Козаев Азамат. Ледобой. Круг

   – Уедем. – Сивый поправился. – Два сапога пара, гусь да гагара.
   – Да, нельзя вам долго среди людей. Не случилось бы непоправимого. А белый свет велик, не вдруг и обойдешь. Свози Верну к отчему берегу.
   Кивнул. И туда тоже.
   – Не спускай с нее глаз.
   Промолчал. Будто надвое жизнь расчертило. Как понял? Дышится по-другому, смотрится, вздыбленная шерсть улеглась. Едва срезала Верна узел на волосах, с тем узлом будто другой распустился – внутри. Словно не дышал все это время, бился на пределе.
   – Расскажи о том дне.
   Ворожец не стал уточнять, Сивый и так понял.
   – Пока силы были, держался. Потом ровно дно у бочки выбило – опустел враз. Биться от заката до рассвета тяжело. Не понимал, как такое возможно. Думал, сказки.
   – А теперь?
   Мотнул головой.
   – Лучше бы сказкой осталось. Когда перед глазами потемнело и вокруг сгустился туман, повернулся туда, откуда холодом несло.
   – А дальше?
   Безрод вздохнул, поморщился. Неприятно вспоминать.
   – Я нырнул туда первым, он – вторым. Пробыли всего ничего, а уже закат.
   – В Потусторонье нет времени. И за силу платишь дорогой ценой.
   – Сполна расплатился, – оглядел себя, похлопал по бокам.
   – Отъешься, босота. – Стюжень щелкнул его по лбу. – Верна откормит. Вон, пылинки с тебя сдувает. О чем задумался?
   – Ничто не случается просто так. – Безрод задрал голову, устремил взгляд в небо. – Всегда для чего-то. В Понизинку занесло – отогрелся подземным жаром. Убежал подальше от людей, пришел сюда, нашел мать.
   – И дальше пойдете, – вздохнул Стюжень.
   – Через месяц смогу держать нож, через два – меч.
   – Главное, ешь.
   – Ем…
 
   – Ты это… – В утро отхода Гюст решительно встал на пороге бани и окинул Верну недовольным взглядом. – Бабские одежки сними пока. Переоденься в мужское. На граппре пойдем, а Улльга баб не любит.
   – Ясну тоже заставишь в мужское влезать? – улыбнулась.
   – Одна баба – не две, – буркнул кормщик, подмигнул Безроду, вышел.
   Душистый хлеб отпустили на море. Должен был напитаться морской водой, уйти на дно, а не так вышло. Унесло волнами в открытое море, и вскоре каравай видно не стало. Гюст повеселел.
   Ушли в море без лошадей. Оставили в конюшне. Задали корма на несколько дней. Послезавтра же придет ладья и заберет одного к одному десять коньков. Безрод сидел рядом с Гюстом, как будто порозовел. Попутный ветер без устали тащил граппр к берегу, морскую гладь рябили некрупные волны. Еще до заката дальнокрай потемнел, полоса сделалась черна и жирна, потом и берег показался. Дозорная ладья встретила еще в море, проводила до самого Сторожища. Ровно привидение, Улльга входил на пристань, сопровождаемый всеобщим молчанием.
   – Чего замерли? – рявкнул Гюст, швырнул в кого-то огрызок яблока. – Не признаете?
   – Никак ты, оттнир? – Здрав Молостевич приложил руку к глазам. – Где тебя носило?
   – Где носило, там теперь нет! Несите багры, на веслах никого. Приставать будем!
   – Чудно как-то. – Стражник развел руками. – Перед вами холодный ветер налетел. Пылищу поднял. Была бы со мной теплая верховка… Вот и думаем, к чему бы?
   – Потом объясню! Багры тащите!
   Подтянули корабль к мосткам, кинули сходни. Первым сошел на берег Стюжень. Всего пять боевых ладей стояло у причала, остальные ушли походами или дозором, Улльга – шестой. Кое-кто из парней нашелся в эту пору на пристани, весть о прибытии Улльги разнеслась по берегу с быстротой молнии. Голову сломали, куда подевался Гюст со своим граппром. Приставали с расспросами к Отваде, а тот многозначительно отмалчивался, дескать, сам знаю, вам не скажу. Прибежали Рядяша, Неслух, Прям, Вороток.
