Козаев Азамат. Ледобой. Круг

   – Здесь что-то не так, – шепнул Верне Ястам, кивая на выломанные ворота. – Говорят, на местах побоищ тоже много непонятного. Там, где прошлись твои молодчики.
   – Посмотрим, – закусила губу.
   Левая половина стены, та самая, на которой случилось побоище, сплошь поросла непонятным темно-сизым лишайником. Вроде и забот никаких – вырви да выброси – а не выходит. Как ни старались. Сизая плесень все равно появляется на месте, где девятеро бросили себе под ноги отряд защитников крепости.
   Даже огнем жгли. Выгорит, пепел развеется ветром, а через несколько дней сизое пятно вновь наползает, будто остается на камнях кусочек ночи, не истребленный солнцем.
   – Этого не должно быть, – прошептала Верна.
   Ястам какое-то время молча обозревал сизый мох, пнул носком сапога, растер каблуком и задумчиво произнес:
   – Очень странно.
   Путь, которым девятеро при захвате крепости поднялись на третий уровень в обиталище колдуна, отметила непонятная сырость, будто камень изошел слезами. Булыжник под ногами крошился и осыпался, а там, где кончили свои дни ворожец и охранная дружина, почему-то не приживался огонь. Светильники гасли, дым падал на пол и стлался понизу на первый уровень, стекая по ступеням, ровно вода.
   – Крепость долго не выстоит. – Старый оружейник покачал головой. – Через несколько лет начнет осыпаться и в конце концов превратится в груду камня.
   – Такого не должно быть. – Верна оглядывалась на девятку, что спокойно, не сказать равнодушно, ходила по местам недавних боев и даже носом по сторонам не вела.
   – Много случается такого, чего и быть на белом свете не должно.
   – Я и сама сделалась толстокожая, – замерла перед входом в покои колдуна. Там властвовали сумерки, несмотря на погожий день снаружи. Пол, стены, потолок – все сочилось влагой, камень намок и потемнел, и никуда стало не деться от сизого мха, что устлал помещение, точно драный местами половик. Ступила внутрь и будто ополоумела. Светоч отчего-то потух, сердце бешено застучало – зубы стискивай, иначе выскочит, – в голове помутилось. Хоть на ногах осталась, а старого Жарасса, что смело вошел следом, и вовсе швырнуло наземь.
   – Такого быть не должно, – прошептал оружейник уже снаружи, сидя под стеной и утирая испарину.
   – Но ведь есть, – пожала плечами.
 
   В деревне горцев рухнула старая конюшня, некогда ставшая полем битвы с разбойниками. Держалась многие годы, даваясь всесилию разрушения понемногу, по чуть-чуть, а тут рухнула вся. Целиком. Только пыль встала столбом. При расчистке завалов несколько глыб откатились не туда, куда рассчитывали, и пастухи надолго запомнят непредсказуемость камня.
   – Субайнал, деревня… – Верна исподлобья косила на глыбы – все, что осталось от постройки. – «Золотая дорога», Бубенец…
   – Горцы говорят: «злое место», даже собаки стороной обходят. Клянут во всем злые души разбойников.
   – Такого не должно быть…
   Оружейник промолчал.
 
   Истекли долгие месяцы верной службы, подаренные саддхуту. Бейле-Багри удерживать не стал, хотя, наверное, очень хотелось. По княжеству поползли невероятные слухи о бедах и напастях, что приключаются в местах, где орудовал жуткий десяток. И хочется и колется. Посудина Одноглазого Чаха, взятая десятком с бою и подаренная саддхуту, просто развалилась на куски, и морякам пришлось вплавь добираться до берега, благо уйти успели недалеко. Слухи, сплетни, кривотолки…
   – Когда уходите? – Ястам сопровождал Верну в прогулке по городу, одной из последних.
   – Через день. Князь хотел золота отсыпать, да куда мне столько? Свое не успею потратить.
   – Бейле-Багри не отпустит с пустыми руками.
