Страница:
Я все еще чувствовал запах паленого тела. Поэтому я сказал:
– Да.
Друри улыбнулся и пожал мне руку. У меня не было ни тени его энтузиазма. Я чувствовал слабость. «Будь копом», – опять сказал мне внутренний голос.
– А что в этих письмах? – услышал я собственный голос. Теперь я говорил уже автоматически.
Он подошел к шкафу и наклонился к связанным письмам. Один из свертков был развязан: Друри уже прочитал одно письмо. Потом он вытащил другое и бегло прочел его.
– Это от военнослужащего. Любовные письма. Это ответ на ее письмо, значит, они переписывались. Тут пылкие объяснения. «Если бы я только мог тебя увидеть и держать в своих объятиях». Ха! А вот в этом он писал: «Будь проклято твое жестокое сердце». Ты же не думаешь, что она встречалась с другими в это время. Бог все простит. Ни на одном из писем нет подписи – лишь инициалы – А. Д.[9] С Рождества Христова? Ха! Во всяком случае, тут есть адрес в Сан-Диего, откуда письма пересылают за океан. Что ж, скоро мы его вычислим. Ха, здесь есть и фотография!
Друри протянул ее мне – снимок молодого морского пехотинца в голубой форме.
– Нат, в чем дело? Ты бледен, как привидение.
– Ни в чем. Кажется, мне пора уйти отсюда, вот и все.
Я не стал говорить ему, что лицо на фотографии было мне знакомо. В последний раз я его видел в окопе на Гуадалканале.
Это был д'Анджело.
4
5
– Да.
Друри улыбнулся и пожал мне руку. У меня не было ни тени его энтузиазма. Я чувствовал слабость. «Будь копом», – опять сказал мне внутренний голос.
– А что в этих письмах? – услышал я собственный голос. Теперь я говорил уже автоматически.
Он подошел к шкафу и наклонился к связанным письмам. Один из свертков был развязан: Друри уже прочитал одно письмо. Потом он вытащил другое и бегло прочел его.
– Это от военнослужащего. Любовные письма. Это ответ на ее письмо, значит, они переписывались. Тут пылкие объяснения. «Если бы я только мог тебя увидеть и держать в своих объятиях». Ха! А вот в этом он писал: «Будь проклято твое жестокое сердце». Ты же не думаешь, что она встречалась с другими в это время. Бог все простит. Ни на одном из писем нет подписи – лишь инициалы – А. Д.[9] С Рождества Христова? Ха! Во всяком случае, тут есть адрес в Сан-Диего, откуда письма пересылают за океан. Что ж, скоро мы его вычислим. Ха, здесь есть и фотография!
Друри протянул ее мне – снимок молодого морского пехотинца в голубой форме.
– Нат, в чем дело? Ты бледен, как привидение.
– Ни в чем. Кажется, мне пора уйти отсюда, вот и все.
Я не стал говорить ему, что лицо на фотографии было мне знакомо. В последний раз я его видел в окопе на Гуадалканале.
Это был д'Анджело.
4
Грациозная, как балерина, она плыла по полу танцевальной площадки, которая была ее сценой и принадлежала только ей. В каждой руке она держала по огромному вееру из страусиных перьев; она прикрывалась то одним, то другим, на мгновение показывая свое тело, а перья колыхались, шевелились и опускались вниз до носков ее бальных туфелек на высоких каблуках. Светлые кудри обрамляли ее ангельское лицо. В ее улыбке не было ничего дьявольского, но вид ее обнаженного тела приковывал взгляды мужчин, а женщин превращал в ревнивых бабенок.
Музыка, как обычно, была классической – «Лунная соната». Это была ее тема, исполняемая большим оркестром Пичела и Бланка. Мужчины из оркестра в белых пиджаках сидели за ней на ступеньках, наслаждаясь недоступным для остальных взоров зрелищем. Свет был голубоватым и приглушенным. С того места, где мы сидели с Элиотом, – на первых рядах в заведении Ринеллы, на Монро и Вабаш, в «самом сердце» Лупа, – она не казалась ни днем старше, чем когда я увидел ее на Всемирной выставке десять лет назад. Тогда она прыгала с «пузырем» – большим шаром, который она теперь сменила на страусиные перья. Шел уже второй год выставки, и требовалось новое приспособление. Даже прекрасной обнаженной женщине приходилось мириться с тем, что времена меняются. Не меняется лишь Салли. Она была вечно прекрасной. Судьба была добра к ней – не то что к Эстелл Карей. Судьба и приглушенное освещение.
А сейчас ее представление подходило к высшей точке. Этого момента ждали все. Без стыда Салли подняла веера из страусиных перьев вверх, и они колыхались над ней, а она стояла, как статуя крылатой победы – гордая, улыбающаяся. Она приподняла одну ногу, слегка согнув колено, скрывая один уголок. Это потайное местечко она показывала мне раньше. Но это было очень давно. У нее была царская улыбка: она откинула голову, гордая своей красотой, своим телом, своим талантом. Зал взорвался аплодисментами.
Свет погас, но аплодисменты не утихали, и когда свет зажегся вновь, Салли уже не было, и никакие бурные овации не могли заставить ее вернуться. Уж если она подняла веера вверх и показала все, что можно, то продолжения никогда не бывало. А если кто жаждал еще раз увидеть ее прекрасное тело, то мог пойти этим вечером еще на два представления. А это было финальное шоу, и когда оркестр заиграл танцевальную музыку – «Грустную серенаду», – мы с Элиотом принялись за третью порцию выпивки после обеда. Мы пили пиво. Поскольку в прошлом Элиот боролся за запрещение продажи спиртных напитков, он вполне мог бы отказаться от пива. Но он бы предпочел виски, а я – ром. Шла война.
– А она в самом деле сводит всех с ума, – сказал Элиот, держа в руках кружку с пивом.
– Как обычно, – ответил я.
– С какого времени она выступает в Чикаго?
– В последний раз, насколько мне известно, году в сорок первом. Хотя она могла выступать здесь, пока меня не было.
– Скорее всего, она не выступала, – произнес он, прихлебнув пива. – В афише было написано «Триумфальное возвращение», значит, прошло какое-то время. Как будто она может выступать в Чикаго, когда захочет.
– Салли могла бы, если бы захотела выступать в кабаре. Но она выступает лишь в ночных клубах и других... какое слово она обычно использует?.. тусовках.
– Ха! Послушай, а насколько хорошо ты ее знаешь?
– Не очень-то хорошо. Я несколько лет не разговаривал с ней.
– Но раньше ты хорошо ее знал?
– Раньше я хорошо знал многих женщин. А некоторых и по нескольку раз.
Элиот улыбнулся.
– Ты всегда себя жалеешь, когда выпьешь.
Улыбнулся и я.
– Отвяжись.