   – Где был? Куда, старый, подевался? Обыскались, думали, сквозь землю провалился! Верховный ворожец – не иголка в стоге сена! Потеряться не может.
   Стюжень многозначительно потряс пальцем, приложил руки к губам, крикнул:
   – Спускайся!
   Когда на сходни ступили Тычок с Ясной, дружинные потеряли дар речи. Тычок?! Здесь?! Ведь с Безродом ушел! Значит… Рядяша взбежал на сходни, ровно малых детей, подхватил стариков, каждого в руку, и снес наземь. Парни одним махом взлетели на борт и, потрясенные, замерли. Какая-то красивая баба помогает встать… Безроду! Сивый корячится, будто ранен, и узнаваемо ухмыляется.
   – Воевода! Жив?!
   – Какими судьбами?..
   – Не может быть!..
   Верна с опаской следила за бурным изъявлением радости и кусала губы. Как бы не помяли. Этот здоровенный может легко раздавить, а тот, просто немыслимый бугай, и вовсе сломает, не заметит. Неслух, точно перышко, подхватил Сивого на руки и закружил по палубе, выкрикивая:
   – Ого-го! Здравствуй, сват!
   Парни налетели, Безрода и видно не стало. Новоиспеченная невеста удивленно поглядывала на буйство. Ничегошеньки о тебе не знала, где жил, с кем кровь лил. Воеводой зовут… Целый город на руках носит, здравицы кричат! А подумать только, год назад никчемой считала, кусала по поводу и без повода. Кто же ты, Сивый?.. Ничего, впереди прорва времени, все наружу вылезет, ничто не утаится.
   – А это Безродова невеста! – рявкнул во все горло Гюст, выталкивая Верну на середину палубы, к мачте. Парни на мгновение замерли, повернулись, и «Безродова невеста» нутряным чутьем угадала, что последует. Хорошо, успела дыхание задержать, дабы не взвизгнуть.
   – Невеста?! Ого-го! Сивый женится!..
   Здоровяк попросту сграбастал на руки – даже ойкнуть не успела – и швырнул в воздух. Ловко поймал, словно невесомую пушинку, подбросил еще раз.
   – Знатно погуляем!..
   – Воевода женится!..
   – Вороток, бегом в терем, извести Отваду!..
   Парни едва дух не выдавили. На руках снесли на берег, поставили рядом с Тычком и Ясной. Верна смотрела на Безрода изумленным взглядом, а ведь казалось, уже всем удивил, чем мог. Еще не все? Стюжень правильно все понял, шепнул на ухо:
   – Ты никогда не откроешь его до конца. Всегда останется нечто, чего не знаешь.
   – Это я уже поняла.
   – Ну и хорошо.
 
   В тереме принимал князь, бояре, как самому близкому родичу, жали руки, искренне обнимали. Верне княжна понравилась. Молодая, задорная, глаза горят, видно – счастлива. Ждут второго. Вся дружина набилась в думную палату, парни гомонили так, что Зарянке пришлось уйти, не для беременной такое.
   – А помнишь…
   – …Сапог разлетелся, точно гнилая тканина…
   – А он и говорит: «По шее схлопочешь, образина…»
   – Нет, он сказал: «Сей же миг, оттнир, по зубам получишь…»
   – А Безрод ему: «Выходит, с неба упали три года для мальчишки?..»
   – …И думаю: «Ну и голосище!..»
   Верна ничего не понимала, таскала взгляд с одного дружинного на другого и разумела лишь одно: то, о чем рассказывают парни, имеет прямое отношение к Безроду. Иной раз дыхание перехватывало, когда доходило – был на волосок от смерти. О какой битве все кругом толкуют? Кто такие «застенки» и каким боком ко всему этому Сивый?
   – Потом расскажу, – шепнул Стюжень.
   – Он действительно мог помереть? – едва произнесла. Горло перехватило, как будто не было того десятка раз, когда Безрода могли распустить на ремни на ее собственных глазах. Только всегда так: чего не видела самолично, кажется страшнее.
