Козаев Азамат. Ледобой. Круг

   Нет, не повезло. Просто агония затянулась.
   – Кончай передых, все к обозу! – рявкнул Черный Коготь. – Дел немерено! Раненых грузить на телеги, трупы туда же. «Серебряных» готовить к погребению!..

Глава 4
СВАТОВСТВО

   Верна все пыталась просчитать, сколько душ забрали вдесятером, если прошли сто тридцать шагов в глубь каравана, – не смогла. Но, если Черный Коготь бросил, что никто не продержался дольше того, как произнести «раз-два», девятеро положили несметную массу «серебряных».
   Ехали восвояси выпотрошенные, словно куры к праздничному столу. Хотя кое-кто из парней не до конца излил зуд по крови, некоторых еще тянуло бить, кромсать, резать, порывались даже вернуться и найти беглецов, что скрылись в лесу. Слава богам, хватило ума, сотники отрезвили горячие головы.
   Телеги поскрипывали, раненые постанывали, живые поругивались. Упокоили всех вместе, и своих и «серебряных». Не стали бы князья переметными подлецами, как знать, с кем-нибудь из погибших в одной дружине ходили. А так…
   Тихим шагом к утру встали под стенами горной твердыни, порубленных перенесли внутрь, часть телег оставили, остальное раздали окрестным жителям. Истинный князь – вовсе не та мразь, что только в свой карман тянет. Настоящий правитель равно душой болеет о простом люде и дружинниках. Двумя ногами стоишь на земле, не стоит гадить под себя, поскользнешься – не поднимешься.
   Затем был пир во славу первой победы. Возвращенцы уничтожили целое войско живности в жареном, вареном и тушеном виде, истребили столько бочат с пивом, что, если бы их поставили друг на друга от самого дна ущелья, достали края стены. Верна залила досаду пивом и забросала жареными куропатками. Говорят, время лечит все, и премудрость получается в том, что, если дать времени разлиться по душе, оно залечит самые глубокие раны, глядишь, так и жить захочется. Но мерзкие твари не должны жить и плодиться. Не должны! Чему такое отродье научит ребенка? Кусать всех вокруг себя? Гадить людям в душу? Умирать нужно решительно и твердо, эх, схватить бы сегодняшнее время, когда по душе еще гуляют горечь и досада, и не отпускать. Не надо лечить, готова помереть – помирай.
   После битвы стала сама не своя. Ноги подкашиваются, голова вот-вот сорвется с плеч, укатится к дальнокраю. Сграбастала кувшин с брагой, пару куропаток и полезла наверх – душа грязная, грехи тяжелые, пусть на земле остаются. Поднялась в башню, вылезла через бойницу, встала на стену и заковыляла по самому краешку. Справа пропасть, выглянешь – ухнешь. Если голову закрутит, поминай как звали. В одной руке куропатка, в другой кувшин с пивом, укусила – запила, укусила – запила. А весело стало! Так и прыгнула бы через провал между зубцами, всего-то и дел на один прыжок. Откусила полкуропатки, хватанула из кувшина и присела, готовая оттолкнуться. И тут в голове будто голос раздался: «Повремени, Вернушка, не глупи! Зубец дальше, чем кажется, да и хмель играет. Сорвешься, разобьешься. Глупая смерть! Так и запомнят люди: та самая дурища, что пьяная на стену полезла да сорвалась! Добрая память? Такой хотела?»
   Швырнула вниз пустой кувшин, доглодала остатки птицы. Чуть не упала – повело, еле удержала равновесие, хорошо от хмеля в глазах потемнело, потому и не разглядела бездну. Осторожно приблизилась к зубцу и вытянула шею, как смогла. Не-ет, не допрыгнула бы, а если допрыгнула, равновесие точно не удержала. Крикнула бы последним криком и разметала косточки по острым камням на дне пропасти. Сбежались бы парни, а там дурища хмельная лежит. И ладно бы в битве померла, красиво, с пользой, а так…
   – Эге-эй! – Заломовцы высыпали на площадь перед башней и замахали Верне, оглушительно смеясь. Что потрезвее были, замерли: чудит девка? Не сорвалась бы. Хмельные головы полезли следом. Тут и Верна опомнилась, повернула обратно и едва не сверзилась – голова закружилась. Опустилась на четвереньки и поползла, ровно коза.