Молодая женщина за соседним столиком пролила вино; ее пожилой кавалер уставился на меня. Они оба были в вечерней одежде. Оба должны были бы меньше удивиться, увидев, что мы подкупили распорядителя, чтобы он усадил нас в первый ряд на стриптиз-шоу. Элиот сказал:
– Тебе так и придется смотреть на этот рот.
– И что, думаешь, ничего не выйдет? – Я отпил пива. – Да, я знаю. Я еще не готов к жизни в реальном мире. Ты бы мог сделать мне любезность?
– Попытаюсь.
– Я бы хотел узнать об одном моем приятеле по военной службе.
Он пожал плечами.
– Не должно возникнуть проблем. Думаю, это в моей компетенции: ведь каждый день приходится работать с военными.
– Ты хочешь сказать, что связан с ними, поскольку занимаешься здоровьем и моральным обликом наших вооруженных сил?
– Моральным состоянием. Да, у меня хорошие связи.
– Тебе надо было показать несколько твоих фильмов Капоне.
Элиот ухмыльнулся.
– И Эл, и я боремся с сифилисом – каждый по-своему.
Молодая женщина вновь пролила свое вино. Я помахал рукой и улыбнулся, а ее кавалер посмотрел на меня.
– Конечно, – сказал Элиот, – если твой приятель все еще служит за океаном, будет трудновато найти его.
– Он уже должен быть в США. Он был очень тяжело ранен. Это один из ребят, которые были со мной и Барни в воронке от снаряда.
Он сощурил глаза.
– Ах, так ты хочешь сказать, что он попал в госпиталь в Штатах?
– Да. Его уже могли выписать. Это с такими ранениями, как у меня, держат долго в больнице.
– Как его зовут?
– Д'Анджело. Он из компании "Б", Второго батальона. Восьмого полка, Второй морской пехотной дивизии.
– Минутку-минутку, – он полез во внутренний карман, вытащил оттуда маленькую записную книжку и ручку и попросил меня повторить информацию о моем приятеле.
– Его имя?
– Кажется, Антоний.
– Кажется или точно?
– Мы не часто называли друг друга первыми именами.
Он отложил книжку и ручку и сухо улыбнулся.
– Сегодня же утром займусь этим в первую очередь.
– Спасибо. Я буду в своей конторе.
– Похоже, ты торопишься.
– Так и есть. Его буду разыскивать не только я, поэтому я хочу быть первым.
Элиот на минуту задумался, а затем вновь улыбнулся и произнес:
– Это твое дело. Ты попросил оказать тебе любезность, и я это делаю и не задаю вопросов. Я не жду объяснений.
– Знаю. Но я могу дать тебе одно.
Элиот засмеялся и допил свое пиво. Затем он помахал официантке – сладкой, как леденец, в своей обтягивающей черно-белой кружевной одежде. Она подошла и принесла новую бутылку: фабричная марка «Манхэттен» – производство, подчиненное Капоне. Я все еще допивал предыдущую бутылку нектара Нитти.
– Судя по всему, что я слышал этим утром, все было сделано с большой жестокостью, – сказал он, переливая содержимое бутылки себе в стакан. Он имел в виду Эстелл.
– Достаточно жестоко. Есть еще одна вещь, о которой я хочу тебя попросить.
– Какая?
– Держи меня в курсе всех событий, Элиот. Теперь, когда Эстелл мертва, эти сволочи попробуют убрать с дороги еще кого-нибудь.
Молодая женщина встала и уронила свою салфетку, а ее кавалер бросился за ней.
– Ты хочешь сказать, – переспросил Элиот, – что тебя интересует, как на это прореагирует Ники Дин и не скажется ли это на его желании давать свидетельски показания.
– Именно так, дорогой Ватсон. И я предчувствую что он и рта не раскроет.
– Так ты согласен с Друри, что убийство – дело рук мафии, или нет?
– Значит, Друри сообщил тебе свою точку зрения?
Элиот кивнул. Я сказал:
– Может быть, и так. Но это совершенно определенно не в стиле Нитти.
Он вновь кивнул.
– Я склонен с тобой согласиться. С другой стороны, миллион долларов – большая сумма.
– Значит, ты знаешь об этом? О налоговом фонде профсоюза.
– Да. Но это по старой прикидке. Я слышал о двух миллионах, но чаще говорят о пяти.
– А ты как думаешь?
Он приподнял и опустил брови.
– Убийство и пытки – это не в стиле Нитти. Эстелл Карей была достаточно известной персоной в этом городе, чтобы об ее убийстве затрубили все газеты. Зная это, Нитти скорее устроил бы ей аварию или уничтожил бы ее где-нибудь за городом. Эстелл встречалась с Эдди Мак-Графом, к слову сказать.
– Я не знал этого. А кто, черт побери, такой Эдди Мак-Граф?
– Малый из Нью-Йорка. Вращался в высших кругах – на уровне Джо Адониса и Фрэнка Кастелло. Она подцепила его в Майами-Бич.
– Иными словами, если бы Нитти захотел прикончить ее, он мог бы пригласить какой-нибудь иногородний талант и обвинить в убийстве человека из Нью-Йорка.
– Правильно. Он так уже поступал.
– О'Хара, – сказал я. – Томми Мэлой.
– Конечно. И другие. Итак, я согласен, что дело сделано руками местного специалиста по пыткам, и это непохоже на Нитти. Но ходят слухи, Нат, что Нитти все хуже.
– Хуже? В каком смысле? Он пожал плечами.
– Он деградирует морально. Физически. Поговаривают, что сейчас Рикка стал уже сильнее Нитти. Или скоро станет. Ты сам упомянул Аккардо и Гианчана, значит, ты это замечал еще до своего отъезда из города в прошлом году.
Я отрицательно покачал головой. – Я не верю этому. Нитти хуже? Нет. Никогда.
– Он не божество, Нат. И не Сатана. Это хитрое, умное, аморальное человеческое существо. Но он – человек. Его жена Анна умерла полтора года назад.
– Я читал об этом в газетах...
Элиот развел руками.
– Нитти был предан ей. Говорят, семья для него – это все.
Я вспомнил, как он показывал мне фотографию маленького мальчика.
– У него были финансовые затруднения, – продолжал Элиот. – Он чувствует, что Большое жюри наступает ему на пятки, и что за ним вновь следят сборщики налогов. Он лежал в больнице по поводу язвы и болей в спине. Для него все кончается.
– И ты считаешь, что поэтому он не забыл об Эстелл Карей?
– Возможно. Эти деньги, которые она, вероятно, спрятала для Дина... Наверное, Нитти приказал убийцам найти их во что бы то ни стало и использовать для этого любые средства. Миллион баксов, Нат! А может, и два. Конечно, все могло произойти.
– Я так не думаю.
– Ты не хочешь так думать.
