Козаев Азамат. Ледобой. Круг

   Мужская одежда давно лежала в углу телеги, и так приятно стало в бабских нарядах, и так они кстати пришлись… Как будто знала. А Сивый чудо учудил – в попутной деревне заставил переделать сиденья повозки. Убрали жестко закрепленные, обрезанные точно по ширине доски, и поставили на их место более длинные и гибкие. Ничего, что выступали из боков, зато не трясло, только упруго покачивало.
   Когда ступили в родные пределы. Верну затрясло, не совладала со слезами. От поселения почти ничего не осталось, будто и не было вовсе – пожарище затянуло свежей травой, занялся молодой лесок. Сивый молча выглядывал исподлобья, но даже вздохом не обнаружил свое присутствие. Так и бродила папкина-мамкина дочка по родине будто заблудшая. Глядела в никуда, что-то шептала, долго не сходила с места, где когда-то стоял отчий дом. Теперь лишь полусгнившие обгорелки уродливо чернели в высокой траве.
   Безрод присел на корточки чуть поодаль, оглянулся, подозвал.
   – Тризнища, – кивнул перед собой.
   Верна всхлипнула, молча приподняла брови.
   – Отец. Мать и сестры дальше.
   – Как узнал?
   Промолчал. Понимающе кивнула: ага, научите потусторонника выворачивать обыденность наизнанку.
   – А Грюй? – замешкалась, запнулась.
   – Там.
   Встала на тризнище и зашепталась с отцом, который теперь глядит на дочь из палат Ратника, поднимает чару с пенной брагой и ревет в голос – внук в мир просится, скоро закричит.
   – …мама, а как это… а как быть с тем… а больно будет? – шептала в небо, стоя на тризнище матери. Промолчала мать, не ответила, но легла на затылок тяжелая ладонь, поиграла с отросшими волосами.
   – Выше нос, оторва!
   Привалилась к Безроду спиной, нашла затылком губы, ласково потерлась.
   Ночевали на пепелище. Ночью сбросила одеяло, открылась воздуху родины вся, уснуть не смогла. Смятением унесло сон к такой-то матери, показалось даже – в груди свистит. Сивый приподнялся на локте, заставил смотреть себе в глаза – в темноте нашла их без труда, будто нащупала, – и отпустило.
   – А почему заставу не отстроили заново?
   – Люди сами не поняли, – помолчал, ответил не сразу. – Здесь разлита злая сила, помнишь? Черный…
   Кивнула. Вздохнула. Потянулась к Безроду губами. Умен, сволочь! Привел в отчую сторону брюхатую, только муж не Черный Всадник – другой. Не прошло то жуткое сватовство. Отец видел сверху, радовался.
 
   Благополучно дошли до ближайшей пристани и погрузились на широкий грюг, что шел в Торжище Великое. Верна давно приметила за собой странность – день за днем, месяц за месяцем будто сглаживалось лицо Безрода, расползались рубцы, и теперь окончательно исчезли. А когда услышала шепоток за спиной: «Ты гляди, страшен как! Вот это рубцы!» – едва отповедь не дала. Какие рубцы, где увидели? Вовремя язык прикусила. Хотела увидеть его лицо чистым, без шрамов? Хотела смыть с лица жуткое обличье? Самой видно, другим – нет.
   – Чего уставилась?
   – Шрамов не вижу.
   Поджал губы, хмыкнул.
   – И давно?
   – Несколько месяцев. Нравишься.
   – А на теле?
   Развела руками. Есть. Тонкими нитями начинаются на шее, а дальше вниз – как и раньше. Отмахнулся. Ну есть и есть.
   В Торжище Великом пересели на ладью, что шла в боянские земли. Удивительное дело – за год странствий не случилось ни одной стычки, Сивый ни разу не обнажил меча, будто все напасти обошли десятой дорогой.
   – Может, и обошли, – шепнула Верна сама себе. – Сивый теперь сам будто напасть. Потустороннее охвостье вьется за плечами, точно плащ. Всякий живой прочь бежит, ровно чует. Года хватило? Истаяло уже?..
   А когда, по словам купца, до Сторожища оставалось всего ничего, и ясное небо оголтело бирюзовело. Сивый отчего-то нахмурился. Пекло нещадно, жара даже на море стояла изнуряющая, и Безрод стылым, пронизывающим взглядом окинул Верну с ног до головы.
   – Ты чего? – удивленно вскинулась.
   – Подойди ближе.
   Тревожно глянула на мужа. Давно перестала хмурить брови и кусать губы, сама почувствовала, как зажглись глаза. Вспомнила про длинные ресницы и жаркими полуденными утренниками баловалась – нависнет над спящим Безродом и, смеживая веки, «хлопает» его по носу. Легко и невесомо, но Сивый неизменно просыпался. Будто крылья проросли, весь год летала, никогда не была так свободна и весела. А что теперь?
   Беспояс долго смотрел в глаза, нахмурился, прошелестел:
   – Не отходи. Будь рядом.
   Промолчала, лишь кивнула.
 
