Страница:
Хлопнул Губчика по крупу, и тот резво припустил в раскрытые ворота. Цепью девятка утянулась по следам десятника, и оглушительный свист полетел вдогон первому отряду. Птицы, бедные птицы, никогда в стенах горной твердыни у вас не будет покоя…
До развилки добрались без приключений, но Верна не припомнила бы другого столь же молчаливого похода. Даже с Безродом бывало веселее, один Тычок чего стоил. Эти же… каждое слово приходилось клещами вытягивать. А что узнала? Да почти ничего! Как сделалось понятно, раньше эти девять между собой не знались, теперь же стало ясно – не больно-то и хотят узнать. Едут и едут, каждый сам по себе. Молчат. Ни тебе пошутят, ни подколют друг друга. Не видела бы Верна собственными глазами их жутковатую спаянность в том «серебряном» бою, не стала голову ломать. Только странно все выходит, хотя… может быть, на самом деле пожили, повидали, знают.
Серый Медведь некогда служил князю Озерного края, исполняя особые поручения. На вопрос, где находится помянутый Озерный край, молча показал на восток и отвернулся. Какого рода особые поручения остались за широченными Медвежьими плечами, Верна не спрашивала. Уж конечно не крестиком вышивал по тонкому полотну.
Остальные не лучше. Спросишь – бросят пару слов, ровно через силу. Неуютно с ними, хоть и спокойно, то недавнее головокружение Верна не забыла. Попривыкла, что ли? Теперь в обморок не падала, но и близко не подходила. В бою – другое дело, там себя забудешь, а на переходе старалась держаться подальше. Эти и в крепости особняком стояли. В глаза не смотрят, руки не дадут, чистым гневом, как прочие возвращенцы, не горят. Выгоды ищут?.. Может быть. Истинный князь девятку заметил, сядет на трон – как пить дать приблизит. Серый Медведь, мастак по особым поручениям, уж точно не потеряется, и остальные не пропадут.
Вышли из крепости утром, разок остановились в лесу на отдых и к вечеру подошли к развилке. Встречных-поперечных объезжали от греха подальше, завидят кого-нибудь вдалеке, съедут на обочину, в лесок. Девятеро будто чуяли опасность: Верна еще ни сном ни духом, а кто-нибудь из десятка уже знак подает, дескать, спрячемся от любопытных глаз.
– Развилка, – буркнула, оглядев каждого. – Нам направо.
Промолчали. По совету Когтя надели простецкие дерюжные плащи и клобуки, чтобы уберечься от случайных взглядов. И теперь Верне показалось, будто из подклобучных теней сверкают огни. Тускло, блекло, словно распахнули печную дверцу и тут же прикрыли.
– Где же Горбатого искать?..
Расположились в лесу, на границе общинных земель и выглядывали меж ветвей нужный дом. Шагов сто до ближайшей избы, солнце падает за холм, кое-как еще видно, но тьма стремительно забирает свое.
Змеелов молча показал на себя, потом на деревню, спешился и… будто растворился в сумерках. Как и не было его. Верна до рези в глазах проглядывала поле, но даже движения не угадывалось. Только трава по пояс едва колышется – и почему деревенские не косят?
Лазутчик возник будто из ниоткуда – не было и вот появился.
– Вторая изба с того края. Скоро подойдет.
Так просто? Скоро подойдет?
– Что-нибудь видел?
Никогда не была десятником, что нужно говорить в таких случаях? Неужели воевода Пыряй тоже когда-то стоял столбом и не знал, что сказать? С трудом верится, однако умные люди говорят, будто все когда-то были детьми. Змеелов даже звука не издал, промолчал, ровно услышал несусветную глупость.
Горбуна увидели сразу, едва тот вышел на открытое. Крюк щелкнул пальцами и показал в сторону деревни. Верна замерла. Да, к лесу, не торопясь, шел человек и, если бы соседи спросили, куда отправился на ночь глядя, сотню раз отбрехался.
– Доброго здоровья Залому и его людям, – низко поклонился. – Который из вас старший?
– Я. – Верна выступила вперед. Голос предательски дрогнул.
– Пойдемте. Тут недолго, за полночь будем на месте.
– Ты без лошади?
– Две долины, два холма, это все моя страна!
– К чему эта таинственность?
– Боятся. – Селянин махнул в сторону деревни. – Уже и данью обложили, соседушки, чтоб им пусто было! Корми их, пои. Крепость построят, вовсе житья не станет. Одно дело свои на шее сидят, а эти мне кто?
– А ты не из пугливых, – усмехнулась Верна. – За словом в мешок не лезешь.
– Я такой. – Проводник развел руками. – Спина горбатая, да язык прямой.
– Веди.
Тихим шагом вокруг деревни тронули в путь. Горбатый горбатому рознь, один еле ноги передвигает – калечный да увечный, ох тяжел мешок заплечный, – этому все нипочем. Топает вперед и шагу не сбавляет.
– Сколько их?
– Сто двадцать.
Не многовато на десятерых? А впрочем, это даже хорошо. На мгновение повела себя как обыкновенная баба, которой есть ради чего жить. Очень хорошо, что так складывается.
– И все вои?
– Ну-у… при оружии, а бойцы или зодчие – судить не возьмусь. Тише! Подходим. Долка в холм упирается, видишь, огонь горит?
– Ага. Возвращайся, дальше сами.
– Отчаянные вы. – Горбун, должно быть, уважительно покачал головой, только наверняка Верна сказать не могла – темно. – Не по себе мне что-то. Ровно знобит.
– Сказала бы я, отчего знобит, – буркнула еле слышно, поглядывая на девятерых. – Только, боюсь, лучше не станет.
– Что?
– Да так, ничего. Живы останемся – услышишь.
Горбун повернул восвояси. Верна с надеждой поглядывала на соратников, не напороться бы на дозор. Как будто тихо кругом. Девятеро молчат.
– Лошадей оставим. – Что делать дальше, Верна не знала, но это могла сказать определенно. – Почуют друг друга, прощай скрытность. Наверное, и собаки у коффов есть.
Табунок оставили в низинке и, неслышные, невидимые, вышли к подножию холма.
– Темно, обмануться боюсь, – шепнула направо Белоперу. – Шагов двести будет?
– Два перестрела, – холодно бросил тот. – Три собаки. Стоим на ветру. Не почуют.
Верна сглотнула.
– Пошли.
Сама себе показалась шумной коровищей, лишь колокольца на шею не хватало. Девятеро ползли так, что даже трава не звенела, ровно по воздуху стелились. Крепость заложили на вершине холма, высота властвует над всей местностью. Показалось, будто вечность прошла, разволновалась. И вдруг девятеро встали, как один. Верна замерла и огляделась в обе стороны.
– Что такое?
– Подошли.
– Ничего не вижу, огонек больно скуден! Что впереди?