   – Не-э-эт, сюда нельзя! Рухнете вниз, костей днем с огнем не соберем! – так замахала на парней, что те попятились, тем более что выход из бойницы на стену, точнее, «выполз», Верна перекрыла.
   Бедовую девку втащили в башню, поставили на ноги. Несколько парней в хмельном подпитии обознались. Хлопали по плечам, называли… а кто как называл. Брыком, Ступицей, Дроздом…
   – Так, разбежались! – Черный Коготь за руку уволок Верну из толпы захмелевших победителей. – Всем не мешало бы проспаться!
   – Брык, не уходи! Еще по чарочке!
   – Эй, Коготь, ты куда поволок Дрозда?
   – Долгомер, а слабо до конца проползти? Чего с полпути завернул? Перепил?
   – Всем хороши, но в радости меры не знают. – Сотник усмехнулся. Верна ковыляла кое-как, одной рукой отирая стену, второй держась за Когтя. – Равно горячи в бою и в пиршестве.
   – Половина завтра головной болью измается. – Новоявленная заломовка еле-еле разлепила рот. Вот только что накатило. Еще мгновение назад, на стене, было ничего, а теперь догнало и ударило по ногам и по языку.
   – И ты в их числе.
   – И я, – послушно согласилась.
   Пришли.
   Жужела из рук в руки приняла «хмельное сокровище», подвела к ложнице и бережно опустила. Махнула Черному Когтю, дескать, все будет хорошо, иди уж, бражник, и склонилась над Верной.
   – Как будто девка, а ведешь себя чисто парень. Пьешь, дерешься, как бы ругаться не стала! Ну охламоны – понятно, мужчин не переделаешь, но тебе-то зачем?
   Верна хотела сказать что-то умное, да так, чтобы старуха рот от удивления раскрыла, дескать, вот какая мудрость бывает, но даже с места язык не сдвинула. Лишь промычала что-то.
   – Залом и парни так злобой полыхают, что братцам-князьям мало не покажется! А ведь я их тоже нянчила. Ох, горе какое!.. За семь лет злобы столько накопилось, что в одночасье не спустишь, словно воду из запруды. Они – понятно, а как ты сюда попала? Заняться больше нечем?
   Нечем. Проваливаясь в дурнотное забытье, покачала головой. Ох, мама-мамочка, лучше бы не качала. Старуха еще что-то говорила, но Верна уже плыла по бурным волнам хмельного моря в стране забвения, когда забываешь все, даже то, что вообще существуешь на белом свете…
 
   – Ишь разоспался, лежебок!
   Над ухом оглушительно рявкнули, и Тычка подкинуло с груды сена, ровно оленя-прыгунца. Тот, как известно, в случае внезапной опасности подскакивает на высоту рогов. Балабол взвился… ну почти так же. Гарька даже улыбнулась. Смешной какой!
   – Кто это… а ну, цыть у меня! – Тычок еще глаза не протер, не разобрался, что к чему, но на всякий случай принялся кричать. – Вот как дам! Что за шутки?
   Если спрыгнешь с ложа резко, без потягушек, в глазах обязательно потемнеет. Потому вставать нужно осторожно, постепенно, если, конечно, враг не стучит по воротам комлеватым тараном. Мало-помалу в глазах старика прояснилось, и Тычок стал темнеть лицом, того и гляди, от ругани солнце покраснеет, и нынешний закатный багрянец покажется бледной немочью.
   – Гарька, поганка-переросток… так твою разэтак…
   Старик разорялся, пока хватало дыхания, и все это время Гарька стояла, раскрыв от удивления рот – когда еще такое услышишь, – а Тычок не выдал даже половины того, что хотел, ни разу не повторившись.
   Едва матерщинник замер перевести дух, Гарька утерлась – Тычок брызгал слюной ровно прохудившийся бурдюк – и, притянув старика к себе, смачно поцеловала в макушку.
