вложено послание ко мне моего дяди Алонсо Рамплона, человека, украшенного
всеми добродетелями и весьма известного в Сеговии своею близостью к делам
правосудия, ибо все приговоры суда за последние четыре года исполнялись его
руками. Попросту говоря, был он палачом и настоящим орлом в своем ремесле.
Глядя, как он работает, хотелось невольно, чтобы и тебя самого повесили.
Этот самый дядя и написал мне из Сеговии в Алькала нижеследующее письмо,
Письмо
Сынок мой Паблос! (Он очень меня любил и так меня называл.) Превеликая
занятость моя в должности, препорученной мне его величеством, не дала мне
времени написать раньше это письмо, ибо если и есть что плохое на коронной
службе, то разве только обилие работы, вознаграждаемой, однако, печальной
честью быть одним из королевских слуг. Грустно мне сообщать малоприятные
вести. Батюшка твой скончался неделю тому назад, обнаружив величайшее
мужество. Я свидетельствую это как человек, самолично ему в этом помогавший.
На осла он вскочил, даже не вложив ногу в стремя. Камзол шел ему, точно был
сшит на него, и никто, видя его выправку и распятие впереди него, не
усомнился бы, что это приговоренный к повешению. Ехал он с превеликой
непринужденностью, разглядывая окна и вежливо приветствуя тех, кто побросал
свои занятия, чтобы на него поглазеть. Раза два он даже покручивал свои усы.
Исповедников своих он просил не утомляться и восхвалял те благие напутствия,
коими они его провожали. Приблизившись к виселице, он поставил ногу на
лестницу и взошел не столь быстро, как кошка, но нельзя сказать, чтобы
медленно, а заметив, что одна ступенька поломана, обратился к слугам
правосудия с просьбой велеть ее починить для того, кто не обладает его
бесстрашием. Могу сказать без преувеличения, что всем он пришелся по душе.
Он уселся наверху, откинул складки своего одеяния, взял веревку и набросил
ее себе на кадык. Увидев же, что его собирается исповедовать некий театинец,
он обернулся к нему и сказал: "Я уже считаю себя отпетым, отче, а потому
скорехонько прочтите "Верую" и покончим со всем этим", - видно, ему не
хотелось показаться многоречивым. Так оно и было сделано. Он попросил меня
сдвинуть ему набок капюшон и отереть слюни, что я и исполнил. Вниз он
соскочил, не подгибая ног и не делая никаких лишних движений. Висел же он
столь степенно, что лучшего нельзя было и требовать. Я четвертовал его и
разбросал останки по большим дорогам. Один господь бог знает, как тяжело мне
было видеть, что он стал даровой пищей для ворон, но думаю, что пирожники
утешат нас, пустив его останки в свои изделия ценою в четыре мараведи. О
матушке твоей, хоть она пока и жива, могу сообщить примерно то же самое, ибо
взята она толедской инквизицией за то, что откапывала мертвецов, не будучи
злоречивой. Говорят также, что каждую ночь она прикладывалась нечестивым
лобызаньем к сатане в образе козла. В доме у нее нашли ног, рук и черепов
больше, чем в какой-нибудь чудотворной часовне; наименее же тяжкое из
предъявляемых ей обвинений - это обвинение в подделывании девственниц.
Говорят, что она должна выступить в ауто в троицын день и получить четыреста
смертоносных плетей. Весьма печально, что она срамит всех нас, а в
особенности меня, ибо в конце концов я слуга короля и с такими родичами мне
не по пути. Тебе, сынок, осталось кое-какое наследство, припрятанное твоими
родителями, всего около четырехсот дукатов. Я твой дядя, и все, что я имею,
должно принадлежать тебе. Ввиду этого можешь сюда приехать, и с твоим
знанием латыни и риторики ты будешь неподражаемым в искусстве палача.
Отвечай мне тотчас же, а пока да хранит тебя господь и т. д.
Не могу отрицать, что весьма опечалился я нанесенным мне новым
бесчестием, но отчасти оно меня и обрадовало. Ведь родительские грехи, сколь
велики бы они ни были, утешают детей в их несчастьях.
Я поспешил к дону Дьего, занятому чтением письма своего отца, в котором
тот приказывал ему вернуться домой и, наслышавшись о моих проделках, велел
не брать меня с собою. Дон Дьего сообщил, что собирается в путь-дорогу,
рассказал об отцовском повелении и признался, что ему жаль покидать меня. Я
жалел еще больше. Предложил он устроить меня на службу к другому кабальеро,
своему другу, а я на это только рассмеялся и сказал:
- Другим я стал, сеньор, и другие у меня мысли. Целю я повыше, и иное
мне нужно звание, ибо если батюшка мой попал на лобное место, то я хочу
попытаться выше лба прыгнуть.
Я рассказал ему, сколь благородным образом помер мой родитель, как его
разрубили и пустили в оборот и что написал мне обо всем этом мой дядя-палач,
а также и о делах моей матушки, ибо ему, поскольку он знал, кто я такой,
можно было открыться без всякого стыда. Дон Дьего весьма опечалился и
спросил, что я намерен предпринять. Я поделился с ним своими замыслами, и
после всего этого на другой день он в глубокой скорби отправился в Сеговию,
а я остался дома, всячески скрывая мое несчастье. Я сжег письмо, дабы оно не
попало кому-либо в руки, если потеряется, и стал готовиться к отъезду с
таким расчетом, чтобы, вступив во владение своим имуществом и познакомившись
с родственниками, тотчас же удрать от них подальше.
Глава VIII
о путешествии из Алькала в Сеговию и о том, что случилось, со мною в
пути до Рехаса, где я заночевал
Пришел день моего расставания с наилучшей жизнью, которую я когда-либо
вел. Одному богу ведомо, что перечувствовал я, покидая моих приятелей и
преданных друзей, число коих было бесконечно. Я распродал для дорожных
расходов все свои припрятанные пожитки и с помощью разных обманов собрал
около шестисот реалов. Нанял я мула и выехал из дому, откуда мне оставалось
только забрать свою тень.
Кто поведает мне печаль сапожника, поверившего мне в долг, вопли
ключницы из-за наших расчетов и ругань хозяина, не получившего квартирной
платы? Один сокрушался, говоря: "Всегда я это предчувствовал", другой: "Не
зря твердили мне, что он мошенник". Словом, я уехал, столь удачно
рассчитавшись со всем населением города, что одна половина его по моем
отъезде осталась в слезах, а другая смеялась над ее плачем.
