— Может, булавка есть?
— Нету.
— А у тебя?
Грузин роется в карманах, достает булавку, дает мужику. Он прокалывает палец, мажет кровью губы, отдает грузину булавку.
Мужик орет:
— Мне плохо, мне плохо! У меня туберкулез, дайте таблетку!
Сержант смотрит на нас из-за стекла.
— Сейчас дам тебе таблетку — палкой по ребрам.
Мужик оттопыривает губы, показывает кровь.
Старлей говорит:
— Ладно, вызови «скорую», а то еще подохнет. Будет потом геморрой…
Сержант открывает клетку.
— Выходи, посидишь пока здесь. — Он показывает на стул рядом с окном поста. — Я скорую вызову. Но если скажут, что наебал, — готовься. Гавриленко, на выход.
Один бухой мужик начинает трясти второго.
Старуха вопит:
— Пенсию не платите, суки, надо занимать очередь с вечера на почте, и то еще не хватит. Суки вы, гады, вот вы кто!
Старлей орет:
— Успокойся, падла, сейчас уебу!
Заходят врач и медсестра «скорой» в белых халатах.
— Кому здесь плохо?
Старуха орет:
— Мне! Я сейчас усцусь!
— Тихо ты, — говорит сержант. — Здесь он сидел. Съебался, сука? Следующий раз поймаю…
Сижу у стола старлея.
— Имя, отчество?
— Владимир Владимирович.
— Где работаешь?
— Учусь в инязе.
— Документы есть?
— Да.
— Покажи.
Я достаю паспорт и студенческий, кладу на стол. Старлей берет студенческий, открывает, смотрит на фотографию, потом на меня.
— Ну, что, посадить тебя на сутки или пожалеть?
— Пожалейте.
— Да? И что я с этого буду иметь?
Я молчу. Старлей зевает, показывая желтые зубы.
— Ладно. Протокол составим, заплатишь штраф через сберкассу — все как положено.
Шеф заходит в квартиру с желтой бумажкой в руке.
— Всем доброе утро. Вот, смотрите, что мне дали: «Хотите иметь зарплату в 500 долларов? Звоните!» И номер указан. Так что, если кто не совсем доволен своей работой здесь… — он улыбается и идет на кухню.
— Нам бы сначала свою зарплату за март получить, — громко говорит Ксюха.
Хлопает кухонная дверь. Ксюха смотрит на нас.
— Ну что, как сделаем? Пойдем все вместе или Люда одна?
— А почему, собственно, я одна?
— Ты больше всех проработала…
— Если идти, то всем вместе. Что за безобразие такое — середина месяца, а зарплату за прошлый никак не дадут. Что он там все высчитывает? У меня в кошельке последняя тысяча осталась.
— А ты б мужа заставила работать, — говорит Серега. — А то лежит на диване, пиво пьет…
— Ну, это не твое дело.
— Ладно, давайте подождем — вдруг он сам заведет разговор, — говорит Людка. — Вы ж его знаете — молчит, молчит, потом выдаст что-нибудь…
Серега передразнивает шефа:
— «Все получают за март по десять долларов, потому что прибыли мало».
— Ну, если так, то я сразу ухожу, — говорит Ксюха. — Надоело. Сиди до семи вечера, списки проверяй — и, можно сказать, даром.
— Он же вам подарок сделал — в Прагу свозил на халяву.
— Я тебе что, не говорила, какая там была халява? Только гостиница и завтрак, все остальное — за свои деньги. Ладно, пусть так… Но мы ж не гулять ездили — пасли этих туристов придурочных. Это он пиво пил, наслаждался жизнью…
Перевожу на английский письмо шефа.
— Мы вот собираемся попробовать в инвестиционный фонд — что, по телевизору не видела? Они берут у людей деньги, прокручивают и отдают потом с процентами. Можно очень хорошо заработать.
— Я своему говорила — он ни да, ни нет, такой у меня тяжелый на подъем. А ведь надо что-то предпринимать — не будешь же всю жизнь с родителями? А при таких зарплатах на квартиру за сто лет не накопить.
Серега говорит:
— Правильно твой делает — не надо в такую байду верить, деньги соберут — и свалят, потом ничего не докажешь.
— Да нет, не должны — там же сертификаты все есть, государственная регистрация…
— Ну, смотрите. Мой папашка года три назад тоже в игру сыграл — деньги там надо было кому-то посылать и найти дурных, кто пошлет тебе. Пирамида, короче, такая получалась, — кто первый влез, те поднялись, а остальные — сосали лапу.
— Ну видишь, хоть первые, да заработали. Вот и здесь надо стараться побыстрее.
— Ладно, старайтесь, флаг вам в руки. Мое дело предупредить, чтобы потом не плакали, что деньги пропали.
Захожу к Андрюхе. На кровати сидит Ира в вытертой джинсовой юбке и свитере крупной вязки.
Я говорю:
— Привет.
Она кивает.
Андрюха жмет мне руку, спрашивает:
— Пойдешь с нами на концерт?
— А кто играет?
— Новые группы, молодые. Здесь недалеко клуб открылся — около гостиницы «Беларусь». Вот, увидели афишу — «Концерт, посвященный группе Нирвана», хотим пойти посмотреть.
— А во сколько начало?
— Вроде, в семь… Что там было на афише, не помнишь?
Ира трясет головой.
— Ну, будем считать, что в семь.
Спускаемся по лестнице. В фойе три араба заводят мотоцикл «Минск», он трещит на всю общагу. Вахтерша затыкает уши.
Идем вдоль трамвайных рельсов, пьем из бутылок пиво «Немига». Лужи почти все высохли. Я расстегиваю «косуху».
Клуб — в трехэтажном ободранном здании. На крыльце курят три девушки лет по шестнадцать. Над дверью вывеска — «Молодежный центр». Мы ставим пустые бутылки у стены.
Бабка-кассирша просовывает в щель билеты. Ира рассматривает облезло-зеленые бумажки.
— Такие раньше были в кино — вот и цена, тридцать копеек. А какие сейчас в кино — не знаю, давно не была.
— И я тоже не был, — говорит Андрюха.
Волосатый чувак в костюме забирает у нас билеты. К стене прислонились два мента с дубинками. Мы проходим в зал.
Из колонок гремит «Нирвана». Десятка два чуваков и девушек болтают между собой, перекрикивая музыку. По сцене в углу ползает на коленях пацан, возится с проводами.
В углу толкутся малолетние панки. Все — в джинсовках с надписями «Sex Pistols», «Гражданская оборона», «Сектор Газа». Девушка в изрезанных джинсах хватает пацана с зеленым гребнем за шею, трясет. Он — ниже ее, худой, щуплый.
На сцене три чувака лет по семнадцать играют «Teen Spirit» «Нирваны». Панки прыгают перед сценой, некоторые подпевают. Мы прислоняемся к стене, рассматриваем толпу.
Песня заканчивается. Гитарист крутит ручки на усилителе. Колонки противно свистят, закладывает уши.