   – Умелец ты наш! Погляди, красота какая плывет! – и, вытянув руку в сторону, показала куда-то в небо. Балабол ничего не заметил, но добросовестно вперил взгляд в дальнокрай.
   – Где? Что?
   – Матюги обернулись птицами и, чисто белоснежные лебеди, понесли твою доброту в деревню! – Гарька вытерла умильную слезу и всхлипнула.
   – Ах ты… ах ты… – Болтуна мало удар не хватил. – Издеваешься, коровища?
   Было бы продолжение, но Гарька спеленала Тычка могучим объятием и, поместив аккурат между грудей, так стиснула, что старик даже вздохнуть не смог, где уж тут ругаться, трепыхался, будто фазан в когтях сокола.
   Безрод, глядя на все это, лишь усмехнулся. Эти двое и есть то, ради чего стоит жить, и ведь не загадывал, ровно с неба свалились. На большее рассчитывать не стоит. У кого-то по двору дети бегают, жена хозяйничает, но это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Как в детстве: кто-то грызет витой леденец, ты – лишь сухую хлебную корку. Каждому свое, и будет все, как в сказках, – счастье обязательно есть, только далеко и не у тебя.
   – Тьфу, дура! – Старик плюхнулся на завалинку, вернее, на то, что когда-нибудь станет завалинкой. – Шутки шутить вздумала! И не прилечь хорошему человеку, не прикорнуть с устатку!
   – День только на закат пошел. – Сивый кивнул на малиновое солнце. – А ночью кто будет спать? Поди, на два дня вперед выспался!
   – Ты за меня не переживай, Безродушка! – Тычок взбил седые вихры. – Я страсть как это дело люблю и уважаю. Когда ни прилягу, тотчас усну, и когда ни проснусь, все мало!
   – Мне ли не знать?
   – И ведь снилось такое – уберегите боженьки! – Старик сотворил обережное знамение.
   – Ну-ну.
   – Вот тебе и «ну»! Я ведь чего опешил, когда эта дура меня разбудила. – Балагур сурово кивнула на Гарьку, что удалялась к ручью с ведерным коромыслом. – Сон мне снился. Да не простой.
   – Устал я от непростых снов. – Сивый поморщился.
   – Ты погоди уставать, слушай! – Тычок за рукав потянул Безрода. – Никогда такого не снилось, но как говорят умные люди – все бывает первый раз! Привиделось такое – ни в сказке сказать, ни пером описать!
   – Да прекрати воду в ступе толочь. – Сивый усмехнулся и аккуратно вызволил рукав из мосластых Тычковых пальцев. – Рассказывай.
   – Вижу крепость в горах, в той крепости полно воев, пиво рекой льется, гуляют. Один из бражников полез на башню. По тому, как по лестнице восходил, – перебрал молодец. Еле идет, ноги заплетаются. Вылез через бойницу на стену и ну давай храбреца праздновать на самом краешке, а пропасть под стеной такая – пока до дна долетишь, от страха помрешь! А едва этот пьяница оглянулся, я чуть не проснулся от полноты чувств! Кто бы ты думал? Верна! Ага, она, зараза!
   – Верна? – Безрод нахмурился.
   – Она, голубушка, она! Идет, бредет в подпитии, гляжу – на подвиги потянуло! На стене чередуются зубцы и провалы, так она вознамерилась через провал сигануть с зубца на зубец! И ведь не прыгнет! Точно не прыгнет! Не долетит, да еще хмельная!
   – Ну дальше?
   – Тут меня и понесло. Говорю, повремени, Вернушка, не глупи! Зубец дальше, чем кажется, да и хмелек играет. Сорвешься, разобьешься. Глупая смерть! Такой хотела?
   – Странный сон…
   – Еще бы! И что думаешь – послушалась! Чтоб мне с места не встать, будто услышала! Повернула обратно да на карачки встала, понятное дело, четыре лапы – не две!