Дорогой я развлекал себя мыслями обо всем этом, как вдруг, миновав
Тороте, нагнал, какого-то человека, ехавшего верхом на муле. Человек этот с
великим жаром что-то доказывал сам себе и был так погружен в свои мысли, что
не заметил меня даже тогда, когда я с ним поравнялся. Я обратился к нему с
приветствием, он ответил; тогда я спросил его, куда он едет, о том же
спросил и он меня, и, обменявшись ответами, мы принялись рассуждать, затеют
ли турки войну и каковы силы нашего государя. Спутник мой начал объяснять
мне, каким способом можно завоевать Святую землю и завладеть Алжиром. Из
этих объяснений я понял, что он помешан на делах государственных и
правительственных. Мы продолжали беседовать о том, о сем, как это полагается
у бродячих людей, и наконец добрались до Фландрии. Тут спутник мой стал
вздыхать.
- Это государство стоит мне больших расходов, чем королю, - промолвил
он, - ибо вот уже четырнадцать лет, как вожусь я с одним проектом, который
хоть и неисполним, но привел бы все в порядок, если бы его можно было
осуществить.
- Какой же это проект, - полюбопытствовал я, - и почему он
неосуществим, несмотря на столь великие его выгоды?
- А кто сказал вам, ваша милость, - возразил мой собеседник, - что он
неосуществим? Он осуществим, но не исполняется, а это совсем не одно и то
же, и если это вам не будет в тягость, я бы поведал, в чем тут секрет. В
свое время, впрочем, вы это узнаете, ибо я собираюсь теперь напечатать его
вместе с другими моими сочинениями, в коих я, между прочим, указываю королю
два способа завоевать Остенде.
Я попросил его изложить мне эти два способа, и он, вытащив из кармана и
показав мне большой план неприятельских и наших укреплений, сказал:
- Вы видите ясно, ваша милость, что вся трудность заключается в этом
кусочке моря. Ну вот, я и велел бы высосать его при помощи губок и убрать
прочь.
На эту глупость я разразился хохотом, а он, взглянув на меня, заметил:
- Все, кому я это рассказывал, приходили в такой же восторг, как и вы.
- Ваша идея, - ответил я, - столь нова и столь тщательно обдумана, что
в этом я нимало не сомневаюсь. Примите только во внимание, ваша милость, что
чем больше вы будете высасывать воду, тем больше нагонит ее с моря.
- Море этого не сделает, - возразил он, - ибо я его считаю весьма
истощившимся, и остается лишь приступить к делу, а кроме того, я придумал
способ углубить его поодаль на двенадцать человеческих ростов.
Я не осмелился возражать ему из страха, чтобы он не принялся излагать
мне способ спустить небо на землю. Никогда еще в жизни не доводилось мне
видеть такого чудака. Он сообщил мне, что изобретения Хуанело ничего не
стоят и что сейчас он сам разрабатывает проект, как поднимать воду из Тахо в
Толедо более легким способом, и на мой вопрос, как именно, сказал, что
способ этот заключается в заклинании. Слыхана ли была на свете такая чушь,
ваша милость? Наконец он объявил мне:
- Я и не думаю привести все это в исполнение до тех пор, пока король не
пожалует мне командорства, которое мне вполне подойдет, ибо я происхожу из
достаточно знатного рода.
В таких беседах прошел путь до Торехона, где он покинул меня, ибо ехал
туда навестить какую-то свою родственницу.
Помирая со смеху от тех проектов, которыми занимал свое время мой
спутник, я направился далее, как вдруг еще издали увидел посланных мне богом
и счастливым случаем мула без седока и спешившегося около него всадника,
который, уставившись в книгу, чертил на земле какие-то линии и измерял их
циркулем. Он перескакивал и перепрыгивал с одной стороны дороги на другую и
время от времени, скрестив пальцы, проделывал какие-то танцевальные
движения. Признаюсь, за дальностью расстояния я сначала принял его за
чернокнижника и даже не осмеливался к нему подъехать. Наконец я решился. Он
заметил меня, когда я уже был близко от него, захлопнул книгу и, пытаясь
вдеть ногу в стремя, поскользнулся и упал. Я помог ему подняться, а он
объяснил мне:
- Я плохо рассчитал центр соотношения сил, чтобы сделать правильную
описывающую дугу при восхождении.
Уразумев его речь, я пришел в смущение тем более законное, что он
действительно оказался самым сумасбродным человеком из всех, когда-либо
рожденных женщиной. Он спросил, направляюсь ли я в Мадрид по прямой или по
окружно-изогнутой линии, и я, хоть и не понял этого вопроса, поспешил
ответить, что по окружно-изогнутой. Тогда он поинтересовался, чья рапира
висит у меня на боку. Я ответил, что моя собственная. Он посмотрел на нее и
сказал:
- У таких рапир поперечина у рукояти должна была бы быть гораздо
больше, чтобы легче было отражать режущие удары, приходящиеся на центр
клинка, - и завел тут такую длинную речь, что в конце концов заставил меня
спросить, чем он занимается. Он пояснил, что является великим мастером
фехтования и может доказать это в любых обстоятельствах.
Еле сдерживая смех, я сказал ему:
- А я, признаться, увидав вас издали, по первости решил, что вы колдун,
чертящий магические круги.
- А это, - обменил он мне, - я исследовал обман с большим переходом на
четверть окружности так, чтобы одним выпадом уложить противника, не оставив
ему ни единого мига для покаяния, дабы он не донес, кто это сделал. Прием
этот я хотел обосновать математическим путем.
- Неужели для этого нужна математика? - спросил я его.
- И не только математика, - ответил он, - но и богословие, философия,
музыка и медицина.
- Что касается медицины, я нисколько не сомневаюсь в этом, раз дело
идет о человекоубийстве.
- Не шутите, - возразил он мне, - я сейчас изучаю парад при помощи
широкого режущего удара, заключающего спиральное мулине.
- Из того, что вы мне говорите, я все равно ни слова не понимаю.
- Все это разъяснит вам, - успокоил он меня, - вот эта книга, именуемая
"Величие шпаги", книга весьма хорошая и содержащая в себе истинные чудеса. А
чтобы вы всему этому поверили, в Рехасе, где мы сегодня с вами остановимся
на ночлег, я покажу вам чудеса при помощи двух вертелов. Можете не
сомневаться, что всякий, кто изучит эту книгу, убьет кого ему будет угодно.
Ее написал, само собой разумеется, человек великой учености, чтобы не
сказать больше.
В подобных разговорах добрались мы до Рехаса и спешились у дверей
какой-то гостиницы. Он, видя, как я схожу с мула, поспешил громко крикнуть,
чтобы я расставил ноги сначала под тупым углом, а затем свел их к
параллелям, дабы опуститься перпендикулярно к земле. Заметив, что я смеюсь,
хозяин гостиницы также расхохотался и спросил, не индеец ли, часом, этот
кабальеро, что столь чудно выражается. Я думал, что сойду с ума от смеха, а
фехтовальщик подошел к хозяину и обратился к нему с просьбой:
- Дайте мне, сеньор, два вертела для двух-трех геометрических фигур, я
их вам незамедлительно возвращу.