– Не будь глупцом.
– Я не глупец. Но я считаю, что ты... Нат, ты в некотором роде заступаешься за этого парня. Он тебе нравится.
– Вздор!
– Ты просто не помнишь того времени, когда это был не его город. Ты просто не можешь принять перемен.
– Я не знал, что у меня был выбор. Я хотел сегодня купить пару туфель, и мне сказали, что мне нужна продовольственная карточка. Я сказал им, что сражался на Гуадалканале, чтобы они могли жить по-прежнему, а они предложили мне уйти оттуда и попросить продовольственную книжку.
Элиот рассмеялся.
– Бьюсь об заклад, ты нормально это воспринял.
– Как это ни смешно, да. Сначала я разозлился, стал кричать, они орали мне в ответ, а потом я почувствовал, что больше не могу. Я вышел на улицу.
– Наверное, ты еще не пришел в себя от ужасного зрелища в квартире Карей.
– Отчасти. Но я не могу ничего делать здесь.
Элиот прищурил глаза.
– Где здесь?
– Здесь. В этом мире. Знаешь, возвращаясь сюда, я не думал, что все будет по-прежнему.
– И поэтому ты решил, что тебя обманули.
– Не совсем, но существенно. В этом вся беда. Я вернулся и столкнулся с теми же самыми обыденными проблемами, что и раньше: с моей работой, кредитными чеками, страховками, слежкой за неверными супругами для развода. Дьявол, неужели именно ради этого мы там сражались?
– Может быть. Может, именно ради этого.
– А эти убийства! Компания или кто там еще по-прежнему совершают их. Я хочу сказать, что мы тут боремся за демократию, а другие люди поливают кого-то виски, поджигают человека, убивают его и...
Элиот взял мою руку и сжал ее. Она тряслась – моя рука.
– Нат.
– Я... Извини.
– Вот, возьми, – сказал он и дал мне носовой платок.
Все ясно – я плакал. Я вытер лицо платком.
– Черт, извини, Элиот.
А потом возле меня оказался старший официант, и я решил, что меня выгоняют из ресторана. Я ошибся.
– Мисс Рэнд хотела бы увидеть вас за кулисами, – произнес он. Вежливо. Хоть и с некоторым отвращением.
Я спросил его, как попасть туда, и он указал мне на дверь справа от оркестра.
– Элиот, пойдем со мной, – попросил я.
– Нет. Это будет частная встреча.
– Я не готов. Пойдем со мной.
Он неохотно поднялся, и мы прошли с ним по краю площадки для танцев. Пары танцующих – в основном были молодые женщины и пожилые мужчины – прижимались друг к другу под звуки мелодии «Осторожно. Это мое сердце». Мы поднялись на несколько ступенек и в коридоре увидели дверь с золотой звездой – не такой, как на военном флаге. Я постучал.
Салли открыла дверь и улыбнулась мне. Она постарела, но не слишком. Ее голубые глаза, самые голубые, какие только можно себе представить, казались удивленными – отчасти из-за длинных наклеенных ресниц, а отчасти благодаря Богу. На ней был шелковый голубой халат, который слегка приоткрывал напудренную грудь. Не было сомнения, что под халатом ничего не было, как и у Эстелл, хотя Салли и была в лучшем состоянии, чем Эстелл, когда я ее увидел в последний раз.
Но потом она заметила Элиота, и ее глаза не смогли скрыть ее разочарования тем, что я был не один. Но Салли продолжала улыбаться – довольно искренне – и пожала Элиоту руку даже до того, как я представил ее. Она проговорила:
– Элиот Несс, очень рада. Я знала, что вы с Натом были друзьями, но у меня до сегодняшнего дня не было возможности увидеть вас.
Она потуже затянула поясок халата и жестом пригласила нас войти. Это была маленькая аккуратная гримерная с большим освещенным зеркалом, несколькими стульями и складной ширмой.
– А где же вы храните ваши перья? – спросил Элиот с приветливой короткой улыбкой. Между прочим, он всегда умел обходиться с женщинами. Только не с женой.
– Но это мужская гримерная, поэтому я не держу их здесь, – сказала она, в свою очередь очаровательно улыбаясь. – Таковы правила профсоюза.
– Нат знает все о профсоюзе работников сцены.
Салли не оценила шутки.
– В самом деле? – спросила она меня несколько смущенно.
– Кроме шуток, – заметил я. – Ты была чудес, ной сегодня.
– Спасибо, – ответила Салли. Ее улыбка все еще была вежливой, но я почувствовал, как между нами возникает отчуждение.
– Тебе следовало это сказать своей девушке. Я пожал плечами.
– Секундочку. Это Элиот пригласил меня сюда поужинать.
– Я заметил, – вмешался Элиот, спасая меня, что вы выступаете в городе. А я знал, что вы – старые друзья, поэтому и затащил его сюда. Он, м-м-м... вернулся лишь этим утром.
Салли подошла ко мне и внимательно взглянула на меня. Дотронулась до моего лица.
– Я вижу. Дорогой. Бедный, бедный ты мой.
Она говорила это без сарказма. Я сглотнул.
– Пожалуйста, Салли. Я... пожалуйста.
Она повернулась к Элиоту и сказала:
– Можно мы на минутку останемся вдвоем. Я не хочу казаться грубой, мистер Несс.
– Элиот, – поправил ее мой приятель. – И не будьте глупышкой, – договорил он и вышел.
– Ты все еще сходишь по мне с ума, – заявила она.
– Что-то я не помню, чтобы я сходил с ума.
– А ты помнишь, что не отвечал на мои телефонные звонки те два раза, что я была в городе?
– Это же было несколько лет назад.
– Я не видела тебя с... когда это было?
– В сороковом.
– В ноябре тридцать девятого, – сказала она. – В тот вечерня проникла в твой номер. Этот гангстер... Литл Нью-Йорк... он явился, и ты встретил его с пистолетом. Ты помнишь это?
– Конечно, – ответил я.
– А ты помнишь, какая потом была чудная ночь? Я не мог на нее смотреть. Ее голубые глаза были слишком голубыми, чтобы смотреть в них.
– Это была замечательная ночь, Салли.
– Я бы хотела, чтобы ты называл меня Элен.
– Назад возврата нет.
– Что ты хочешь этим сказать? – Это было слишком давно. Назад возврата нет. – Нат, я знаю, что мне не следовало просто оставлять тебе записку. Мне надо было дождаться тебя или позвонить на следующий день, но это было неудачное для меня время: я обанкротилась, работала, как мул, чтобы вновь чего-то добиться, и моя личная жизнь...
– Это все не то. – А что же тогда?
– Возврата нет, – сказал я. – Извини меня.
Я открыл дверь. Элиот стоял в коридоре, прислонившись к стене.
– Нам лучше уйти, – произнес я.
