вообразила, что это все шутка и некромантия, а потому начала просить меня
подняться к ней на крышу: она, мол, посмеялась вдоволь и предостаточно, Я
выл под палками и тумаками, но самое обидное было то, что она, думая, будто
все это устроено мною нарочно, не переставала хохотать.
Писец тут же стал вести дознание и, услыхав бряцанье ключей в моем
кармане, признал их за отмычки и так и записал в протоколе, хотя ясно было
видно, что это ключи. Когда я назвал себя доном Рамиро де Гусманом, он
весело расхохотался. Удрученный тем, что меня колотили палками на глазах
моей возлюбленной, схватили без всякого основания и считают вором, я не
знал, как мне поступить. Я преклонял перед писцом колени, но ни этим, ни
каким-либо иным способом ничего от него не добился.
Все это происходило на крыше, а судейские способны и черепицы на крыше
призвать в свидетели обвинения. Меня велели спустить вниз, что и сделали
через окно комнаты, служившей кухней.
Глава XIX
в которой идет рассказ о том же и о разных других происшествиях
Всю ночь я не сомкнул очей, размышляя о своем несчастье, заключавшемся
не столько в падении на крышу, сколько в том, что я попал в руки судейского
писца. Вспоминая же найденные будто бы в моем кармане отмычки и исписанные
по этому поводу листы дознания, я понял, что ничто не разрастается так в
своей величине, как вина под властью судейского крючкотвора. Ночь напролет я
измышлял всяческие планы. Мне приходило в голову молить его именем Иисуса
Христа, но, вспомнив, что эти книжники сотворили с Христом, я отказался от
этой мысли. Много раз пробовал я освободиться от пут, но писец тотчас
слышал, что я ворочаюсь, и вставал проверять узлы. Ему, пожалуй, больше не
терпелось засудить меня, чем мне освободиться. Чуть только забрезжило утро,
писец оделся и, пока в доме все еще спали, явился вместе со своими
свидетелями, взялся за ремень и хорошенько прогулялся им по моей спине,
обвиняя меня в пороке воровства с таким усердием, с каким может обвинять
лишь тот, кто сам предается этому пороку. Так мы проводили время: он -
одаряя меня ударами, а я - подумывая о том, чтобы одарить его деньгами -
этой кровью невинного агнца, лишь с помощью которой можно обрабатывать самые
твердые алмазы; как вдруг, подвигнутые просьбами моей возлюбленной, которая
видела мое падение и убедилась в том, что это не волшебство, явились
португалец и каталонец. Писец, видя, что они разговаривают со мной,
навострил перо и решил тут же пришпилить их, как моих соучастников.
Португалец не стерпел этого и довольно неучтиво с ним поспорил, заявив, что
он благородный fidalgo de casa du rey {Идальго из придворных (португ.).} и
что я - home muito fidalgo {Человек весьма благородного происхождения
(португ.).} и безобразие и подлость держать меня связанным. Тут он принялся
освобождать меня от уз, писец поднял крик о сопротивлении властям, слуга же
его, нечто среднее между полицейскими и крючками, поскидав и потоптав ногами
свои плащи и порвав на себе воротники, что делается, дабы изобразить не
имевшую места драку, стали призывать заступничество королевской власти.
Наконец португалец и каталонец развязали меня. Тогда писец, видя, что ему
никто не помогает, заявил:
- Со мной, клянусь богом, так поступать нельзя, и, не будь ваши милости
тем, кем вы являетесь, это могло бы вам дорого обойтись! Велите-ка
удовлетворить этих свидетелей и примите во внимание, что я остаюсь безо
всякой выгоды.
Я сразу смекнул, в чем тут дело, вытащил восемь реалов и отдал их.
Хотелось мне возвратить писцу полученные удары, но, решив промолчать о них,
я оставил эту мысль и ушел со своими заступниками, принося им свою
благодарность за освобождение и избавление. Лицо мое было все в синяках, а
плечи выражали недовольство палочной расправой.
Каталонец очень смеялся и советовал моей девице выходить за меня замуж,
дабы перевернуть пословицу "Сначала рогатый, потом побитый" на "Сначала
побитый, потом рогатый". Называли они меня смельчаком и решительным
мужчиной, играя двумя значениями слова sacudido, значащим еще и "человек, из
которого выбили пыль". Стоило мне войти в комнату, где они находились, как
тотчас же начинался разговор о палочных ударах или же о батогах и кольях.
Все это меня весьма изводило. Видя, что я становлюсь предметом насмешек и
оскорблений, и заметив, что вера в мое богатство пошатнулась, я начал
подумывать о том, как бы удрать из этого дома, а для того, чтобы не
заплатить за еду, постель и прожитие, что составляло изрядное количество
реалов, и благополучно вынести мои пожитки, сговорился я с неким лисенсиатом
Брандалагосом, родом из Орнильоса, чтобы он с двумя своими приятелями в одну
из ближайших ночей явился меня арестовать. Они пришли в назначенный час и
заявили хозяевам, что посланы святейшей инквизицией и что в сем случае
требуется сохранение полной тайны. Все перетрусили, ибо я выдавал себя здесь
за некроманта. Когда меня потащили, хозяева молчали, но когда дело дошло до
моих вещей, то они попросили оставить их им в обеспечение моего долга, но
получили в ответ, что это достояние инквизиции. На это ни одна душа не
пикнула. Инквизиторы спокойно убрались вместе со мною, а хозяева сказали
только, что они всегда этого опасались. Каталонцу и португальцу они
рассказали, что, видно, те, кто раньше приходил за мною, были демоны и что я
с ними водился на свою погибель, а когда я, дескать, пересчитывал свои
деньги, то это только так казалось, а на самом деле никаких денег не было.
Те поверили всему этому, а я унес с собою и мои вещи, и то, что должно было
обеспечить мое пропитание.