   – И не отпустил. Заставил набрать на торгу нарядов, какие понравятся, и расплатиться золотом из сокровищницы.
   – Яркие наряды тебе больше к лицу, нежели кольчуга и штаны.
   – Твоя правда, оружейник. Сама себе нравлюсь в платьях и сарафанах.
   – Старый Жарасс будет скучать по прекрасной деве-воительнице.
   – Эта дура тоже не раз всплакнет, вспоминая отеческую доброту мудрого воителя.
   – Как будто и не было нескольких месяцев. За это время я видел столько, чего иным за всю жизнь не увидеть.
   – Ты как будто хотел мне что-то сказать?
   – Прекрасная Верна, дай, пожалуйста, старику еще один день. Я поделюсь надуманным на пристани в утро отплытия.
 
   Урочным днем готовился к отплытию корабль, должный переправить Верну и девятерых на тот берег Теплого моря, в Кеофу. Жуткий отряд провожали только Ястам, Брачан – воевода Субайнальского похода и несколько парней, собственными глазами видевших девятку в бою. Бейле-Багри простился еще вечером накануне. Все было на лице правителя Багризеды: сожаление, досада, облегчение и недюжинная опаска. Означенные несколько месяцев – самый подходящий срок, ни к чему носить против сердца острый нож, того и гляди, отточенный клинок вопьется в плоть. Кто знал, что слова этой пшеничноволосой девы окажутся настолько правдивы, что потом станет жутко от подобной истины?
   Брачан и остальные дружинные, соратники по Субайнальскому походу, сопли по земле не возили, коротко попрощались, рук, впрочем, девятерым не подали. Побоялись. Жутковато после сизой плесени. Даже в глаза посмотрели коротко, мельком. Верна помнила собственный озноб, что заколотил нутро, едва оказалась посреди телохранителей. Потом привыкла, этим же в новинку.
   – Доброй дороги, благородная дева. – Оружейник обнял как родную. – Пусть наши боги с рук на руки передадут тебя в целости и сохранности вашим богам! Доведется ли еще свидеться? Чувствую, в дружине Баграза, небесного воеводы, уже готовят для меня резвого скакуна.
   – Не торопись туда, мудрый Ястам. – Верна чмокнула Жарасса в нос. Хотела было поцеловать в щеку, но старик до самых лучистых глаз зарос густой седой бородой. – По ту сторону моря одна непутевая дуреха до самой смерти сохранит в душе теплые воспоминания об оружейнике-воине.
   – Не знаю, что уготовано тебе судьбой, но простой твою дорогу никак не назовешь. Не ведаю причин, заставивших надеть доспехи и взять в руки меч, но уверен, они оказались более чем вескими.
   Верна лишь кивнула. Бывалый воин проницателен. Теперь замысел отца проступил явственно, весь целиком. До того не подозревала, отчего буквально силком заставил взять в руки меч и надеть кольчугу. Ну заставил и заставил. Говорил, дескать, сына боги не даровали, а ждут в будущем тяжкие испытания, какие не выпадают обычным девчонкам, вот и должна превзойти науку выживать. Пояснять не стал. Какие испытания? Нападать будут, что ли? Мать плакала молча, в платок, не делая попыток защитить дочь, хотя обычно грудью вставала, словно квочка над цыпленком. Наверное, родители все проговорили заранее. Ох, женишок, женишок!..
   – Я долго размышлял над увиденным и вот что хочу тебе сказать, благородная дева. – Оружейник нахмурился. – Тот сизый мох в крепости, случай с воротами, которые неведомая сила вырвала из створа, гаснущие светочи в покоях колдуна, дым на полу, старая конюшня в горах… Всего этого не должно было случиться.
   – Но случилось.
   – И только по одной причине. – Старик умолк и покосился на девятку, стоявшую чуть поодаль. – У этих странностей есть хозяева… которых тоже не должно быть под солнцем и луной.