– Стены нет, – прошептал Балестр. – Только закладывают. Входи, где хочешь. Спят в шатрах. Лошади и повозки с той стороны холма.
Что делать? Что предпринять? Как поступил бы воевода Пыряй? А Безрод?.. Вырезал заставу по одному? Сто двадцать человек?.. Ох, тяжела ты, воинская премудрость! Куда легче идти за чьей-нибудь широкой спиной и не забивать голову тяжелыми мыслями. Девятеро молчали, будто воды в рот набрали. Ни подскажут, ни укажут.
– Вперед. Постучимся, попросим водички.
Ушла первой – меч наголо. Парни следом. Дура, сразу бы догадаться, но откуда? Дура и дура…
Перейдя воображаемую черту стены, шепнула в обе стороны Серому Медведю и Балестру:
– Свистите что есть мочи.
Только плечами пожали. Думала, небеса прохудились и воздух, будто из дырявого меха, устремился вниз. Хоть уши зажимай. Повыскакивали кто в чем: в исподних, в штанах, у кого факел, у кого меч, вопят, орут, едва с ног не падают, спотыкаются. Кто-то догадливый запалил шатер – вот еще, возиться с костром! Хоть поглядеть, кто нападает и сколько их. Верну колотило так, что горло мигом пересохло. А потом началось…
Коффы думать забыли про луки, это Верна поняла почти сразу. Еще бы! Наглецов мало изрубить на куски за тот переполох, что подняли среди ночи. Изрубить и скормить собакам! А если праведным гневом приложится каждый из ста двадцати, даже памяти о сумасшедшем нападении не останется. Коффы, точно приливная волна, хлынули на десяток, при том, что никто не мешал им вооружиться, а шатры вокруг горели за милую душу, и светло сделалось почти как днем.
– Раз-два, раз-два… – считала про себя Верна. – Раз-два, раз-два…
Если бы вместо коффов нахлынула отара глупых овец, и считала бы те же «раз-два, раз-два». Щиты парни не жаловали, зато в каждой руке сверкало по клинку… впрочем, сверкать в огне пожарищ мечи и сабли перестали почти сразу же – кровищей заляпало. Так траву выкашивают под корень, и только шелест отлетает к небу, девятеро лишь переходили с места на место – из-за трупов под ногами коффы не могли подобраться на удар и беспомощно топтались поодаль. Верна впала в отупение, зарубила одного-двоих и растерянно таращилась по сторонам. Глядела куда-то поверх голов и чувствовала – душа не на месте. Спокойно и деловито, споро и без суеты парни резали коффов, словно мясник туши. Вот шкуру снимает, вот сухожилие отделяет, голяшки рубит, лопатку обваливает. Клинки мелькают так, что не углядишь, и будто кто-то потусторонний ведет страшный счет «один, два, три четыре…», и с каждым счетом наземь падает человек, бряцает оружие или доспех… а потом сверху ложится следующий.
– Садовник обрезает яблоню! – прошептала Верна. Серый Медведь очень напоминал основательного садовника, только вместо источенных короедом, иссохших ветвей под его страшными мечами падали коффы.
Раз-два…
Не сразу поняла, что отличает бой от бойни, а когда уразумела, едва не отпустила сознание – девятеро не кричат, не хрипят, не ругаются; больше разу клинки не звенят, по большинству обходится вообще без этого; достают сразу, быстро, точно, на первый взгляд без спешки. По-другому было на корабле, когда дружина Круглока схлестнулась с оттнирами, – там разменивали себя на врага, все было привычно и никого не жалко. Или ты, или тебя. Из боя вышла чистая, словно после праведной работы. Тут же… Балестр просто два раза сунул клинки в четверых, те и упали. Крюк разрубил врагов справа и слева, мечи коффов сделались ровно бесполезные деревяшки – что есть, что нет. Маграб непостижимым образом, стоя на месте, сочился меж клинков и рубил, рубил, рубил, не встречая противодействия, и так все девятеро…
– Мне плохо, мама! – шепнула потрясенная Верна. – Мне плохо, мама!..
Всю затрясло. Чувствовала себя так, будто нутро переполнилось, как выгребная яма, и самое время копать новую. Отчего-то поднялся внутренний жар, перед глазами поплыло, слух забило криками, стоном и лязгом. Не сразу заметила, что толпа коффов истаяла, последний десяток улепетывал в темноту во весь дух. Оглянулась и села. Ноги отказались держать. Не сразу поняла, что сидит в кровавой жиже, в горлышке «подковы», вокруг стоят невозмутимые соратники и внимательно оглядывают окрестность. Как в том сне, стоят спинами, лиц не видно. И закружилось, и повело…
Как долго рубились? Последние шатры догорали, когда раздалось конское ржание и лай собак вдалеке, а что полыхать сухим, промасленным шкурам? Не упомнила, как очутилась в самом подножии холма, как взбиралась на Губчика, почти все ускользнуло из памяти, кроме зрелища горящих шатров, круговерти мечей перед глазами и безумного взгляда коффа, что лежал в шаге, только руку протяни. Ужас непередаваемо исказил правильные черты, смоляной чуб упал на глаза, и Верна, сама не поняла отчего, поправила непорядок, заложила вихор за холодеющее ухо.
– Нет больше заставы коффов, – еле слышно прошептала горбуну. На сей раз таиться не стали, подъехали прямо к дому. – Там, у холма, – добыча, кони, утварь. Что сами не берем, то вам остается.
Проводник вздернул факел повыше и остолбенел. Давешние десятеро конных, и за каждым четыре-пять заводных, лошадки волнуются, храпят, – вот и все, что осталось после коффов. И ведь никого из десятка не потеряли!
– Нет, говоришь, заставы?
– Нет, – устало повторила. – Сколько в деревне дворов?
– Пятнадцать.
– Хоть лошадиный торг открывай… Тела погребите. Нам же восвояси дорога.
Горбатый еще долго смотрел вослед с отвисшей челюстью. Ну дела, ну дела! Приехали десятеро, разогнали по холмам целую дружину и обратно подались. Кому расскажешь, не поверят. Потом захлопнул рот, покосился в сторону разоренной заставы и пошел по дворам, собирать соседей и всем миром подбирать добычу.
Верну качало в седле и вело. Как будто долго, крепко, упорно пила и заработала нескончаемое похмелье. Только рвать больше нечем, почитай, весь желудок оставила на холме после битвы. Вывернуло наизнанку, прямо в лужу крови, жаль с головой нельзя сделать того же. Выпотрошила бы, избавилась от ужасных воспоминаний и набила чем-нибудь светлым. Но стоило прикрыть глаза, день превращался в давешнюю ночь, и начиналась нескончаемая круговерть клинков и лиц. Девятеро, глядя вовне, заводили жуткий хоровод, как подрубленные, наземь валились коффы, и один из них – тот испуганный парень с непослушным чубом – падая, выпростал к ней руку.