   На заре урочного дня до берега оставалось почти ничего, но внезапно море посуровело, и откуда-то нанесло тучи. Ветрище расшалился, ровно до того неделю взаперти сидел, изголодался по просторам. Уж так загулял, что развернул корабль от берега и погнал на самую полночь, не спустить парус – только с обрывками остаться. А едва ладью понесло в направлении, противоположном Сторожищу, Безрод мрачно закачал головой.
   – С восточной стороны будут камни! – крикнул кормщику ближе к полудню, хотя разберись, где теперь солнце – сизь да сизь кругом.
   Уже свистело и грохотало, небо сделалось черно, ровно дегтем вымазали, а ветер буянил, точно перебравший выпивоха.
   – Кормило бесполезно! Ладья не слушается!..
   Кивнул, поджал губы. Сел спиной к борту, посадил перед собой Верну, обнял, прижал к себе.
   Ладья взлетала на гребни волн, падала как в пропасть. Верну замутило. Проснулись боли, девять месяцев на исходе. Отодвинуть бы срок подальше, да время не тянется, дни вперед, словно пух в подушку, не набьешь.
   – Земля! – кормщик показал на дальнокрай.
   – Камни! – рявкнул Сивый. – По днищу! Гляди в оба!..
   Как гляди? Небо сизо, не сказать черно, ветер носит соленые брызги, глаза у всех красные, щурятся. И ровно почуял Безрод что-то, напрягся. Ладья с маху налетела на подводный камень, встрепенулась, будто собака, задрала корму. Был бы корабль всамделишным псом, и были бы сами, точно капли, – разлетелись кто куда. А и разлетелись.
   Верна в ужасе зажмурилась, сильным рывком обоих швырнуло вперед, к носу, не покатилась только потому, что Сивый держал. На заду съехали. Точно меж двумя валунами ладья попала, нос прищемило, а тут еще волны в корму наддали… Верна будто конец мира увидела, глаза широки, рот раскрыла, только крик в горле застрял.
   Корма задралась выше дальнокрая, чудовищные волны бьют-перехлестывают, корабль от каждого удара сотрясается. Борта затрещали, ровно обхватили красавицу ладью огромными клещами и давят, как орех. Сколько народу на ладье было, всех вперед швырнуло. Катились на нос друг по другу, грозили смять, раздавить, и только Сивый остался недвижим. Верна замерла на самом носу, руки держала на животе, смотрела в серое от напруги лицо Безрода и шептала:
   – Не дай, не дай…
   Сивый, разбросав руки в стороны, упирался в борта, сзади навалилась беспомощная дружина, трое… пятеро… десять… копошатся, ищут опору, а встать не можется.
   – Сомнут, – прошептала Верна, холодея. – Сомнут!..
   Безрод прикусил губу, под глазом остервенело забило, мокрые вихры прилипли ко лбу.
   Держит…
   Будто на качели попали, нос ушел вниз, корму задрало, и продолжает задирать. Еще чуть – захлестнет, затопит.
   Держит…
   Плечи должны были оторваться, жилки лопнуть, кости треснуть.
   Держит…
   Оглушительно треснули борта, и ладья скользнула вниз по каменным салазкам еще на несколько саженей. Нос захлестнуло, Верну мгновенно залило водой, почти немедленно исполинский вал опрокинул корабль, и Безрод, скрипя зубами, прикрыл глаза…
 