   Безрод надолго замолчал. Собственное ночное видение, теперь сон Тычка. Что хочет сказать провидение, почему Верна никак не уйдет из их жизни? Все кончено, человеку не под силу восстановить то, что разрушено так безжалостно и до основания. Не хватало только Гарьке увидеть странный сон!
   – Добрая выходит времяночка. – Тычок разлыбился уходящему солнцу. – Ладная, удобная. Тут и дождемся зимы, а когда прекратится ход соков, из лучшего леса поднимем избу, с печкой! Ты знаешь, Безродушка, мне без печки никак нельзя! И окна сделаем побольше, когда в избе много света, жить веселее!
   Сивый кивал. Теплая настала жизнь, ласковая. Коптишь небо, год за годом пеной покрываешься, которую надувает со всех сторон, а ведь пена – что короста, дунул ветер посильнее, и нет ее. Ненастоящее само отвалится. Боярские потягушки, у кого мешок с деньгами тяжелее, – суета пустопорожняя, дружинные замерочки, у кого меч острее, – глупости. Верна… Не стало ее рядом, и как будто по-другому нельзя. И ведь почти поверил…
   – Гарька возвращается. Жажда мучит. – Сивый поднялся с бревна и ушел навстречу.
   Тычок остался сидеть, только поерзал на бревне и хитро прищурился, глядя на Безрода и коровушку. А почему бы и нет? Баба все-таки…
 
   Это в прошлой, светлой жизни просыпаешься оттого, что солнце через распахнутое окно щекочет нос, в этой – все по-другому. Мутит. Отступает сонная усталость, и, ровно острова из моря, встают головная боль и дурнота.
   – Мама, роди меня обратно-о-о-о! – Верна кое-как сползла с ложницы и разлеглась на каменном полу. Затылок приятно холодило.
   – Доброе утро, красота! – Жужела нависла над страдалицей какая-то невообразимо громадная, и непонятно сделалось, издевается или на самом деле полна участия. – Хватит дурочку валять! Парни уже делом заняты.
   – Каким делом?
   Это чей язык? Необъятный, тяжелый, ворочаться не желает. Во рту сухо, будто в жаркой пустыне.
   – Которые под хмельком, в горном водопаде по десятку раз искупались, которые ничего себе, животы набивают. Одна ты лежишь, словно раненый вой!
   – Я и есть раненая! Вот сюда, сюда и сюда… – Верна показала на голову, что раскалывалась, на полыхавшую грудь и живот, который немилосердно крутило после вчерашнего.
   – Вставай. Теперь кислое молоко для тебя – самое милое дело. Уговоришь чарочку, сразу полегчает.
   – Лучше отруби мне голову, – прошептала. – Меч в углу стоит…
   – Успеется. – Нянька легонько ткнула Верну под ребра. – Вставай, нечего разлеживаться! Охотников снять голову дуре в доспехах у братцев-князей и без меня хватит! Ты когда платье последний раз надевала?
   – Н-не помню, – кое-как перевалилась на живот и встала на колени. – Давно. Голубенькое было, с красной тесьмой по рукавам, на груди родовой узор. А что?
   – Ничего. Просто скоморохов и ряженых давно не видела. К столу сама подойдешь?
   От кислого молока и впрямь полегчало. Упала на ложницу, будто подкошенная, хотела было забыться сладким сном, только Жужела не дала.
   – Не больно-то разлеживайся! Залом два раза присылал справиться, встала или нет.
   – Залом? Что ему нужно?
   – А это, голуба, сама вызнавай! Ровно стоять сможешь?
   – Не знаю.
   Поднялась на ноги и какое-то время стояла. Получилось неубедительно. Как будто ровно, а как будто нет.
   – Мне бы расходиться, – грохнулась на ложницу, потянулась за сапогами. – Говорят, помогает.
   – Далеко не уходи. – Старая нянька погрозила узловатым пальцем, желтым, словно древний пергамент. – А то напьются и ну давай по стенам лазить, как ящерки!
   – По стенам? – усмехнулась. – Вот дураки! Хотела бы посмотреть!
   – Так насмотрелась вчера! Не хватит? Как еще не рухнула!