Даже не запыхались. Даже не устали. Даже с места не отшагнули. Как была до битвы «подкова», с ней, Верной, в горлышке, так и осталась. Кто хотел броситься в гущу рубки и поймать грудью острый меч? Кто хотел, очертя голову, ввязаться в драку и славно окончить свои дни?..
Верна испуганно оглянулась. Вроде и ясный день кругом, а страшно отчего-то. Словно по кругу ходишь, на все сущее пал туман, не видно ни зги, и только свои следы узнаешь круг за кругом. Сначала Безрод не давал помереть, теперь эти… Да что же делается на свете? Даже Костлявая играет, мучает, дразнится. Пройдет вдалеке, даст себя разглядеть, дохнет смрадным тленом, а в руки не дается. И отчего-то в серое туманное далеко бежала лишь одна красная полоса, теперь только одна, и где-то там рядом был Сивый…
Ночная дорога умиротворяла, глухой топот множества копыт убаюкивал. Растянулись на несколько десятков шагов, учесть длинный-предлинный «хвост» за каждым… Первыми шли Серый Медведь и Маграб. Под самое утро, когда Верна почти задремала в седле, неожиданно вздрогнула, будто кто-то пихнул. Открыла глаза, помотала головой, выгоняя остатки сна, и недоуменно покосилась на соратников. Почему встали?
– Заблудились?
Ну хоть бы слово бросили в ответ! Девятеро молчали, будто разучились говорить, и на давешний ужас потихоньку наползал новый. Что творится? Самая темная пора, ни зги не видно, только и поняла, что лес кругом. Дубы шумят, полощут листву в свежем ветре.
– Отчего же, все правильно.
Едва не распахнула от удивления рот. Кто говорит? Голос незнаком, и летят слова откуда-то спереди. Соратнички встали по бокам сзади, выходит, к полному десятку выпал одиннадцатый?
– Ты кто? Шутки шутить вздумал? Забудь, как страшный сон! На куски порвем, кости размечем!
– Дыши ровно, за меч не хватайся. Худого не сделаю.
– Ты кто?
– Дед Пихто. Разговор есть.
Верна растерянно взглянула на соратников. Те покоились в седлах, ровно истуканы, и не выказывали никаких признаков беспокойства. Ветер шумел в кронах деревьев, ночь дышала предрассветной свежестью. И как будто все идет своим чередом, но почему-то беспокойно.
– Это кто-то из своих, – прошептала. – Вон, за мной целая дружина! Дам знак, на мясо порубят! Чего бояться?
Но саму трясло, как в ознобе. Осторожно спешилась и сделала шаг вперед. Скорее бы рассвело.
– Ну здравствуй, дева-воительница. Подойди ближе, не съем.
– Вот еще! Подавишься, – будто тяжесть на язык подвесили. И Губчик отчего-то всхрапнул, попятился.
– Сядем, потолкуем?
– Чего надо? – Верна опустилась на бревно.
– Разговор у нас выйдет душевный… долгий. – Незнакомец сидел на том конце бревна, но даже в темноте Верна готова была сказать, что тот здоров, под стать Серому Медведю. От каждого слова в дрожь бросает, как в трубу гудят.
– Не больно-то рассиживайся, – буркнула. – Нам восвояси дорога. Говори, чего надо, и разойдемся, кто куда.
– Вся в отца, – усмехнулся неизвестный. – Так же порывиста и пряма.
– Ты его знал?
– Встречались пару раз.
– Давно?
– Последний раз незадолго до гибели.
Ишь ты! Нарисовался, ровно чародей! Не было никого на пустой ночной дороге, и нате вам, объявился.
– Ты как будто искал меня.
– И нашел.
– Знать тебя не знаю.
– Хватит того, что я знаю.
– В гостях у нас бывал? В походы с отцом ходил?
Молча помотал головой. Значит, нет. Интересно, откуда взяла, что именно головой покачал?
– Не вижу тебя. Распали костер.
– Всему свое время. Расскажу кое-что.
Верна кивнула. Пусть рассказывает. Там, глядишь, и солнце встанет.
– Слушаю. Начинай.
– Жила-была девочка. Папкина дочка, мамкина любимица, не красива, не уродлива, не худа, не тучна. И когда стукнуло ей двенадцать, в доме отца появился человек. На большом черном жеребце, девочка никогда таких не видела. Два дня отец о чем-то говорил с незнакомцем, и наконец тот уехал.
– А чего хотел?
Собеседник усмехнулся:
– Девчонку.
Дышать забыла. Двенадцатилетку? Не рановато ли?
– Странные речи ведешь. Ей всего-то двенадцать лет! Еще гулять и гулять.
– Годы летят быстро, отчего бы не подождать? Не сговоришь девку раньше, станет поздно.
– И что?
– Не договорились. Первый жених в жизни девчонки.
Верна удивленно вскинула брови. Ты погляди, соплюха еще, а такие страсти вокруг разгорелись! Здоровенные кобылицы в двадцать с лишком замуж выйти не могут, а тут за малолетками очередь выстраивается!
– А почему отец девчонки отказал тому, на черном коне?
Незнакомец помедлил:
– Испугался.
– Чего?
– Потом поймешь.
Небо на востоке побледнело, ровно бросили на солнце черную завесу, а та истончилась, и сквозь нее стал пробиваться свет.
– Я тоже разок видела громадного коня, едва дух не отпустила, когда тот мимо прошел. Здоровенный, черный, ножищи толстенные, как жахнет по земле копытом, двор сотрясся. А что было дальше?
Незнакомец усмехнулся.
– Потом были еще женихи, девчушка выросла, сходила замуж, но неудачно. Замужество не принесло ей счастья. Помотало ее по белу свету, чего только вынести не пришлось, и однажды…
Верну который раз передернуло. Показалось или дуб, в чьей раскидистой кроне присели, слушает столь же внимательно, как она? Стоит рассказчику заговорить – шелестит, едва незнакомец умолкнет, и дуб замирает.
– Что однажды?
– Девчонку с мужем занесло в лес. И вдруг стало ясно, что их преследуют.
Точно говорят, все дуры похожи. История незнакомой девушки так явственно напомнила Верне собственную, что осталось только плечами пожать.
– Повезло девчонке. Дураки попались. Обнаружились и дали себя прирезать.
– Со мной похожая беда приключилась, – буркнула Верна, поглядывая на дальнокрай. Розовело.
– Не может быть. – Собеседник усмехнулся.
– Мне тоже повезло… – запнулась и поникла головой. – Муж помог. А чего хотели те от девчонки?
– А от тебя?
– Какой-то умник решил заполучить меня во что бы то ни стало.
– Вот и с нею то же. Приглянулась кому-то.
– А дальше?
– Известно что. Если кто-то выкладывает немалую цену, значит, дело стоящее, а просто так от своего не отступаются. Был раз, будет и другой. Не в бирюльки игра.