– Как хочешь, – ответил Элиот.
– Салли, ты отлично выглядишь, – сказал я, стоя к ней спиной. – Было замечательно снова тебя увидеть.
Я вернулся к нашему столику. Элиот пришел следом за мной – через несколько минут.
Где ты был? – спросил я, и это прозвучало довольно грубо. Я не хотел этого, но уж так получилось.
– Я говорил с чудесной женщиной, – ответил он, злясь на меня, но стараясь сдерживаться. – Она много думает о тебе, и тебе следовало бы обойтись с ней получше.
– Так о чем вы говорили?
Элиот сухо ответил:
– Она беспокоится о тебе. Не знаю, почему. Но она задала мне несколько вопросов, и я на них ответил. Послушай, твое нынешнее гражданское состояние – это что, военная тайна?
– Черт! – воскликнул я. – Моя жизнь – открытая книга.
Я встал и вышел. Стоя на углу, я слушал грохот железной дороги. Чувствовался запах озера.
Элиот присоединился ко мне, уплатив по счету. Он был грустным, но не злым. Я чувствовал себя дураком.
Извини, – сказал я.
– Забудь об этом. Хочешь еще где-нибудь выпить пива?
– Нет.
– Может, подвезти тебя куда-нибудь? У меня есть машина, в гараже отеля. Правда, она, в основном стоит: у меня карточка "Е".
Я коротко рассмеялся.
– У тебя и у каждого политика в этом городе. Держу пари.
– Для парня, который только что приехал из-за океана, – сказал Элиот, – ты все схватываешь на лету.
– Но я же не первый раз в Чикаго.
– Нет? Тогда, может, ты придумаешь, где бы мы могли выпить еще пива. Что скажешь?
В конце концов я сказал «да», и мы отправились в коктейль-бар Барни. Брат Барни Бен обнял меня, хотя мы никогда не были с ним друзьями. Но я был последнее время рядом с его братом, поэтому, в некоторой степени, заменил ему его. Он только сегодня говорил с Барни, который звонил ему из Голливуда. Барни должен скоро вернуться, но Бен не знал точно, когда именно.
Бар закрывался к часу ночи – еще одна дань военному времени, – но как сказал один мудрец: «Если ты не успел напиться к часу ночи, значит, ты не пробовал это сделать». Мы с Элиотом вышли на улицу; он отправился в свой отель «Ла Саль», а я пошел к себе домой.
На самом деле я не был пьян. Я выпил всего лишь шесть или семь бутылок пива за весь вечер. Но вы поймете, что я выпил достаточно, чтобы почувствовать усталость. Вы поймете, что у меня был довольно длинный день и довольно дерьмовый, чтобы я не захотел спать.
Но вместо этого я уселся за свой стол в одном нижнем белье при свете неоновых ламп, который проникал в мое окно. Я уткнулся в сложенные руки, как ребенок, который засыпает за столом, но я не спал. Я сидел и смотрел на свою сложенную раскладушку, на свежие простыни и одеяла, которые поджидали меня. Я спал на этой кровати столько раз, столько лет назад! Дженни. Луиза.
Я нагнулся под стол, поискал и нащупал ключ, который прибил там давным-давно. Я вытащил его и сунул в нижний ящик. Там, ожидая меня, лежала бутылка рома и мой девятимиллиметровый пистолет. Они были перевязаны ремнём от кобуры. Я развязал их, оставил пистолет в кобуре на столе и отхлебнул рома, как будто в бутылке была шипучка.
Но я все равно не мог уснуть. Я даже не мог думать о сне.
Кто убил тебя, Эстелл?
Д'Анджело, ты тоже вернулся? И тоже, как и я, ведешь свою войну у себя дома? Была ли Эстелл в списке погибших?
Монок, кто убил тебя, дружище? Вокруг летят пули, Монок стонет, Барни кидает гранаты; Д'Анджело, ты где?
Кто-то застонал.
Я.
Я выпрямился.
Я заснул. На одно мгновение. Я весь взмок, как от лихорадки. Неоновые лампочки мигали перед глазами. Я выпрямился, меня зазнобило, и я подумал о том, смогу ли еще когда-нибудь уснуть и опять не вернуться мыслями в этот окоп. Я думал, смогу ли спокойно спать до того, когда узнаю, кто все-таки убил Монока.
И Эстелл. В моем сознании они оказались связанными вместе. Не их смерти, а их убийства. И связывал их Д'Анджело.
Кто-то постучал в дверь.
Я взглянул на часы: был третий час.
Я вытащил свой пистолет из кобуры.
Подойдя к двери, открыл ее и направил пистолет в человека, который там стоял.
Маленький человек, от которого пахло пудрой, одетый в костюм мужского фасона с большими плечами. Только это был не мужчина. Там стояла Салли, прижимая свою сумочку, как фиговый листок. Ее светлые кудри в беспорядке обрамляли ее лицо. Она была как ангел. А я стоял перед ней в нижнем белье, держа в руке пистолет. Она улыбнулась мне приветливо и грустно сказала:
– Пожалуйста, не стреляй.
Я уронил пистолет на пол, обнял ее и прижал к себе. Прижал к себе.
– Элен, – прошептал я. – Элен.
Музыка, как обычно, была классической – «Лунная соната». Это была ее тема, исполняемая большим оркестром Пичела и Бланка. Мужчины из оркестра в белых пиджаках сидели за ней на ступеньках, наслаждаясь недоступным для остальных взоров зрелищем. Свет был голубоватым и приглушенным. С того места, где мы сидели с Элиотом, – на первых рядах в заведении Ринеллы, на Монро и Вабаш, в «самом сердце» Лупа, – она не казалась ни днем старше, чем когда я увидел ее на Всемирной выставке десять лет назад. Тогда она прыгала с «пузырем» – большим шаром, который она теперь сменила на страусиные перья. Шел уже второй год выставки, и требовалось новое приспособление. Даже прекрасной обнаженной женщине приходилось мириться с тем, что времена меняются. Не меняется лишь Салли. Она была вечно прекрасной. Судьба была добра к ней – не то что к Эстелл Карей. Судьба и приглушенное освещение.
А сейчас ее представление подходило к высшей точке. Этого момента ждали все. Без стыда Салли подняла веера из страусиных перьев вверх, и они колыхались над ней, а она стояла, как статуя крылатой победы – гордая, улыбающаяся. Она приподняла одну ногу, слегка согнув колено, скрывая один уголок. Это потайное местечко она показывала мне раньше. Но это было очень давно. У нее была царская улыбка: она откинула голову, гордая своей красотой, своим телом, своим талантом. Зал взорвался аплодисментами.