   – Кто рухнула? – Верна похолодела, в живот вернулась резь. – Кто чуть не рухнула?
   – Ты! Забыла?.. Шаталась по крепостной стене, точно ветер. Хорошо, ума хватило не прыгать через зубец! Рассказывали – уже приготовилась.
   Лучше бы прыгнула. Хмельному питухе море по колено, уже давно все кончилось бы. Какой удобный случай упустила!
   – Я пойду. Прогуляюсь.
   – И помни: тебя Залом ждет!
   – А почему его так прозвали?
   – Молодым был, врага заломал голыми руками. Хребтину свернул, будто хворостину.
   – А-а…
 
   – Звал, что ли?
   Предводителя возвращенцев нашла в той самой палате, в полу которой неизвестный зодчий устроил водоводы, а потолок открыл для дождя. Ворон подсказал, дескать, эти хоромы Залом любит больше всего. Он действительно оказался там, а с ним еще трое – Черный Коготь, Енот и Мосол.
   – Выспалась? Наслышаны про твои деяния!
   Пробурчала что-то невнятное, мол, не стоит ворошить прошлое.
   – Выше голову, не бубни под нос! Ровно груз на язык подвесила. Больно медленно ворочается!
   – …не хотела… само вышло… и выпила всего ничего…
   – Дела-а-а. – Залом грозно оглядел сотников и уставился на Верну. – Так ты спьяну покрошила «серебряных» видимо-невидимо?
   – Ты про что?!
   – А ты про что?
   Медленно пожевала губу и буркнула:
   – Ну это… я вчера малость перебрала… а стена совсем даже ровная… я и перепрыгнуть могла…
   Все четверо, не сговариваясь, разразились таким гоготом, что с крыши снялись птицы, лишь курлыканье влетело в палату через окна и смешалось со смехом людей. Смех – наружу, птичий клекот – внутрь. И только Верна молчала, словно истукан.
   – Боги тебе судьи, – даже в слезы бросило. – Я про другое. Дел вы натворили у обоза… мало не покажется!
   – Кому не покажется?
   – Да всем! – Вои переглянулись. Больно медленно девка соображает. Бочку высосала, что ли? – Обоз прошли, ровно нож сквозь масло! На что мои парни злы и голодны до крови, твои девятеро даже их заставили раскрыть рот. Кто такие?
   Кто такие? А Злобог их знает! До вчерашнего дня не виделись. Ну сидели за одним столом, ну рубились рядом… А про сон рассказывать?
   – Не знаю. Впервые увидела в крепости. Как зовут, знаю, да и все, пожалуй.
   – Тогда удивительно. – Залом огладил бороду. – Люди не одну битву вместе проходят, чтобы рубиться так слаженно. Бочку пота сольешь и бочку крови потеряешь, пока споешься. Твои же девятеро…
   – Да почему мои?
   – Потому что с этого дня ты десятник. Сама – десятая. Поняла, к чему веду?
   Только рот раскрыла. Ну и дела! Десятник! Ишь ты!..
   – Чего уж не понять. Не весь умишко еще пропила.
   – Тогда ступай к своим. Отныне вас десять.
   Развернулась и вышла, чуть в ногах не запуталась. А чего путаться – «раз-два, раз-два»…
 
   На третий день парни копытами забили, подавай им братцев-князей, и все тут. Роптали, понятное дело, в тряпочку, больше для того, чтобы выкричаться. Понимали: у Залома зубище на братьев побольше, чем у них, и если тот сидит в горной твердыне тихо-смирно, им тоже не пристало голову поднимать.
   Когда вернулась из дождевой палаты, нашла каждого из девятки и донесла решение Залома. На первом, Балестре, говорила еле слышно, себе в нос, на девятом, Крюке, отчеканила громко, внятно, ровно песню спела. «Залом вас в десяток собрал, меня десятником поставил. Не сама просилась – назначили». Серый Медведь даже бровью не повел, просто кивнул как ни в чем не бывало. Нашла здоровяка у дружинной палаты, тот сидел на завалинке и стругал огромным ножом яблоко. Молча протянул дольку, встал и ушел внутрь. Гогон Холодный равнодушно пожал плечами, Балестр даже не повернулся – нашла его за правкой клинка, Окунь выслушал молча, Змеелов даже не снял с лица платок – лежал на камне, отдыхал, прикрывшись от солнца. То же с остальными, чудные какие-то.