По совету моих освободителей я переменил одежду на штаны с лентами и
модное платье с большим гофрированным воротником, а кроме того, завел себе
лакея, так сказать, разменной монетой, ибо, собственно, вместо одного лакея
у меня было два пажа, что в то время было принято. Друзья поощряли это
расточительство, рисуя все выгоды, которые меня ожидают, если меня примут за
богатого жениха, и уверяя, что подобные случаи нередки в столице. Обещали
они также направить меня туда, где все дальнейшее будет зависеть уже только
от моей предприимчивости. Я, как человек ушлый и жаждущий подцепить
какую-нибудь даму, без труда решился на подобный шаг. Я походил по
распродажам и купил себе жениховский наряд. Узнал я также, где берут
напрокат лошадей, и воссел на одну из них, но в первый день лакея я себе еще
не нашел. Я двинулся по Большой улице и остановился у шорной лавки, как
будто бы собираясь что-то присмотреть. В это время подъехали два всадника,
за каждым из которых следовали по два лакея, и спросили, не собираюсь ли я
купить серебряную уздечку, которую я держал в руках. Мы вступили в беседу, и
я, наговорив им кучу любезностей, несколько задержал их. Наконец они
сказали, что собираются ехать на гулянье в Прадо, а я попросил, если это не
будет им в тягость, принять меня в свою компанию. Купцу я велел, когда
явятся мои пажи и лакей, послать их в Прадо, описал ему их ливреи и
отправился в путь вместе с двумя всадниками. Я сообразил, что никто из
видящих нас не в силах будет разобрать, кому принадлежат сопровождавшие нас
пажи и лакеи и кто из нас их не имеет. Я весьма смело завел разговор о
конных состязаниях в Талавере, о том, что у меня есть белая с синим отливом,
словно фарфоровая, лошадь и весьма хвастался жеребцом, которого мне будто бы
должны доставить из Кордовы. Встречая какого-нибудь пажа, ехавшего верхом,
или лакея, я их останавливал, расспрашивая, у кого они служат,
распространялся по поводу их ливреи и осведомлялся, не собираются ли хозяева
продать этого коня. Я просил их раза два проехать туда и обратно по улице и
непременно находил у лошади или придумывал какой-нибудь изъян во рту и
советовал, как его исправить. Подобных случаев подвернулось мне несколько, и
я заметил, что спутники мои были удивлены и как будто бы спрашивали друг
друга: "Что это за хвастливый дворянин?", и, так как один из них носил на
груди орденский знак, а другой был украшен бриллиантовой цепью, что само по
себе уже свидетельствовало о его высоком положении, я объяснил им, что
присматриваю хороших лошадей для себя и своего двоюродного брата, потому что
мы собираемся принять участие в неких празднествах.
Мы достигли Прадо. Я, вынув ноги из стремян, выставил пятку кнаружи и
стал гарцевать, закинув плащ за одно плечо и держа шляпу в руках. Все меня
разглядывали. Кто-то сказал: "Мне он где-то попадался пеший", другой: "Ого,
недурно устроился, пройдоха!", но я делал вид, что ничего не слышу, и ехал
дальше.
Оба моих спутника подскакали к карете с какими-то ламами и попросили
меня позанять их шутливым разговором. Я предоставил им развлекать молодых
девиц, а сам заехал с того боку, где сидели мать с теткой. Они сказались
бойкими старушками, одна лет пятидесяти, а другая несколько моложе. Я
расточал перед ними тысячи нежностей, и они выслушивали меня, ибо нет такой
женщины, как бы стара она ни была, у которой самомнения было бы меньше, чем
годов. Я пообещал им кое-какие подношения и осведомился о молодых дамах, и
они ответили, что это девицы; это, впрочем, можно было понять и из их
разговоров. Я, как полагается, выразил желание, чтобы они были устроены так,
как того заслуживают их достоинства. Старушкам весьма понравилось слово
"устроены". Они спросили меня, чем я занимаюсь в столице. Я ответил, что
скрылся здесь от своих родителей, которые против моей воли хотели женить
меня на уродливой, глупой и неважного рода женщине, польстившись на ее
приданое, а я, сеньоры, предпочитаю иметь супругу чистой крови, а не богатую
еврейку, ибо по милости божьей майорат мой дает мне сорок тысяч дукатов
дохода, а если я выиграю еще выгодный для меня процесс, то больше мне ничего
не потребуется.
- Ах, сеньор, как бы мне этого хотелось! - поспешила тут вставить свое
слово тетка. - Не женитесь иначе, как по своему выбору, на девушке из
хорошей семьи. Уверяю вас, хоть я и не очень богата, но до сих пор не
соглашалась выдать мою племянницу замуж, несмотря на весьма выгодные
предложения, ибо не находила ей достойной партии. У нее, бедняжки, всего
только шесть тысяч дукатов приданого, но родовитостью своей она поспорит со
всякой.
- Этому я охотно верю, - ответил я.
Тут девицы прервали разговор, попросив моих друзей чем-нибудь их
угостить.
Один посмотрел на другого,
И оба, смутясь, задрожали...
Поняв причину их затруднения, я поспешил высказать сожаление, что при
мне нет моих слуг, которых можно было бы послать домой за коробками со
сластями. Дамы поблагодарили меня за любезность, а я тут же пригласил их на
следующий день в Каса дель Кампо, заодно испросив разрешения прислать им на
дом каких-нибудь сластей. Они тотчас приняли это приглашение, сказав мне,
где живут, и спросили мой адрес. Карета их отъехала, а я с моими спутниками
направился домой. Заметив, что я щедр на угощение, мои новые приятели
прониклись ко мне нежными чувствами и, дабы оказать мне внимание, пригласили
вечером откушать с ними. Я заставил их немножко себя упрашивать, но все же
отужинал, время от времени посылая за моими якобы замешкавшимися слугами и
клянясь выгнать их из дому. Пробило десять часов, я сказал, что мне нужно
спешить на некое любовное свидание, и попросил разрешения откланяться.
Распрощавшись, мы условились, что завтра вечером встретимся в Каса дель
Кампо.
Я возвратил коня его хозяину и поспешил домой, где застал моих
товарищей за игрой в кинолу. Я рассказал им о моем знакомстве и о том, что
сговорено на сегодня и на завтра, и мы решили без промедления отослать дамам
различных угощений, затратив на это двести реалов, после чего легли спать.
Признаюсь, всю ночь я не мог заснуть, так как был озабочен мыслями, что мне
делать с приданым. Больше всего меня тревожил вопрос, обзавестись ли домом
или же пустить его в оборот под проценты. Я не знал, что будет лучше и
выгоднее для меня.