Свет погас, но аплодисменты не утихали, и когда свет зажегся вновь, Салли уже не было, и никакие бурные овации не могли заставить ее вернуться. Уж если она подняла веера вверх и показала все, что можно, то продолжения никогда не бывало. А если кто жаждал еще раз увидеть ее прекрасное тело, то мог пойти этим вечером еще на два представления. А это было финальное шоу, и когда оркестр заиграл танцевальную музыку – «Грустную серенаду», – мы с Элиотом принялись за третью порцию выпивки после обеда. Мы пили пиво. Поскольку в прошлом Элиот боролся за запрещение продажи спиртных напитков, он вполне мог бы отказаться от пива. Но он бы предпочел виски, а я – ром. Шла война.
– А она в самом деле сводит всех с ума, – сказал Элиот, держа в руках кружку с пивом.
– Как обычно, – ответил я.
– С какого времени она выступает в Чикаго?
– В последний раз, насколько мне известно, году в сорок первом. Хотя она могла выступать здесь, пока меня не было.
– Скорее всего, она не выступала, – произнес он, прихлебнув пива. – В афише было написано «Триумфальное возвращение», значит, прошло какое-то время. Как будто она может выступать в Чикаго, когда захочет.
– Салли могла бы, если бы захотела выступать в кабаре. Но она выступает лишь в ночных клубах и других... какое слово она обычно использует?.. тусовках.
– Ха! Послушай, а насколько хорошо ты ее знаешь?
– Не очень-то хорошо. Я несколько лет не разговаривал с ней.
– Но раньше ты хорошо ее знал?
– Раньше я хорошо знал многих женщин. А некоторых и по нескольку раз.
Элиот улыбнулся.
– Ты всегда себя жалеешь, когда выпьешь.
Улыбнулся и я.
– Отвяжись.
Молодая женщина за соседним столиком пролила вино; ее пожилой кавалер уставился на меня. Они оба были в вечерней одежде. Оба должны были бы меньше удивиться, увидев, что мы подкупили распорядителя, чтобы он усадил нас в первый ряд на стриптиз-шоу. Элиот сказал:
– Тебе так и придется смотреть на этот рот.
– И что, думаешь, ничего не выйдет? – Я отпил пива. – Да, я знаю. Я еще не готов к жизни в реальном мире. Ты бы мог сделать мне любезность?
– Попытаюсь.
– Я бы хотел узнать об одном моем приятеле по военной службе.
Он пожал плечами.
– Не должно возникнуть проблем. Думаю, это в моей компетенции: ведь каждый день приходится работать с военными.
– Ты хочешь сказать, что связан с ними, поскольку занимаешься здоровьем и моральным обликом наших вооруженных сил?
– Моральным состоянием. Да, у меня хорошие связи.
– Тебе надо было показать несколько твоих фильмов Капоне.
Элиот ухмыльнулся.
– И Эл, и я боремся с сифилисом – каждый по-своему.
Молодая женщина вновь пролила свое вино. Я помахал рукой и улыбнулся, а ее кавалер посмотрел на меня.
– Конечно, – сказал Элиот, – если твой приятель все еще служит за океаном, будет трудновато найти его.
– Он уже должен быть в США. Он был очень тяжело ранен. Это один из ребят, которые были со мной и Барни в воронке от снаряда.
Он сощурил глаза.
– Ах, так ты хочешь сказать, что он попал в госпиталь в Штатах?
– Да. Его уже могли выписать. Это с такими ранениями, как у меня, держат долго в больнице.
– Как его зовут?
– Д'Анджело. Он из компании "Б", Второго батальона. Восьмого полка, Второй морской пехотной дивизии.
– Минутку-минутку, – он полез во внутренний карман, вытащил оттуда маленькую записную книжку и ручку и попросил меня повторить информацию о моем приятеле.
– Его имя?
– Кажется, Антоний.
– Кажется или точно?
– Мы не часто называли друг друга первыми именами.
Он отложил книжку и ручку и сухо улыбнулся.
– Сегодня же утром займусь этим в первую очередь.
– Спасибо. Я буду в своей конторе.
– Похоже, ты торопишься.
– Так и есть. Его буду разыскивать не только я, поэтому я хочу быть первым.
Элиот на минуту задумался, а затем вновь улыбнулся и произнес:
– Это твое дело. Ты попросил оказать тебе любезность, и я это делаю и не задаю вопросов. Я не жду объяснений.
– Знаю. Но я могу дать тебе одно.
Элиот засмеялся и допил свое пиво. Затем он помахал официантке – сладкой, как леденец, в своей обтягивающей черно-белой кружевной одежде. Она подошла и принесла новую бутылку: фабричная марка «Манхэттен» – производство, подчиненное Капоне. Я все еще допивал предыдущую бутылку нектара Нитти.
– Судя по всему, что я слышал этим утром, все было сделано с большой жестокостью, – сказал он, переливая содержимое бутылки себе в стакан. Он имел в виду Эстелл.
– Достаточно жестоко. Есть еще одна вещь, о которой я хочу тебя попросить.
– Какая?
– Держи меня в курсе всех событий, Элиот. Теперь, когда Эстелл мертва, эти сволочи попробуют убрать с дороги еще кого-нибудь.
Молодая женщина встала и уронила свою салфетку, а ее кавалер бросился за ней.
– Ты хочешь сказать, – переспросил Элиот, – что тебя интересует, как на это прореагирует Ники Дин и не скажется ли это на его желании давать свидетельски показания.
– Именно так, дорогой Ватсон. И я предчувствую что он и рта не раскроет.
– Так ты согласен с Друри, что убийство – дело рук мафии, или нет?
– Значит, Друри сообщил тебе свою точку зрения?
Элиот кивнул. Я сказал:
– Может быть, и так. Но это совершенно определенно не в стиле Нитти.
Он вновь кивнул.
– Я склонен с тобой согласиться. С другой стороны, миллион долларов – большая сумма.
– Значит, ты знаешь об этом? О налоговом фонде профсоюза.
– Да. Но это по старой прикидке. Я слышал о двух миллионах, но чаще говорят о пяти.
– А ты как думаешь?
Он приподнял и опустил брови.
– Убийство и пытки – это не в стиле Нитти. Эстелл Карей была достаточно известной персоной в этом городе, чтобы об ее убийстве затрубили все газеты. Зная это, Нитти скорее устроил бы ей аварию или уничтожил бы ее где-нибудь за городом. Эстелл встречалась с Эдди Мак-Графом, к слову сказать.
– Я не знал этого. А кто, черт побери, такой Эдди Мак-Граф?
– Малый из Нью-Йорка. Вращался в высших кругах – на уровне Джо Адониса и Фрэнка Кастелло. Она подцепила его в Майами-Бич.
– Иными словами, если бы Нитти захотел прикончить ее, он мог бы пригласить какой-нибудь иногородний талант и обвинить в убийстве человека из Нью-Йорка.
– Правильно. Он так уже поступал.
– О'Хара, – сказал я. – Томми Мэлой.