   Ворожец кивнул. И порубить могли, и стрелами утыкать, и море студеное за плечами осталось. Да разве насчитаешь мечи и ножи, что кровь пускали?
   – Про какой мешок тот, здоровенный, толкует? Винится, что ли?
   – Винится, – улыбнулся верховный. – Простить себе не может.
   Чего простить не может? До заката Верна сидела в трапезной и слушала, мало-помалу открывая для себя ту часть жизни Сивого, что до сих пор оставалась закрыта. Ровно пыль убрали с чистого зерцала, пусть заиграет на нем солнце. Какие-то мешки, сапоги, поединки… Безрод несколько раз поймал изумленный взгляд, один раз показал: «Закрой рот, муха залетит». Захлопнула, сцепила зубы. Безродина невеста, а челюсть отвесила, будто дуреха глухоманная.
   Пировать с парнями не осталась. Голова разболелась. Ничего с ним теперь не случится, вон, целая дружина готова на руках носить. Что он такого сделал?.. Эх, Сивый, Сивый, бездонная ты пропасть, – много узнала, еще больше осталось. Хотели устроить гостью в княжеских покоях, отказалась наотрез. Куда с потусторонним охвостьем к беременной в палаты! Выпросила себе уголок без соседей. Спасибо ворожцу, поддержал. Сказал, что так нужно.
   Стоит присесть на какое-то время, еще остается на лавке иней, утром вся постель сырая, кое-где изморозь. Приснилось что-то непонятное: Сивый тащит к обрыву мешок с галькой, сбрасывает вниз, потом сам прыгает в студеное море.
   Встала ни свет ни заря, облачилась в яркий наряд, что купила в Кеофе, поднялась в трапезную. Парни еще шумели. Осторожно заглянула. Безрод, князь Отвада, Стюжень и еще несколько парней сидели тесным кругом, пили брагу и о чем-то говорили. Не пьяные разговоры – Отвада пребывал серьезен, на лицо легла печать задумчивости, остальные мрачно хмурились, – речь шла о чем-то серьезном. Безрод что-то изредка отвечал, иногда качал головой: «Нет».
   Послышались чьи-то шаги, затем детское сопение. Княжна, баюкая сына, ходила по терему, что-то напевала, и малыш почти уснул.
   – Не спится? – шепнула.
   Говорить в голос не стала.
   – Не-а, – тем же шепотом ответила Верна. Получилось, будто подслушивает, но ведь не так! Просто смотреть хочется.
   – Говорят, скоро свадьба?
   – Ага.
   – Если бы не Безрод, уж не знаю, как все сложилось бы.
   Верна недоуменно покосилась на Зарянку. Что это значит?
   – Не выдержал бы Сторожище, смяли полуночники. Хозяйничали бы здесь Брюнсдюр со товарищи.
   – Брюнсдюр? – слышала это имя в крепости, на Скалистом острове, только не поняла, кто это.
   – Отвел Сивый беду, в ноги ему кланяемся. Да и нас он поженил.
   Верна смотрела и слушала княжну молча, время от времени кося в трапезную залу. Кого только не поженил, а сам до недавнего времени один ходил.
   Княжич уснул, сладко пуская во сне пузыри. Зарянка молча показала: «Нам пора в колыбель», тихонько развернулась и удалилась. Парни в трапезной угомонились, молча слушали верховного, время от времени прикладываясь к чарам с брагой.
 
   На свадьбе гулял весь город, да что город – окрестные деревни тоже не замедлили почтить. Деревенские старейшины тащили на свадьбу «того самого Безрода» баранов, гусей, кур, уток, села побогаче – даже телят. Лица мелькали так часто, и оказалось их столько, что у Верны под покрывалом голова закружилась. Глядела в щелку, но до чего утомительно напрягать глаза и вертеть головой по сторонам! Как на всякой свадьбе по двору шныряли мальчишки, лазали под столом, таскали со стола яства, дурачились. Не обращая внимания на пирующих, вразнобой голосили что-то про черного ворона, а чуть позже затеяли странную игру, верховодил в который крепыш лет восьми. Сразу объявил:
   – Нетушки, Безродом буду я!
   – Тогда я Брюнсдюр!
   – Нет, я!..
   – Ты в прошлый раз был. Теперь моя очередь.