Глава XX
в которой продолжается рассказ о том же и о разных примечательных
событиях и несчастьях
Наступило утро, и мы проснулись; нам надо было позаботиться о слугах,
посуде и кушаньях. В конце концов, так как деньги созданы, чтобы всем
повелевать, и нет никого, кто не питал бы к ним уважения, я, заплатив
сколько следует буфетчику одного сеньора, получил от него посуду в придачу с
ним самим и тремя слугами. День прошел в хлопотах и приготовлениях, а к
вечеру я уже взял напрокат лошадку и в назначенный час пустился в путь в
Каса дель Кампо. За пояс у меня было заткнуто несколько бумаг, как бы важных
мемориалов, шесть пуговиц моего камзола были расстегнуты, и из-под него тоже
выглядывали бумаги. Когда я прибыл на место, там уже оказались поджидавшие
меня дамы и кавалеры. Первые встретили меня очень радушно, а вторые в знак
короткого знакомства стали обращаться ко мне не "ваша милость", а просто на
вы. Я сказал, что меня зовут доном: Фелипе Тристаном, и затем все время
только и было разговору, что о доне Фелипе во всех его видах. Я пустился в
рассказы о том, что, занятый по горло делами его величества и счетами по
моему майорату, я боялся не исполнить своего обещания и вот теперь приглашаю
их немедленно приступить к угощению. Тут появился буфетчик со всем своим
снаряжением, посудой и слугами. Все присутствующие, в том числе и дамы,
молча смотрели на меня. Я велел приготовить ужин в беседке, пока мы погуляем
у прудов. Старушки состязались в любезностях по моему адресу, а девушки, к
моему удовольствию, открыли свои лица. С того мига, как бог меня создал, я
не видел ничего столь прекрасного, как та, которую я наметил себе в супруги:
она была белолица, с золотистыми волосами, румяными щечками, маленьким
ротиком, мелкими частыми зубками, правильным носиком, большими черными
главами, высокая ростом, с красивыми руками и немножко пришепетывала. Другая
была также недурна, но более развязна и показалась мне уже довольно опытной
в поцелуях. Мы прошлись к прудам, осмотрели там все, и из разговора я понял,
что моя невеста во дни Ирода-царя подвергалась бы величайшей опасности, ибо
по части ума была совершенным младенцем. Она ни о чем не имела никакого
понятия, но так как я не ищу в женщинах ни советчиц, ни забавниц, а люблю их
только за то, что с ними можно спать, а спать с уродинами или слишком умными
- это то же, что ложиться в кровать с Аристотелем, или Сенекой, - или
какой-либо другой книгой, то для искусства греха я выбираю хорошеньких. Мы
вернулись к беседке, и я, проходя мимо куста, разорвал себе о ветку
воротник. Девица тотчас же поспешила застегнуть его серебряной булавкой, а
ее матушка попросила завтра же прислать им этот воротник на дом, чтобы его
починила донья Ана - так звали ее дочку. Все блюда, как горячие, так и
холодные, фрукты и сладости, были в полном порядке и изобилии. Мы весело
поужинали, я рассыпался в любезностях по адресу моих гостей, а они не
оставались в долгу. Когда убрали со стола, я увидел, что по парку шествует
какой-то кавалер в сопровождении двух слуг. Каково было мое изумление, когда
я распознал в нем моего доброго дона Дьего Коронеля. Он подошел ко мне и,
видя меня в богатом платье, то и дело поглядывал на меня. Разговаривая с
девицами, которых он называл двоюродными сестрами, он не спускал с меня
глаз. Я в это время занялся с буфетчиком, а два других кавалера, оказавшиеся
друзьями дона Дьего, пустились с ним в оживленную беседу. Он их спросил, как
это выяснилось потом, кто я такой, и они сказали, что я дон Фелипе Тристан,
весьма благородный и богатый человек. Тут он, я заметил, перекрестился, а
потом на глазах у всех подошел ко мне и сказал:
- Простите меня, ваша милость, но, ей-богу, я принимал вас, пока не
узнал вашего имени, совсем за другое лицо, ибо в жизни моей не видел столь
великого сходства, которое вы являете с моим бывшим слугой Паблосом, сыном
сеговийского цирюльника.
Все громко засмеялись, а я, силясь не выдать себя краской, которая
заливала мне лицо, сказал, что очень бы хотел взглянуть на этого человека,
ибо с разных сторон я только и слышу, что о нашем необычайном сходстве.
- Господи Иисусе! - воскликнул дон Дьего. - Какое там сходство! Фигура,
голос, манеры... Это что-то невиданное. Уверяю вас, сеньор, я ничего
подобного не встречал!
Тогда старушки, тетка и мать, заметили, что столь знатный кабальеро,
как я, не может походить на какого-то там мошенника, а одна из них, дабы
снять всякое подозрение, заявила:
- Я очень хорошо знаю дона Фелипе, ибо это он принимал нас по просьбе
моего супруга в Оканье.
Я понял ее намерение и сказал, что единственное мое желание - это по
мере моих слабых сил неизменно служить им. Дон Дьего со своей стороны уверил
меня в своей преданности и попросил извинения за обиду, нанесенную мне
сравнением с сыном цирюльника, добавив:
- Вы не поверите, ваша милость: мать его была колдуньей, отец - вором,
дядя - палачом, а он - самым негодным и злоумышленным пронырой на свете.
Что должен был переживать я, когда мне в лицо говорились столь
оскорбительные вещи? Чувствовал я себя, хотя и скрывал это, точно на
жаровне. Решили возвратиться в город. Я и двое других кавалеров распрощались
с дамами, а дон Дьего поместился в их карете. Он спросил их, с чего это
затеяно было угощение и как они оказались в моем обществе. Мамаша и тетка
рассказали о моем майорате со множеством тысяч дукатов ренты, о том, что
меня хотят женить на Анике, и предложили ему справиться обо всем этом, дабы
убедиться, что это верное дело и к тому же весьма почетное для всего их
рода.
В таких разговорах они доехали до своего дома, который находился на
Песочной улице у церкви святого Филиппа, а я, как и в прошлый вечер,
отправился к моим приятелям. Надеясь очистить мои карманы, они предложили
мне перекинуться в картишки. Я понял их цель и сел за игру. Достали карты,
конечно крапленые; я сначала проиграл, потом передернул и нагрел их на
триста реалов. На этом я распрощался с ними и отправился домой.
Дома я застал моих товарищей лисенсиата Брандалагаса и Перо Лопеса
погруженными в изучение разных ловких приемов с игральными костями. Завидев
меня, они бросили это занятие и стали расспрашивать, как прошел день. Я был
хмур и озабочен и сказал им только, что очутился в весьма затруднительном
положении; тут я поведал им о встрече с доном Дьего и о том, что из этого
вышло. Они утешали меня, посоветовали продолжать притворство и никоим
образом не отступать от моих намерений.
Тут мы узнали, что в соседнем доме у аптекаря идет игра в парар, или в
пинты. В этой игре я кое-что смыслил; у меня были в запасе разные ловкие
штуки и искусно приготовленная колода. Мы решили пойти туда и, как
говорится, прикончить кого-нибудь, то есть начисто обобрать его кошелек. Я
послал вперед моих друзей, они вошли в комнату, где сидели игроки, и
спросили, не угодно ли им будет помериться силами с неким
монахом-бенедиктинцем, который только что приехал сюда для лечения и
остановился в доме своих родственниц, привезя с собою на врачей и лекарства
порядочное количество реалов по восемь мараведи и эскудо. У игроков
разгорелись глаза, и они закричали:
- Ладно, пусть приходит!