- Господи Иисусе! - воскликнул хозяин. - Давайте, ваша милость, эти
фигуры сюда, и жена моя вам их зажарит, хоть я и не слыхал никогда про таких
птиц.
- Это не птицы! - Тут спутник мой обратился ко мне: - Что вы скажете,
ваша милость, о таком невежестве! Давайте сюда ваши вертела. Они нужны мне
только для фехтования. Быть может, то, что я проделаю у вас на глазах,
принесет вам больше пользы, чем все деньги, что заработали вы за всю жизнь.
Вертела, однако, были заняты, и нам пришлось удовольствоваться двумя
огромными поварешками. Никогда еще не было видно ничего столь достойного
смеха. Фехтовальщик подпрыгивал и объяснял:
- Меняя место, я сильно выигрываю, ибо под этим углом могу атаковать
противника в профиль. Чтобы парировать его удар в среднем темпе, мне
достаточно замедленного движения. Таков должен был быть колющий удар, а
такой вот режущий.
Он и на милю не приближался ко мне, а вертелся вокруг со своей ложкой,
а так как я спокойно оставался на месте, то все его выпады походили на возню
кухарки около горшка с убегающим на огне супом.
- Вот это настоящее фехтование, - заметил он, - а не те пьяные
выкрутасы, которые выписывают и коим учат всякие жулики под видом мастеров
шпаги, ибо они умеют только пить горькую.
Не успел он договорить эти слова, как из соседней комнаты вышел
здоровенный мулат с оскаленными зубами в широченной, точно привитой к
зонтику шляпе, в колете из буйволовой кожи под расстегнутой куцей курткой,
увешанной лентами, кривоногий, точно орел на императорском гербе, с
физиономией, отмеченной per signura crucis de inimicis suis {Крестным
знамением врагами его (лат.)}, острой бородкой, усами, торчащими как
перекладина на рукояти меча, и со шпагой, украшенной более частой решеткой,
нежели решетки в приемных женских монастырей. Мрачно уставя глаза в пол, он
сказал:
- Я дипломированный маэстро фехтования и клянусь солнцем, согревающим
хлеба, что изрежу на куски каждого, кто плохо отзывается о людях моей
профессии.
Видя, какой оборот принимает дело, я встал между ними и принялся
уверять маэстро, что разговор наш его не касался и что ему нечего обижаться.
- Так пусть берет шпагу, если она у него имеется, бросит ложки, и мы
посмотрим, кто владеет настоящим искусством!
Тут мой незадачливый спутник открыл книгу и громко заявил:
- Про это написано в данной книге, а напечатана она с дозволения
короля, и я буду доказывать, что все в ней истинная правда, и с ложкой и без
ложки, и здесь и в любом ином месте. Если же нет - давайте измерим. - Тут он
достал циркуль и начал: - Этот угол - тупой...
Тогда новоприбывший маэстро, вытаскивая шпагу, сказал:
- Я не знаю ни Угла, ни Тупого и в жизни своей не слыхивал таких
прозвищ, но вот этой шпагой я разрежу вас на кусочки.
Тут он набросился на моего беднягу и начал наносить ему удары, а тот
пустился в бегство, прыгая по всему дому и крича:
- Он не сможет меня ранить, ибо я могу разить его в профиль!
Я, хозяин и все присутствующие утихомирили их, хотя я едва мог
пошевелиться от смеха.
Несчастного отвели в его комнату, где поместился и я. Все обитатели
гостиницы отужинали и легли спать, а он в два часа ночи поднялся с кровати и
в одной рубашке стал бродить в потемках по комнате, время от времени
вытворяя какие-то прыжки и бормоча на своем геометрическом языке всякую
ерунду. Не удовольствовавшись тем, что это меня разбудило, он спустился к
хозяину, чтобы забрать у него свечку, ибо, по его словам, нашел верную точку
для нанесения колющего удара через радиус в хорду. Хозяин послал его ко всем
чертям за то, что тот потревожил его сон, и обозвал сумасшедшим. Тогда
фехтовальщик поднялся ко мне и предложил, если я захочу встать с кровати,
показать мне изумительный прием, который он придумал против турок с их
ятаганами, присовокупив, что в ближайшее время отправится обучать короля,
дабы прием этот послужил на пользу католикам. Тем временем наступило утро;
мы все оделись, заплатили за постой, помирили нашего сумасброда с мулатом, и
тот, прощаясь с ним, заметил, что книга моего спутника, конечно, хороша, но
что по ней мастерству не научишься, а скорее сойдешь с ума, ибо большинство
ни аза в ней не поймет.
Глава IX
о том, что произошло при встрече с одним поэтом по дороге в Мадрид
Я двинулся по направлению к Мадриду, а фехтовальщик простился со мною,
так как ехал другой дорогой, уже отдалившись на порядочное расстояние, он с
большой, однако, поспешностью вернулся и, громко окликнув меня, прошептал
мне на ухо в открытом поле, где нас и так никто не слыхал:
- Умоляю, сеньор, не открывайте никому тех глубочайших тайн
фехтовального искусства, которые я вам сообщил. Храните их про себя, ведь вы
человек с умом.
Я пообещал ему так и сделать. Он повернулся и поехал прочь, а я
посмеялся над его удивительными тайнами.
Так я проехал больше мили, не повстречав ни души. Ехал я, обдумывая и
передумывая то великое множество трудностей, кои стоят на пути чести и
добродетели, ибо я должен был сначала скрыть, сколь малая толика совершенств
украшала моих родителей, а затем украсить себя оными в той степени, чтобы их
слава не перешла на меня. Мысли эти казались мне столь достойными, что я
благодарил за них сам себя и думал: "Больше всего я должен быть доволен
самим собой, так как не у кого было мне научиться добродетели, коей люди
обычно научаются у своих предков".
Я все еще продолжал рассуждать и размышлять, как вдруг столкнулся с
одной престарелой особой духовного звания, следовавшей верхом на муле по
мадридской дороге. У нас с ним завязалась беседа, и он спросил меня, откуда
я еду. Я сказал, что из Алькала.
- Да проклянет господь, - воскликнул он, - столь гнусных людей, коими
населен этот город, ибо среди них нет ни одного просвещенного человека.
Я полюбопытствовал, почему так худо отзывается он о городе, в котором
собрано столько ученейших мужей, и он в большом гневе ответствовал мне:
- Ученейших! Столь ученых, скажу я вашей милости, что вот уже
четырнадцать лет, как я сочиняю в Махалаонде, где состою сакристаном,
песнопения к празднику тела господня и к рождеству, а они не удосужились
отметить наградой ни одного моего стишка. А чтобы вы, ваша милость,
убедились в их несправедливости по отношению ко мне, я вам кое-что почитаю.