– Я тоже об этом подумала. Ума не приложу, кому такое сокровище нужно.
– Поймешь чуть позже. А девчонке жить надоело, стала смерти искать. Во всех мыслимых грехах свой след нашла.
Что? Верна напряглась. Больно странно все выходит. Один к одному получается ее собственная жизнь, ровно друг на друга наложились две одинаковые вышивки.
– Дальше.
– Дальше, говоришь?.. А ничего у нее не вышло, не смогла помереть.
– По… почему?
– Не дали. Нашлись у девчонки хранители.
Не дали… не дали… Очень захотелось поглядеть на рассказчика, кто такой шустрый да языкастый.
– Ты обещал распалить костер.
– Самое время. – Незнакомец кивнул. Нечто огромное встало с бревна, и только трава зашуршала под ногами сказочника. – Время зябкое, росяное.
Папкина дочка закусила губу. Все меньше нравилась история, ведь не может нравиться чужая жизнь, как две капли воды похожая на твою собственную, тем более если от безысходности сама собралась в палаты Ратника. Незнакомец сбросил сухостой в паре шагов от бревна и присел спиной к Верне.
– Значит, не отказался от девчонки тайный воздыхатель?
– Нет, – бросил через плечо. – Не отказался. И вышло, в конце концов, по его.
– А кто он?
Отмолчался, только хмыкнул. Под руками сказочника родился крошечный огонек, перебежал на сухостой и под старым дубом затрепетал костер. На кроне заиграл пламенный отблеск. Верна переиначила вопрос:
– А почему вышло по его? Заставил?
– Отчего же заставил? Сама пошла.
– Странно как-то.
– Вовсе нет. Что станешь делать, если хочется войти в дверь, а она закрыта?
– Постучу.
– Не открывают.
– Полезу в окно.
– Заколочено.
Верна призадумалась. Жестко стелет незнакомец. Костер между тем разгорелся, и неудержимо захотелось погреться. Замерзла что-то, будто век вековала на куске льда. Встала с бревна и подошла к огню, а странный сказочник, напротив, сдал к деревьям, туда, где всхрапывал его конь.
– А мне ее жаль, – бросила в темноту. – Жила себе девка, горя не знала, и тут на тебе! Неведомый воздыхатель, жуткие преследователи, потом хранители. Грустная история.
– Девка очертя голову совалась во все битвы, бросалась на мечи, однако тщетно. И что прикажешь делать, если хочется умереть, а не выходит?
Верну передернуло. Мама, мамочка, все меньше нравится сказка! Хочешь войти в дверь, а там закрыто, лезешь в окно – заколочено, норовишь через крышу – там наглухо забрано досками.
– Чего ты хочешь от меня?
– Так я уже все сказал, – усмехнулся незнакомец из темноты. Всхрапывал конь, бил копытом, только всхрапывал так, что подумала бы – медведь ревет, копытом скребет землю так, что в пятках отдается. – Погибнуть на мече не получилось, хранители не дали. Знай себе живи-поживай.
Ой, мама-мамочка!.. Какое-то время молчала, словно онемела, ослепла и оглохла разом. Так, значит… так, значит…
– Девчонка из рассказа – я? Ты послал за мною темных?
– Дурачье! – оглушительно рассмеялся незнакомец. – Благоверный твой оказался им не по зубам. Одному он вспорол брюхо от ребра до ребра, другому вырвал горло, кто-то и вовсе без головы остался.
Бежать, сейчас же! Меч наголо, иссечь наглеца крест-накрест и – скок на Губчика!
– И что дальше? Снова в погоню за Костлявой?
– Да!
– Не набегалась? – под громогласным хохотом крона дуба зашелестела, будто под порывом ветра, а ведь не было того и в помине! И птицы молчат в эту рассветную пору. – Тебя к ней не подпустят даже близко!
Девятеро даже не спешились. Покоились в седлах будто истуканы. Раскрыв рот, Верна превратилась в десятое неподвижное изваяние. Они не подпустят Костлявую, не подпустят…
– Ты останешься на этом свете, – усмехнулся незнакомец. – И наконец будешь моей.
– Почему я?
– Мне подойдет не всякая.
– Уже плачу от счастья!
– Лучше смейся.
– Я дура. На мне невинная кровь. Из-за меня гибнут люди! Я никому не приношу счастья!
– Болтаешь много. Язык бы тебе подрезать.
– Нарисовался ухажер, ровно с неба упал! Будьте нате!
– Целая жизнь впереди, узнаешь.
Верна замолчала, исподлобья косясь в тень дуба. Светало, мрак посерел, под деревом проглядывало огромное сажное пятно, человек и лошадь, оба громадные, необъятные. Что сделать, если хочешь войти в дверь, а не пускают? Ты в окно – а там заколочено? Девятеро не дадут умереть, где он их только нашел? И ведь на самом деле не дадут. Пусть сомневаются дураки и те, кто не видел их в деле. Пусть неверующие спросят у «серебряных» и коффов – может быть, еще не зажгли погребальные костры на истребленной заставе. Безрод потерян, жизнь все никак не оборвется, можно ли придумать нечто худшее? Мучение без намека на успокоение. И тут появляется некто и говорит, будто давно искал, белый свет обошел в поисках. Какая девка не раскрыла бы рот, когда впереди маячит призрак спокойной жизни?
– Ты, наверное, не понял… на мне кровь безвинных. Я – дура! Из-за меня люди погибли!
– Я прощаю тебя. – Сказочник рассмеялся.
– А может быть, ты душегуб?
– Самая тебе пара, – усмехнулся. – Гусь да гагара.
Тоска без радости, пьешь чашу и не можешь осушить. Прощай, Безрод, прости за все. Может быть, с этим сказочником найдется то, что так упорно искала, – дом и успокоение. А не найдется – пусть хоть кому-то будет хорошо. Ты смотри, годы прошли, а не забыл… Девки-дуры мечтают о таких женихах, чтобы любил тебя одну и на других даже не смотрел.
– Я…
– Ходу назад не будет. Подумай. Слово дашь – назад не заберешь.
– Согласна. Но кое-что хочу узнать до свадьбы. Будто ветер пронесся в кронах.
– Спрашивай.
– Это ведь ты сватался, когда мне было двенадцать лет?
– Да. Только ничего не вышло.
Зашуршала трава, и в круг света, потряхивая длинной черной гривой, вошел жеребец незнакомца, невероятный, немыслимый, исполинский коняга. С эдакой мощной грудью он мог бежать по молодому лесу напрямки, не отворачивая, в следы от копыт слилась бы вода, и для пичуг сделался водопой, толстенные ноги уверенно попирали землю – Верна краем глаза даже покосилась на собственное бедро. У самого костра вороной остановился, пригнул тяжеленную голову и обнюхал новоиспеченную невесту хозяина. Во лбу жеребца горела белая звезда, и Верна попятилась, ровно увидела привидение.