Три панка хватают друг друга за шмотки, все падают, размахивая ногами и руками.
Один орет:
— Ты хотел мне выбить зубы!
— Ничего я тебе не хотел.
— Ладно, ты мне не это…
Музыканты начинают «Lithium».
Ира говорит:
— Что мы будем стоять? Пошли прыгать!
Выходим на середину зала. Еще человек десять отлепляются от стен, начинают танцевать. По лицу мне хлещут чьи-то мокрые волосы. Две девушки с рюкзаками на спинах обнимаются, одна что-то шепчет другой. Бородатый мужик в очках крутится на одном месте, растопырив руки.
Стоим на крыльце. Андрюха и Ира курят. Рядом барабанщик из группы орет пацану в джинсовой куртке:
— Вы что — дебилы? У пацана сегодня день рождения, а вы доебались…
Он резко бьет пацану кулаком в нос. Подскакивают еще двое, начинается драка. Мы отходим в сторону.
Из клуба выскакивают два мента, молотят дерущихся дубинками.
Следующая группа играет песню «Polly». Публика сдвигается к стенам. Панк-девушка танцует с высоким, стриженным налысо чуваком, Андрюха — с Ирой. Он гладит рукой ее рыжие волосы. Они целуются. Я иду к выходу.
Грамматика. Влад дремлет, положив голову на руку.
Звенит звонок, заходит преподша, Елена Хашимовна.
Влад поднимает голову, шепчет:
— Вчера был день — просто высший. Ели ЛСД. Знаешь, что такое ЛСД?
— Так, слышал.
— Хорошее было вещество, голландское. Двадцать баксов за «марку». Мы с Фраем взяли одну на двоих. Артур сначала тоже с нами хотел, но тусанулся в последний момент. А так бы взяли три на двоих — была бы просто вышка. Но он тормознул — типа, в первый раз, никогда не пробовал. Все бегал, спрашивал: «А как это будет? А как подействует?» И что я мог ему ответить? ЛСД действует на каждого по-своему, что ты там почувствуешь — никто не знает. А он спрашивает: «А смогу я заниматься своим любимым онанизмом?» Я говорю: «Сможешь, только зачем? Тебе этого, скорее всего, и не захочется, тебе и так будет хорошо». — «А что люди будут думать — что я пьяный?» — «Нет, они будут думать, что ты ебанулся». Вообще, самый кайф, это есть ЛСД летом — куда-нибудь в лес, к речке. Кайфовать, соединяться с природой… А из-за дождя пришлось сидеть в квартире. Потом, правда, покатались на трамвае — в смысле, на крыше.
— Как — «на крыше»?
— Очень просто. Ты что, не замечал ни разу — там лесенка сзади, по ней можно залезть на крышу. Мы сначала вдвоем с Фраем залезли — ехали на лесенке, а Перец с Артуром — внутри, фотографировали нас через заднее стекло. А на следующей остановке они вышли и к нам перелезли, и мы все вместе поднялись на самую крышу. Вот это было — высшее. Как на мотоцикле.
— И что, водитель вас не заметил?
— Может, и не заметил.
— А менты?
— И менты — ничего. Мы, правда, ментов не видели — ну, мы и не катались долго, так, несколько остановок. До дома Фрая — и слезли. Перец с Артуром отвалились, им с нами стало скучно — трезвый пьяного не поймет, типа того.
Сидим с Олей на лавке у вокзала. Пьем по третьей бутылке пива.
Оля говорит:
— Мне здесь постоянно бухать хочется… Не могу после Германии на все это смотреть…
Я молчу, отпиваю из бутылки. -…Там такое все яркое, красочное, разноцветное. И люди нормальные — нету столько идиотов, сколько у нас… Водители всегда пропускают, в магазинах никто не толкается, не лезет без очереди… А здесь — одни угрюмые морды…
— Когда ты возвращаешься насовсем?
— Надеюсь, что никогда. Программа обмена закончится летом, но я поступила учиться дальше, до диплома.
— Ну, давай. За твою учебу…
Мы чокаемся бутылками.
Подходят два пацана в клетчатых фланелевых рубашках.
Один говорит:
— Вы это… вмазать хотите? Я поднимаю бутылку пива.
— У нас уже есть, спасибо…
— Не, не пива… Вот… — Он достает из сумки бутылку от водки «Smirnoff». В ней — мутная смесь коричневатого цвета.
Оля спрашивает:
— Что это?
— Как «что»? Ершило — водка с пивом…
— Не, мы такое не будем.
— Ваше дело. Ну ладно, мы пошли. Давайте.
— Пока.
Пацаны уходят.
Оля говорит:
— Пошли на дискотеку.
— На фига? Лучше еще по пиву.
— Нет, ты не понял, я не против и по пиву… Просто подумала — это по приколу: на дискотеку.
— Наверно. А куда на дискотеку?
— Можно в «Москву». Год назад там были дискотеки, может, и сейчас еще есть…
У входа в кинотеатр «Москва» — толпа молодежи. Орут, курят, пьют пиво из бутылок. Многие младше меня — наверно, еще школьники.
В фойе темно, моргает цветомузыка. Молотит однообразный ритм техно. Народ танцует. Над баром светится реклама «Winston».
Я говорю:
— Давай еще по пиву.
— Обязательно.
Танцуем в толпе подростков. В воздухе — запах пота, табака и дезодорантов. От алкоголя и мельканья стробоскопа уносит крышу.
Техно резко обрывается, начинается медляк: «Scorpions», песня «Time». Толпа танцующих редеет, люди тянутся к бару.
Я шепчу Оле в ухо:
— Я не умею танцевать медляки.
— И я не умею. Значит, будем танцевать!
Мы, обнявшись, топчемся на месте. Голова тяжелеет, я кладу ее Оле на плечо, слушаю блеющий голос Клауса Майне с акцентом.
Оля шепчет:
— Давай свалим.
Идем по проспекту. В ушах звенит. Шмыгают мимо машины. Блестят троллейбусные провода. Несколько мужиков толпятся у зарешеченного окна «ночника». Дед в пиджаке, с медалью, смотрит на нас. В руках — сетка пустых бутылок.
Оля говорит:
— Знаешь, чем еще Германия отличается от нас?
— Чем?
— Свободой!
— В смысле?
— Там люди свободные, раскрепощенные такие, что ли… Я видела ночью в Берлине двух молодых немцев-гомосексуалистов. Красивые такие мальчики. Стояли в центре города и целовались, и на все им было наплевать. У нас здесь разве такое возможно?
— Не-а. Люди не привыкли.
— Ну вот.
Площадь Победы. Выходим из перехода к вечному огню. На мраморной плите валяется букет завядших цветов. Оля выставляет руки над огнем, греется. Я — тоже. По проспекту проезжают редкие машины. Впереди начинается «стометровка» — на ней переминаются с ноги на ногу проститутки. Светится орден на верхушке монумента. Мы целуемся.
Спускаемся в переход. Горят лампы под белыми колпаками. У таксофонов стоит бутылка из под шампанского.