Убежден, что я доставлю вам удовольствие.
Мучиться нетерпением он меня не заставил и тут же обрушил на меня целый
поток вонючих строф. По этой первой вы можете составить себе мнение, каковы
были остальные.
Пастухи, не прелестная ль шутка,
Что снисходит до наших желудков
Тот, кто всех непорочнее агнцев?
Святой Корпус Кристе,
Из пречистых пречистый,
Днесь спускается в чрево испанцев.
Пусть то поводом будет для танцев!
Заиграй, сакабуча,
Чтоб отметить сей случай,
И да вторят свирель ей и дудка!
Пастухи, не прелестная ль шутка,
И Т. Д.
{Стихи даны в переводе И. Лихачева}
- Что лучшее мог бы сочинить сам изобретатель острословия? - спросил
он. - Обратите внимание, сколь много тайн заключает в себе одно только это
слово: "пастухи". Оно стоило мне больше месяца работы.
Здесь я не мог уже сдержать смеха, который с клокотанием вырывался у
меня из глаз и из ноздрей, и, давясь от хохота, сказал:
- Удивительные стихи! Но я только позволю себе спросить, почему ваша
милость употребила выражение "святой Корпус Кристе"? Ведь Corpus Christi -
тело господнее - это не святой, а день установления таинства причастия.
- Вот это мило! - ответил он мне со смехом. - Да я вам покажу
календарь, и вы увидите - закладываю свою голову, - что это канонизированный
святой!
Я не мог спорить с ним из-за душившего меня при виде столь неслыханного
невежества смеха, но все же признал, что стихи достойны любой награды и что
мне не доводилось до сих пор читать или слышать столь изящное произведение.
- Не доводилось? - подхватил он. - Так послушайте же, ваша милость,
небольшой отрывок из книжечки, которую я сочинил в честь одиннадцати тысяч
дев-мучениц, из коих каждой я посвятил по пятидесяти октав. Это удивительное
произведение!
Дабы уклониться от выслушивания стольких миллионов октав, я умолил его
не читать мне божественных стихов, и тогда он принялся мне декламировать
комедию, в которой было больше хорнад, чем в пути до Иерусалима. Он пояснил
мне:
- Эту комедию я сочинил в два дня, и это у меня черновик.
Комедия занимала собою до пяти дестей бумаги, и называлась она "Ноев
ковчег". В ней действовали петухи, мыши, лошади, лисицы и кабаны, как в
баснях Эзопа. Я похвалил ее замысел и выполнение, на что он ответил мне:
- Это все моя выдумка, и другой такой комедии нет на всем свете. Самое
важное - это ее новизна, и если мне удастся поставить ее на сцене, то это
будет великое событие.
- Как же можно будет играть ее на сцене, - полюбопытствовал я, - если в
ней должны выступать животные, которые ведь не умеют говорить?
- В этом и состоит трудность, - ответил он, - а не будь ее, разве могло
бы поспорить с ней какое-либо другое произведение? Впрочем, я подумаю о том,
чтобы поручить исполнять ее попугаям, сорокам и дроздам, - они ведь умеют
говорить, а в интермедиях мы займем обезьян.
- Да, конечно, это будет великое произведение.
- У меня есть и другие, еще более великие, - не унимался он. - Их я
написал для одной женщины, в которую я влюблен. Полюбуйтесь-ка на девятьсот
один сонет и двенадцать редондилий, - все это выглядело так, будто он
разменивает эскудо на мараведи, - кои я сложил к ногам моей дамы.
Я спросил его, видал ли он их в природе. Он ответил, что его сан этого
ему не позволил, но что сонеты его их прозревали. По правде говоря, хотя мне
и было забавно его послушать, но я убоялся такой массы плохих стихов, а
потому начал переводить разговор на другие предметы и заметил, что вижу
зайцев.
- Так я вам начну, - живо подхватил он, - с того стиха, где я сравниваю
ее с этими зверьками.
И тотчас же начал. Я, чтобы отвлечь его, спросил:
- Видите вы, ваша милость, вон те звезды, что заметны и днем?
На это он отвечал:
- А вот я закончу этот сонет и прочту вам тридцать третий, где я
сравниваю ее со звездой. Но оценить его можно только тогда, когда вы знаете,
с какой целью они все написаны.
Я весьма опечалился, поняв, что нельзя ничего назвать и ни о чем
упомянуть, по поводу чего он не сочинил бы какой-нибудь глупости, но, видя,
что мы приближаемся к Мадриду, возрадовался всей душой, ибо понадеялся, что
теперь он замолчит от стыда. Но случилось наоборот, так как, желая обратить
на себя внимание, он при въезде в город только возвысил свой голос. Я умолял
его прекратить эту декламацию и предупреждал, что если дети пронюхают в нем
поэта, то не останется ни одной кочерыжки, которая бы своим ходом не
понеслась нам вдогонку, ибо поэты объявлены сумасшедшими в некой прагматике,
изданной одним из их собратий, удалившимся от занятий поэзией в доброчинную
жизнь. Он, весьма взволновавшись, попросил меня прочесть ему эту прагматику,
если она у меня имеется. Я пообещал сделать это в гостинице. Мы направились
к той из них, где он имел обыкновение останавливаться, и натолкнулись у ее
дверей на целую дюжину слепцов. Одни узнали его, видимо, по запаху, другие -
по голосу и громко его приветствовали. Он обнял каждого из них, и тогда одни
стали просить у него побуждающую к щедрости молитву праведному судье,
писанную торжественными и нравоучительными стихами, другие - молитву за души
в чистилище. Они тут же принялись торговаться. Получив от каждого по восьми
реалов задатку, он попрощался с ними и сказал:
- Эти слепцы приносят мне больше трехсот реалов дохода. С позволения
вашей милости, я теперь ненадолго уединюсь, дабы сочинить для них кое-что, а
потом, после обеда, послушаем прагматику.
О, несчастная жизнь! Ибо нет никого несчастнее безумцев, которые
зарабатывают себе на пропитание своим собственным сумасшествием!
Глава X
о том, что я делал в Мадриде и что случилось со мною вплоть до прибытия
в Сереседилью, где я и заночевал
Стихотворец уединился на некоторое время, чтобы заняться сочинением
всякой ереси и глупостей для слепцов. Тем временем наступил час обеда. Мы
пообедали, и тотчас же поэт попросил меня прочесть прагматику. Не будучи
занят ничем другим, я достал ее, прочитал и теперь помещаю здесь, ибо она
показалась мне соответствующей тому, что автор ее поставил себе целью
обличить. Гласила она следующее:
всеми добродетелями и весьма известного в Сеговии своею близостью к делам
правосудия, ибо все приговоры суда за последние четыре года исполнялись его
руками. Попросту говоря, был он палачом и настоящим орлом в своем ремесле.