- Человек этот пользуется немалым почетом в своем ордене, - добавил
Перо Лопес. - Теперь, на свободе, ему хочется немного развлечься, а главное
- провести время в приятной беседе.
- Пусть приходит и делает что хочет!
- Только для сохранения тайны не надо пускать никого со стороны, -
заметил Брандалагас.
- Об этом нечего и говорить, - сказал хозяин.
Это их окончательно убедило, и ложь была принята за чистую монету.
Между тем пособники мои пришли за мною. У меня на голове уже красовался
ночной колпак, одет я был в монашеское платье, случайно мне доставшееся, на
нос нацепил я очки и приладил бороду, которая была подстрижена и посему не
мешала мне играть. К игрокам я вошел в высшей степени смиренно, сел, и мы
начали игру. Они снимали неплохо. Трое из них действовали заодно против
меня, но я, смысля немного больше в искусстве, чем они, угостил их такими
штуками, что в течение трех часов обобрал их больше чем на тысячу триста
реалов. Я роздал полагающиеся с выигрыша подарки, сказал им на прощание
"Хвала всевышнему!" и удалился, посоветовав не смущаться тем, что я принял
участие в игре, так как играли мы только для развлечения, а не ради
чего-либо иного. Они же, проиграв все, что у них было, ругали себя на чем
свет стоит. Я откланялся, и мы вышли.
Вернулись мы домой в половине второго ночи и, разделив добычу, улеглись
спать. Я несколько пришел в себя после того, что со мной случилось, и утром
отправился нанять себе лошадь, но безуспешно, из чего я заключил, что
подобных мне было много, но ходить пешком мне, в особенности в моем
положении, казалось непристойным. Я пошел к церкви святого Филиппа и нашел
там лакея одного адвоката, отправившегося послушать мессу и поручившего
своего коня его заботам. Я сунул лакею четыре реала и попросил, чтобы он,
пока его хозяин будет в церкви, дал мне коня, дабы разочка два прокатиться
по улице, где живет моя дама. Лакей согласился. Я сел на коня и два раза
проехался туда и обратно по Песочной улице, но ничего не высмотрел. На
третий раз донья Ана выглянула в окно. Узрев ее, я, не зная повадок своего
коня и не будучи хорошим наездником, решил, однако, отличиться и два раза
угостил животное хлыстом и дернул уздечку. Конь встал на дыбы, а потом
несколько раз вскинул задние ноги, рванулся вперед и сбросил меня через
голову в лужу. Оказавшись на глазах моей дамы в таком положении и окруженный
сбежавшимися со всех сторон мальчишками, я начал ругаться:
- Ах ты шлюхин сын, разве ты не валенсуэла? Эти дурачества плохо для
тебя кончатся! Говорили мне о твоих штуках, да я не хотел им верить!
Тут лакей успел схватить лошадь, и она мигом успокоилась. Я снова сел
на нее. На шум выглянул дон Дьего, который жил в доме своих двоюродных
сестер. Увидев его, я онемел. Он спросил меня, что случилось. Я ответил, что
ничего особенного, хоть я и повредил себе ногу. Лакей торопил меня сойти с
коня, так как боялся, что вернется и увидит все это его хозяин, который
должен был ехать во дворец! На мое несчастье, пока я с ним препирался,
сзади, откуда ни воэьмись, появился этот адвокатишка и, узнав своего коня,
набросился на лакея и стал угощать его зуботычинами, во весь голос крича,
что отдавать лошадь чужим людям - черт знает что такое. Хуже всего было,
что, обратившись ко мне, он потребовал, чтобы я немедленно, если боюсь бога,
слез с лошади. Все это происходило в присутствии моей дамы и дона Дьего.
Такого срама не испытывал даже ни один их тех, кого приговаривали к
публичной порке. Я был крайне обескуражен, испытав два столь великих
несчастья на одной лишь пяди земли. В конце концов мне пришлось спешиться.
Адвокат вскочил в седло и уехал. Я же из притворства продолжал
переговариваться с улицы с доном Дьего:
- Никогда в жизни не садился я на столь злобную скотину. Тут у церкви
стоит мой соловый конь, невероятно горячий и способный понести, едва его
пришпоришь. Я описывал, как останавливаю его на всем скаку. Мне сказали, что
есть лошадь, с которой я этого не проделаю, та самая, что принадлежит этому
лисенсиату. Я захотел попытать свое умение, но никак не мог предположить,
что у нее столь крутые бока и такое плохое седло. Удивительно еще, что я не
разбился насмерть.
- Да, удивительно, - согласился дон Дьего. - А все-таки мне сдается,
что у вас побаливает, ваша милость, вот та нога.
- Да, побаливает, - ответил я ему, - и я думаю пойти за своей лошадью и
отправиться домой.
Девица осталась вполне удовлетворена моими объяснениями и весьма, как я
заметил, близко приняла к сердцу мое падение, но дон Дьего заподозрил что-то
неладное и по виду адвоката, и по всему, что произошло на улице. Это
подозрение и стало причиной моего несчастья, помимо всего другого, что со
мной случилось.
Самой большой и главной бедой оказалось следующее. Когда я вернулся
домой и заглянул в шкатулку, в которой хранились все мои деньги - и те, что
остались от полученного наследства, и те, что я выиграл в карты, не счи-тая
ста реалов, которые я имел при себе, - то обнаружил, что добрый лисенсиат
Брандалагас и Перо Лопес забрали их и исчезли, не оставив ни гроша. Я чуть
не умер, я не знал, что делать и как помочь горю. Мысленно я говорил себе:
"Горе тому, кто доверяется нечестно заработанным деньгам, ибо они уходят так
же, как и пришли! Горе мне! Что же я буду делать?"
Я не мог сообразить, следует ли мне искать похитителей самому или
заявить правосудию? Последнее, впрочем, не показалось мне удачным, так как в
случае задержания воров они живо донесли бы о моей проделке с монашеским
одеянием и о других делах, а это означало бы погибнуть на виселице. Бежать
же за ними вдогонку я не решался, ибо не знал куда.
В конце концов, дабы не упустить невесты, на чье приданое я возлагал
все свои надежды, я рассудил за благо никуда не бежать, а торопиться со
свадьбой. Я пообедал, вечером нанял лошадку и выехал на улицу, а так как у
меня не было лакея, то, дабы не обнаружить этого, задерживался на всех углах
в ожидании какого-нибудь человека, который мог бы сойти за моего слугу.