Оля говорит:
— Поехали ко мне — поймаем машину.
— А твои?
— Никого нет дома.
Лежим на кровати.
Оля говорит:
— В одиннадцатом классе я спала с грузином. У него была своя фирма — в квартире, недалеко отсюда. Я думала, что он даст мне за это деньги… Много денег. Мне тогда очень нравились мотоциклы, а родители никогда бы мне не купили. И я начала придумывать всякие способы, как сама заработаю на мотоцикл. Сначала думала, что буду продавать машины, иномарки. Их пригоняют из Германии, например, по пятьсот долларов, а я буду покупать и продавать потом по восемьсот. Еще была идея открыть агентство недвижимости — находить людям квартиры, а мне чтоб платили проценты. А потом познакомилась с грузином…
— И он дал тебе денег?
— Нет. Мы только ходили в ресторан раза два… В гостинице «Минск»… И подарил мне эротические трусики — они тогда продавались в первых «комках»: маленькие, сворачиваются в футляр в форме ореха. Какая-то дурацкая надпись типа «Подарите вашей любимой девушке орех»… Я их выбросила…
Оля берет из пачки «Gauloise» сигарету, щелкает зажигалкой, выпускает дым.
— Тебя не обломало, что я про это рассказала?
— Не-а.
Я придвигаюсь ближе. Мы лежим, обнявшись.
Стою на лоджии. Льет дождь, гремит гром. Босые ноги мерзнут на мокром цементе. У подъезда дерутся два алкаша. У одного разбит нос, дождь размыл кровь по подбородку.
Оля, завернувшись в одеяло, выходит на лоджию. У нее в руках сигареты и зажигалка.
Она спрашивает:
— Это первая гроза здесь в этом году?
— Наверно.
Я обнимаю ее, мы целуемся.
Она закуривает, выпускает дым.
Внизу один алкаш, шатаясь, идет к подъезду. Второй медленно поднимается с асфальта, хватается за дерево.
Просыпаюсь от воя автомобильной сигнализации. Она несколько раз меняет мелодию и обрывается. Оля открывает глаза.
Курим на балконе. Над домами висит оранжевое солнце. Дворник в синей куртке метет улицу.
Я говорю:
— Мне надо уходить.
— Хорошо.
— Значит, ты послезавтра уезжаешь?
— Да. Ты приедешь ко мне?
— Обязательно.
— Я сделаю тебе приглашение. Мне люди, у которых я сначала жила, сказали: если надо кого пригласить, — родственников там, друзей, — то без проблем…
Шеф берет пачку «зубров», разрывает банковскую упаковку, начинает считать.
— Итак, Владимир, вынужден тебя огорчить. Прибыль у нас в марте получилась маленькая. В основном, конечно, из-за того, что девушки наши ездили в поездку. Но я думаю, что ты со мной согласишься: поздравить женщин в такой праздник — дело святое. Ну и, по-прежнему, твоего вклада в общее дело не ощущается. Поэтому мне пришлось принять непростое решение… — Он берет из пепельницы сигарету, затягивается, отпивает кофе. — Я надеюсь, что мы расстанемся друзьями. А может, еще и встретимся в будущем. Вдруг те проекты, о которых я говорил, заработают, и тогда нам понадобится человек вроде тебя, который мог бы ими заняться и поднять, так сказать, на должный уровень. Но пока — я хочу, чтобы ты меня правильно понял, — я не могу держать на зарплате человека, который не приносит прибыли. У твоего приятеля, Сергея, похожая ситуация: у него не так много работы. Но если его уволить, мы останемся без курьера. Так что…
— А как с зарплатой?
— За март я могу заплатить тебе по нашей новой схеме двадцать долларов. И то — я их, можно сказать, беру из своего кармана, отрываю от семьи. Ну а за апрель… — Шеф разводит руками.
— Но уже двадцать пятое число, я почти месяц отработал…
— Да, я понимаю, но, к сожалению…
— Если вы собирались меня уволить, то сказали бы раньше — я бы не выходил на работу…
— Ладно, так и быть. Поддержу тебя финансово, опять из своих личных средств. Еще двадцать долларов за апрель. Итого — сорок долларов. По курсу четыре пятьсот двадцать… Это будет… — Он жмет кнопки на калькуляторе. -…Сто восемьдесят — восемьсот.
На столе лежит «Народная газета», в нижнем правом углу страницы — реклама «Приорбанка»: «Внимание! Новая услуга — размен стодолларовых купюр. В неограниченном количестве и любым номиналом».
Напротив иняза, у немецкого посольства, — очередь: человек пятьдесят.
Я спрашиваю:
— Кто последний на визу?
— Я, — отвечает сутулый дядька с длинными волосами, в больших очках. В руке у него тряпичная сумка, из нее торчат свернутые бумажки.
— Хорошо, я за вами.
Вытаскиваю из рюкзака тетрадку по немецкому, открываю.
Сую под стекло факс приглашения. За стеклом — девушка в белой блузке. Лет двадцать пять, короткие светлые волосы.
Я говорю:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте. С какой целью едете в Германию?
— Частная поездка.
Она просматривает анкету.
— Виза будет готова двенадцатого. С вас двадцать марок — консульский сбор.
Я вытаскиваю из кармана две синеватые купюры с портретом Гаусса — вчера купил в обменнике на площади Победы.
Суббота. Полдвенадцатого. Я один в комнате, Дрон и Дэмп уехали на выходные домой. Надеваю старые «ливайсы», «косуху», обуваю кеды и выхожу в коридор. Дергаю дверь «12-01» — заперто. Стучу — никто не отвечает. Иду к лифту.
На остановке — никого. Подъезжает красно-желтый трамвай, я поднимаюсь по ступенькам. Вагон — почти пустой, только на передних сиденьях — семья: муж, жена и двое детей, мальчик и девочка. Взрослые вяло переругиваются, дети клюют носами.
Прохожу по вагону, сажусь сзади. В открытые окна задувает прохладный воздух.
Парк Горького — большой, темный и мрачный. Под лавками валяются бутылки от водки и пива, раздавленные пластиковые стаканы, смятые сигаретные пачки. На аллеях пусто, я сворачиваю на тропинку.
Из кустов выходит чувак в белой рубашке. У него испуганное лицо.
Он говорит:
— Не подскажешь, где здесь туалет?
— В такое время туалет не очень-то нужен…
— Не, ты знаешь, я тут стал под кустом — подходит мужик и говорит: «Давай я у тебя отсосу».
Я показываю рукой в сторону центрального входа.
— Туалет — там.
— Спасибо.
Чувак поворачивается, уходит.
За кустами страстно целуются парень и девушка. Его рука лазит у нее под юбкой.
Вокзал. Подхожу к окошку пивного ларька. Передо мной в очереди — два чувака.
Один говорит продавцу в замызганном фартуке:
— Ты мне смотри, чтоб свежее. А то, не дай бог…
— Ну и что ты мне сделаешь?
— Увидишь.
— Напугал ты меня.