Глядя, как он работает, хотелось невольно, чтобы и тебя самого повесили.
Этот самый дядя и написал мне из Сеговии в Алькала нижеследующее письмо,
Письмо
Сынок мой Паблос! (Он очень меня любил и так меня называл.) Превеликая
занятость моя в должности, препорученной мне его величеством, не дала мне
времени написать раньше это письмо, ибо если и есть что плохое на коронной
службе, то разве только обилие работы, вознаграждаемой, однако, печальной
честью быть одним из королевских слуг. Грустно мне сообщать малоприятные
вести. Батюшка твой скончался неделю тому назад, обнаружив величайшее
мужество. Я свидетельствую это как человек, самолично ему в этом помогавший.
На осла он вскочил, даже не вложив ногу в стремя. Камзол шел ему, точно был
сшит на него, и никто, видя его выправку и распятие впереди него, не
усомнился бы, что это приговоренный к повешению. Ехал он с превеликой
непринужденностью, разглядывая окна и вежливо приветствуя тех, кто побросал
свои занятия, чтобы на него поглазеть. Раза два он даже покручивал свои усы.
Исповедников своих он просил не утомляться и восхвалял те благие напутствия,
коими они его провожали. Приблизившись к виселице, он поставил ногу на
лестницу и взошел не столь быстро, как кошка, но нельзя сказать, чтобы
медленно, а заметив, что одна ступенька поломана, обратился к слугам
правосудия с просьбой велеть ее починить для того, кто не обладает его
бесстрашием. Могу сказать без преувеличения, что всем он пришелся по душе.
Он уселся наверху, откинул складки своего одеяния, взял веревку и набросил
ее себе на кадык. Увидев же, что его собирается исповедовать некий театинец,
он обернулся к нему и сказал: "Я уже считаю себя отпетым, отче, а потому
скорехонько прочтите "Верую" и покончим со всем этим", - видно, ему не
хотелось показаться многоречивым. Так оно и было сделано. Он попросил меня
сдвинуть ему набок капюшон и отереть слюни, что я и исполнил. Вниз он
соскочил, не подгибая ног и не делая никаких лишних движений. Висел же он
столь степенно, что лучшего нельзя было и требовать. Я четвертовал его и
разбросал останки по большим дорогам. Один господь бог знает, как тяжело мне
было видеть, что он стал даровой пищей для ворон, но думаю, что пирожники
утешат нас, пустив его останки в свои изделия ценою в четыре мараведи. О
матушке твоей, хоть она пока и жива, могу сообщить примерно то же самое, ибо
взята она толедской инквизицией за то, что откапывала мертвецов, не будучи
злоречивой. Говорят также, что каждую ночь она прикладывалась нечестивым
лобызаньем к сатане в образе козла. В доме у нее нашли ног, рук и черепов
больше, чем в какой-нибудь чудотворной часовне; наименее же тяжкое из
предъявляемых ей обвинений - это обвинение в подделывании девственниц.
Говорят, что она должна выступить в ауто в троицын день и получить четыреста
смертоносных плетей. Весьма печально, что она срамит всех нас, а в
особенности меня, ибо в конце концов я слуга короля и с такими родичами мне
не по пути. Тебе, сынок, осталось кое-какое наследство, припрятанное твоими
родителями, всего около четырехсот дукатов. Я твой дядя, и все, что я имею,
должно принадлежать тебе. Ввиду этого можешь сюда приехать, и с твоим
знанием латыни и риторики ты будешь неподражаемым в искусстве палача.
Отвечай мне тотчас же, а пока да хранит тебя господь и т. д.
Не могу отрицать, что весьма опечалился я нанесенным мне новым
бесчестием, но отчасти оно меня и обрадовало. Ведь родительские грехи, сколь
велики бы они ни были, утешают детей в их несчастьях.
Я поспешил к дону Дьего, занятому чтением письма своего отца, в котором
тот приказывал ему вернуться домой и, наслышавшись о моих проделках, велел
не брать меня с собою. Дон Дьего сообщил, что собирается в путь-дорогу,
рассказал об отцовском повелении и признался, что ему жаль покидать меня. Я
жалел еще больше. Предложил он устроить меня на службу к другому кабальеро,
своему другу, а я на это только рассмеялся и сказал:
- Другим я стал, сеньор, и другие у меня мысли. Целю я повыше, и иное
мне нужно звание, ибо если батюшка мой попал на лобное место, то я хочу
попытаться выше лба прыгнуть.
Я рассказал ему, сколь благородным образом помер мой родитель, как его
разрубили и пустили в оборот и что написал мне обо всем этом мой дядя-палач,
а также и о делах моей матушки, ибо ему, поскольку он знал, кто я такой,
можно было открыться без всякого стыда. Дон Дьего весьма опечалился и
спросил, что я намерен предпринять. Я поделился с ним своими замыслами, и
после всего этого на другой день он в глубокой скорби отправился в Сеговию,
а я остался дома, всячески скрывая мое несчастье. Я сжег письмо, дабы оно не
попало кому-либо в руки, если потеряется, и стал готовиться к отъезду с
таким расчетом, чтобы, вступив во владение своим имуществом и познакомившись
с родственниками, тотчас же удрать от них подальше.
Глава VIII
о путешествии из Алькала в Сеговию и о том, что случилось, со мною в
пути до Рехаса, где я заночевал
Пришел день моего расставания с наилучшей жизнью, которую я когда-либо
вел. Одному богу ведомо, что перечувствовал я, покидая моих приятелей и
преданных друзей, число коих было бесконечно. Я распродал для дорожных
расходов все свои припрятанные пожитки и с помощью разных обманов собрал
около шестисот реалов. Нанял я мула и выехал из дому, откуда мне оставалось
только забрать свою тень.
Кто поведает мне печаль сапожника, поверившего мне в долг, вопли
ключницы из-за наших расчетов и ругань хозяина, не получившего квартирной
платы? Один сокрушался, говоря: "Всегда я это предчувствовал", другой: "Не
зря твердили мне, что он мошенник". Словом, я уехал, столь удачно
рассчитавшись со всем населением города, что одна половина его по моем
отъезде осталась в слезах, а другая смеялась над ее плачем.