   Верна прикусила губу. Не должно быть под солнцем и луной? Как все просто, лишь разуй пошире глаза да перестань жалеть сама себя! И ведь билась в темечке шальная мысль, долгое время билась, но придавили ее бабьи страдания, не дали восстать в полный рост.
   – Помнишь меч Маграба? Долго мы с тобой гадали, чьим клинком орудует этот умелец, так ничего и не придумали. Теперь знаю. Это его меч. Все странности друг за другом находят свое объяснение, и недостающие кусочки головоломки встают на место. Маграб явился оттуда же, откуда после долгого забвения появился меч.
   Верна исподлобья выглянула на старика.
   – Но ведь… им обоим, выходит, более двухсот лет!
   – То, чего не должно быть, оставляет следы, которых тоже не должно быть. Как ты нашла этот удивительный десяток?
   – Жених приставил. Дабы ничего со мной до свадьбы не случилось.
   – Неужели силой гонят? Ведь не хочешь замуж.
   Осеклась на полуслове. В душу глядит оружейник?
   – Откуда знаешь?
   – Хотела бы замуж – не стала соваться в каждую рубку. Зачем в драки лезешь?
   – Не скажу, – надула губы, отвернулась.
   – Думала сгинуть и не ходить замуж? Да не получилось? Не удалось извести охранный десяток? Куда только не совалась – под мечи, под топоры, под стрелы, под колдовские чары, – не вышло?
   – Не вышло.
   – Помнишь, как из-под земли выбрались?
   – Помню.
   – Нет под землей для них загадок, потому и выбрались. Хотела было спросить «почему», да язык прикусила. Уж больно страшно произносить это вслух. Старик усмехнулся.
   – И больше ничем помочь тебе, благородная дева, старый оружейник не может. Одно знаю: воитель, которому под силу снарядить для охраны невесты подобный отряд, не прост, весьма не прост. Будь осторожна.
   – Не буду. – Верна обреченно махнула рукой. – Все равно помереть не дадут. Прощай, мудрец.
   – Мудрец восседает во дворце саддхута, днем сочиняет стихи, а ночью считает звезды. – Жарасс лукаво подмигнул. – Я всего лишь забияка, чудом доживший до седых волос. Ну ступай, сходни вот-вот уберут.
   Долго махала Ястаму, стоя на корме, потом берег подернуло знойным маревом, очертания кораблей расплылись, и только узкая черта земли осталась у дальнокрая.
   Удивительные месяцы, жуткие месяцы. Видела братцев-князей на веслах саддхутовой ладьи; в потасовке у заброшенного рудника в дружине Кабена приметила Многолета, Зазнобиного ухажера, что выжил в Бубенце. Странно устроена жизнь – в Бубенце выжил, да попался на зубок девятерым. Многое видела, а нужное мимо глаз прошло. Придется замуж идти, как ни крути. А если броситься в море? А если полоснуть себя по горлу? Успеют вмешаться? Даже пробовать не стала, что-то внутри подсказало – Безносая пройдет мимо, ровно не заметит. Будто и нет человека, отдающего концы.
   С тоски который раз перебирала обновки, купленные в полуденных землях, и пальцы, словно по наитию, ухватили тесьму для волос. Ту самую, что оставила Гарька на поляне перед уходом. Последняя из трех подаренных вещей, от которой тянулась вдаль еле видная красная полоса, что другие, впрочем, и не увидят.
   – Где Гарька, там и Безрод, – прошептала Верна и покосилась на свой десяток. Парни занимались кто чем – точили мечи, сидели недвижимо, будто спали, только не оставляло ощущение внимательных глаз, кожа будто свербела. – Он единственный сможет. Сивый единственный сможет…
   Больше не выпускала тесьмы из рук, и стоило закрыть глаза, как все подергивалось непроглядной дымкой, и единственное цветное пятно резало туманную серую пустошь – ярко-красная полоса, убегающая к полуночному дальнокраю.