– Конь здоровенный, черный, ножищи толстенные, как топнет копытом, двор сотрясся… – не в себе повторила Верна. – Твоего коня видела у нас во дворе!
До развилки добрались без приключений, но Верна не припомнила бы другого столь же молчаливого похода. Даже с Безродом бывало веселее, один Тычок чего стоил. Эти же… каждое слово приходилось клещами вытягивать. А что узнала? Да почти ничего! Как сделалось понятно, раньше эти девять между собой не знались, теперь же стало ясно – не больно-то и хотят узнать. Едут и едут, каждый сам по себе. Молчат. Ни тебе пошутят, ни подколют друг друга. Не видела бы Верна собственными глазами их жутковатую спаянность в том «серебряном» бою, не стала голову ломать. Только странно все выходит, хотя… может быть, на самом деле пожили, повидали, знают.
Серый Медведь некогда служил князю Озерного края, исполняя особые поручения. На вопрос, где находится помянутый Озерный край, молча показал на восток и отвернулся. Какого рода особые поручения остались за широченными Медвежьими плечами, Верна не спрашивала. Уж конечно не крестиком вышивал по тонкому полотну.
Остальные не лучше. Спросишь – бросят пару слов, ровно через силу. Неуютно с ними, хоть и спокойно, то недавнее головокружение Верна не забыла. Попривыкла, что ли? Теперь в обморок не падала, но и близко не подходила. В бою – другое дело, там себя забудешь, а на переходе старалась держаться подальше. Эти и в крепости особняком стояли. В глаза не смотрят, руки не дадут, чистым гневом, как прочие возвращенцы, не горят. Выгоды ищут?.. Может быть. Истинный князь девятку заметил, сядет на трон – как пить дать приблизит. Серый Медведь, мастак по особым поручениям, уж точно не потеряется, и остальные не пропадут.
Вышли из крепости утром, разок остановились в лесу на отдых и к вечеру подошли к развилке. Встречных-поперечных объезжали от греха подальше, завидят кого-нибудь вдалеке, съедут на обочину, в лесок. Девятеро будто чуяли опасность: Верна еще ни сном ни духом, а кто-нибудь из десятка уже знак подает, дескать, спрячемся от любопытных глаз.
– Развилка, – буркнула, оглядев каждого. – Нам направо.
Промолчали. По совету Когтя надели простецкие дерюжные плащи и клобуки, чтобы уберечься от случайных взглядов. И теперь Верне показалось, будто из подклобучных теней сверкают огни. Тускло, блекло, словно распахнули печную дверцу и тут же прикрыли.
– Где же Горбатого искать?..
Расположились в лесу, на границе общинных земель и выглядывали меж ветвей нужный дом. Шагов сто до ближайшей избы, солнце падает за холм, кое-как еще видно, но тьма стремительно забирает свое.
Змеелов молча показал на себя, потом на деревню, спешился и… будто растворился в сумерках. Как и не было его. Верна до рези в глазах проглядывала поле, но даже движения не угадывалось. Только трава по пояс едва колышется – и почему деревенские не косят?
Лазутчик возник будто из ниоткуда – не было и вот появился.
– Вторая изба с того края. Скоро подойдет.
Так просто? Скоро подойдет?
– Что-нибудь видел?
Никогда не была десятником, что нужно говорить в таких случаях? Неужели воевода Пыряй тоже когда-то стоял столбом и не знал, что сказать? С трудом верится, однако умные люди говорят, будто все когда-то были детьми. Змеелов даже звука не издал, промолчал, ровно услышал несусветную глупость.
Горбуна увидели сразу, едва тот вышел на открытое. Крюк щелкнул пальцами и показал в сторону деревни. Верна замерла. Да, к лесу, не торопясь, шел человек и, если бы соседи спросили, куда отправился на ночь глядя, сотню раз отбрехался.
– Доброго здоровья Залому и его людям, – низко поклонился. – Который из вас старший?
– Я. – Верна выступила вперед. Голос предательски дрогнул.
– Пойдемте. Тут недолго, за полночь будем на месте.
– Ты без лошади?
– Две долины, два холма, это все моя страна!
– К чему эта таинственность?
– Боятся. – Селянин махнул в сторону деревни. – Уже и данью обложили, соседушки, чтоб им пусто было! Корми их, пои. Крепость построят, вовсе житья не станет. Одно дело свои на шее сидят, а эти мне кто?
– А ты не из пугливых, – усмехнулась Верна. – За словом в мешок не лезешь.
– Я такой. – Проводник развел руками. – Спина горбатая, да язык прямой.
– Веди.
Тихим шагом вокруг деревни тронули в путь. Горбатый горбатому рознь, один еле ноги передвигает – калечный да увечный, ох тяжел мешок заплечный, – этому все нипочем. Топает вперед и шагу не сбавляет.
– Сколько их?
– Сто двадцать.
Не многовато на десятерых? А впрочем, это даже хорошо. На мгновение повела себя как обыкновенная баба, которой есть ради чего жить. Очень хорошо, что так складывается.
– И все вои?
– Ну-у… при оружии, а бойцы или зодчие – судить не возьмусь. Тише! Подходим. Долка в холм упирается, видишь, огонь горит?
– Ага. Возвращайся, дальше сами.
– Отчаянные вы. – Горбун, должно быть, уважительно покачал головой, только наверняка Верна сказать не могла – темно. – Не по себе мне что-то. Ровно знобит.
– Сказала бы я, отчего знобит, – буркнула еле слышно, поглядывая на девятерых. – Только, боюсь, лучше не станет.
– Что?
– Да так, ничего. Живы останемся – услышишь.
Горбун повернул восвояси. Верна с надеждой поглядывала на соратников, не напороться бы на дозор. Как будто тихо кругом. Девятеро молчат.
– Лошадей оставим. – Что делать дальше, Верна не знала, но это могла сказать определенно. – Почуют друг друга, прощай скрытность. Наверное, и собаки у коффов есть.
Табунок оставили в низинке и, неслышные, невидимые, вышли к подножию холма.
– Темно, обмануться боюсь, – шепнула направо Белоперу. – Шагов двести будет?
– Два перестрела, – холодно бросил тот. – Три собаки. Стоим на ветру. Не почуют.
Верна сглотнула.
– Пошли.
Сама себе показалась шумной коровищей, лишь колокольца на шею не хватало. Девятеро ползли так, что даже трава не звенела, ровно по воздуху стелились. Крепость заложили на вершине холма, высота властвует над всей местностью. Показалось, будто вечность прошла, разволновалась. И вдруг девятеро встали, как один. Верна замерла и огляделась в обе стороны.
– Что такое?
– Подошли.
– Ничего не вижу, огонек больно скуден! Что впереди?
– Стены нет, – прошептал Балестр. – Только закладывают. Входи, где хочешь. Спят в шатрах. Лошади и повозки с той стороны холма.