Когда такой человек появлялся, я двигался следом за ним и, таким образом,
без его ведома превращал его в своего прислужника. Добравшись до конца
подняться к ней на крышу: она, мол, посмеялась вдоволь и предостаточно, Я
выл под палками и тумаками, но самое обидное было то, что она, думая, будто
все это устроено мною нарочно, не переставала хохотать.
Писец тут же стал вести дознание и, услыхав бряцанье ключей в моем
кармане, признал их за отмычки и так и записал в протоколе, хотя ясно было
видно, что это ключи. Когда я назвал себя доном Рамиро де Гусманом, он
весело расхохотался. Удрученный тем, что меня колотили палками на глазах
моей возлюбленной, схватили без всякого основания и считают вором, я не
знал, как мне поступить. Я преклонял перед писцом колени, но ни этим, ни
каким-либо иным способом ничего от него не добился.
Все это происходило на крыше, а судейские способны и черепицы на крыше
призвать в свидетели обвинения. Меня велели спустить вниз, что и сделали
через окно комнаты, служившей кухней.
Глава XIX
в которой идет рассказ о том же и о разных других происшествиях
Всю ночь я не сомкнул очей, размышляя о своем несчастье, заключавшемся
не столько в падении на крышу, сколько в том, что я попал в руки судейского
писца. Вспоминая же найденные будто бы в моем кармане отмычки и исписанные
по этому поводу листы дознания, я понял, что ничто не разрастается так в
своей величине, как вина под властью судейского крючкотвора. Ночь напролет я
измышлял всяческие планы. Мне приходило в голову молить его именем Иисуса
Христа, но, вспомнив, что эти книжники сотворили с Христом, я отказался от
этой мысли. Много раз пробовал я освободиться от пут, но писец тотчас
слышал, что я ворочаюсь, и вставал проверять узлы. Ему, пожалуй, больше не
терпелось засудить меня, чем мне освободиться. Чуть только забрезжило утро,
писец оделся и, пока в доме все еще спали, явился вместе со своими
свидетелями, взялся за ремень и хорошенько прогулялся им по моей спине,
обвиняя меня в пороке воровства с таким усердием, с каким может обвинять
лишь тот, кто сам предается этому пороку. Так мы проводили время: он -
одаряя меня ударами, а я - подумывая о том, чтобы одарить его деньгами -
этой кровью невинного агнца, лишь с помощью которой можно обрабатывать самые
твердые алмазы; как вдруг, подвигнутые просьбами моей возлюбленной, которая
видела мое падение и убедилась в том, что это не волшебство, явились
португалец и каталонец. Писец, видя, что они разговаривают со мной,
навострил перо и решил тут же пришпилить их, как моих соучастников.
Португалец не стерпел этого и довольно неучтиво с ним поспорил, заявив, что
он благородный fidalgo de casa du rey {Идальго из придворных (португ.).} и
что я - home muito fidalgo {Человек весьма благородного происхождения
(португ.).} и безобразие и подлость держать меня связанным. Тут он принялся
освобождать меня от уз, писец поднял крик о сопротивлении властям, слуга же
его, нечто среднее между полицейскими и крючками, поскидав и потоптав ногами
свои плащи и порвав на себе воротники, что делается, дабы изобразить не
имевшую места драку, стали призывать заступничество королевской власти.
Наконец португалец и каталонец развязали меня. Тогда писец, видя, что ему
никто не помогает, заявил:
- Со мной, клянусь богом, так поступать нельзя, и, не будь ваши милости
тем, кем вы являетесь, это могло бы вам дорого обойтись! Велите-ка
удовлетворить этих свидетелей и примите во внимание, что я остаюсь безо
всякой выгоды.
Я сразу смекнул, в чем тут дело, вытащил восемь реалов и отдал их.
Хотелось мне возвратить писцу полученные удары, но, решив промолчать о них,
я оставил эту мысль и ушел со своими заступниками, принося им свою
благодарность за освобождение и избавление. Лицо мое было все в синяках, а
плечи выражали недовольство палочной расправой.
Каталонец очень смеялся и советовал моей девице выходить за меня замуж,
дабы перевернуть пословицу "Сначала рогатый, потом побитый" на "Сначала
побитый, потом рогатый". Называли они меня смельчаком и решительным
мужчиной, играя двумя значениями слова sacudido, значащим еще и "человек, из
которого выбили пыль". Стоило мне войти в комнату, где они находились, как
тотчас же начинался разговор о палочных ударах или же о батогах и кольях.
Все это меня весьма изводило. Видя, что я становлюсь предметом насмешек и
оскорблений, и заметив, что вера в мое богатство пошатнулась, я начал
подумывать о том, как бы удрать из этого дома, а для того, чтобы не
заплатить за еду, постель и прожитие, что составляло изрядное количество
реалов, и благополучно вынести мои пожитки, сговорился я с неким лисенсиатом
Брандалагосом, родом из Орнильоса, чтобы он с двумя своими приятелями в одну
из ближайших ночей явился меня арестовать. Они пришли в назначенный час и
заявили хозяевам, что посланы святейшей инквизицией и что в сем случае
требуется сохранение полной тайны. Все перетрусили, ибо я выдавал себя здесь
за некроманта. Когда меня потащили, хозяева молчали, но когда дело дошло до
моих вещей, то они попросили оставить их им в обеспечение моего долга, но
получили в ответ, что это достояние инквизиции. На это ни одна душа не
пикнула. Инквизиторы спокойно убрались вместе со мною, а хозяева сказали
только, что они всегда этого опасались. Каталонцу и португальцу они
рассказали, что, видно, те, кто раньше приходил за мною, были демоны и что я
с ними водился на свою погибель, а когда я, дескать, пересчитывал свои
деньги, то это только так казалось, а на самом деле никаких денег не было.
Те поверили всему этому, а я унес с собою и мои вещи, и то, что должно было
обеспечить мое пропитание.