– Конечно. И другие. Итак, я согласен, что дело сделано руками местного специалиста по пыткам, и это непохоже на Нитти. Но ходят слухи, Нат, что Нитти все хуже.
– Хуже? В каком смысле? Он пожал плечами.
– Он деградирует морально. Физически. Поговаривают, что сейчас Рикка стал уже сильнее Нитти. Или скоро станет. Ты сам упомянул Аккардо и Гианчана, значит, ты это замечал еще до своего отъезда из города в прошлом году.
Я отрицательно покачал головой. – Я не верю этому. Нитти хуже? Нет. Никогда.
– Он не божество, Нат. И не Сатана. Это хитрое, умное, аморальное человеческое существо. Но он – человек. Его жена Анна умерла полтора года назад.
– Я читал об этом в газетах...
Элиот развел руками.
– Нитти был предан ей. Говорят, семья для него – это все.
Я вспомнил, как он показывал мне фотографию маленького мальчика.
– У него были финансовые затруднения, – продолжал Элиот. – Он чувствует, что Большое жюри наступает ему на пятки, и что за ним вновь следят сборщики налогов. Он лежал в больнице по поводу язвы и болей в спине. Для него все кончается.
– И ты считаешь, что поэтому он не забыл об Эстелл Карей?
– Возможно. Эти деньги, которые она, вероятно, спрятала для Дина... Наверное, Нитти приказал убийцам найти их во что бы то ни стало и использовать для этого любые средства. Миллион баксов, Нат! А может, и два. Конечно, все могло произойти.
– Я так не думаю.
– Ты не хочешь так думать.
– Не будь глупцом.
– Я не глупец. Но я считаю, что ты... Нат, ты в некотором роде заступаешься за этого парня. Он тебе нравится.
– Вздор!
– Ты просто не помнишь того времени, когда это был не его город. Ты просто не можешь принять перемен.
– Я не знал, что у меня был выбор. Я хотел сегодня купить пару туфель, и мне сказали, что мне нужна продовольственная карточка. Я сказал им, что сражался на Гуадалканале, чтобы они могли жить по-прежнему, а они предложили мне уйти оттуда и попросить продовольственную книжку.
Элиот рассмеялся.
– Бьюсь об заклад, ты нормально это воспринял.
– Как это ни смешно, да. Сначала я разозлился, стал кричать, они орали мне в ответ, а потом я почувствовал, что больше не могу. Я вышел на улицу.
– Наверное, ты еще не пришел в себя от ужасного зрелища в квартире Карей.
– Отчасти. Но я не могу ничего делать здесь.
Элиот прищурил глаза.
– Где здесь?
– Здесь. В этом мире. Знаешь, возвращаясь сюда, я не думал, что все будет по-прежнему.
– И поэтому ты решил, что тебя обманули.
– Не совсем, но существенно. В этом вся беда. Я вернулся и столкнулся с теми же самыми обыденными проблемами, что и раньше: с моей работой, кредитными чеками, страховками, слежкой за неверными супругами для развода. Дьявол, неужели именно ради этого мы там сражались?
– Может быть. Может, именно ради этого.
– А эти убийства! Компания или кто там еще по-прежнему совершают их. Я хочу сказать, что мы тут боремся за демократию, а другие люди поливают кого-то виски, поджигают человека, убивают его и...
Элиот взял мою руку и сжал ее. Она тряслась – моя рука.
– Нат.
– Я... Извини.
– Вот, возьми, – сказал он и дал мне носовой платок.
Все ясно – я плакал. Я вытер лицо платком.
– Черт, извини, Элиот.
А потом возле меня оказался старший официант, и я решил, что меня выгоняют из ресторана. Я ошибся.
– Мисс Рэнд хотела бы увидеть вас за кулисами, – произнес он. Вежливо. Хоть и с некоторым отвращением.
Я спросил его, как попасть туда, и он указал мне на дверь справа от оркестра.
– Элиот, пойдем со мной, – попросил я.
– Нет. Это будет частная встреча.
– Я не готов. Пойдем со мной.
Он неохотно поднялся, и мы прошли с ним по краю площадки для танцев. Пары танцующих – в основном были молодые женщины и пожилые мужчины – прижимались друг к другу под звуки мелодии «Осторожно. Это мое сердце». Мы поднялись на несколько ступенек и в коридоре увидели дверь с золотой звездой – не такой, как на военном флаге. Я постучал.
Салли открыла дверь и улыбнулась мне. Она постарела, но не слишком. Ее голубые глаза, самые голубые, какие только можно себе представить, казались удивленными – отчасти из-за длинных наклеенных ресниц, а отчасти благодаря Богу. На ней был шелковый голубой халат, который слегка приоткрывал напудренную грудь. Не было сомнения, что под халатом ничего не было, как и у Эстелл, хотя Салли и была в лучшем состоянии, чем Эстелл, когда я ее увидел в последний раз.
Но потом она заметила Элиота, и ее глаза не смогли скрыть ее разочарования тем, что я был не один. Но Салли продолжала улыбаться – довольно искренне – и пожала Элиоту руку даже до того, как я представил ее. Она проговорила:
– Элиот Несс, очень рада. Я знала, что вы с Натом были друзьями, но у меня до сегодняшнего дня не было возможности увидеть вас.
Она потуже затянула поясок халата и жестом пригласила нас войти. Это была маленькая аккуратная гримерная с большим освещенным зеркалом, несколькими стульями и складной ширмой.
– А где же вы храните ваши перья? – спросил Элиот с приветливой короткой улыбкой. Между прочим, он всегда умел обходиться с женщинами. Только не с женой.
– Но это мужская гримерная, поэтому я не держу их здесь, – сказала она, в свою очередь очаровательно улыбаясь. – Таковы правила профсоюза.
– Нат знает все о профсоюзе работников сцены.
Салли не оценила шутки.
– В самом деле? – спросила она меня несколько смущенно.
– Кроме шуток, – заметил я. – Ты была чудес, ной сегодня.
– Спасибо, – ответила Салли. Ее улыбка все еще была вежливой, но я почувствовал, как между нами возникает отчуждение.
– Тебе следовало это сказать своей девушке. Я пожал плечами.
– Секундочку. Это Элиот пригласил меня сюда поужинать.
– Я заметил, – вмешался Элиот, спасая меня, что вы выступаете в городе. А я знал, что вы – старые друзья, поэтому и затащил его сюда. Он, м-м-м... вернулся лишь этим утром.
Салли подошла ко мне и внимательно взглянула на меня. Дотронулась до моего лица.
– Я вижу. Дорогой. Бедный, бедный ты мой.
Она говорила это без сарказма. Я сглотнул.
– Пожалуйста, Салли. Я... пожалуйста.