Что делать? Что предпринять? Как поступил бы воевода Пыряй? А Безрод?.. Вырезал заставу по одному? Сто двадцать человек?.. Ох, тяжела ты, воинская премудрость! Куда легче идти за чьей-нибудь широкой спиной и не забивать голову тяжелыми мыслями. Девятеро молчали, будто воды в рот набрали. Ни подскажут, ни укажут.
– Вперед. Постучимся, попросим водички.
Ушла первой – меч наголо. Парни следом. Дура, сразу бы догадаться, но откуда? Дура и дура…
Перейдя воображаемую черту стены, шепнула в обе стороны Серому Медведю и Балестру:
– Свистите что есть мочи.
Только плечами пожали. Думала, небеса прохудились и воздух, будто из дырявого меха, устремился вниз. Хоть уши зажимай. Повыскакивали кто в чем: в исподних, в штанах, у кого факел, у кого меч, вопят, орут, едва с ног не падают, спотыкаются. Кто-то догадливый запалил шатер – вот еще, возиться с костром! Хоть поглядеть, кто нападает и сколько их. Верну колотило так, что горло мигом пересохло. А потом началось…
Коффы думать забыли про луки, это Верна поняла почти сразу. Еще бы! Наглецов мало изрубить на куски за тот переполох, что подняли среди ночи. Изрубить и скормить собакам! А если праведным гневом приложится каждый из ста двадцати, даже памяти о сумасшедшем нападении не останется. Коффы, точно приливная волна, хлынули на десяток, при том, что никто не мешал им вооружиться, а шатры вокруг горели за милую душу, и светло сделалось почти как днем.
– Раз-два, раз-два… – считала про себя Верна. – Раз-два, раз-два…
Если бы вместо коффов нахлынула отара глупых овец, и считала бы те же «раз-два, раз-два». Щиты парни не жаловали, зато в каждой руке сверкало по клинку… впрочем, сверкать в огне пожарищ мечи и сабли перестали почти сразу же – кровищей заляпало. Так траву выкашивают под корень, и только шелест отлетает к небу, девятеро лишь переходили с места на место – из-за трупов под ногами коффы не могли подобраться на удар и беспомощно топтались поодаль. Верна впала в отупение, зарубила одного-двоих и растерянно таращилась по сторонам. Глядела куда-то поверх голов и чувствовала – душа не на месте. Спокойно и деловито, споро и без суеты парни резали коффов, словно мясник туши. Вот шкуру снимает, вот сухожилие отделяет, голяшки рубит, лопатку обваливает. Клинки мелькают так, что не углядишь, и будто кто-то потусторонний ведет страшный счет «один, два, три четыре…», и с каждым счетом наземь падает человек, бряцает оружие или доспех… а потом сверху ложится следующий.
– Садовник обрезает яблоню! – прошептала Верна. Серый Медведь очень напоминал основательного садовника, только вместо источенных короедом, иссохших ветвей под его страшными мечами падали коффы.
Раз-два…
Не сразу поняла, что отличает бой от бойни, а когда уразумела, едва не отпустила сознание – девятеро не кричат, не хрипят, не ругаются; больше разу клинки не звенят, по большинству обходится вообще без этого; достают сразу, быстро, точно, на первый взгляд без спешки. По-другому было на корабле, когда дружина Круглока схлестнулась с оттнирами, – там разменивали себя на врага, все было привычно и никого не жалко. Или ты, или тебя. Из боя вышла чистая, словно после праведной работы. Тут же… Балестр просто два раза сунул клинки в четверых, те и упали. Крюк разрубил врагов справа и слева, мечи коффов сделались ровно бесполезные деревяшки – что есть, что нет. Маграб непостижимым образом, стоя на месте, сочился меж клинков и рубил, рубил, рубил, не встречая противодействия, и так все девятеро…
– Мне плохо, мама! – шепнула потрясенная Верна. – Мне плохо, мама!..
Всю затрясло. Чувствовала себя так, будто нутро переполнилось, как выгребная яма, и самое время копать новую. Отчего-то поднялся внутренний жар, перед глазами поплыло, слух забило криками, стоном и лязгом. Не сразу заметила, что толпа коффов истаяла, последний десяток улепетывал в темноту во весь дух. Оглянулась и села. Ноги отказались держать. Не сразу поняла, что сидит в кровавой жиже, в горлышке «подковы», вокруг стоят невозмутимые соратники и внимательно оглядывают окрестность. Как в том сне, стоят спинами, лиц не видно. И закружилось, и повело…
Как долго рубились? Последние шатры догорали, когда раздалось конское ржание и лай собак вдалеке, а что полыхать сухим, промасленным шкурам? Не упомнила, как очутилась в самом подножии холма, как взбиралась на Губчика, почти все ускользнуло из памяти, кроме зрелища горящих шатров, круговерти мечей перед глазами и безумного взгляда коффа, что лежал в шаге, только руку протяни. Ужас непередаваемо исказил правильные черты, смоляной чуб упал на глаза, и Верна, сама не поняла отчего, поправила непорядок, заложила вихор за холодеющее ухо.
– Нет больше заставы коффов, – еле слышно прошептала горбуну. На сей раз таиться не стали, подъехали прямо к дому. – Там, у холма, – добыча, кони, утварь. Что сами не берем, то вам остается.
Проводник вздернул факел повыше и остолбенел. Давешние десятеро конных, и за каждым четыре-пять заводных, лошадки волнуются, храпят, – вот и все, что осталось после коффов. И ведь никого из десятка не потеряли!
– Нет, говоришь, заставы?
– Нет, – устало повторила. – Сколько в деревне дворов?
– Пятнадцать.
– Хоть лошадиный торг открывай… Тела погребите. Нам же восвояси дорога.
Горбатый еще долго смотрел вослед с отвисшей челюстью. Ну дела, ну дела! Приехали десятеро, разогнали по холмам целую дружину и обратно подались. Кому расскажешь, не поверят. Потом захлопнул рот, покосился в сторону разоренной заставы и пошел по дворам, собирать соседей и всем миром подбирать добычу.
Верну качало в седле и вело. Как будто долго, крепко, упорно пила и заработала нескончаемое похмелье. Только рвать больше нечем, почитай, весь желудок оставила на холме после битвы. Вывернуло наизнанку, прямо в лужу крови, жаль с головой нельзя сделать того же. Выпотрошила бы, избавилась от ужасных воспоминаний и набила чем-нибудь светлым. Но стоило прикрыть глаза, день превращался в давешнюю ночь, и начиналась нескончаемая круговерть клинков и лиц. Девятеро, глядя вовне, заводили жуткий хоровод, как подрубленные, наземь валились коффы, и один из них – тот испуганный парень с непослушным чубом – падая, выпростал к ней руку.
Даже не запыхались. Даже не устали. Даже с места не отшагнули. Как была до битвы «подкова», с ней, Верной, в горлышке, так и осталась. Кто хотел броситься в гущу рубки и поймать грудью острый меч? Кто хотел, очертя голову, ввязаться в драку и славно окончить свои дни?..