   Куда все делось? Где сизо-черное небо, куда умчалась буря, кто утихомирил волны, и те, ровно дворняги, пригладили шерсть, зализали берег, словно подставленную руку? Безрод вытащил на берег своего пятого. Голова разбита, стонет, кривится, но жить будет. Еле оторвал от доски, пальцы бедняге свело. Все, больше никого в море не осталось, вытащили всех. Семерых недосчитались… восьмая Верна. Губчик и Тенька сами выбрались. Устал.
   Лежал на спине, щурясь, таскал глаза по лазоревым воздусям и постанывал – руки трясло и сводило, плеч не чувствовал. Одежда высохла на жарком солнце почти немедленно.
   – Где это мы? Никак Скалистый?
   Кивнул. Восточный берег Скалистого острова.
   – Вот ведь угораздило! – ругнулся кормщик, он выжил. – И как мы отсюда, а?
   – Как-нибудь, – хрипнул Безрод. – Луки спасли, дичь набьете. Леса кругом.
   – А ты?
   – Чернолесская пристань там, – вместо ответа показал на запад, вдоль берега. Поднялся на тряские ноги, зашатался. Подозвал Теньку, влез в седло.
   – Далеко собрался?
   Оглянулся. Парни приходят в себя, обломки ладьи прибило к берегу, всякоразное полезное нашлось – луки, оружие, припас.
   – У крепости буду ждать.
   Солнце палило нещадно, будто виноватилось за недавнюю бурю. Совлек рубаху, повязал на голове, подол, точно бармица, лег на плечи. Все стояло перед глазами лицо Верны, за миг до того, как ее накрыло, – взгляд испуган, все поняла, немо попрощалась…
   – Бего-о-ом! – рявкнул Сивый и хлопнул Теньку по шее.
   Остановил жеребца только в знакомых пределах. Спешился, привязал коня к дереву подошел к скалам. Взял зубами нож и сиганул в море с высокого обрыва.
   Скальная расщелина открылась и впустила, будто зачарованная дверь. Вплыл под каменный свод и шел, отгребая воду в стороны, как лягушка. Выбрался на каменную приступку и осторожно двинулся вперед по склизким глыбам, помогая себе руками. Едва под ногами мало-мальски выровнялось, распрямился, нашел в скале провал и ступил в темный ход.
   Впереди темноту беззастенчиво избивал солнечный свет, вливаясь через расщелину в своде. Сивый, поджав губы, замер «на пороге», тяжело сглотнул. Под расщелиной, прямо в столбике света лежала Верна, смотрела на скальный ход полуприкрытыми глазами и обессиленно тянула губы в улыбку. Одежды перепачкались кровью – да и ладно с тряпками, в таком деле по-другому не бывает, – на руках покоился младенец и тихо сопел.
   – Чихнет, – буркнул Сивый, подходя. – Расщекочет солнце нос, и чихнет. Сам такой.
   – Пусть чихает, – прошептала Верна. – Пусть.
   Новорожденный смешно чихнул. Безрод устало опустился рядом, положил руку Верне на лоб.
   – Глаза прикрой.
   Смежила веки и, проваливаясь в отдохновенное забытье, бормотала:
   – Я его не знаю… не знаю… никогда не видела… не было, не было, а потом появился… будто в расщелину упал… здоровенный такой…
   – Спи, – шепнул Безрод и, забирая младенца, дунул жене в лицо. – Сил набирайся.
   Верна, прикрыв золотое обручье ладонью, подтянула колени к груди и уснула на камнях, словно почивала на мягких шкурах. Сивый поднес малыша к лицу, потянул носом, улыбнулся.
   – Значит, глупо выгляжу?..
 
   Стюженю и Ясне виделся один и тот же странный сон – будто смотрит кто-то, пристально, холодно, аж глаза слезятся. Все в дымке, в тумане, где-то впереди угадывается человек, а потом будто раздернуло дымчатое покрывало ветром. Стоит Безрод, молча таращится и будто наплывает, больше становится. Или самих утягивает в глаза Сивого, точно в омуты…
   – Ладью! На Скалистый! Быстрее! – Стюжень поднял Отваду ни свет ни заря.
   – Что там?
   – Безрод!
   – Моряя ко мне! Или Гюста! Кого найдете раньше!
   Отроки только пятками засверкали. Уже во дворе верховный столкнулся с ворожеей, все понял, обнадежил:
   – Уже отходит ладья. Заберут…
 
   – Куда теперь?
   Сидели на заднем дворе, то памятное бревно не убрали, так и осталось. Щурились на солнце, глядели на море. Безрод пожал плечами.
   – На Скалистом дом подниму.
   – Заставу восстановишь?
   – Злое место. Люди там не смогут. В лесу.
   – Ну и жара! Пекло!
   Сивый поджал губы, усмехнулся.
   – Макушка лета. Самая знойная пора.
   Ворожец только и спросил:
   – В пещере?
   – Да.
   Помолчали.
   – А чем плоха застава в лесу?
   Стюжень как будто ослышатся, поиграл бровями:
   – В лесу?
   – Лес черный, могучий, место закрытое. Все и всех увидим, самих – нет.
   Верховный в упор уставился на Безрода. Тот спрятал глаза в землю, смотри, если охота.
   – Аж дух перехватывает от твоей наглости! Но ведь – самое странное – может получиться!
   – Получится, – кивнул Безрод. – Даже с туманом врасплох не возьмут. И ладью поставим на полуденном берегу.
   Ворожец огладил бороду. А почему бы нет?.. Ехидно покосился:
   – Далеко без пояса убежал, бестолочь?
   Сивый покачал головой. Нет, недалеко. И теперь не убежать.
   – Какой хочешь?
   Глухо буркнул:
   – Простой бычий.
 
   Позже, на закате, когда сидел на завалинке Стюженевой избы, рядом опустилась Верна. Под глазами круги, которую ночь толком не спит. Дверь оставила открытой. Пока с мальчишкой старики – Тычок, Ясна, Стюжень, – а если заплачет, будет слышно. Что-то надумала, отсела чуть дальше и прилегла, голову положила Сивому на колени. Безрод намотал на кулак волосы – коса уже довольно отросла, – бестрепетно убрал прядь со лба. Неслыханно, выбитый зуб стал расти, и шрамы заглаживаются! Боги одарили к рождению сына…
   – Я пришел из ниоткуда, в никуда же и уйду. Странник мрачный безымянный, к счастью своему бреду…