По совету моих освободителей я переменил одежду на штаны с лентами и
модное платье с большим гофрированным воротником, а кроме того, завел себе
лакея, так сказать, разменной монетой, ибо, собственно, вместо одного лакея
у меня было два пажа, что в то время было принято. Друзья поощряли это
расточительство, рисуя все выгоды, которые меня ожидают, если меня примут за
богатого жениха, и уверяя, что подобные случаи нередки в столице. Обещали
они также направить меня туда, где все дальнейшее будет зависеть уже только
от моей предприимчивости. Я, как человек ушлый и жаждущий подцепить
какую-нибудь даму, без труда решился на подобный шаг. Я походил по
распродажам и купил себе жениховский наряд. Узнал я также, где берут
напрокат лошадей, и воссел на одну из них, но в первый день лакея я себе еще
не нашел. Я двинулся по Большой улице и остановился у шорной лавки, как
будто бы собираясь что-то присмотреть. В это время подъехали два всадника,
за каждым из которых следовали по два лакея, и спросили, не собираюсь ли я
купить серебряную уздечку, которую я держал в руках. Мы вступили в беседу, и
я, наговорив им кучу любезностей, несколько задержал их. Наконец они
сказали, что собираются ехать на гулянье в Прадо, а я попросил, если это не
будет им в тягость, принять меня в свою компанию. Купцу я велел, когда
явятся мои пажи и лакей, послать их в Прадо, описал ему их ливреи и
отправился в путь вместе с двумя всадниками. Я сообразил, что никто из
видящих нас не в силах будет разобрать, кому принадлежат сопровождавшие нас
пажи и лакеи и кто из нас их не имеет. Я весьма смело завел разговор о
конных состязаниях в Талавере, о том, что у меня есть белая с синим отливом,
словно фарфоровая, лошадь и весьма хвастался жеребцом, которого мне будто бы
должны доставить из Кордовы. Встречая какого-нибудь пажа, ехавшего верхом,
или лакея, я их останавливал, расспрашивая, у кого они служат,
распространялся по поводу их ливреи и осведомлялся, не собираются ли хозяева
продать этого коня. Я просил их раза два проехать туда и обратно по улице и
непременно находил у лошади или придумывал какой-нибудь изъян во рту и
советовал, как его исправить. Подобных случаев подвернулось мне несколько, и
я заметил, что спутники мои были удивлены и как будто бы спрашивали друг
друга: "Что это за хвастливый дворянин?", и, так как один из них носил на
груди орденский знак, а другой был украшен бриллиантовой цепью, что само по
себе уже свидетельствовало о его высоком положении, я объяснил им, что
присматриваю хороших лошадей для себя и своего двоюродного брата, потому что
мы собираемся принять участие в неких празднествах.
Мы достигли Прадо. Я, вынув ноги из стремян, выставил пятку кнаружи и
стал гарцевать, закинув плащ за одно плечо и держа шляпу в руках. Все меня
разглядывали. Кто-то сказал: "Мне он где-то попадался пеший", другой: "Ого,
недурно устроился, пройдоха!", но я делал вид, что ничего не слышу, и ехал
дальше.
Оба моих спутника подскакали к карете с какими-то ламами и попросили
меня позанять их шутливым разговором. Я предоставил им развлекать молодых
девиц, а сам заехал с того боку, где сидели мать с теткой. Они сказались
бойкими старушками, одна лет пятидесяти, а другая несколько моложе. Я
расточал перед ними тысячи нежностей, и они выслушивали меня, ибо нет такой
женщины, как бы стара она ни была, у которой самомнения было бы меньше, чем
годов. Я пообещал им кое-какие подношения и осведомился о молодых дамах, и
они ответили, что это девицы; это, впрочем, можно было понять и из их
разговоров. Я, как полагается, выразил желание, чтобы они были устроены так,
как того заслуживают их достоинства. Старушкам весьма понравилось слово
"устроены". Они спросили меня, чем я занимаюсь в столице. Я ответил, что
скрылся здесь от своих родителей, которые против моей воли хотели женить
меня на уродливой, глупой и неважного рода женщине, польстившись на ее
приданое, а я, сеньоры, предпочитаю иметь супругу чистой крови, а не богатую
еврейку, ибо по милости божьей майорат мой дает мне сорок тысяч дукатов
дохода, а если я выиграю еще выгодный для меня процесс, то больше мне ничего
не потребуется.
- Ах, сеньор, как бы мне этого хотелось! - поспешила тут вставить свое
слово тетка. - Не женитесь иначе, как по своему выбору, на девушке из
хорошей семьи. Уверяю вас, хоть я и не очень богата, но до сих пор не
соглашалась выдать мою племянницу замуж, несмотря на весьма выгодные
предложения, ибо не находила ей достойной партии. У нее, бедняжки, всего
только шесть тысяч дукатов приданого, но родовитостью своей она поспорит со
всякой.
- Этому я охотно верю, - ответил я.
Тут девицы прервали разговор, попросив моих друзей чем-нибудь их
угостить.
Один посмотрел на другого,
И оба, смутясь, задрожали...
Поняв причину их затруднения, я поспешил высказать сожаление, что при
мне нет моих слуг, которых можно было бы послать домой за коробками со
сластями. Дамы поблагодарили меня за любезность, а я тут же пригласил их на
следующий день в Каса дель Кампо, заодно испросив разрешения прислать им на
дом каких-нибудь сластей. Они тотчас приняли это приглашение, сказав мне,
где живут, и спросили мой адрес. Карета их отъехала, а я с моими спутниками
направился домой. Заметив, что я щедр на угощение, мои новые приятели
прониклись ко мне нежными чувствами и, дабы оказать мне внимание, пригласили
вечером откушать с ними. Я заставил их немножко себя упрашивать, но все же
отужинал, время от времени посылая за моими якобы замешкавшимися слугами и
клянясь выгнать их из дому. Пробило десять часов, я сказал, что мне нужно
спешить на некое любовное свидание, и попросил разрешения откланяться.
Распрощавшись, мы условились, что завтра вечером встретимся в Каса дель
Кампо.
Я возвратил коня его хозяину и поспешил домой, где застал моих
товарищей за игрой в кинолу. Я рассказал им о моем знакомстве и о том, что
сговорено на сегодня и на завтра, и мы решили без промедления отослать дамам
различных угощений, затратив на это двести реалов, после чего легли спать.
Признаюсь, всю ночь я не мог заснуть, так как был озабочен мыслями, что мне
делать с приданым. Больше всего меня тревожил вопрос, обзавестись ли домом
или же пустить его в оборот под проценты. Я не знал, что будет лучше и
выгоднее для меня.