Глава 2
ГАРЬКА

   – А я говорю, у леса надо брать! – Тычок раздухарился, месил воздух кулаками перед носом Гарьки, борода тряслась, шапка сползла на ухо. – Поучи, поучи старого землю выбирать! А ну, цыть у меня, язва! Глядите, голос прорезался!
   Безрод не вмешивался. По обыкновению усмехнулся и принялся за свое. Прошла зима, и встал на месте времянки новый сруб. При нем коровник. А может быть, конюшенка. А вернее, то и другое. Три коровы – три коня. Две коровы – четыре коня. Как захочешь, так и будет. Сивый тесал доски для завалинки и пребывал в том настроении, в каком душа плещется перед самым пробуждением – сладко выспался, птицы щебечут, раннее весеннее солнце заливает дом.
   – Безродушка, хоть ты ей скажи! – заверещал старик. – Земля у леса лучше, нежели в середине поля.
   – Это еще почему? – Гарька уперла руки в боки. – Сколько живу, такого не слыхала!
   – Поживи с мое, узнаешь! – Несчитанных годов мужичок грозно играл бровями и бил себя в тощую грудь. – У леса ветры меньше бедоносят, а листьев, наоборот, получается больше.
   – А при чем тут листья?
   – А при том, дурища! Ветром на поле сносит листья, а листья для земли – что для тебя сладости на торгу! Перегниют – землю удобрят. Ага, носи листья на середину поля!
   Безрод и Гарька незаметно для Тычка переглянулись, и Сивый пожал плечами. Ничего не поделаешь, придется брать землю у леса, иначе болтун плешь проест, пока своего не добьется. Соседи недолго колебались, после давешнего случая с нападением на деревню едва не на коленях умолили взять надел из общинных земель. Безрод, слушая речи старейшины Понизинки, только усмехался. К земле привязывают, упустить не хотят. Оно и понятно, голь неподпоясанная – куда ветер подул, туда и укатилась, а попробуй денься куда-нибудь, если пота наземь слил мерено-немерено. Ровно жилами к земле прикрутили, сам не уйдешь.
   – У леса возьмем, – буркнул Сивый и сделал Гарьке знак умолкнуть. Та губы поджала, но отвечать не стала.
   – Ох и жизнь теперь наступит… – Старик закрыл глаза и простерев руки в стороны, потянулся, будто наелся медовых петушков. – Безродушка охотится, я за скотиной хожу и землю пашу, Гарька в доме кашеварит…
   «Ни звука». – Безрод сделал страшные глаза, и Гарька прикусила язык.
   – …А после свадьбы, дадут боги через годик, возьму на руки внука и отпускать не стану. На шее буду катать, байки рассказывать…
   «Молчать. – Сивый усмехнулся Гарьке и покачал головой. – Знаю, что теми байками грузчиков на пристани с ног валить, но теперь помолчи».
   – И станем точно сыр в масле кататься, а Куролес из деревни, – Тычок презрительно кивнул в сторону Понизинки, – со стыда помрет. Тоже мне рассказчик! Те побасенки я еще в детстве рассказывал, и уже тогда никто не смеялся. Пень седобородый!
   – Как завалинку тесать? Пошире или поуже?
   – Аккурат чтобы лечь и не упасть! – Балагур подбежал к доске, поставил стоймя, поручил Безроду крепко держать и привалился спиной, сложив руки на груди. – Вот так, видел? Летом спать буду.
   – Не останется времени, – съязвила Гарька. – Земля, коровки…
   – Ты поговори у меня еще! – Тычок сорвал с головы полотняную летнюю шапку и швырнул в девку. – Враз без молока оставлю, потому как я над коровами буду наиглавнейший!
   Безрод за его спиной приложил палец к губам и кивнул Гарьке на ведра, дескать, самое время. Та улыбнулась, мощно облапила старика – смотреть со спины, так и вовсе балагура не увидишь, – и смачно поцеловала в лысеющую макушку. Тычок трепыхался, но вырваться не мог, только смешно дрыгал ногами и визжал на всю округу.
 
   Теплой весенней ночью Гарьке не спалось. Хоть и широка вышла телом – спасибо отцу и матери, – все равно душе стало тесно. Бродила внутри, как молодое вино, и прочь рвалась. Грудь ходуном ходила, в испарину бросало, и пряным бабьим потом пропахла вся изба, даже Чернолапка, молодая кошка, и та водила носом. Счастье встало за углом, вот-вот постучится в дверь. Как тут уснешь?
   – Чего не спишь, дура? – на крыльцо вышел Тычок, присел рядом.
   – Не спится.
   – Все поверить не можешь?
   – Ага. Не верится. С Безродом не соскучишься.
   – Наш молчит, молчит, потом сплеча рубит. И головы убрать не успеешь.
   – Пусть рубит. – Гарька улыбнулась, в темноте ярко сверкнув белыми зубами. – Который день пошел, не могу понять – неужели это всерьез?
   – Вам, дурехам, все любовь подавай. – Балагур пальцами постучал Гарьку по лбу, а та вдруг поймала стариковскую ладонь и прижала к своему пылающему лбу, Тычок даже опешил.
   – Думала, умру, а не откроюсь, – шептала бывшая рабыня. – Иной раз невмоготу становилось, боялась проговориться, выдать себя.
   – Давно любишь?
   – С первого дня, как увидела на рабском торге. Только насильно мил не станешь – не меня он искал. А разве я не баба? Разве хоть чем-нибудь хуже Верны? Или стать не та?
   – Да вроде с этим порядок, – буркнул старик. – Давеча так меж грудями определила, думал, живым не уйду. Отпусти ты меня, все равно не упал бы – застрял намертво.
   – Тьфу, бесстыдник! – хоть и было темно, Гарька спрятала глаза в стариковскую ладонь. Несчитанных годов мужичок другой рукой неожиданно погладил девку по русой голове:
   – Все образуется.
   – Разве я хоть словом помешала Верне?
   – Нет.
   – Разве из-за меня у них счастье не сладилось?
   – Нет.
   – Неужели я разлучница?
   – Что ты, милая, что ты!
   – Иной раз жутко. Глаз тяжелый, нутро от озноба ежится, а поделать ничего не могу, хочу замуж, и все тут. В глубине души знаю – смогу. И взгляд ледяной выдержу, и все перенесу. Едва он вошел в рабский загон, сердце екнуло – ради такого стоило лететь из отчего дома за тридевять земель. Уже отчаялась, что посмотрит на меня как на бабу, и нате вам!
   – А отец с матерью?
   – Наведаемся к ним после свадьбы. Седмицу назад долго смотрит на меня и вдруг спрашивает: замуж за меня пойдешь? Я и брякнула, когда дыхание пошло, – да.
   – А он?
   – Догадайся.
   – Усмехнулся?
   – Ага. Неужели любит?
   – Любит… не любит… не это главное.
   – А что главное?
   – Главное, чтобы подошли друг другу, как нога и сапог. Дадут боги, так и получится. Когда на торг собираешься?
   – Послезавтра из деревни обоз пойдет. И я с ними. Обновки к свадьбе, подарки, всякое-разное.
   – Хорошо, что осени ждать не стали. Правильно.
   – Сивый будто вне времени живет: зима, лето – все равно. Говорит, жизнь – дело сложное, придет день и рассечет надвое, за плечами останется прожитое, впереди грядущее.
   – Безродушка рад каждому дню, ты верь ему. Он хороший.
   – Самый лучший! Все сделаю, а счастливым будет!..
 
   До самых сумерек бродила по торгу с соседками, молодыми бабами, которые все тут знали и могли подсказать. Глядела на это великолепие и диву давалась – неужели умасливается судьбинная дорога, становится ровнее? Год за годом будто подглядывала чужую жизнь одним глазком – сколько раз видела, как девки на торгу свадебные обновки выбирают, фыркала и величаво проходила мимо. Фу-ты, ну-ты! Подумаешь! Все высчитывала: если самой замуж снаряжаться, так полотна на невестино платье уйдет вдвое больше. Только ведь не толстой уродилась – плотно сбитой и белотелой, попрыгай – нигде не трясется, груди не в счет.