Она повернулась к Элиоту и сказала:
– Можно мы на минутку останемся вдвоем. Я не хочу казаться грубой, мистер Несс.
– Элиот, – поправил ее мой приятель. – И не будьте глупышкой, – договорил он и вышел.
– Ты все еще сходишь по мне с ума, – заявила она.
– Что-то я не помню, чтобы я сходил с ума.
– А ты помнишь, что не отвечал на мои телефонные звонки те два раза, что я была в городе?
– Это же было несколько лет назад.
– Я не видела тебя с... когда это было?
– В сороковом.
– В ноябре тридцать девятого, – сказала она. – В тот вечерня проникла в твой номер. Этот гангстер... Литл Нью-Йорк... он явился, и ты встретил его с пистолетом. Ты помнишь это?
– Конечно, – ответил я.
– А ты помнишь, какая потом была чудная ночь? Я не мог на нее смотреть. Ее голубые глаза были слишком голубыми, чтобы смотреть в них.
– Это была замечательная ночь, Салли.
– Я бы хотела, чтобы ты называл меня Элен.
– Назад возврата нет.
– Что ты хочешь этим сказать? – Это было слишком давно. Назад возврата нет. – Нат, я знаю, что мне не следовало просто оставлять тебе записку. Мне надо было дождаться тебя или позвонить на следующий день, но это было неудачное для меня время: я обанкротилась, работала, как мул, чтобы вновь чего-то добиться, и моя личная жизнь...
– Это все не то. – А что же тогда?
– Возврата нет, – сказал я. – Извини меня.
Я открыл дверь. Элиот стоял в коридоре, прислонившись к стене.
– Нам лучше уйти, – произнес я.
– Как хочешь, – ответил Элиот.
– Салли, ты отлично выглядишь, – сказал я, стоя к ней спиной. – Было замечательно снова тебя увидеть.
Я вернулся к нашему столику. Элиот пришел следом за мной – через несколько минут.
Где ты был? – спросил я, и это прозвучало довольно грубо. Я не хотел этого, но уж так получилось.
– Я говорил с чудесной женщиной, – ответил он, злясь на меня, но стараясь сдерживаться. – Она много думает о тебе, и тебе следовало бы обойтись с ней получше.
– Так о чем вы говорили?
Элиот сухо ответил:
– Она беспокоится о тебе. Не знаю, почему. Но она задала мне несколько вопросов, и я на них ответил. Послушай, твое нынешнее гражданское состояние – это что, военная тайна?
– Черт! – воскликнул я. – Моя жизнь – открытая книга.
Я встал и вышел. Стоя на углу, я слушал грохот железной дороги. Чувствовался запах озера.
Элиот присоединился ко мне, уплатив по счету. Он был грустным, но не злым. Я чувствовал себя дураком.
Извини, – сказал я.
– Забудь об этом. Хочешь еще где-нибудь выпить пива?
– Нет.
– Может, подвезти тебя куда-нибудь? У меня есть машина, в гараже отеля. Правда, она, в основном стоит: у меня карточка "Е".
Я коротко рассмеялся.
– У тебя и у каждого политика в этом городе. Держу пари.
– Для парня, который только что приехал из-за океана, – сказал Элиот, – ты все схватываешь на лету.
– Но я же не первый раз в Чикаго.
– Нет? Тогда, может, ты придумаешь, где бы мы могли выпить еще пива. Что скажешь?
В конце концов я сказал «да», и мы отправились в коктейль-бар Барни. Брат Барни Бен обнял меня, хотя мы никогда не были с ним друзьями. Но я был последнее время рядом с его братом, поэтому, в некоторой степени, заменил ему его. Он только сегодня говорил с Барни, который звонил ему из Голливуда. Барни должен скоро вернуться, но Бен не знал точно, когда именно.
Бар закрывался к часу ночи – еще одна дань военному времени, – но как сказал один мудрец: «Если ты не успел напиться к часу ночи, значит, ты не пробовал это сделать». Мы с Элиотом вышли на улицу; он отправился в свой отель «Ла Саль», а я пошел к себе домой.
На самом деле я не был пьян. Я выпил всего лишь шесть или семь бутылок пива за весь вечер. Но вы поймете, что я выпил достаточно, чтобы почувствовать усталость. Вы поймете, что у меня был довольно длинный день и довольно дерьмовый, чтобы я не захотел спать.
Но вместо этого я уселся за свой стол в одном нижнем белье при свете неоновых ламп, который проникал в мое окно. Я уткнулся в сложенные руки, как ребенок, который засыпает за столом, но я не спал. Я сидел и смотрел на свою сложенную раскладушку, на свежие простыни и одеяла, которые поджидали меня. Я спал на этой кровати столько раз, столько лет назад! Дженни. Луиза.
Я нагнулся под стол, поискал и нащупал ключ, который прибил там давным-давно. Я вытащил его и сунул в нижний ящик. Там, ожидая меня, лежала бутылка рома и мой девятимиллиметровый пистолет. Они были перевязаны ремнём от кобуры. Я развязал их, оставил пистолет в кобуре на столе и отхлебнул рома, как будто в бутылке была шипучка.
Но я все равно не мог уснуть. Я даже не мог думать о сне.
Кто убил тебя, Эстелл?
Д'Анджело, ты тоже вернулся? И тоже, как и я, ведешь свою войну у себя дома? Была ли Эстелл в списке погибших?
Монок, кто убил тебя, дружище? Вокруг летят пули, Монок стонет, Барни кидает гранаты; Д'Анджело, ты где?
Кто-то застонал.
Я.
Я выпрямился.
Я заснул. На одно мгновение. Я весь взмок, как от лихорадки. Неоновые лампочки мигали перед глазами. Я выпрямился, меня зазнобило, и я подумал о том, смогу ли еще когда-нибудь уснуть и опять не вернуться мыслями в этот окоп. Я думал, смогу ли спокойно спать до того, когда узнаю, кто все-таки убил Монока.
И Эстелл. В моем сознании они оказались связанными вместе. Не их смерти, а их убийства. И связывал их Д'Анджело.
Кто-то постучал в дверь.
Я взглянул на часы: был третий час.
Я вытащил свой пистолет из кобуры.
Подойдя к двери, открыл ее и направил пистолет в человека, который там стоял.
Маленький человек, от которого пахло пудрой, одетый в костюм мужского фасона с большими плечами. Только это был не мужчина. Там стояла Салли, прижимая свою сумочку, как фиговый листок. Ее светлые кудри в беспорядке обрамляли ее лицо. Она была как ангел. А я стоял перед ней в нижнем белье, держа в руке пистолет. Она улыбнулась мне приветливо и грустно сказала:
– Пожалуйста, не стреляй.
Я уронил пистолет на пол, обнял ее и прижал к себе. Прижал к себе.
– Элен, – прошептал я. – Элен.