Дорогой я развлекал себя мыслями обо всем этом, как вдруг, миновав
Тороте, нагнал, какого-то человека, ехавшего верхом на муле. Человек этот с
великим жаром что-то доказывал сам себе и был так погружен в свои мысли, что
не заметил меня даже тогда, когда я с ним поравнялся. Я обратился к нему с
приветствием, он ответил; тогда я спросил его, куда он едет, о том же
спросил и он меня, и, обменявшись ответами, мы принялись рассуждать, затеют
ли турки войну и каковы силы нашего государя. Спутник мой начал объяснять
мне, каким способом можно завоевать Святую землю и завладеть Алжиром. Из
этих объяснений я понял, что он помешан на делах государственных и
правительственных. Мы продолжали беседовать о том, о сем, как это полагается
у бродячих людей, и наконец добрались до Фландрии. Тут спутник мой стал
вздыхать.
- Это государство стоит мне больших расходов, чем королю, - промолвил
он, - ибо вот уже четырнадцать лет, как вожусь я с одним проектом, который
хоть и неисполним, но привел бы все в порядок, если бы его можно было
осуществить.
- Какой же это проект, - полюбопытствовал я, - и почему он
неосуществим, несмотря на столь великие его выгоды?
- А кто сказал вам, ваша милость, - возразил мой собеседник, - что он
неосуществим? Он осуществим, но не исполняется, а это совсем не одно и то
же, и если это вам не будет в тягость, я бы поведал, в чем тут секрет. В
свое время, впрочем, вы это узнаете, ибо я собираюсь теперь напечатать его
вместе с другими моими сочинениями, в коих я, между прочим, указываю королю
два способа завоевать Остенде.
Я попросил его изложить мне эти два способа, и он, вытащив из кармана и
показав мне большой план неприятельских и наших укреплений, сказал:
- Вы видите ясно, ваша милость, что вся трудность заключается в этом
кусочке моря. Ну вот, я и велел бы высосать его при помощи губок и убрать
прочь.
На эту глупость я разразился хохотом, а он, взглянув на меня, заметил:
- Все, кому я это рассказывал, приходили в такой же восторг, как и вы.
- Ваша идея, - ответил я, - столь нова и столь тщательно обдумана, что
в этом я нимало не сомневаюсь. Примите только во внимание, ваша милость, что
чем больше вы будете высасывать воду, тем больше нагонит ее с моря.
- Море этого не сделает, - возразил он, - ибо я его считаю весьма
истощившимся, и остается лишь приступить к делу, а кроме того, я придумал
способ углубить его поодаль на двенадцать человеческих ростов.
Я не осмелился возражать ему из страха, чтобы он не принялся излагать
мне способ спустить небо на землю. Никогда еще в жизни не доводилось мне
видеть такого чудака. Он сообщил мне, что изобретения Хуанело ничего не
стоят и что сейчас он сам разрабатывает проект, как поднимать воду из Тахо в
Толедо более легким способом, и на мой вопрос, как именно, сказал, что
способ этот заключается в заклинании. Слыхана ли была на свете такая чушь,
ваша милость? Наконец он объявил мне:
- Я и не думаю привести все это в исполнение до тех пор, пока король не
пожалует мне командорства, которое мне вполне подойдет, ибо я происхожу из
достаточно знатного рода.
В таких беседах прошел путь до Торехона, где он покинул меня, ибо ехал
туда навестить какую-то свою родственницу.
Помирая со смеху от тех проектов, которыми занимал свое время мой
спутник, я направился далее, как вдруг еще издали увидел посланных мне богом
и счастливым случаем мула без седока и спешившегося около него всадника,
который, уставившись в книгу, чертил на земле какие-то линии и измерял их
циркулем. Он перескакивал и перепрыгивал с одной стороны дороги на другую и
время от времени, скрестив пальцы, проделывал какие-то танцевальные
движения. Признаюсь, за дальностью расстояния я сначала принял его за
чернокнижника и даже не осмеливался к нему подъехать. Наконец я решился. Он
заметил меня, когда я уже был близко от него, захлопнул книгу и, пытаясь
вдеть ногу в стремя, поскользнулся и упал. Я помог ему подняться, а он
объяснил мне:
- Я плохо рассчитал центр соотношения сил, чтобы сделать правильную
описывающую дугу при восхождении.
Уразумев его речь, я пришел в смущение тем более законное, что он
действительно оказался самым сумасбродным человеком из всех, когда-либо
рожденных женщиной. Он спросил, направляюсь ли я в Мадрид по прямой или по
окружно-изогнутой линии, и я, хоть и не понял этого вопроса, поспешил
ответить, что по окружно-изогнутой. Тогда он поинтересовался, чья рапира
висит у меня на боку. Я ответил, что моя собственная. Он посмотрел на нее и
сказал:
- У таких рапир поперечина у рукояти должна была бы быть гораздо
больше, чтобы легче было отражать режущие удары, приходящиеся на центр
клинка, - и завел тут такую длинную речь, что в конце концов заставил меня
спросить, чем он занимается. Он пояснил, что является великим мастером
фехтования и может доказать это в любых обстоятельствах.
Еле сдерживая смех, я сказал ему:
- А я, признаться, увидав вас издали, по первости решил, что вы колдун,
чертящий магические круги.
- А это, - обменил он мне, - я исследовал обман с большим переходом на
четверть окружности так, чтобы одним выпадом уложить противника, не оставив
ему ни единого мига для покаяния, дабы он не донес, кто это сделал. Прием
этот я хотел обосновать математическим путем.
- Неужели для этого нужна математика? - спросил я его.
- И не только математика, - ответил он, - но и богословие, философия,
музыка и медицина.
- Что касается медицины, я нисколько не сомневаюсь в этом, раз дело
идет о человекоубийстве.
- Не шутите, - возразил он мне, - я сейчас изучаю парад при помощи
широкого режущего удара, заключающего спиральное мулине.
- Из того, что вы мне говорите, я все равно ни слова не понимаю.
- Все это разъяснит вам, - успокоил он меня, - вот эта книга, именуемая
"Величие шпаги", книга весьма хорошая и содержащая в себе истинные чудеса. А
чтобы вы всему этому поверили, в Рехасе, где мы сегодня с вами остановимся
на ночлег, я покажу вам чудеса при помощи двух вертелов. Можете не
сомневаться, что всякий, кто изучит эту книгу, убьет кого ему будет угодно.
Ее написал, само собой разумеется, человек великой учености, чтобы не
сказать больше.
В подобных разговорах добрались мы до Рехаса и спешились у дверей
какой-то гостиницы. Он, видя, как я схожу с мула, поспешил громко крикнуть,
чтобы я расставил ноги сначала под тупым углом, а затем свел их к
параллелям, дабы опуститься перпендикулярно к земле. Заметив, что я смеюсь,
хозяин гостиницы также расхохотался и спросил, не индеец ли, часом, этот
кабальеро, что столь чудно выражается. Я думал, что сойду с ума от смеха, а
фехтовальщик подошел к хозяину и обратился к нему с просьбой:
- Дайте мне, сеньор, два вертела для двух-трех геометрических фигур, я
их вам незамедлительно возвращу.