   – Мы будем близнецами Трюггарами!
   – А я буду Хаксэльве!
   – А я гойгом Зральтром!
   – Потом поиграем в «застенков»! Чур, я буду Щелком!
   – А я Рядяша!
   – А я Неслух!
   – Который?
   – Что женился…
   Дети играют в Безрода… Дети играют в Безрода… Верна вопреки обычаю круто развернулась к Сивому и уставилась едва не в упор. Тот не отворачивая головы, буркнул:
   – Что на этот раз?
   – Ничего. Явились мне однажды синие, холодные глаза, и жизнь перевернуло вверх тормашками. Странный ты. Холодный, жесткий, непонятный, а тянет к тебе, ровно лягушку к воде.
   Ждала, что отшутится, съехидничает. Не стал. Отмолчался.
   – И вот еще что. Ну… если, конечно, хочешь знать.
   – Говори.
   – Тогда, ну… ты понял… дура была. Жаль, назад нельзя отыграть.
   – Положим, отыграли, – улыбнулся уголками губ. – Что тогда?
   – Отыграли? – улыбнулась, хоть и не видно под белым покрывалом. Шум, гомон гостей, крики мальчишек, речи, здравицы, песни, грохот посуды – все отошло в тень, осталось там, снаружи покрывала, ровно за частоколом. – Увидишь.
   Хотела теперь же, немедленно снять со стола его левую руку, заключить в обе ладони и держать. И плевать на уклад. В обычае ничего не сказано про год мучительного ожидания, про внезапное озарение, про груз вины. К такой-то матери все! Сняла Безродову руку со стола, положила на скамью и накрыла правой ладонью. Вот так! Смотри, кому охота.
   В щелку видела влажные глаза бабки Ясны и ее счастливую улыбку. Не было бы доподлинно известно про мать Сивого – подумала на ворожею. Ровно прочной нитью оба увязаны, а кто увязал, про то лишь краем уха слышала. Тычок весел и пьян. Светел, как солнышко, широко лыбится, от уха до уха, орет похабные песни. Дородная бабища между ним и Гюстом, похоже, на сносях, налегает на соленья и ухом не ведет на стариковы песни. Привычная, что ли?
   Кое-кого из дружины Верна узнала в лицо. Те быки, что сидят по правую руку, – братья Неслухи, они были на пристани. По всему видать, упрямые – вон какие лбы. Тот исполин с хитрыми глазами – Рядяша. Кудрявый здоровяк с окладистой бородой – Моряй. Его ждали особо, говорят, кормщиком на дозорной ладье ходил. Тот сухой вой – Щелк. Очень похож на Сивого. Смотрит так же. Дальше сидят Ледок, Вороток, Прям. Ближе всех расположился князь, рядом с ним – местный воевода Перегуж. Чем-то неуловимо похож на отца. Едва в слезы не бросило папкину дочку.
   Отполыхал свадебный день. Нельзя задерживаться дольше, кругом люди, а сами стали ровно изгои. Только никто не гонит, сами бегут. Пришел граппр с лошадями; Губчик, Востроух Тычка, Гарькин Уголек стоят в стойле. Теперь старый похабник стал богат – девять лошадей, хоть конюшню открывай. Ясна сидит притихшая, сурово хмурит брови, но по всему видно – едва не смеется. Пока с балагуром здесь осядут, будут ждать. Еще за столом кто-то из парней завел разговор о дружине на ладью, что повезет Сивого на Перекрестень-остров, в Торжище Великое. Гюст встал и жестом усадил других кормщиков, уже было вскочивших.
   – Всем ведь ясно, что пойдет Улльга?
   Вскочили и остальные. Только первая дружина Безрода сидела да посмеивалась. Кричи, рви глотку. И так ясно, что «застенки» войдут в состав дружины всенепременно. Безрод слушал, слушал, а когда все порешили, счастливцы заулыбались, а неудачники помрачнели, встал и огорошил всех:
   – Никто не пойдет.
   Повисшее во дворе молчание, разбил только кашель Гюста, когда тот поперхнулся брагой.
   – Улльга останется здесь. Мы уйдем по суше. Так нужно.