Продавец дает чувакам две поллитровые банки, они встают у стойки. За соседней пьет пиво дядька в шляпе. Перед ним на куске газеты — сушеная рыбина.
Иду вдоль ограды депо. Визжат электровозы. На лавках сидят вокзальные бомжи, подростки и командированные.
Сажусь на свободную лавку. На соседней — лысый мужик в пиджаке, в очках и араб в черной ветровке. Лысый смотрит на меня, я отворачиваюсь.
По аллее медленно проезжает ментовский «уазик». Лысый встает, идет ко мне. Араб остается сидеть.
— Можно мне здесь присесть?
— Пожалуйста.
Я вожу кедом по земле, делаю канавку.
Мужик говорит:
— Хорошая сегодня ночь.
— Ну да, наверно.
— А для кого — и не очень. Имею в виду — если кого обокрали или обули. Но с вами, надеюсь, такого не случилось?
— Нет.
— Я понимаю, конечно, что это… криминальное несколько предложение, но иногда кажется, что такая вот ночь может стать самой лучшей в жизни. Вы меня понимаете?
— Более-менее.
— Вот мы могли бы поехать ко мне. На такси. Один уже есть. — Он кивает на араба. — Ну, и вы тоже. Я бы вас в ванне вымыл, пивом напоил, а?
Я молчу. Араб встает с лавки, подходит, садится рядом с мужиком. Мужик обнимает его за плечи, поворачивается ко мне.
— Ну так как? Я понимаю, конечно… Но вы ж видите — я не криминал какой-нибудь. Работаю в НИИ ЭВМ, могу показать пропуск…
Араб гладит мужика по ноге.
— Видите, он уже торопит. А ведь могли бы и без него, только мы с вами. Ну, как?
— Никак. Не интересует.
Я встаю с лавки, иду к вокзалу.
Оборачиваюсь. Мужик смотрит мне вслед. Араб сидит, положив ему голову на плечо.
Автобус подъезжает к таможне, останавливается. Народ начинает выгружаться. Почти у всех — огромные баулы, едут в Польшу торговать. Гудят моторы. Где-то гавкают собаки.
Сонный таможенник роется в моем рюкзаке. Две бутылки водки, батон, банка тушенки и банка сгущенного молока. Он расписывается в декларации, я прохожу в следующую комнату. Светятся зеленые точки электронных часов: 02:23.
Туалет. Мою лицо холодной водой. В раковине валяется выжатый тюбик от зубной пасты «Colgate».
Выхожу на Восточном вокзале, стараясь не высовываться из толпы. Четверо рэкетиров нагло разглядывают приехавших. У одного на сломанном носу — очки.
Краем глаза вижу — рэкетиры выхватывают из толпы пацана. Он отдает им зеленые купюры. Я захожу в вокзал. До автобуса на Франкфурт — четыре часа.
Сажусь на лавку на набережной Вислы. Достаю из кармана «косухи» складной металлический нож. На ручке — цена: «99 коп». Вытаскиваю из рюкзака замасленную банку тушенки. Открываю ее ножом, кладу куски тушенки на хлеб.
Бетонные плиты набережной покрыты польскими граффити. По Висле плывет теплоход.
Франкфурт. Грузовой переход. Фуры по одной подъезжают к пограничной будке. Темнеет.
Я машу рукой. Тормозит «Scania» с российскими номерами.
Водитель — маленький, пожилой, в очках с толстыми стеклами.
— Здравствуйте! Не подвезете в Германию?
— Что, путешествуешь?
— Ага.
— Ну, залезай.
Я поднимаюсь в высокую кабину, бросаю рюкзак под ноги. Фура впереди трогается, наша — тоже.
— Куда тебе?
— В Берлин.
— Мне — подальше, в Голландию. Но до Берлина я тебя не довезу — километров десять, потом — в «отстойник», спать. У немцев — ограничение: больше двенадцати часов в сутки ехать нельзя, могут оштрафовать.
— А почему так?
— Профсоюзы. Раз у них самих больше нельзя, то требуют, чтобы и все остальные. Уроды…
— А как они узнают?
— Обыкновенно. Вот шпион. — Он щелкает по панели. — Все записывает: сколько еду, с какой скоростью… У них здесь все это хитрожопо сделано. А кто у тебя в Берлине?
— Так, друзья.
— Не бойся, высажу тебя на стоянке — сразу подберут. Отсюда до Берлина — километров сто пятьдесят, всего ничего. Здесь — Европа, цивилизация, а там… — Мужик отрывает руку от руля, показывает назад. — Полная жопа. Ельцин, скотина, Россию распродает. Сначала Горбачев довел до ручки, теперь этот хочет завершить. Все, недолго осталось.
— И что будет?
— Что будет? А я тебе скажу, что будет. Пиздец будет полный. Вот что.
— В каком смысле? Третья мировая?
— Нет, это вряд ли. Воевать на нас никто не полезет — кому мы сейчас нужны? Для них, для немцев, американцев всяких, мы — во-первых — источник сырья, а во-вторых — рынок сбыта. Так что мировая — вряд ли. Не тот момент. А вот если гражданская или что-то подобное — не удивлюсь. Видишь, что творится в Югославии? А ведь была благополучная страна, я в восемьдесят первом году по путевке ездил. Ты вообще первый раз за бугром?
— Третий. Два раза в Польше был.
— Ну, Польша… Нашел мне заграницу. Вот сейчас настоящую заграницу увидишь. А главное — палку поставь какой-нибудь немке, иначе считай, что и не был в Германии. Все они бляди — и немки, и наши. У меня вот — жена молодая, можно сказать. На семнадцать лет младше. Пацану два года. И что ты думаешь? Гуляет, сука. Я все знаю, конечно. Только я в рейс — она мужика приводит. Я ее убью когда-нибудь, на хуй. И ничего мне не сделают. Посадят месяца на три, потом отпустят по амнистии, раз ребенок.
— А может, это неправда?
— Что «неправда»?
— Что гуляет…
— Я что, похож на дурака? Между прочим, я в свое время университет закончил, аспирантуру, преподавал философию в институте. Что, не веришь?
— Верю. Просто как-то странно…
— Ничего тут странного нет. Я давно просек, что к чему. И философия мне в этом помогла: понял, что ситуация меняется, что надо деньги зарабатывать, а не болтать. Я семь лет назад пошел к институтскому начальству и говорю, что так и так, на свою зарплату содержать семью не могу — я тогда еще с первой жил. И мне разрешили после занятий, во вторую смену, работать водителем на хлебозаводе. А три года назад ушел из института в дальнобои — причем переводом, без потери стажа. С кафедры философии — на автобазу, переводом. И нисколько не жалею. Жировать не жирую, но на хлеб с маслом хватает. Чего ей еще надо? Подруги вон улицу метут, объявления расклеивают… Она, кстати, моей студенткой была.
— Нету.
— А у тебя?
Грузин роется в карманах, достает булавку, дает мужику. Он прокалывает палец, мажет кровью губы, отдает грузину булавку.