Верна испуганно оглянулась. Вроде и ясный день кругом, а страшно отчего-то. Словно по кругу ходишь, на все сущее пал туман, не видно ни зги, и только свои следы узнаешь круг за кругом. Сначала Безрод не давал помереть, теперь эти… Да что же делается на свете? Даже Костлявая играет, мучает, дразнится. Пройдет вдалеке, даст себя разглядеть, дохнет смрадным тленом, а в руки не дается. И отчего-то в серое туманное далеко бежала лишь одна красная полоса, теперь только одна, и где-то там рядом был Сивый…
Ночная дорога умиротворяла, глухой топот множества копыт убаюкивал. Растянулись на несколько десятков шагов, учесть длинный-предлинный «хвост» за каждым… Первыми шли Серый Медведь и Маграб. Под самое утро, когда Верна почти задремала в седле, неожиданно вздрогнула, будто кто-то пихнул. Открыла глаза, помотала головой, выгоняя остатки сна, и недоуменно покосилась на соратников. Почему встали?
– Заблудились?
Ну хоть бы слово бросили в ответ! Девятеро молчали, будто разучились говорить, и на давешний ужас потихоньку наползал новый. Что творится? Самая темная пора, ни зги не видно, только и поняла, что лес кругом. Дубы шумят, полощут листву в свежем ветре.
– Отчего же, все правильно.
Едва не распахнула от удивления рот. Кто говорит? Голос незнаком, и летят слова откуда-то спереди. Соратнички встали по бокам сзади, выходит, к полному десятку выпал одиннадцатый?
– Ты кто? Шутки шутить вздумал? Забудь, как страшный сон! На куски порвем, кости размечем!
– Дыши ровно, за меч не хватайся. Худого не сделаю.
– Ты кто?
– Дед Пихто. Разговор есть.
Верна растерянно взглянула на соратников. Те покоились в седлах, ровно истуканы, и не выказывали никаких признаков беспокойства. Ветер шумел в кронах деревьев, ночь дышала предрассветной свежестью. И как будто все идет своим чередом, но почему-то беспокойно.
– Это кто-то из своих, – прошептала. – Вон, за мной целая дружина! Дам знак, на мясо порубят! Чего бояться?
Но саму трясло, как в ознобе. Осторожно спешилась и сделала шаг вперед. Скорее бы рассвело.
– Ну здравствуй, дева-воительница. Подойди ближе, не съем.
– Вот еще! Подавишься, – будто тяжесть на язык подвесили. И Губчик отчего-то всхрапнул, попятился.
– Сядем, потолкуем?
– Чего надо? – Верна опустилась на бревно.
– Разговор у нас выйдет душевный… долгий. – Незнакомец сидел на том конце бревна, но даже в темноте Верна готова была сказать, что тот здоров, под стать Серому Медведю. От каждого слова в дрожь бросает, как в трубу гудят.
– Не больно-то рассиживайся, – буркнула. – Нам восвояси дорога. Говори, чего надо, и разойдемся, кто куда.
– Вся в отца, – усмехнулся неизвестный. – Так же порывиста и пряма.
– Ты его знал?
– Встречались пару раз.
– Давно?
– Последний раз незадолго до гибели.
Ишь ты! Нарисовался, ровно чародей! Не было никого на пустой ночной дороге, и нате вам, объявился.
– Ты как будто искал меня.
– И нашел.
– Знать тебя не знаю.
– Хватит того, что я знаю.
– В гостях у нас бывал? В походы с отцом ходил?
Молча помотал головой. Значит, нет. Интересно, откуда взяла, что именно головой покачал?
– Не вижу тебя. Распали костер.
– Всему свое время. Расскажу кое-что.
Верна кивнула. Пусть рассказывает. Там, глядишь, и солнце встанет.
– Слушаю. Начинай.
– Жила-была девочка. Папкина дочка, мамкина любимица, не красива, не уродлива, не худа, не тучна. И когда стукнуло ей двенадцать, в доме отца появился человек. На большом черном жеребце, девочка никогда таких не видела. Два дня отец о чем-то говорил с незнакомцем, и наконец тот уехал.
– А чего хотел?
Собеседник усмехнулся:
– Девчонку.
Дышать забыла. Двенадцатилетку? Не рановато ли?
– Странные речи ведешь. Ей всего-то двенадцать лет! Еще гулять и гулять.
– Годы летят быстро, отчего бы не подождать? Не сговоришь девку раньше, станет поздно.
– И что?
– Не договорились. Первый жених в жизни девчонки.
Верна удивленно вскинула брови. Ты погляди, соплюха еще, а такие страсти вокруг разгорелись! Здоровенные кобылицы в двадцать с лишком замуж выйти не могут, а тут за малолетками очередь выстраивается!
– А почему отец девчонки отказал тому, на черном коне?
Незнакомец помедлил:
– Испугался.
– Чего?
– Потом поймешь.
Небо на востоке побледнело, ровно бросили на солнце черную завесу, а та истончилась, и сквозь нее стал пробиваться свет.
– Я тоже разок видела громадного коня, едва дух не отпустила, когда тот мимо прошел. Здоровенный, черный, ножищи толстенные, как жахнет по земле копытом, двор сотрясся. А что было дальше?
Незнакомец усмехнулся.
– Потом были еще женихи, девчушка выросла, сходила замуж, но неудачно. Замужество не принесло ей счастья. Помотало ее по белу свету, чего только вынести не пришлось, и однажды…
Верну который раз передернуло. Показалось или дуб, в чьей раскидистой кроне присели, слушает столь же внимательно, как она? Стоит рассказчику заговорить – шелестит, едва незнакомец умолкнет, и дуб замирает.
– Что однажды?
– Девчонку с мужем занесло в лес. И вдруг стало ясно, что их преследуют.
Точно говорят, все дуры похожи. История незнакомой девушки так явственно напомнила Верне собственную, что осталось только плечами пожать.
– Повезло девчонке. Дураки попались. Обнаружились и дали себя прирезать.
– Со мной похожая беда приключилась, – буркнула Верна, поглядывая на дальнокрай. Розовело.
– Не может быть. – Собеседник усмехнулся.
– Мне тоже повезло… – запнулась и поникла головой. – Муж помог. А чего хотели те от девчонки?
– А от тебя?
– Какой-то умник решил заполучить меня во что бы то ни стало.
– Вот и с нею то же. Приглянулась кому-то.
– А дальше?
– Известно что. Если кто-то выкладывает немалую цену, значит, дело стоящее, а просто так от своего не отступаются. Был раз, будет и другой. Не в бирюльки игра.
– Я тоже об этом подумала. Ума не приложу, кому такое сокровище нужно.
– Поймешь чуть позже. А девчонке жить надоело, стала смерти искать. Во всех мыслимых грехах свой след нашла.