   Не возразил никто. Молчали, как воды в рот набрали. Наконец верховный рявкнул:
   – Выше нос, босяки! Так нужно.
   Затянул песню низким, трубным голосом, и молодцы ожили. Пожали плечами – нужно, значит, нужно, – рассмеялись. Верна все гладила большим пальцем кольцо на безымяннике, то самое, что перед боем с дружиной Брюста Сивый выбросил в траву. Будто грелась о золотой кругляш. Целый год вдвоем, пусть и в седлах, но целый год!
   – Куда меня поведешь? – шепнула ломким голосом. Давно хотела спросить, но всякий раз ловила себя за язык.
   – К Стюженю. – Безрод смотрел прямо в щелку белого свадебного покрова, будто иглой колол. – Старый заговорил избу, вреда не принесем…
 
   На рассвете оседлали лошадей и тепло попрощались. Князь, дружина, Зарянка, Тычок с Ясной, Стюжень… казалось, двор заполнил весь город, яблоку негде упасть. Сверху, из седла, это вышло особенно заметно. Ни один вой не пропустил Сивого мимо себя, Безрод, что называется, пошел по рукам. Обнимали так, словно виделись последний раз. Верна думала, что все пройдет гораздо быстрее, как бы полдень в прощаниях не встретить. Переметные сумы ломились от припаса, хотели и золота сунуть мешочек-другой, да Безрод отказался. Только молодая жена самолично видела, как мальчишка, тот самый, что на свадьбе захотел играть Сивого, сунул в Безродову суму два мешочка. Ясное дело, взрослые подучили, всучили-таки золото. Обнаружить нежданный подарок? Бросить наземь, дескать, сказано же – не возьмет? А вдруг парни от сердца отрывали, каждый по рублику? Улыбаясь, отвернулась. Подошла Ясна.
   – Ну как, девонька? Что?
   – А ничего, – пожала плечами. – Слаб еще. Только и хватило сил, что сидеть на пиру. Согнуться не может, а согнется – не разогнется. Как еще в седло полезет?
   – Все впереди. – Ворожея погладила по ноге. Губчику тоже перепало немного ласки, всхрапнул, потребовал еще. А старухе не жалко, гладила обоих.
   – Я тоже так думаю. Все ночи наши.
 
   Безрод намеревался по суше дойти до земель былинеев, там переправиться через море и уйти в полуденную сторону. Поначалу двигались тихим шагом едва до полудня. На большее Сивого не хватало. Прочую часть дня сидели у костра, вдали от дорог, разговаривали. Изредка просились на ночлег. Безрод правильно рассудил, с каждым днем сила будет прибывать, глядишь, в стране былинеев станет значительно лучше. А нелюдимые тропки да лесная чащоба – лучшие друзья выздоравливающего.
   Еще в начале пути, через день или два, вдруг свернул с тропинки в самую глухомань. Верна хотела было спросить, да передумала. Не от безделья свернул, если сделал так, значит, нужно. Спросишь – или отмолчится, или усмехнется. Скоро прояснится. Маленькая поляна обнаружилась на пути неожиданно, прошли бы сотней шагов дальше – не заметила. Ладная избушка встала посередине, и солнце заливало ее всю, лиясь в проплешину чащобной кроны. Сивый уверенно направил Теньку к дому. Дверь распахнулась, на пороге встала молодая баба, разлыбилась. Верна подозрительно на нее покосилась, дуреха, чего выскочила? Мало ли кто приехал и что у чужака на уме! Но вышло так, будто эти двое знались, Безрод хозяйке кивнул, сполз наземь, потряс головой. Верна поморщилась, у него сейчас перед глазами разливаются цветные пятна; баба тоже в долгу не осталась, кивнула, приглашая в дом.
   – Входи.
   Вошла. Огляделась. К потолку подвешены для просушки травы, в самой середке избы сложен очаг, с балки свисает надочажная цепь, в крыше дымоход. Окон нет, весь свет от двери. Стены убраны шкурами, по всему видно – охотничье жилье.
   – На охоте?
   Девка кивнула. Верна подивилась. Чего молчит? Немая, что ли?
   – Подождем.