Мужик орет:
— Мне плохо, мне плохо! У меня туберкулез, дайте таблетку!
Сержант смотрит на нас из-за стекла.
— Сейчас дам тебе таблетку — палкой по ребрам.
Мужик оттопыривает губы, показывает кровь.
Старлей говорит:
— Ладно, вызови «скорую», а то еще подохнет. Будет потом геморрой…
Сержант открывает клетку.
— Выходи, посидишь пока здесь. — Он показывает на стул рядом с окном поста. — Я скорую вызову. Но если скажут, что наебал, — готовься. Гавриленко, на выход.
Один бухой мужик начинает трясти второго.
Старуха вопит:
— Пенсию не платите, суки, надо занимать очередь с вечера на почте, и то еще не хватит. Суки вы, гады, вот вы кто!
Старлей орет:
— Успокойся, падла, сейчас уебу!
Заходят врач и медсестра «скорой» в белых халатах.
— Кому здесь плохо?
Старуха орет:
— Мне! Я сейчас усцусь!
— Тихо ты, — говорит сержант. — Здесь он сидел. Съебался, сука? Следующий раз поймаю…
Сижу у стола старлея.
— Имя, отчество?
— Владимир Владимирович.
— Где работаешь?
— Учусь в инязе.
— Документы есть?
— Да.
— Покажи.
Я достаю паспорт и студенческий, кладу на стол. Старлей берет студенческий, открывает, смотрит на фотографию, потом на меня.
— Ну, что, посадить тебя на сутки или пожалеть?
— Пожалейте.
— Да? И что я с этого буду иметь?
Я молчу. Старлей зевает, показывая желтые зубы.
— Ладно. Протокол составим, заплатишь штраф через сберкассу — все как положено.
***
Шеф заходит в квартиру с желтой бумажкой в руке.
— Всем доброе утро. Вот, смотрите, что мне дали: «Хотите иметь зарплату в 500 долларов? Звоните!» И номер указан. Так что, если кто не совсем доволен своей работой здесь… — он улыбается и идет на кухню.
— Нам бы сначала свою зарплату за март получить, — громко говорит Ксюха.
Хлопает кухонная дверь. Ксюха смотрит на нас.
— Ну что, как сделаем? Пойдем все вместе или Люда одна?
— А почему, собственно, я одна?
— Ты больше всех проработала…
— Если идти, то всем вместе. Что за безобразие такое — середина месяца, а зарплату за прошлый никак не дадут. Что он там все высчитывает? У меня в кошельке последняя тысяча осталась.
— А ты б мужа заставила работать, — говорит Серега. — А то лежит на диване, пиво пьет…
— Ну, это не твое дело.
— Ладно, давайте подождем — вдруг он сам заведет разговор, — говорит Людка. — Вы ж его знаете — молчит, молчит, потом выдаст что-нибудь…
Серега передразнивает шефа:
— «Все получают за март по десять долларов, потому что прибыли мало».
— Ну, если так, то я сразу ухожу, — говорит Ксюха. — Надоело. Сиди до семи вечера, списки проверяй — и, можно сказать, даром.
— Он же вам подарок сделал — в Прагу свозил на халяву.
— Я тебе что, не говорила, какая там была халява? Только гостиница и завтрак, все остальное — за свои деньги. Ладно, пусть так… Но мы ж не гулять ездили — пасли этих туристов придурочных. Это он пиво пил, наслаждался жизнью…
Перевожу на английский письмо шефа.
«Директору Пражской туристической выставки. Уважаемый господин директор! Мы давно уже работаем на вашем рынке и подтверждаем свою приверженность этому туристическому направлению. В этой связи мы хотели бы попросить вас сделать нам скидку на участие в выставке».Людка говорит Ксюхе:
— Мы вот собираемся попробовать в инвестиционный фонд — что, по телевизору не видела? Они берут у людей деньги, прокручивают и отдают потом с процентами. Можно очень хорошо заработать.
— Я своему говорила — он ни да, ни нет, такой у меня тяжелый на подъем. А ведь надо что-то предпринимать — не будешь же всю жизнь с родителями? А при таких зарплатах на квартиру за сто лет не накопить.
Серега говорит:
— Правильно твой делает — не надо в такую байду верить, деньги соберут — и свалят, потом ничего не докажешь.
— Да нет, не должны — там же сертификаты все есть, государственная регистрация…
— Ну, смотрите. Мой папашка года три назад тоже в игру сыграл — деньги там надо было кому-то посылать и найти дурных, кто пошлет тебе. Пирамида, короче, такая получалась, — кто первый влез, те поднялись, а остальные — сосали лапу.
— Ну видишь, хоть первые, да заработали. Вот и здесь надо стараться побыстрее.
— Ладно, старайтесь, флаг вам в руки. Мое дело предупредить, чтобы потом не плакали, что деньги пропали.
***
Захожу к Андрюхе. На кровати сидит Ира в вытертой джинсовой юбке и свитере крупной вязки.
Я говорю:
— Привет.
Она кивает.
Андрюха жмет мне руку, спрашивает:
— Пойдешь с нами на концерт?
— А кто играет?
— Новые группы, молодые. Здесь недалеко клуб открылся — около гостиницы «Беларусь». Вот, увидели афишу — «Концерт, посвященный группе Нирвана», хотим пойти посмотреть.
— А во сколько начало?
— Вроде, в семь… Что там было на афише, не помнишь?
Ира трясет головой.
— Ну, будем считать, что в семь.
Спускаемся по лестнице. В фойе три араба заводят мотоцикл «Минск», он трещит на всю общагу. Вахтерша затыкает уши.
Идем вдоль трамвайных рельсов, пьем из бутылок пиво «Немига». Лужи почти все высохли. Я расстегиваю «косуху».
Клуб — в трехэтажном ободранном здании. На крыльце курят три девушки лет по шестнадцать. Над дверью вывеска — «Молодежный центр». Мы ставим пустые бутылки у стены.
Бабка-кассирша просовывает в щель билеты. Ира рассматривает облезло-зеленые бумажки.
— Такие раньше были в кино — вот и цена, тридцать копеек. А какие сейчас в кино — не знаю, давно не была.
— И я тоже не был, — говорит Андрюха.
Волосатый чувак в костюме забирает у нас билеты. К стене прислонились два мента с дубинками. Мы проходим в зал.
Из колонок гремит «Нирвана». Десятка два чуваков и девушек болтают между собой, перекрикивая музыку. По сцене в углу ползает на коленях пацан, возится с проводами.
В углу толкутся малолетние панки. Все — в джинсовках с надписями «Sex Pistols», «Гражданская оборона», «Сектор Газа». Девушка в изрезанных джинсах хватает пацана с зеленым гребнем за шею, трясет. Он — ниже ее, худой, щуплый.
На сцене три чувака лет по семнадцать играют «Teen Spirit» «Нирваны». Панки прыгают перед сценой, некоторые подпевают. Мы прислоняемся к стене, рассматриваем толпу.