Глава XX
в которой продолжается рассказ о том же и о разных примечательных
событиях и несчастьях
Наступило утро, и мы проснулись; нам надо было позаботиться о слугах,
посуде и кушаньях. В конце концов, так как деньги созданы, чтобы всем
повелевать, и нет никого, кто не питал бы к ним уважения, я, заплатив
сколько следует буфетчику одного сеньора, получил от него посуду в придачу с
ним самим и тремя слугами. День прошел в хлопотах и приготовлениях, а к
вечеру я уже взял напрокат лошадку и в назначенный час пустился в путь в
Каса дель Кампо. За пояс у меня было заткнуто несколько бумаг, как бы важных
мемориалов, шесть пуговиц моего камзола были расстегнуты, и из-под него тоже
выглядывали бумаги. Когда я прибыл на место, там уже оказались поджидавшие
меня дамы и кавалеры. Первые встретили меня очень радушно, а вторые в знак
короткого знакомства стали обращаться ко мне не "ваша милость", а просто на
вы. Я сказал, что меня зовут доном: Фелипе Тристаном, и затем все время
только и было разговору, что о доне Фелипе во всех его видах. Я пустился в
рассказы о том, что, занятый по горло делами его величества и счетами по
моему майорату, я боялся не исполнить своего обещания и вот теперь приглашаю
их немедленно приступить к угощению. Тут появился буфетчик со всем своим
снаряжением, посудой и слугами. Все присутствующие, в том числе и дамы,
молча смотрели на меня. Я велел приготовить ужин в беседке, пока мы погуляем
у прудов. Старушки состязались в любезностях по моему адресу, а девушки, к
моему удовольствию, открыли свои лица. С того мига, как бог меня создал, я
не видел ничего столь прекрасного, как та, которую я наметил себе в супруги:
она была белолица, с золотистыми волосами, румяными щечками, маленьким
ротиком, мелкими частыми зубками, правильным носиком, большими черными
главами, высокая ростом, с красивыми руками и немножко пришепетывала. Другая
была также недурна, но более развязна и показалась мне уже довольно опытной
в поцелуях. Мы прошлись к прудам, осмотрели там все, и из разговора я понял,
что моя невеста во дни Ирода-царя подвергалась бы величайшей опасности, ибо
по части ума была совершенным младенцем. Она ни о чем не имела никакого
понятия, но так как я не ищу в женщинах ни советчиц, ни забавниц, а люблю их
только за то, что с ними можно спать, а спать с уродинами или слишком умными
- это то же, что ложиться в кровать с Аристотелем, или Сенекой, - или
какой-либо другой книгой, то для искусства греха я выбираю хорошеньких. Мы
вернулись к беседке, и я, проходя мимо куста, разорвал себе о ветку
воротник. Девица тотчас же поспешила застегнуть его серебряной булавкой, а
ее матушка попросила завтра же прислать им этот воротник на дом, чтобы его
починила донья Ана - так звали ее дочку. Все блюда, как горячие, так и
холодные, фрукты и сладости, были в полном порядке и изобилии. Мы весело
поужинали, я рассыпался в любезностях по адресу моих гостей, а они не
оставались в долгу. Когда убрали со стола, я увидел, что по парку шествует
какой-то кавалер в сопровождении двух слуг. Каково было мое изумление, когда
я распознал в нем моего доброго дона Дьего Коронеля. Он подошел ко мне и,
видя меня в богатом платье, то и дело поглядывал на меня. Разговаривая с
девицами, которых он называл двоюродными сестрами, он не спускал с меня
глаз. Я в это время занялся с буфетчиком, а два других кавалера, оказавшиеся
друзьями дона Дьего, пустились с ним в оживленную беседу. Он их спросил, как
это выяснилось потом, кто я такой, и они сказали, что я дон Фелипе Тристан,
весьма благородный и богатый человек. Тут он, я заметил, перекрестился, а
потом на глазах у всех подошел ко мне и сказал:
- Простите меня, ваша милость, но, ей-богу, я принимал вас, пока не
узнал вашего имени, совсем за другое лицо, ибо в жизни моей не видел столь
великого сходства, которое вы являете с моим бывшим слугой Паблосом, сыном
сеговийского цирюльника.
Все громко засмеялись, а я, силясь не выдать себя краской, которая
заливала мне лицо, сказал, что очень бы хотел взглянуть на этого человека,
ибо с разных сторон я только и слышу, что о нашем необычайном сходстве.
- Господи Иисусе! - воскликнул дон Дьего. - Какое там сходство! Фигура,
голос, манеры... Это что-то невиданное. Уверяю вас, сеньор, я ничего
подобного не встречал!
Тогда старушки, тетка и мать, заметили, что столь знатный кабальеро,
как я, не может походить на какого-то там мошенника, а одна из них, дабы
снять всякое подозрение, заявила:
- Я очень хорошо знаю дона Фелипе, ибо это он принимал нас по просьбе
моего супруга в Оканье.
Я понял ее намерение и сказал, что единственное мое желание - это по
мере моих слабых сил неизменно служить им. Дон Дьего со своей стороны уверил
меня в своей преданности и попросил извинения за обиду, нанесенную мне
сравнением с сыном цирюльника, добавив:
- Вы не поверите, ваша милость: мать его была колдуньей, отец - вором,
дядя - палачом, а он - самым негодным и злоумышленным пронырой на свете.
Что должен был переживать я, когда мне в лицо говорились столь
оскорбительные вещи? Чувствовал я себя, хотя и скрывал это, точно на
жаровне. Решили возвратиться в город. Я и двое других кавалеров распрощались
с дамами, а дон Дьего поместился в их карете. Он спросил их, с чего это
затеяно было угощение и как они оказались в моем обществе. Мамаша и тетка
рассказали о моем майорате со множеством тысяч дукатов ренты, о том, что
меня хотят женить на Анике, и предложили ему справиться обо всем этом, дабы
убедиться, что это верное дело и к тому же весьма почетное для всего их
рода.
В таких разговорах они доехали до своего дома, который находился на
Песочной улице у церкви святого Филиппа, а я, как и в прошлый вечер,
отправился к моим приятелям. Надеясь очистить мои карманы, они предложили
мне перекинуться в картишки. Я понял их цель и сел за игру. Достали карты,
конечно крапленые; я сначала проиграл, потом передернул и нагрел их на
триста реалов. На этом я распрощался с ними и отправился домой.
Дома я застал моих товарищей лисенсиата Брандалагаса и Перо Лопеса
погруженными в изучение разных ловких приемов с игральными костями. Завидев
меня, они бросили это занятие и стали расспрашивать, как прошел день. Я был
хмур и озабочен и сказал им только, что очутился в весьма затруднительном
положении; тут я поведал им о встрече с доном Дьего и о том, что из этого
вышло. Они утешали меня, посоветовали продолжать притворство и никоим
образом не отступать от моих намерений.
Тут мы узнали, что в соседнем доме у аптекаря идет игра в парар, или в
пинты. В этой игре я кое-что смыслил; у меня были в запасе разные ловкие
штуки и искусно приготовленная колода. Мы решили пойти туда и, как
говорится, прикончить кого-нибудь, то есть начисто обобрать его кошелек. Я
послал вперед моих друзей, они вошли в комнату, где сидели игроки, и
спросили, не угодно ли им будет помериться силами с неким
монахом-бенедиктинцем, который только что приехал сюда для лечения и
остановился в доме своих родственниц, привезя с собою на врачей и лекарства
порядочное количество реалов по восемь мараведи и эскудо. У игроков
разгорелись глаза, и они закричали:
- Ладно, пусть приходит!