Что? Верна напряглась. Больно странно все выходит. Один к одному получается ее собственная жизнь, ровно друг на друга наложились две одинаковые вышивки.
– Дальше.
– Дальше, говоришь?.. А ничего у нее не вышло, не смогла помереть.
– По… почему?
– Не дали. Нашлись у девчонки хранители.
Не дали… не дали… Очень захотелось поглядеть на рассказчика, кто такой шустрый да языкастый.
– Ты обещал распалить костер.
– Самое время. – Незнакомец кивнул. Нечто огромное встало с бревна, и только трава зашуршала под ногами сказочника. – Время зябкое, росяное.
Папкина дочка закусила губу. Все меньше нравилась история, ведь не может нравиться чужая жизнь, как две капли воды похожая на твою собственную, тем более если от безысходности сама собралась в палаты Ратника. Незнакомец сбросил сухостой в паре шагов от бревна и присел спиной к Верне.
– Значит, не отказался от девчонки тайный воздыхатель?
– Нет, – бросил через плечо. – Не отказался. И вышло, в конце концов, по его.
– А кто он?
Отмолчался, только хмыкнул. Под руками сказочника родился крошечный огонек, перебежал на сухостой и под старым дубом затрепетал костер. На кроне заиграл пламенный отблеск. Верна переиначила вопрос:
– А почему вышло по его? Заставил?
– Отчего же заставил? Сама пошла.
– Странно как-то.
– Вовсе нет. Что станешь делать, если хочется войти в дверь, а она закрыта?
– Постучу.
– Не открывают.
– Полезу в окно.
– Заколочено.
Верна призадумалась. Жестко стелет незнакомец. Костер между тем разгорелся, и неудержимо захотелось погреться. Замерзла что-то, будто век вековала на куске льда. Встала с бревна и подошла к огню, а странный сказочник, напротив, сдал к деревьям, туда, где всхрапывал его конь.
– А мне ее жаль, – бросила в темноту. – Жила себе девка, горя не знала, и тут на тебе! Неведомый воздыхатель, жуткие преследователи, потом хранители. Грустная история.
– Девка очертя голову совалась во все битвы, бросалась на мечи, однако тщетно. И что прикажешь делать, если хочется умереть, а не выходит?
Верну передернуло. Мама, мамочка, все меньше нравится сказка! Хочешь войти в дверь, а там закрыто, лезешь в окно – заколочено, норовишь через крышу – там наглухо забрано досками.
– Чего ты хочешь от меня?
– Так я уже все сказал, – усмехнулся незнакомец из темноты. Всхрапывал конь, бил копытом, только всхрапывал так, что подумала бы – медведь ревет, копытом скребет землю так, что в пятках отдается. – Погибнуть на мече не получилось, хранители не дали. Знай себе живи-поживай.
Ой, мама-мамочка!.. Какое-то время молчала, словно онемела, ослепла и оглохла разом. Так, значит… так, значит…
– Девчонка из рассказа – я? Ты послал за мною темных?
– Дурачье! – оглушительно рассмеялся незнакомец. – Благоверный твой оказался им не по зубам. Одному он вспорол брюхо от ребра до ребра, другому вырвал горло, кто-то и вовсе без головы остался.
Бежать, сейчас же! Меч наголо, иссечь наглеца крест-накрест и – скок на Губчика!
– И что дальше? Снова в погоню за Костлявой?
– Да!
– Не набегалась? – под громогласным хохотом крона дуба зашелестела, будто под порывом ветра, а ведь не было того и в помине! И птицы молчат в эту рассветную пору. – Тебя к ней не подпустят даже близко!
Девятеро даже не спешились. Покоились в седлах будто истуканы. Раскрыв рот, Верна превратилась в десятое неподвижное изваяние. Они не подпустят Костлявую, не подпустят…
– Ты останешься на этом свете, – усмехнулся незнакомец. – И наконец будешь моей.
– Почему я?
– Мне подойдет не всякая.
– Уже плачу от счастья!
– Лучше смейся.
– Я дура. На мне невинная кровь. Из-за меня гибнут люди! Я никому не приношу счастья!
– Болтаешь много. Язык бы тебе подрезать.
– Нарисовался ухажер, ровно с неба упал! Будьте нате!
– Целая жизнь впереди, узнаешь.
Верна замолчала, исподлобья косясь в тень дуба. Светало, мрак посерел, под деревом проглядывало огромное сажное пятно, человек и лошадь, оба громадные, необъятные. Что сделать, если хочешь войти в дверь, а не пускают? Ты в окно – а там заколочено? Девятеро не дадут умереть, где он их только нашел? И ведь на самом деле не дадут. Пусть сомневаются дураки и те, кто не видел их в деле. Пусть неверующие спросят у «серебряных» и коффов – может быть, еще не зажгли погребальные костры на истребленной заставе. Безрод потерян, жизнь все никак не оборвется, можно ли придумать нечто худшее? Мучение без намека на успокоение. И тут появляется некто и говорит, будто давно искал, белый свет обошел в поисках. Какая девка не раскрыла бы рот, когда впереди маячит призрак спокойной жизни?
– Ты, наверное, не понял… на мне кровь безвинных. Я – дура! Из-за меня люди погибли!
– Я прощаю тебя. – Сказочник рассмеялся.
– А может быть, ты душегуб?
– Самая тебе пара, – усмехнулся. – Гусь да гагара.
Тоска без радости, пьешь чашу и не можешь осушить. Прощай, Безрод, прости за все. Может быть, с этим сказочником найдется то, что так упорно искала, – дом и успокоение. А не найдется – пусть хоть кому-то будет хорошо. Ты смотри, годы прошли, а не забыл… Девки-дуры мечтают о таких женихах, чтобы любил тебя одну и на других даже не смотрел.
– Я…
– Ходу назад не будет. Подумай. Слово дашь – назад не заберешь.
– Согласна. Но кое-что хочу узнать до свадьбы. Будто ветер пронесся в кронах.
– Спрашивай.
– Это ведь ты сватался, когда мне было двенадцать лет?
– Да. Только ничего не вышло.
Зашуршала трава, и в круг света, потряхивая длинной черной гривой, вошел жеребец незнакомца, невероятный, немыслимый, исполинский коняга. С эдакой мощной грудью он мог бежать по молодому лесу напрямки, не отворачивая, в следы от копыт слилась бы вода, и для пичуг сделался водопой, толстенные ноги уверенно попирали землю – Верна краем глаза даже покосилась на собственное бедро. У самого костра вороной остановился, пригнул тяжеленную голову и обнюхал новоиспеченную невесту хозяина. Во лбу жеребца горела белая звезда, и Верна попятилась, ровно увидела привидение.
– Конь здоровенный, черный, ножищи толстенные, как топнет копытом, двор сотрясся… – не в себе повторила Верна. – Твоего коня видела у нас во дворе!