Песня заканчивается. Гитарист крутит ручки на усилителе. Колонки противно свистят, закладывает уши.
Три панка хватают друг друга за шмотки, все падают, размахивая ногами и руками.
Один орет:
— Ты хотел мне выбить зубы!
— Ничего я тебе не хотел.
— Ладно, ты мне не это…
Музыканты начинают «Lithium».
Ира говорит:
— Что мы будем стоять? Пошли прыгать!
Выходим на середину зала. Еще человек десять отлепляются от стен, начинают танцевать. По лицу мне хлещут чьи-то мокрые волосы. Две девушки с рюкзаками на спинах обнимаются, одна что-то шепчет другой. Бородатый мужик в очках крутится на одном месте, растопырив руки.
Стоим на крыльце. Андрюха и Ира курят. Рядом барабанщик из группы орет пацану в джинсовой куртке:
— Вы что — дебилы? У пацана сегодня день рождения, а вы доебались…
Он резко бьет пацану кулаком в нос. Подскакивают еще двое, начинается драка. Мы отходим в сторону.
Из клуба выскакивают два мента, молотят дерущихся дубинками.
Следующая группа играет песню «Polly». Публика сдвигается к стенам. Панк-девушка танцует с высоким, стриженным налысо чуваком, Андрюха — с Ирой. Он гладит рукой ее рыжие волосы. Они целуются. Я иду к выходу.
***
Грамматика. Влад дремлет, положив голову на руку.
Звенит звонок, заходит преподша, Елена Хашимовна.
Влад поднимает голову, шепчет:
— Вчера был день — просто высший. Ели ЛСД. Знаешь, что такое ЛСД?
— Так, слышал.
— Хорошее было вещество, голландское. Двадцать баксов за «марку». Мы с Фраем взяли одну на двоих. Артур сначала тоже с нами хотел, но тусанулся в последний момент. А так бы взяли три на двоих — была бы просто вышка. Но он тормознул — типа, в первый раз, никогда не пробовал. Все бегал, спрашивал: «А как это будет? А как подействует?» И что я мог ему ответить? ЛСД действует на каждого по-своему, что ты там почувствуешь — никто не знает. А он спрашивает: «А смогу я заниматься своим любимым онанизмом?» Я говорю: «Сможешь, только зачем? Тебе этого, скорее всего, и не захочется, тебе и так будет хорошо». — «А что люди будут думать — что я пьяный?» — «Нет, они будут думать, что ты ебанулся». Вообще, самый кайф, это есть ЛСД летом — куда-нибудь в лес, к речке. Кайфовать, соединяться с природой… А из-за дождя пришлось сидеть в квартире. Потом, правда, покатались на трамвае — в смысле, на крыше.
— Как — «на крыше»?
— Очень просто. Ты что, не замечал ни разу — там лесенка сзади, по ней можно залезть на крышу. Мы сначала вдвоем с Фраем залезли — ехали на лесенке, а Перец с Артуром — внутри, фотографировали нас через заднее стекло. А на следующей остановке они вышли и к нам перелезли, и мы все вместе поднялись на самую крышу. Вот это было — высшее. Как на мотоцикле.
— И что, водитель вас не заметил?
— Может, и не заметил.
— А менты?
— И менты — ничего. Мы, правда, ментов не видели — ну, мы и не катались долго, так, несколько остановок. До дома Фрая — и слезли. Перец с Артуром отвалились, им с нами стало скучно — трезвый пьяного не поймет, типа того.
***
Сидим с Олей на лавке у вокзала. Пьем по третьей бутылке пива.
Оля говорит:
— Мне здесь постоянно бухать хочется… Не могу после Германии на все это смотреть…
Я молчу, отпиваю из бутылки. -…Там такое все яркое, красочное, разноцветное. И люди нормальные — нету столько идиотов, сколько у нас… Водители всегда пропускают, в магазинах никто не толкается, не лезет без очереди… А здесь — одни угрюмые морды…
— Когда ты возвращаешься насовсем?
— Надеюсь, что никогда. Программа обмена закончится летом, но я поступила учиться дальше, до диплома.
— Ну, давай. За твою учебу…
Мы чокаемся бутылками.
Подходят два пацана в клетчатых фланелевых рубашках.
Один говорит:
— Вы это… вмазать хотите? Я поднимаю бутылку пива.
— У нас уже есть, спасибо…
— Не, не пива… Вот… — Он достает из сумки бутылку от водки «Smirnoff». В ней — мутная смесь коричневатого цвета.
Оля спрашивает:
— Что это?
— Как «что»? Ершило — водка с пивом…
— Не, мы такое не будем.
— Ваше дело. Ну ладно, мы пошли. Давайте.
— Пока.
Пацаны уходят.
Оля говорит:
— Пошли на дискотеку.
— На фига? Лучше еще по пиву.
— Нет, ты не понял, я не против и по пиву… Просто подумала — это по приколу: на дискотеку.
— Наверно. А куда на дискотеку?
— Можно в «Москву». Год назад там были дискотеки, может, и сейчас еще есть…
У входа в кинотеатр «Москва» — толпа молодежи. Орут, курят, пьют пиво из бутылок. Многие младше меня — наверно, еще школьники.
В фойе темно, моргает цветомузыка. Молотит однообразный ритм техно. Народ танцует. Над баром светится реклама «Winston».
Я говорю:
— Давай еще по пиву.
— Обязательно.
Танцуем в толпе подростков. В воздухе — запах пота, табака и дезодорантов. От алкоголя и мельканья стробоскопа уносит крышу.
Техно резко обрывается, начинается медляк: «Scorpions», песня «Time». Толпа танцующих редеет, люди тянутся к бару.
Я шепчу Оле в ухо:
— Я не умею танцевать медляки.
— И я не умею. Значит, будем танцевать!
Мы, обнявшись, топчемся на месте. Голова тяжелеет, я кладу ее Оле на плечо, слушаю блеющий голос Клауса Майне с акцентом.
Оля шепчет:
— Давай свалим.
Идем по проспекту. В ушах звенит. Шмыгают мимо машины. Блестят троллейбусные провода. Несколько мужиков толпятся у зарешеченного окна «ночника». Дед в пиджаке, с медалью, смотрит на нас. В руках — сетка пустых бутылок.
Оля говорит:
— Знаешь, чем еще Германия отличается от нас?
— Чем?
— Свободой!
— В смысле?
— Там люди свободные, раскрепощенные такие, что ли… Я видела ночью в Берлине двух молодых немцев-гомосексуалистов. Красивые такие мальчики. Стояли в центре города и целовались, и на все им было наплевать. У нас здесь разве такое возможно?
— Не-а. Люди не привыкли.
— Ну вот.
Площадь Победы. Выходим из перехода к вечному огню. На мраморной плите валяется букет завядших цветов. Оля выставляет руки над огнем, греется. Я — тоже. По проспекту проезжают редкие машины. Впереди начинается «стометровка» — на ней переминаются с ноги на ногу проститутки. Светится орден на верхушке монумента. Мы целуемся.