   А когда от людского нетерпения готов был расплавиться камень, будто пчелиный воск на солнце, Залом кликнул сотников. Те совещались до самых сумерек – парни тенями бродили по крепости, поглядывая в сторону дождевой палаты, – и в самом вечеру по твердыне разнеслась добрая весть:
   – Через два дня выступаем!
   Так просыпаешься от непонятной тревоги, если спишь на теплой земле, и та вдруг начинает дрожать – стадо диких быков трясет земную твердь, ровно подступает землетрясение. Тихо было в Последней Надежде, и в мгновение ока все изменилось. Полторы тысячи воев сломя голову ринулись готовиться. Верна спала, но проснулась мгновенно – все кругом наполнилось неясным гулом.
   – Что такое? – осоловело таращилась по сторонам и ничего не могла понять. Суетятся, носятся как угорелые, оружием забряцали.
   – Через два дня выходим! – носилось по крепости, и возвращенцы радовались, точно дитя, получившее новую игрушку.
   – Выходим, – повторила Верна, зевая.
   С чьей-то легкой руки парни повадились дремать на открытом воздухе. Стоило одному лежебоке прикорнуть на крыше дружинной палаты, остальные подхватили, будто зараза распространилась. Знай себе стели на камне потолще, бросай платок на глаза, чтобы солнце не слепило, и сил набирайся. На крышах, площадях, лестницах, тут и там всегда спали заломовцы. Иные даже ночью не прятались под крышу. Кто-то из умельцев смастерил диковинную штуку – сложил вчетверо теплое одеяло из ячьей шерсти, прошил по двум сторонам да и залез внутрь, точно в мешок. Над крепостью по ночам всегда носился храп, словно печной дымок, ровный и густой.
   После заката Черный Коготь нашел Верну на крыше почивальни и, коротко кивнув, поманил за собой.
   – Выступаем через два дня, знаю.
   – Ну это все знают. – Сотник, улыбнувшись, покачал головой. В последней схватке у обоза шальным ударом ему снесло пол-уса. Неглубоко – на детский ноготок распороло щеку, и, разговаривая, Коготь кривился. Речь выходила пока нескладной, но больше, чем рана, возвращенца опечалила потеря уса. Рука сама тянулась подкрутить левое полукольцо и находила только пустое место. Так и прозвали в крепости – Полоусый. – Думка есть, как раз на вас десятерых.
   – Думка?
   – Дело опасное, но…
   – Согласны!
   Черный Коготь подозрительно уставился на своего новоявленного десятника и прищурился. Девка, будто не от мира сего, приметил это еще в первую встречу. Пусть сколько угодно твердит, что стоит за правое дело, такое рьяное стремление к смерти от бывалого вояки не скрыть. Так же истово гляделись кругом галерные рабы на веслах, кому обрыдла тяжелая рабская жизнь. Под плетьми надсмотрщиков только распрямлялись плечи… чтобы поникнуть и безвольно распластаться на трюмных досках. Гляди-ка, только услышала «опасность», глазки заблистали, точно самоцветы! Дров не наломала бы. Хотя, остальные девятеро… подле них девять раз остынешь от глупостей.
   Проследовали вовсе не в дождевую палату – куда-то дальше и вошли в крошечную почивальню, пять шагов на пять, увешанную шкурами и заставленную основательной утварью. Как же сюда втащили этот громадный, тяжеленный стол? Разве что прямо тут сколачивали… Ножки всех предметов – скамьи, ложницы, стола – походили на бревна.
   Залом опирался о стол и вдумчиво таращился на какой-то рисунок. Верна подошла ближе. Такими горбылечками обычно рисуют горы. Те черточки, бегущие рядом, – дорога, стрелками обозначены тропы.
   – Выступаем через два дня… – начал было Залом.
   – Куда?
   – На кудыкину гору! – усмехнулся, переглянувшись с Черным Когтем. – Ударим в три места разом!
   – Не надорваться бы. – Верна в сомнении скривилась.
   – Живы станем – не помрем! Триста человек уйдут сюда, – пальцем толстенным, ровно древесный сук, Залом ткнул в место на карте, где неведомый живописец изобразил городишко: теремные купола, один в середке, два по краям. – Это Перезнойка.
   – И что там? Золото? Серебро?
   – Ничего, – усмехнулся истинный князь. – Просто застава у реки.
   – Как ничего? – Верна развела руками. – Хоть что-то там должно быть!
   – Там войско. Пятьсот душ.
   Промолчала. Ждут глупого вопроса? Не дождутся! Сами скажут.
   – Теперь важнее ослабить братцев, нежели забрать добычу. – Залом поджал губы. – Я не краду у себя.
   – И те пятьсот…
   – Их больше не будет, – жестко бросил предводитель возвращенцев и продолжил: – Без малого тысяча воев уйдет сюда.
   Верна покосилась на карту. Куда? Что это? Черточки бегут рядом… значит, дорога.
   – По этой дороге возвращается дружина из заморского похода.
   – Но откуда у тебя море?
   – Оно у коффов, – усмехнулся Залом.
   Верна какое-то время молчала. Потом кисло улыбнулась. Спелись. Кто еще сомневается в предательстве братцев? Старший брат едва живот не положил против Коффира, младшие – как по своему двору ходят в чужих владениях.
   – Так не бывает, – буркнула. – За все чем-то платишь.
   – Ты гляди! – Залом и Черный Коготь, переглянувшись, расхохотались. Верна поморщилась, так по ушам дало, едва слуха не лишилась. Разве можно человека за здорово живешь слуха лишать? Хоромы всего ничего – пять шагов на пять, кто же грохочет в таком закутке? – Быть тебе когда-нибудь сотником! Если доживешь!
   Здоровы же оба ржать! Вон Черный Коготь морщится, не все коту молоко хлестать! Того и гляди, шрам разойдется, вот-вот рожа треснет!
   – Братцы-князья не мелочатся, землей разбрасываются, словно грязью. – Залом рубанул по карте ладонью, и весомый кусок нарисованного княжества остался по ту сторону. – Этот край продали коффам. Те и возводят свою крепость. А это моя земля, и я никому ее не отдам!
   Дураки коффы, дураки братцы. Таких, как Залом и Черный Коготь, нужно убивать сразу, умно ли оставлять в живых зверюгу и ждать, когда та схарчит «хозяина» в два присеста?
   – Делай, что хочешь, но даже следа крепости остаться не должно!
   – А…
   – Немного, человек сто – сто пятьдесят. Вопросы есть?
   Верна покачала головой. Какие вопросы? Делай, что хочешь, – все понятно.
 
   Сначала выступили девять. Через день – триста. Еще через день – тысяча. По замыслу Залома три отряда должны были ударить одновременно. Для чего, Верна не знала. Должно быть, для пущей острастки, дескать, получат братцы-князья донесения, сначала одно, потом второе, третье и похолодеют от ужаса.
   – Идете вдоль дороги, – наставлял Черный Коготь. – К вечеру по развилке уйдете вправо, а к заходу солнца на пути встанет деревня. Обождите в лесу и с первой темнотой разыщите Горбатого. Парняга действительно горбат, не ошибетесь. Он и проводит в крепость коффов. Что делать там, разберетесь на месте.
   – А вдруг не управлюсь? – буркнула Верна. Сейчас признаться не стыдно, рядом никого. Коготь – боец матерый, всякое повидал, видит насквозь – испуг не спрячешь, как ни пытайся. Ладно бы сама концы отдала, так ведь люди надеются, верят.
   – Помогут. – Сотник убежденно кивнул на девятку, ждущую в отдалении. – Ох не простые парни к тебе стянулись, ох не простые! Попомни мое слово, наделаете вы дел!.. Пошла!