- Господи Иисусе! - воскликнул хозяин. - Давайте, ваша милость, эти
фигуры сюда, и жена моя вам их зажарит, хоть я и не слыхал никогда про таких
птиц.
- Это не птицы! - Тут спутник мой обратился ко мне: - Что вы скажете,
ваша милость, о таком невежестве! Давайте сюда ваши вертела. Они нужны мне
только для фехтования. Быть может, то, что я проделаю у вас на глазах,
принесет вам больше пользы, чем все деньги, что заработали вы за всю жизнь.
Вертела, однако, были заняты, и нам пришлось удовольствоваться двумя
огромными поварешками. Никогда еще не было видно ничего столь достойного
смеха. Фехтовальщик подпрыгивал и объяснял:
- Меняя место, я сильно выигрываю, ибо под этим углом могу атаковать
противника в профиль. Чтобы парировать его удар в среднем темпе, мне
достаточно замедленного движения. Таков должен был быть колющий удар, а
такой вот режущий.
Он и на милю не приближался ко мне, а вертелся вокруг со своей ложкой,
а так как я спокойно оставался на месте, то все его выпады походили на возню
кухарки около горшка с убегающим на огне супом.
- Вот это настоящее фехтование, - заметил он, - а не те пьяные
выкрутасы, которые выписывают и коим учат всякие жулики под видом мастеров
шпаги, ибо они умеют только пить горькую.
Не успел он договорить эти слова, как из соседней комнаты вышел
здоровенный мулат с оскаленными зубами в широченной, точно привитой к
зонтику шляпе, в колете из буйволовой кожи под расстегнутой куцей курткой,
увешанной лентами, кривоногий, точно орел на императорском гербе, с
физиономией, отмеченной per signura crucis de inimicis suis {Крестным
знамением врагами его (лат.)}, острой бородкой, усами, торчащими как
перекладина на рукояти меча, и со шпагой, украшенной более частой решеткой,
нежели решетки в приемных женских монастырей. Мрачно уставя глаза в пол, он
сказал:
- Я дипломированный маэстро фехтования и клянусь солнцем, согревающим
хлеба, что изрежу на куски каждого, кто плохо отзывается о людях моей
профессии.
Видя, какой оборот принимает дело, я встал между ними и принялся
уверять маэстро, что разговор наш его не касался и что ему нечего обижаться.
- Так пусть берет шпагу, если она у него имеется, бросит ложки, и мы
посмотрим, кто владеет настоящим искусством!
Тут мой незадачливый спутник открыл книгу и громко заявил:
- Про это написано в данной книге, а напечатана она с дозволения
короля, и я буду доказывать, что все в ней истинная правда, и с ложкой и без
ложки, и здесь и в любом ином месте. Если же нет - давайте измерим. - Тут он
достал циркуль и начал: - Этот угол - тупой...
Тогда новоприбывший маэстро, вытаскивая шпагу, сказал:
- Я не знаю ни Угла, ни Тупого и в жизни своей не слыхивал таких
прозвищ, но вот этой шпагой я разрежу вас на кусочки.
Тут он набросился на моего беднягу и начал наносить ему удары, а тот
пустился в бегство, прыгая по всему дому и крича:
- Он не сможет меня ранить, ибо я могу разить его в профиль!
Я, хозяин и все присутствующие утихомирили их, хотя я едва мог
пошевелиться от смеха.
Несчастного отвели в его комнату, где поместился и я. Все обитатели
гостиницы отужинали и легли спать, а он в два часа ночи поднялся с кровати и
в одной рубашке стал бродить в потемках по комнате, время от времени
вытворяя какие-то прыжки и бормоча на своем геометрическом языке всякую
ерунду. Не удовольствовавшись тем, что это меня разбудило, он спустился к
хозяину, чтобы забрать у него свечку, ибо, по его словам, нашел верную точку
для нанесения колющего удара через радиус в хорду. Хозяин послал его ко всем
чертям за то, что тот потревожил его сон, и обозвал сумасшедшим. Тогда
фехтовальщик поднялся ко мне и предложил, если я захочу встать с кровати,
показать мне изумительный прием, который он придумал против турок с их
ятаганами, присовокупив, что в ближайшее время отправится обучать короля,
дабы прием этот послужил на пользу католикам. Тем временем наступило утро;
мы все оделись, заплатили за постой, помирили нашего сумасброда с мулатом, и
тот, прощаясь с ним, заметил, что книга моего спутника, конечно, хороша, но
что по ней мастерству не научишься, а скорее сойдешь с ума, ибо большинство
ни аза в ней не поймет.
Глава IX
о том, что произошло при встрече с одним поэтом по дороге в Мадрид
Я двинулся по направлению к Мадриду, а фехтовальщик простился со мною,
так как ехал другой дорогой, уже отдалившись на порядочное расстояние, он с
большой, однако, поспешностью вернулся и, громко окликнув меня, прошептал
мне на ухо в открытом поле, где нас и так никто не слыхал:
- Умоляю, сеньор, не открывайте никому тех глубочайших тайн
фехтовального искусства, которые я вам сообщил. Храните их про себя, ведь вы
человек с умом.
Я пообещал ему так и сделать. Он повернулся и поехал прочь, а я
посмеялся над его удивительными тайнами.
Так я проехал больше мили, не повстречав ни души. Ехал я, обдумывая и
передумывая то великое множество трудностей, кои стоят на пути чести и
добродетели, ибо я должен был сначала скрыть, сколь малая толика совершенств
украшала моих родителей, а затем украсить себя оными в той степени, чтобы их
слава не перешла на меня. Мысли эти казались мне столь достойными, что я
благодарил за них сам себя и думал: "Больше всего я должен быть доволен
самим собой, так как не у кого было мне научиться добродетели, коей люди
обычно научаются у своих предков".
Я все еще продолжал рассуждать и размышлять, как вдруг столкнулся с
одной престарелой особой духовного звания, следовавшей верхом на муле по
мадридской дороге. У нас с ним завязалась беседа, и он спросил меня, откуда
я еду. Я сказал, что из Алькала.
- Да проклянет господь, - воскликнул он, - столь гнусных людей, коими
населен этот город, ибо среди них нет ни одного просвещенного человека.
Я полюбопытствовал, почему так худо отзывается он о городе, в котором
собрано столько ученейших мужей, и он в большом гневе ответствовал мне:
- Ученейших! Столь ученых, скажу я вашей милости, что вот уже
четырнадцать лет, как я сочиняю в Махалаонде, где состою сакристаном,
песнопения к празднику тела господня и к рождеству, а они не удосужились
отметить наградой ни одного моего стишка. А чтобы вы, ваша милость,
убедились в их несправедливости по отношению ко мне, я вам кое-что почитаю.