   А потом были глупый побег из отчего дома, пленение и Безрод. Если бы не Сивый, как сложилось? Купил бы какой-нибудь дурак, «наелся» по горло и укокошил за «будь здоров». Какой спрос за убийство рабыни? Отбилась бы разок, а на второй – шкуру спустили, не придумали бы чего-нибудь хуже. Интересно, сколько девок сейчас, вот именно сейчас ходят по торгам и так же выбирает одежки? Есть на свете полуночная сторона – там тоже ходят; есть на свете запад и восток – и там девки снуют между рядами, не оторвешь от ярких тканей; есть на свете полуденная сторона – и там купцов осаждают молодицы. Огляделась туда-сюда, поморщилась. На полголовы выше прочих баб, с мужиками вровень, и не поймешь, кто на кого смотрит и удивляется.
   – Тесьму покажи, всю какая есть. – Этот купчишка вышел помельче остальных, глядел снизу вверх. Впрочем, мал – не значит плох. Вспомнить только Круглока, отчаянного рубаку и храбреца.
   Купец бегло смерил Гарьку с ног до головы и веско бросил:
   – Зачем тебе вся? Хватит красной и голубой.
   – Это еще почему? – подозрительно сощурилась. Бабы из деревни говорили иное.
   Купец устало, будто объяснял такое в день по сотне раз, буркнул:
   – Подруг не слушай, баба видит по-другому. Глаза у тебя, смотрю, синие?
   – Ну синие.
   – Стало быть, и ленты возьмешь синие и красные. А зачем тебе к синим и красным лентам желтая тесьма?.. Так все показывать или как?
   Фыркнула и поджала губы. Ишь ты, глазастый. Но вроде говорит дело. Нашьешь на платье всякой разноцветной тесьмы, станешь похожа на лесную опушку ранней осенью – где-то желтизна проступает, где-то краснота и зеленка.
   – Ладно. Давай красной и синей. И коричневой – родовой цвет не обижу…
 
   Решили отправляться восвояси через день. Ночевали у родни Перепелки, кстати, замуж она выходила как раз из этого городка. Бабам хозяева отвели уютный амбар, в самый раз для четырех молодиц кровь с молоком. Не стариков же гнать из избы. Мужчины расположились в конюшне. До глубокой ночи подруги болтали о том о сем, всем кости перемыли, никого не забыли, впрочем… нашелся один, о котором поболтать решительно не получилось. Гарька в перемыве косточек участвовала неохотно – не настолько еще знала деревенских; фыркала, сопела с ужасом ждала и дождалась:
   – Гарька, а твой-то как? Чего молчишь? Или сказать нечего?
   – Началось, – вполголоса буркнула и уже громче: – Не знаю. Все будет после свадьбы.
   – Ну что твой страхолюд – вой не из последних, и сами знаем. – Перепелка завела старую песню да голосом таким притворным, что сомнений не осталось: эти болтушки сами не уснут и спать не дадут. Будут по очереди друг за другом выкручивать язык, пока по башке не настучишь. Настучать, конечно, можно, да только вставать лень… – А говорят, в чужедальней стороне у Сивого осталась княжна, которая до смерти его любит, и сын.
   – Не может быть! – еле сдержалась, чтобы не рассмеяться. – Не может быть!
   – Глупенькая! – встряла кривозубая Косища. – Дальше носа не видишь! Ты людей послушай!
   – Ну-ка, ну-ка! – Гарька лениво изобразила живейший интерес.
   – Вон, у Лобашки брат в городе живет, у него есть побратим, и того побратима за шашни с одной купеческой дочкой так отделали, что неделю встать не мог. Представляешь? Всего-навсего купчиха, а чуть на тот свет не отправили!
   – И что?