   Пока ждали неведомого хозяина, Верна несколько раз подмечала косые взгляды, что немая бросала на Сивого. Показалось или в глазах мелькает нечто, похожее на ужас? И ведь не постоянно смотрит, а временами. Так человек настораживается, если слышит что-то тревожное в чаще леса. Чует потустороннее охвостье?
   – Косит. Боится. Беду чует, – шепнула.
   – Завтра уйдем.
   – Не прогнал бы хозяин. Вдруг нажалуется?
   – Не прогонит. – Сивый усмехнулся, и так хорошо Верне стало от усмешки, свою не сдержала.
   На закате появился хозяин. Сначала раздался песий лай – немая выскочила встречать, что-то лопотала, показывая на избу, – потом и хозяин вошел. Пес даже нос на порог не показал, скуля, потрусил вон. Охотник оглядел гостей, положил на лавку снаряжение, стал медленно разматывать башлык, закрывавший большую часть лица. И когда повернулся поздороваться, Верна в испуге попятилась. Хорошо хоть крик сдержала, Сивый будто раздвоился. То же сумрачное выражение лица, те же рубцы, один к одному, ровно один из двоих человек, а второй – отражение в зерцале.
   – Здравствуй, Безрод.
   – Здравствуй, Сёнге. Пустишь на ночь?
   – Оставайся.
   Мужчины о чем-то говорили, Верна по большей части ничего не понимала, лишь единожды насторожилась, когда речь пошла про Ледована. Безрод неспешно, скупо роняя слова, рассказывал, а Сёнге называл Ледована Исотуном.
   – Оттого и скулит, подойти близко боится, – буркнул Сивый напоследок, выглядывая исподлобья. – Ты не обязан нас терпеть.
   – Вы никуда не пойдете, – отрезал хозяин. – Что должно случиться, пусть случится. Если выживем, станем сильнее.
   Бабьим нутряным чутьем Верна угадала в последних словах охотника нечто потаенное, что открывается только для чуткого уха, острого глаза. Да к тому же многозначительная ухмылка. Ухмылка… ухмылка… Впервые подумала: «А может быть, Сивый просто не может улыбаться? Вдруг рассекло нужные для улыбки жилки и выходит лишь усмешка? Вон, Сёнге так же кривится…»
   После трапезы, когда девка занялась котлом, Сивый ушел поить лошадей, Верна заговорила с хозяином. Времени осталось немного, потому ходить вокруг да около не стала:
   – Вы с Безродом похожи на братьев-близнецов.
   – Скорее на братьев по крови.
   – Попали в одни заботливые руки?
   Сёнге остро полыхнул исподлобья.
   – Безрод ничего не рассказал?
   – Конечно, рассказал! Просто…
   – Не умеешь врать. Это хорошо. – Шрамолицый усмехнулся. – Если Сивый не рассказал, пожалуй, и мне не стоит.
   Развела руками. Да что тут поделаешь?
 
   Ночевали по лавкам, четыре стены, четыре лавки. Против ожидания мужчины не храпели, зато молодуха оторвалась за свою немоту. Как Сёнге не просыпается? Привык, что ли? И не разбудишь – хозяйка все же. Неслышно скользнула на порог. Полная луна заливала проплешину, а с земли все виделось, будто луна попалась в садок из высоченных древесных стволов. Чуть позже вышел Безрод, тоже не спал. Присел рядом. Шепнула:
   – Сёнге спит?
   – Нет.
   Пес, прикорнувший было под стеной, отбежал подальше.
   – Посмотри на меня, – дурацкая мысль, луной, что ли, навеяло?
   Безрод повернулся.
   – Так и сиди, – пальцами приподняла ему уголки губ. – Расслабься. И подержи немного.
   Отсела на шаг, покрутила головой. Как будто держит, и как будто получилась действительно улыбка. Только не оставляет ощущения, будто сейчас задерет губы и обнажит клыки. И луна плещется в глазах, словно вышел из лесу некто жуткий, присел рядом.
   – И долго мне так сидеть? – прошипел.
   Чего уж проще сказать: «Все, убирай». Так нет же… подсела ближе и осторожно, мизинцем опустила уголки губ. Не удержалась, провела по усам и бороде, а когда Безрод неожиданно резко дернул головой и щелкнул зубами, дескать, укушу, от неожиданности едва со ступеньки не сверзилась.