Спускаемся в переход. Горят лампы под белыми колпаками. У таксофонов стоит бутылка из под шампанского.
Оля говорит:
— Поехали ко мне — поймаем машину.
— А твои?
— Никого нет дома.
Лежим на кровати.
Оля говорит:
— В одиннадцатом классе я спала с грузином. У него была своя фирма — в квартире, недалеко отсюда. Я думала, что он даст мне за это деньги… Много денег. Мне тогда очень нравились мотоциклы, а родители никогда бы мне не купили. И я начала придумывать всякие способы, как сама заработаю на мотоцикл. Сначала думала, что буду продавать машины, иномарки. Их пригоняют из Германии, например, по пятьсот долларов, а я буду покупать и продавать потом по восемьсот. Еще была идея открыть агентство недвижимости — находить людям квартиры, а мне чтоб платили проценты. А потом познакомилась с грузином…
— И он дал тебе денег?
— Нет. Мы только ходили в ресторан раза два… В гостинице «Минск»… И подарил мне эротические трусики — они тогда продавались в первых «комках»: маленькие, сворачиваются в футляр в форме ореха. Какая-то дурацкая надпись типа «Подарите вашей любимой девушке орех»… Я их выбросила…
Оля берет из пачки «Gauloise» сигарету, щелкает зажигалкой, выпускает дым.
— Тебя не обломало, что я про это рассказала?
— Не-а.
Я придвигаюсь ближе. Мы лежим, обнявшись.
Стою на лоджии. Льет дождь, гремит гром. Босые ноги мерзнут на мокром цементе. У подъезда дерутся два алкаша. У одного разбит нос, дождь размыл кровь по подбородку.
Оля, завернувшись в одеяло, выходит на лоджию. У нее в руках сигареты и зажигалка.
Она спрашивает:
— Это первая гроза здесь в этом году?
— Наверно.
Я обнимаю ее, мы целуемся.
Она закуривает, выпускает дым.
Внизу один алкаш, шатаясь, идет к подъезду. Второй медленно поднимается с асфальта, хватается за дерево.
Просыпаюсь от воя автомобильной сигнализации. Она несколько раз меняет мелодию и обрывается. Оля открывает глаза.
Курим на балконе. Над домами висит оранжевое солнце. Дворник в синей куртке метет улицу.
Я говорю:
— Мне надо уходить.
— Хорошо.
— Значит, ты послезавтра уезжаешь?
— Да. Ты приедешь ко мне?
— Обязательно.
— Я сделаю тебе приглашение. Мне люди, у которых я сначала жила, сказали: если надо кого пригласить, — родственников там, друзей, — то без проблем…
***
Шеф берет пачку «зубров», разрывает банковскую упаковку, начинает считать.
— Итак, Владимир, вынужден тебя огорчить. Прибыль у нас в марте получилась маленькая. В основном, конечно, из-за того, что девушки наши ездили в поездку. Но я думаю, что ты со мной согласишься: поздравить женщин в такой праздник — дело святое. Ну и, по-прежнему, твоего вклада в общее дело не ощущается. Поэтому мне пришлось принять непростое решение… — Он берет из пепельницы сигарету, затягивается, отпивает кофе. — Я надеюсь, что мы расстанемся друзьями. А может, еще и встретимся в будущем. Вдруг те проекты, о которых я говорил, заработают, и тогда нам понадобится человек вроде тебя, который мог бы ими заняться и поднять, так сказать, на должный уровень. Но пока — я хочу, чтобы ты меня правильно понял, — я не могу держать на зарплате человека, который не приносит прибыли. У твоего приятеля, Сергея, похожая ситуация: у него не так много работы. Но если его уволить, мы останемся без курьера. Так что…
— А как с зарплатой?
— За март я могу заплатить тебе по нашей новой схеме двадцать долларов. И то — я их, можно сказать, беру из своего кармана, отрываю от семьи. Ну а за апрель… — Шеф разводит руками.
— Но уже двадцать пятое число, я почти месяц отработал…
— Да, я понимаю, но, к сожалению…
— Если вы собирались меня уволить, то сказали бы раньше — я бы не выходил на работу…
— Ладно, так и быть. Поддержу тебя финансово, опять из своих личных средств. Еще двадцать долларов за апрель. Итого — сорок долларов. По курсу четыре пятьсот двадцать… Это будет… — Он жмет кнопки на калькуляторе. -…Сто восемьдесят — восемьсот.
На столе лежит «Народная газета», в нижнем правом углу страницы — реклама «Приорбанка»: «Внимание! Новая услуга — размен стодолларовых купюр. В неограниченном количестве и любым номиналом».
***
Напротив иняза, у немецкого посольства, — очередь: человек пятьдесят.
Я спрашиваю:
— Кто последний на визу?
— Я, — отвечает сутулый дядька с длинными волосами, в больших очках. В руке у него тряпичная сумка, из нее торчат свернутые бумажки.
— Хорошо, я за вами.
Вытаскиваю из рюкзака тетрадку по немецкому, открываю.
Сую под стекло факс приглашения. За стеклом — девушка в белой блузке. Лет двадцать пять, короткие светлые волосы.
Я говорю:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте. С какой целью едете в Германию?
— Частная поездка.
Она просматривает анкету.
— Виза будет готова двенадцатого. С вас двадцать марок — консульский сбор.
Я вытаскиваю из кармана две синеватые купюры с портретом Гаусса — вчера купил в обменнике на площади Победы.
***
Суббота. Полдвенадцатого. Я один в комнате, Дрон и Дэмп уехали на выходные домой. Надеваю старые «ливайсы», «косуху», обуваю кеды и выхожу в коридор. Дергаю дверь «12-01» — заперто. Стучу — никто не отвечает. Иду к лифту.
На остановке — никого. Подъезжает красно-желтый трамвай, я поднимаюсь по ступенькам. Вагон — почти пустой, только на передних сиденьях — семья: муж, жена и двое детей, мальчик и девочка. Взрослые вяло переругиваются, дети клюют носами.
Прохожу по вагону, сажусь сзади. В открытые окна задувает прохладный воздух.
Парк Горького — большой, темный и мрачный. Под лавками валяются бутылки от водки и пива, раздавленные пластиковые стаканы, смятые сигаретные пачки. На аллеях пусто, я сворачиваю на тропинку.
Из кустов выходит чувак в белой рубашке. У него испуганное лицо.
Он говорит:
— Не подскажешь, где здесь туалет?
— В такое время туалет не очень-то нужен…
— Не, ты знаешь, я тут стал под кустом — подходит мужик и говорит: «Давай я у тебя отсосу».
Я показываю рукой в сторону центрального входа.
— Туалет — там.
— Спасибо.
Чувак поворачивается, уходит.
За кустами страстно целуются парень и девушка. Его рука лазит у нее под юбкой.
Вокзал. Подхожу к окошку пивного ларька. Передо мной в очереди — два чувака.