5
На следующее утро шел снег, а неистовый ветер с озера гнал и кружил снежинки, делая обычный снегопад похожим на бурю. Я засунул руки поглубже в карманы, натянул шляпу. Я опустил голову вниз, и снежинки, похожие на осколки стекла, царапали лицо, пока я брел по улицам от железной дороги до помещения для гражданской панихиды, где должно было состояться прощание с Эстелл.
Маленькая кладбищенская часовня была расположена в рабочей части делового района Лейквью. Пришло совсем немного народу. Я сжал руку плачущей матери Эстелл и обменялся рукопожатием со смущающимся отчимом девушки. Я прежде не видел их, но мать Эстелл помнила мое имя еще с того времени, когда Эстелл была девушкой, работавшей за прилавком в «Рикетте». В худом лице матери Эстелл угадывалась дерзкая красота девушки; у нее были такие же зеленые глаза, только мать Эстелл носила очки в тонкой оправе, и в ее глазах не было выражения алчности. Я пожал руку привлекательной брюнетке в меховой накидке – кузине Эстелл. Ставлю пять против десяти, что она тоже была одной из двадцати шести девушек.
Вчерашние вечерние газеты и сегодняшние утренние были полны россказнями многочисленных поклонников о «королеве клуба», но ни один из этих поклонников так и не появился. Маленькая неприметная часовня заполнилась лишь на треть, и единственными мужчинами там оказались отчим Эстелл, распорядитель, босс Друри – шеф детективов Салливан – и я. Священника не было. Ее мать попыталась что-то сделать, но безуспешно: Эстелл хоронили в неосвященной земле. Явились полдюжины роскошных девиц в модных траурных платьях. Это были вечерние пташки, чья красота несколько меркла при дневном свете. Они плакали в платочки, или пытались припомнить, каково это – плакать. Те из них, которые все-таки выжали из себя слезы, жалели, мне кажется, себя, зная, что только благодаря Богу...
Гроб из серого металла был, разумеется, закрыт. Ни один специалист не смог бы восстановить лицо. На гробе лежал простой букет орхидей. На карточке было написано: «Хорошему другу». Карточка не была подписана, и я решил, что это, без сомнения, работа Дина. Какой же он сентиментальный, этот Ники.
Я стоял, смотрел на гроб и пытался представить, она там лежит. Эта хорошенькая, жадная, маленькая женщина. Но я не мог. Слез не было, хотя мне хотелось плакать... Ну ладно, я плакал прошлой ночью. Этого было достаточно. Пока, малышка.
Распорядитель запер дверь часовни, чтобы преградить путь непогоде, но снег уже сделал свое дело. Отчим Эстелл подошел к небольшому возвышению и пробормотал несколько слов, которых, впрочем, почти не было слышно из-за сдавленных рыданий матери.
Но вот пришло время переносить гроб на катафалк, и оказалось, что нести его некому. Распорядитель обратился ко мне и шефу Салливану, но нужно было шесть человек. С помощью зевак, которые мерзли на улице, – многие из них были профессиональными зеваками, проще говоря, репортерами, – мы перенесли Эстелл в катафалк, который, к слову сказать, имел карточку "С", что было обычным делом для автомобилей, занимающихся перевозками. Членам семьи помощница распорядителя помогла сесть в лимузин. Четыре автомобиля да катафалк – вот и вся траурная процессия. Через дорогу стоял черный лимузин с запотевшими стеклами и работающим мотором, однако он не присоединился к остальным машинам, когда они покинули кладбище Сент-Джозеф и скрылись в снегопаде. Но я не поехал с ними. Я стоял на дороге, а колючий снег царапал мое лицо.
Маленькая кладбищенская часовня была расположена в рабочей части делового района Лейквью. Пришло совсем немного народу. Я сжал руку плачущей матери Эстелл и обменялся рукопожатием со смущающимся отчимом девушки. Я прежде не видел их, но мать Эстелл помнила мое имя еще с того времени, когда Эстелл была девушкой, работавшей за прилавком в «Рикетте». В худом лице матери Эстелл угадывалась дерзкая красота девушки; у нее были такие же зеленые глаза, только мать Эстелл носила очки в тонкой оправе, и в ее глазах не было выражения алчности. Я пожал руку привлекательной брюнетке в меховой накидке – кузине Эстелл. Ставлю пять против десяти, что она тоже была одной из двадцати шести девушек.
Вчерашние вечерние газеты и сегодняшние утренние были полны россказнями многочисленных поклонников о «королеве клуба», но ни один из этих поклонников так и не появился. Маленькая неприметная часовня заполнилась лишь на треть, и единственными мужчинами там оказались отчим Эстелл, распорядитель, босс Друри – шеф детективов Салливан – и я. Священника не было. Ее мать попыталась что-то сделать, но безуспешно: Эстелл хоронили в неосвященной земле. Явились полдюжины роскошных девиц в модных траурных платьях. Это были вечерние пташки, чья красота несколько меркла при дневном свете. Они плакали в платочки, или пытались припомнить, каково это – плакать. Те из них, которые все-таки выжали из себя слезы, жалели, мне кажется, себя, зная, что только благодаря Богу...
Гроб из серого металла был, разумеется, закрыт. Ни один специалист не смог бы восстановить лицо. На гробе лежал простой букет орхидей. На карточке было написано: «Хорошему другу». Карточка не была подписана, и я решил, что это, без сомнения, работа Дина. Какой же он сентиментальный, этот Ники.
Я стоял, смотрел на гроб и пытался представить, она там лежит. Эта хорошенькая, жадная, маленькая женщина. Но я не мог. Слез не было, хотя мне хотелось плакать... Ну ладно, я плакал прошлой ночью. Этого было достаточно. Пока, малышка.
Распорядитель запер дверь часовни, чтобы преградить путь непогоде, но снег уже сделал свое дело. Отчим Эстелл подошел к небольшому возвышению и пробормотал несколько слов, которых, впрочем, почти не было слышно из-за сдавленных рыданий матери.
Но вот пришло время переносить гроб на катафалк, и оказалось, что нести его некому. Распорядитель обратился ко мне и шефу Салливану, но нужно было шесть человек. С помощью зевак, которые мерзли на улице, – многие из них были профессиональными зеваками, проще говоря, репортерами, – мы перенесли Эстелл в катафалк, который, к слову сказать, имел карточку "С", что было обычным делом для автомобилей, занимающихся перевозками. Членам семьи помощница распорядителя помогла сесть в лимузин. Четыре автомобиля да катафалк – вот и вся траурная процессия. Через дорогу стоял черный лимузин с запотевшими стеклами и работающим мотором, однако он не присоединился к остальным машинам, когда они покинули кладбище Сент-Джозеф и скрылись в снегопаде. Но я не поехал с ними. Я стоял на дороге, а колючий снег царапал мое лицо.