   – Совсем оша…
   Прикрыл Верне рот ладонью – тише, людей разбудишь!
   Хлопнула глазами, ага, поняла. Не сводя с Безрода глаз, облизала руку, накрывшую уста, вытянув губы, поцеловала. Сивый ни слова не сказал, но и руку не убрал, просто смотрел, и немного жутковато делалось. Увидела бы эти глаза, да еще в лунном свете первый раз – давно сбежала.
   – Айда спать, – шепнул. – Немая перевернулась, больше не храпит.
 
   Ушли на рассвете. Безрод и Сёнге попрощались просто и незатейливо, едва ли не равнодушно. Верна глядела за мужчинами во все глаза и ничего не понимала. Шрамы по лицу, как отражение, одинаковые, обоих единит нечто жуткое, а смотрят друг на друга в четверть глаза.
   Сивый постепенно приходил в себя. Больше времени проводил в седле, меньше отдыхал. Оставался так же худ, хотя… не так же. Вроде неоткуда в седле натрясти жирок, а все же скулы малость округлились, и цвет на лицо вернулся. Шли глухоманью, когда верхом, когда пешком, ведя коней в поводу. Не жаждал Безрод встречаться с людьми. Каждый день таскал из ножен меч, осторожно кромсал воздух. Медленно, морщась и кривясь, но упорно. А через четыре седмицы Безрод вдруг свернул из глухомани на дорогу, буркнув:
   – Деревня впереди, отдохнем.
   – Ага! Баня ой как не помешает.
   Кивнул. Щеки впалы, зато шея стала широка, как прежде, рубаха на плечах огладилась, больше не висит, как на чучеле.
   – Будет тебе баня.
   По дороге мылись в ручьях и озерах по очереди, и отчего-то получалось так, что Сивый лез в воду в сумерках или того хуже – в темноте. Время не тянул, ничего такого не делал, а только неизменно выходило ему мыться в темноте. Вечерами у костра Верна во все глаза приглядывала за Безродом, не пряталась – теперь можно, муж как-никак. Ясное дело, подгадывает к темноте, но как? Время не тянет, все идет как идет, но выходит неизменно по его.
   – Глаза проглядишь, – усмехнулся накануне.
   – Мои глаза, хочу и смотрю.
   – Не к ночи смотрины затеяла. Страх приснится.
   – Ты про рубцы? Брехня, не слушай, – отмахнулась и глаз не отвела. Подтянула колени к груди, обхватила руками. Говорить или нет? Странное творится с глазами. Глядишь на Сивого, и временами рубцы будто сходят с лица, расползаются, точно змеи. Становится оно чистым и нравится просто до невозможности. Смигнешь – опять наползают.
   – Месяц в пути.
   – Устала?
   – Есть немного. В баню хочу.
   – Будет тебе баня. Завтра.
   Помолчала, ковырнула палкой дровье в костре, колко глянула исподлобья:
   – В парной сумеречной теменью не отговоришься.
   Пожал плечами. Нет, значит, нет. А у самой дыхание сперло и внутри пошел снег. Завтра?
 
   Деревенька вышла невелика, десяток домов. На постой попросились к старику, неулыбчивому и хмурому, ровно валун. Он единственный не побоялся встретить пришельцев и смотрел прямо, поджав губы под усищами. Встал посреди дороги, ноги расставил, руки спрятал за спину.
   – Люди как люди, идем своей дорогой. – Безрод остановил Теньку шагах в пяти от старика.
   Тот посмотрел так, посмотрел эдак: вроде не страшные. Не дружина – всего двое, один из которых баба в мужском одеянии.
   – Путать по ногам не станем. Скатертью дорожка!
   – Думал, в охапку сгребете да на постой определите.
   Верна беззвучно ахнула – лучше бы не скалился. Жуткая у него ухмылка, пугает людей.
   – А нужно?
   – Сопротивляться не стали бы.
   Старик подумал-подумал и опустил руки. В деснице оказался топор. Хозяин сноровисто подбросил орудие и через три оборота не глядя поймал за топорище. Многозначительно крякнул и кивнул, приглашая за собой.