- Человек этот пользуется немалым почетом в своем ордене, - добавил
Перо Лопес. - Теперь, на свободе, ему хочется немного развлечься, а главное
- провести время в приятной беседе.
- Пусть приходит и делает что хочет!
- Только для сохранения тайны не надо пускать никого со стороны, -
заметил Брандалагас.
- Об этом нечего и говорить, - сказал хозяин.
Это их окончательно убедило, и ложь была принята за чистую монету.
Между тем пособники мои пришли за мною. У меня на голове уже красовался
ночной колпак, одет я был в монашеское платье, случайно мне доставшееся, на
нос нацепил я очки и приладил бороду, которая была подстрижена и посему не
мешала мне играть. К игрокам я вошел в высшей степени смиренно, сел, и мы
начали игру. Они снимали неплохо. Трое из них действовали заодно против
меня, но я, смысля немного больше в искусстве, чем они, угостил их такими
штуками, что в течение трех часов обобрал их больше чем на тысячу триста
реалов. Я роздал полагающиеся с выигрыша подарки, сказал им на прощание
"Хвала всевышнему!" и удалился, посоветовав не смущаться тем, что я принял
участие в игре, так как играли мы только для развлечения, а не ради
чего-либо иного. Они же, проиграв все, что у них было, ругали себя на чем
свет стоит. Я откланялся, и мы вышли.
Вернулись мы домой в половине второго ночи и, разделив добычу, улеглись
спать. Я несколько пришел в себя после того, что со мной случилось, и утром
отправился нанять себе лошадь, но безуспешно, из чего я заключил, что
подобных мне было много, но ходить пешком мне, в особенности в моем
положении, казалось непристойным. Я пошел к церкви святого Филиппа и нашел
там лакея одного адвоката, отправившегося послушать мессу и поручившего
своего коня его заботам. Я сунул лакею четыре реала и попросил, чтобы он,
пока его хозяин будет в церкви, дал мне коня, дабы разочка два прокатиться
по улице, где живет моя дама. Лакей согласился. Я сел на коня и два раза
проехался туда и обратно по Песочной улице, но ничего не высмотрел. На
третий раз донья Ана выглянула в окно. Узрев ее, я, не зная повадок своего
коня и не будучи хорошим наездником, решил, однако, отличиться и два раза
угостил животное хлыстом и дернул уздечку. Конь встал на дыбы, а потом
несколько раз вскинул задние ноги, рванулся вперед и сбросил меня через
голову в лужу. Оказавшись на глазах моей дамы в таком положении и окруженный
сбежавшимися со всех сторон мальчишками, я начал ругаться:
- Ах ты шлюхин сын, разве ты не валенсуэла? Эти дурачества плохо для
тебя кончатся! Говорили мне о твоих штуках, да я не хотел им верить!
Тут лакей успел схватить лошадь, и она мигом успокоилась. Я снова сел
на нее. На шум выглянул дон Дьего, который жил в доме своих двоюродных
сестер. Увидев его, я онемел. Он спросил меня, что случилось. Я ответил, что
ничего особенного, хоть я и повредил себе ногу. Лакей торопил меня сойти с
коня, так как боялся, что вернется и увидит все это его хозяин, который
должен был ехать во дворец! На мое несчастье, пока я с ним препирался,
сзади, откуда ни воэьмись, появился этот адвокатишка и, узнав своего коня,
набросился на лакея и стал угощать его зуботычинами, во весь голос крича,
что отдавать лошадь чужим людям - черт знает что такое. Хуже всего было,
что, обратившись ко мне, он потребовал, чтобы я немедленно, если боюсь бога,
слез с лошади. Все это происходило в присутствии моей дамы и дона Дьего.
Такого срама не испытывал даже ни один их тех, кого приговаривали к
публичной порке. Я был крайне обескуражен, испытав два столь великих
несчастья на одной лишь пяди земли. В конце концов мне пришлось спешиться.
Адвокат вскочил в седло и уехал. Я же из притворства продолжал
переговариваться с улицы с доном Дьего:
- Никогда в жизни не садился я на столь злобную скотину. Тут у церкви
стоит мой соловый конь, невероятно горячий и способный понести, едва его
пришпоришь. Я описывал, как останавливаю его на всем скаку. Мне сказали, что
есть лошадь, с которой я этого не проделаю, та самая, что принадлежит этому
лисенсиату. Я захотел попытать свое умение, но никак не мог предположить,
что у нее столь крутые бока и такое плохое седло. Удивительно еще, что я не
разбился насмерть.
- Да, удивительно, - согласился дон Дьего. - А все-таки мне сдается,
что у вас побаливает, ваша милость, вот та нога.
- Да, побаливает, - ответил я ему, - и я думаю пойти за своей лошадью и
отправиться домой.
Девица осталась вполне удовлетворена моими объяснениями и весьма, как я
заметил, близко приняла к сердцу мое падение, но дон Дьего заподозрил что-то
неладное и по виду адвоката, и по всему, что произошло на улице. Это
подозрение и стало причиной моего несчастья, помимо всего другого, что со
мной случилось.
Самой большой и главной бедой оказалось следующее. Когда я вернулся
домой и заглянул в шкатулку, в которой хранились все мои деньги - и те, что
остались от полученного наследства, и те, что я выиграл в карты, не счи-тая
ста реалов, которые я имел при себе, - то обнаружил, что добрый лисенсиат
Брандалагас и Перо Лопес забрали их и исчезли, не оставив ни гроша. Я чуть
не умер, я не знал, что делать и как помочь горю. Мысленно я говорил себе:
"Горе тому, кто доверяется нечестно заработанным деньгам, ибо они уходят так
же, как и пришли! Горе мне! Что же я буду делать?"
Я не мог сообразить, следует ли мне искать похитителей самому или
заявить правосудию? Последнее, впрочем, не показалось мне удачным, так как в
случае задержания воров они живо донесли бы о моей проделке с монашеским
одеянием и о других делах, а это означало бы погибнуть на виселице. Бежать
же за ними вдогонку я не решался, ибо не знал куда.
В конце концов, дабы не упустить невесты, на чье приданое я возлагал
все свои надежды, я рассудил за благо никуда не бежать, а торопиться со
свадьбой. Я пообедал, вечером нанял лошадку и выехал на улицу, а так как у
меня не было лакея, то, дабы не обнаружить этого, задерживался на всех углах
в ожидании какого-нибудь человека, который мог бы сойти за моего слугу.
Когда такой человек появлялся, я двигался следом за ним и, таким образом,
без его ведома превращал его в своего прислужника. Добравшись до конца