   – У твоего как пить дать княжна на стороне осталась. Гляди, как разукрасили, без страха не взглянешь. Не просто нашкодил, за что-то серьезное спросили.
   «Не знаю, может, и княжна, может, и сын. Захочет – скажет, не захочет – спрашивать не стану, все равно слова не вытянешь. Само прояснится, дадут боги, не один год впереди».
   – Ах, злодей, – буркнула для порядка, чтобы отстали. – Придется троих рожать.
   – Троих? – Девки воскликнули в один голос. Диковинный Гарькин подсчет им оказался не по зубам.
   – Ага, троих для начала, – положила руки под голову. – Двоих мало, княжича не перевесишь. Трое в самый раз.
   – Да, но там княжна, – с тоской протянула Косища.
   «Тьфу, дура».
   – Ну княжна мне не соперница. Две княжны – еще туда-сюда.
   – Это еще почему?
   – Больно велика, – издевалась Гарька над недалекими подругами. – Двух княжон перевешу. А как до обниманий дело дойдет – и трех мало будет. Княжну кто-нибудь видел? Знаете, чем их сестра отличается от нас, простолюдинок?
   – Не-а, – дружно в голос протянули бабы.
   – Если родилась княжной, знай – обниматься мастерица. Потому и любят княжон аж до смерти, и каждый вой о ней грезит.
   – А правду говорят, будто ты с парнями в рубку сунулась? Всамделишную, с кровью.
   – Правда.
   – И как оно там?
   – Не бабское это дело.
   – Страшно?
   – Страшновато. Деваться было некуда, вот и сунулась. Дура, одним словом. Здоровенная, потому и выжила. Хорошо, вои прикрыли, смерть отвели.
   – Сивый?
   – И он тоже. А я как-то раз одной пустоголовой дурочке за длинный язык на голову надела ведро. Вот смеху-то было!
   – Ведро?
   – Ага, ведро.
   – Врешь! Не может быть!
   – Косища, пошарь там в уголке, направо от ложа.
   Та завозилась, в темноте зашуршало сено.
   – А что искать-то?
   – Ведро. Лень вставать, но покажу.
   – Лежи, Гаренька, лежи. Верим!
   – Говоришь, будто веришь, а в голосе насмешка. Не-эт, встану покажу.
   – Верим! Верим! – хором воскликнули соседки и какое-то время даже не дышали, а из угла Косищи слышалось глухое: «В сенцо суй, да поглубже, чтобы не нашла».
   Гарьке не спалось. Уже давно сопели-посапывали деревенские, а сон все не шел. Непонятным волнением растрясло нутро, как если бы кто-то невидимый заиграл на жилах, будто на гуслях. Едва увидела Безрода в рабском загоне Греца Несчастного, стоило только заглянуть в холодные глаза – правда звонкой ледышкой упала на самое дно души, зябко стало и тревожно. Не хватай, баба, горшок из печи голыми руками, не гоняйся, дворняга, за медведем, не ходи, дура, в лютый мороз без шубы. Верна, должно быть, не замечала, но всякий раз придирчиво сравнивала себя и ее, и всякий раз выходило, что та красивее. А тут нате вам! Как обухом по голове. И правду сказать, разве не баба?
   А когда все же уснула, привиделось что-то несусветное: кругом туман, серый беспросветный мир враз потерял краски, и будто тянется из чужедальних краев красная веревка, трепещет, как живая. Красная удавка подползает, ровно змея, обхватывает шею, и… Гарька проснулась. Рассвет. Щупала горло и отирала испарину. Приснится же такое.
 
   Восвояси ехала счастливая, как девчонка. Уголек шел в поводу, привязанный к телеге. Так и не прыгнула в седло на обратном пути. Тряслась в повозке вместе с остальными бабами, перебирала обновки и про себя считала – а не маловато взяла? Хватит ли?
   – Белого полотна десять локтей, красной тесьмы пять локтей, синей тесьмы пять локтей, коричневой – четыре локтя. Вроде ничего не забыла.