Один говорит продавцу в замызганном фартуке:
— Ты мне смотри, чтоб свежее. А то, не дай бог…
— Ну и что ты мне сделаешь?
— Увидишь.
— Напугал ты меня.
Продавец дает чувакам две поллитровые банки, они встают у стойки. За соседней пьет пиво дядька в шляпе. Перед ним на куске газеты — сушеная рыбина.
Иду вдоль ограды депо. Визжат электровозы. На лавках сидят вокзальные бомжи, подростки и командированные.
Сажусь на свободную лавку. На соседней — лысый мужик в пиджаке, в очках и араб в черной ветровке. Лысый смотрит на меня, я отворачиваюсь.
По аллее медленно проезжает ментовский «уазик». Лысый встает, идет ко мне. Араб остается сидеть.
— Можно мне здесь присесть?
— Пожалуйста.
Я вожу кедом по земле, делаю канавку.
Мужик говорит:
— Хорошая сегодня ночь.
— Ну да, наверно.
— А для кого — и не очень. Имею в виду — если кого обокрали или обули. Но с вами, надеюсь, такого не случилось?
— Нет.
— Я понимаю, конечно, что это… криминальное несколько предложение, но иногда кажется, что такая вот ночь может стать самой лучшей в жизни. Вы меня понимаете?
— Более-менее.
— Вот мы могли бы поехать ко мне. На такси. Один уже есть. — Он кивает на араба. — Ну, и вы тоже. Я бы вас в ванне вымыл, пивом напоил, а?
Я молчу. Араб встает с лавки, подходит, садится рядом с мужиком. Мужик обнимает его за плечи, поворачивается ко мне.
— Ну так как? Я понимаю, конечно… Но вы ж видите — я не криминал какой-нибудь. Работаю в НИИ ЭВМ, могу показать пропуск…
Араб гладит мужика по ноге.
— Видите, он уже торопит. А ведь могли бы и без него, только мы с вами. Ну, как?
— Никак. Не интересует.
Я встаю с лавки, иду к вокзалу.
Оборачиваюсь. Мужик смотрит мне вслед. Араб сидит, положив ему голову на плечо.
***
Автобус подъезжает к таможне, останавливается. Народ начинает выгружаться. Почти у всех — огромные баулы, едут в Польшу торговать. Гудят моторы. Где-то гавкают собаки.
Сонный таможенник роется в моем рюкзаке. Две бутылки водки, батон, банка тушенки и банка сгущенного молока. Он расписывается в декларации, я прохожу в следующую комнату. Светятся зеленые точки электронных часов: 02:23.
Туалет. Мою лицо холодной водой. В раковине валяется выжатый тюбик от зубной пасты «Colgate».
Выхожу на Восточном вокзале, стараясь не высовываться из толпы. Четверо рэкетиров нагло разглядывают приехавших. У одного на сломанном носу — очки.
Краем глаза вижу — рэкетиры выхватывают из толпы пацана. Он отдает им зеленые купюры. Я захожу в вокзал. До автобуса на Франкфурт — четыре часа.
Сажусь на лавку на набережной Вислы. Достаю из кармана «косухи» складной металлический нож. На ручке — цена: «99 коп». Вытаскиваю из рюкзака замасленную банку тушенки. Открываю ее ножом, кладу куски тушенки на хлеб.
Бетонные плиты набережной покрыты польскими граффити. По Висле плывет теплоход.
***
Франкфурт. Грузовой переход. Фуры по одной подъезжают к пограничной будке. Темнеет.
Я машу рукой. Тормозит «Scania» с российскими номерами.
Водитель — маленький, пожилой, в очках с толстыми стеклами.
— Здравствуйте! Не подвезете в Германию?
— Что, путешествуешь?
— Ага.
— Ну, залезай.
Я поднимаюсь в высокую кабину, бросаю рюкзак под ноги. Фура впереди трогается, наша — тоже.
— Куда тебе?
— В Берлин.
— Мне — подальше, в Голландию. Но до Берлина я тебя не довезу — километров десять, потом — в «отстойник», спать. У немцев — ограничение: больше двенадцати часов в сутки ехать нельзя, могут оштрафовать.
— А почему так?
— Профсоюзы. Раз у них самих больше нельзя, то требуют, чтобы и все остальные. Уроды…
— А как они узнают?
— Обыкновенно. Вот шпион. — Он щелкает по панели. — Все записывает: сколько еду, с какой скоростью… У них здесь все это хитрожопо сделано. А кто у тебя в Берлине?
— Так, друзья.
— Не бойся, высажу тебя на стоянке — сразу подберут. Отсюда до Берлина — километров сто пятьдесят, всего ничего. Здесь — Европа, цивилизация, а там… — Мужик отрывает руку от руля, показывает назад. — Полная жопа. Ельцин, скотина, Россию распродает. Сначала Горбачев довел до ручки, теперь этот хочет завершить. Все, недолго осталось.
— И что будет?
— Что будет? А я тебе скажу, что будет. Пиздец будет полный. Вот что.
— В каком смысле? Третья мировая?
— Нет, это вряд ли. Воевать на нас никто не полезет — кому мы сейчас нужны? Для них, для немцев, американцев всяких, мы — во-первых — источник сырья, а во-вторых — рынок сбыта. Так что мировая — вряд ли. Не тот момент. А вот если гражданская или что-то подобное — не удивлюсь. Видишь, что творится в Югославии? А ведь была благополучная страна, я в восемьдесят первом году по путевке ездил. Ты вообще первый раз за бугром?
— Третий. Два раза в Польше был.
— Ну, Польша… Нашел мне заграницу. Вот сейчас настоящую заграницу увидишь. А главное — палку поставь какой-нибудь немке, иначе считай, что и не был в Германии. Все они бляди — и немки, и наши. У меня вот — жена молодая, можно сказать. На семнадцать лет младше. Пацану два года. И что ты думаешь? Гуляет, сука. Я все знаю, конечно. Только я в рейс — она мужика приводит. Я ее убью когда-нибудь, на хуй. И ничего мне не сделают. Посадят месяца на три, потом отпустят по амнистии, раз ребенок.
— А может, это неправда?
— Что «неправда»?
— Что гуляет…
— Я что, похож на дурака? Между прочим, я в свое время университет закончил, аспирантуру, преподавал философию в институте. Что, не веришь?
— Верю. Просто как-то странно…
— Ничего тут странного нет. Я давно просек, что к чему. И философия мне в этом помогла: понял, что ситуация меняется, что надо деньги зарабатывать, а не болтать. Я семь лет назад пошел к институтскому начальству и говорю, что так и так, на свою зарплату содержать семью не могу — я тогда еще с первой жил. И мне разрешили после занятий, во вторую смену, работать водителем на хлебозаводе. А три года назад ушел из института в дальнобои — причем переводом, без потери стажа. С кафедры философии — на автобазу, переводом. И нисколько не жалею. Жировать не жирую, но на хлеб с маслом хватает. Чего ей еще надо? Подруги вон улицу метут, объявления расклеивают… Она, кстати, моей студенткой была.