Убежден, что я доставлю вам удовольствие.
Мучиться нетерпением он меня не заставил и тут же обрушил на меня целый
поток вонючих строф. По этой первой вы можете составить себе мнение, каковы
были остальные.
Пастухи, не прелестная ль шутка,
Что снисходит до наших желудков
Тот, кто всех непорочнее агнцев?
Святой Корпус Кристе,
Из пречистых пречистый,
Днесь спускается в чрево испанцев.
Пусть то поводом будет для танцев!
Заиграй, сакабуча,
Чтоб отметить сей случай,
И да вторят свирель ей и дудка!
Пастухи, не прелестная ль шутка,
И Т. Д.
{Стихи даны в переводе И. Лихачева}
- Что лучшее мог бы сочинить сам изобретатель острословия? - спросил
он. - Обратите внимание, сколь много тайн заключает в себе одно только это
слово: "пастухи". Оно стоило мне больше месяца работы.
Здесь я не мог уже сдержать смеха, который с клокотанием вырывался у
меня из глаз и из ноздрей, и, давясь от хохота, сказал:
- Удивительные стихи! Но я только позволю себе спросить, почему ваша
милость употребила выражение "святой Корпус Кристе"? Ведь Corpus Christi -
тело господнее - это не святой, а день установления таинства причастия.
- Вот это мило! - ответил он мне со смехом. - Да я вам покажу
календарь, и вы увидите - закладываю свою голову, - что это канонизированный
святой!
Я не мог спорить с ним из-за душившего меня при виде столь неслыханного
невежества смеха, но все же признал, что стихи достойны любой награды и что
мне не доводилось до сих пор читать или слышать столь изящное произведение.
- Не доводилось? - подхватил он. - Так послушайте же, ваша милость,
небольшой отрывок из книжечки, которую я сочинил в честь одиннадцати тысяч
дев-мучениц, из коих каждой я посвятил по пятидесяти октав. Это удивительное
произведение!
Дабы уклониться от выслушивания стольких миллионов октав, я умолил его
не читать мне божественных стихов, и тогда он принялся мне декламировать
комедию, в которой было больше хорнад, чем в пути до Иерусалима. Он пояснил
мне:
- Эту комедию я сочинил в два дня, и это у меня черновик.
Комедия занимала собою до пяти дестей бумаги, и называлась она "Ноев
ковчег". В ней действовали петухи, мыши, лошади, лисицы и кабаны, как в
баснях Эзопа. Я похвалил ее замысел и выполнение, на что он ответил мне:
- Это все моя выдумка, и другой такой комедии нет на всем свете. Самое
важное - это ее новизна, и если мне удастся поставить ее на сцене, то это
будет великое событие.
- Как же можно будет играть ее на сцене, - полюбопытствовал я, - если в
ней должны выступать животные, которые ведь не умеют говорить?
- В этом и состоит трудность, - ответил он, - а не будь ее, разве могло
бы поспорить с ней какое-либо другое произведение? Впрочем, я подумаю о том,
чтобы поручить исполнять ее попугаям, сорокам и дроздам, - они ведь умеют
говорить, а в интермедиях мы займем обезьян.
- Да, конечно, это будет великое произведение.
- У меня есть и другие, еще более великие, - не унимался он. - Их я
написал для одной женщины, в которую я влюблен. Полюбуйтесь-ка на девятьсот
один сонет и двенадцать редондилий, - все это выглядело так, будто он
разменивает эскудо на мараведи, - кои я сложил к ногам моей дамы.
Я спросил его, видал ли он их в природе. Он ответил, что его сан этого
ему не позволил, но что сонеты его их прозревали. По правде говоря, хотя мне
и было забавно его послушать, но я убоялся такой массы плохих стихов, а
потому начал переводить разговор на другие предметы и заметил, что вижу
зайцев.
- Так я вам начну, - живо подхватил он, - с того стиха, где я сравниваю
ее с этими зверьками.
И тотчас же начал. Я, чтобы отвлечь его, спросил:
- Видите вы, ваша милость, вон те звезды, что заметны и днем?
На это он отвечал:
- А вот я закончу этот сонет и прочту вам тридцать третий, где я
сравниваю ее со звездой. Но оценить его можно только тогда, когда вы знаете,
с какой целью они все написаны.
Я весьма опечалился, поняв, что нельзя ничего назвать и ни о чем
упомянуть, по поводу чего он не сочинил бы какой-нибудь глупости, но, видя,
что мы приближаемся к Мадриду, возрадовался всей душой, ибо понадеялся, что
теперь он замолчит от стыда. Но случилось наоборот, так как, желая обратить
на себя внимание, он при въезде в город только возвысил свой голос. Я умолял
его прекратить эту декламацию и предупреждал, что если дети пронюхают в нем
поэта, то не останется ни одной кочерыжки, которая бы своим ходом не
понеслась нам вдогонку, ибо поэты объявлены сумасшедшими в некой прагматике,
изданной одним из их собратий, удалившимся от занятий поэзией в доброчинную
жизнь. Он, весьма взволновавшись, попросил меня прочесть ему эту прагматику,
если она у меня имеется. Я пообещал сделать это в гостинице. Мы направились
к той из них, где он имел обыкновение останавливаться, и натолкнулись у ее
дверей на целую дюжину слепцов. Одни узнали его, видимо, по запаху, другие -
по голосу и громко его приветствовали. Он обнял каждого из них, и тогда одни
стали просить у него побуждающую к щедрости молитву праведному судье,
писанную торжественными и нравоучительными стихами, другие - молитву за души
в чистилище. Они тут же принялись торговаться. Получив от каждого по восьми
реалов задатку, он попрощался с ними и сказал:
- Эти слепцы приносят мне больше трехсот реалов дохода. С позволения
вашей милости, я теперь ненадолго уединюсь, дабы сочинить для них кое-что, а
потом, после обеда, послушаем прагматику.
О, несчастная жизнь! Ибо нет никого несчастнее безумцев, которые
зарабатывают себе на пропитание своим собственным сумасшествием!
Глава X
о том, что я делал в Мадриде и что случилось со мною вплоть до прибытия
в Сереседилью, где я и заночевал
Стихотворец уединился на некоторое время, чтобы заняться сочинением
всякой ереси и глупостей для слепцов. Тем временем наступил час обеда. Мы
пообедали, и тотчас же поэт попросил меня прочесть прагматику. Не будучи
занят ничем другим, я достал ее, прочитал и теперь помещаю здесь, ибо она
показалась мне соответствующей тому, что автор ее поставил себе целью
обличить. Гласила она следующее: