Оля жмет кнопку, переключает канал. Старый черно-белый фильм. Девушка в косынке строит кому-то глазки. Оля выключает звук, садится к столу.
— А почему ты не пришла на «Октябрьскую»?
— Я же сказала — настроение было не то. Ты не против, если я выключу свет?
— Нет, не против.
Оля встает, подходит к выключателю, щелкает. Светятся окна дома напротив и уличный фонарь.
Оля поворачивается к окну. Я подхожу и встаю рядом.
Идет снег. Между домами, на побелевшем газоне — черные мокрые следы. Я наклоняюсь к Оле, тянусь губами к ее губам. Она отстраняется.
— Не надо.
Я сажусь на диван. Оля поворачивается ко мне.
Я говорю:
— Извини… Просто как-то все непонятно… Хочется знать, как оно будет — у нас…
— Видимо, никак. Но ты не обижайся, дело не в тебе, а во мне…
— Тогда я пошел?
— Посиди еще. Можем чаю попить…
— Нет, я пойду.
Сижу на полу в комнате. За стеной храпит тетя Нина. Я беру бутылку, отпиваю пива. На полу валяются четыре пустых. Поднимаю с пола погнутую железную крышку, царапаю запястье. Сочится кровь. Я швыряю пробку в угол, допиваю пиво одним глотком. Встаю, спотыкаюсь, хватаюсь за стену. Сажусь, прислоняюсь к стене. Она холодная.
Семнадцатое декабря, мой день рождения. Без пяти семь вечера. Я сижу в пустой аудитории на пятом этаже, смотрю в окно на светящийся город. После второй пары я сбегал в булочную, купил два торта. В группе не знали, что у меня день рожденья, поэтому подарка не подарили. Подарят, наверно, позже.
Захожу в столовую. Мужик с красно-синим мохеровым шарфом на шее ест суп. На столе лежит высокая меховая шапка. Больше в столовой — никого.
Барменша в белой блузке, с выбеленными волосами читает книгу «Три товарища». Ей лет сорок, вокруг глаз и на лбу — морщины.
Я говорю:
— Сто граммов вина. «Монастырская изба».
— Сто восемьдесят рублей.
Кладу купюры на прилавок. Барменша берет откупоренную бутылку без пробки, на глаз льет в большой граненый стакан, забирает деньги. На ее правой руке — широкое золотое кольцо, Я сажусь за стол, засыпанный крошками, отпиваю. Мужик поднимается, надевает шапку, идет к выходу. На столе остаются грязная тарелка и стакан.
Допиваю вино одним глотком, встаю, подхожу к прилавку. Книга лежит на стуле, переломанная, обложкой вверх. Я стучу костяшками по прилавку.
Барменша выходит из боковой двери.
— Ну, чего хочешь?
— Еще сто вина.
— Стакан давай. Я тебе что, каждый раз буду новый стакан брать?
Сижу, откинувшись на спинку стула, двигаю пустой стакан по столу. Барменша читает.
Я встаю, подхожу к ней, ставлю стакан.
— Сто водки.
— Сразу надо было с этого начинать, а то «вина», «вина»… Вино только женщины пьют, ясно? Хотя я больше люблю ликеры, честно тебе сказать. С Польши привозят — веселых таких цветов, знаешь? Правда, на следующий день потом голова болит… — Она улыбается, наливает мне водку.
Я плачу, тут же выпиваю, ставлю стакан и иду к выходу.
На улице совсем не холодно, лужи. По Долгобродской едет черный «БМВ», в нем — два чувака и две девушки.
Гастроном. Я беру бутылку «жигулевского», открываю привязанной открывалкой. Делаю глоток, выхожу на улицу. Дверь захлопывается с резким ударом.
Все небо — в облаках. Небо — черное, а облака белые. Я стою перед входом в магазин, задрав голову. Отпиваю пива, разглядываю рисунки под надписями «Хлеб», «Бакалея», «Мясо».
Бутылка пива выскальзывает, разбивается. В ней было больше половины.
Открываю ключом квартиру. Дверь в хозяйкину комнату открыта, играет музыка — Муслим Магомаев. У родителей была его пластинка — они слушали ее еще на старой радиоле «Рига».
Я стаскиваю ботинки. Тетя Нина выглядывает из комнаты.
— А, Вовачка прышоу…
Она криво улыбается — бухая. Я вешаю куртку, открываю дверь к себе.
Тетя Нина говорит:
— Зайди ка мне, а?
— Нет времени. Заниматься надо.
— Ну на минутку…
Я захожу. На столе — полбутылки самогонки, стакан и банка квашеной капусты. На бутылке — этикетка «Бальзам Абу-Симбел». В капусте торчит вилка.
— Выпьеш са мной?
— Не-а.
— Чаму?
— Я ж сказал — заниматься надо.
— Ай, заниматься — гэта усё ерунда. Лучше давай мы с табой… Пад адной крышай жывем, да?
— Да.
— Ну так што?
— Ничего. Пить я не буду.
— Ну, как хочаш.
Иду по проспекту Скорины. Сегодня — двадцать пятое, западное Рождество. В витрине магазина — искусственная елка, на ветках — куски ваты и «дождик».
На площади Независимости, напротив памятника Ленину — большая настоящая елка, украшенная лампочками. На фасаде пединститута, снизу доверху — транспарант: «С наступающим 1993 годом!»
Звоню в дверь Бородатого. Он открывает.
— А, привет…
— Привет. Я за деньгами. Ты у меня одолжал, помнишь?
— Ладно, зайди, посмотри на мою берлогу.
Прохожу в тесную прихожую, оттуда — в комнату. В ней — подвесной потолок кофейного цвета.
— Видишь? Это я сам сделал. Что я, нанимать кого-то буду? У самого, что ли, рук нет? Хочу еще такой в кухне заделать…
На книжных полках «стенки» — старые газеты «Знамя юности» и телефонный справочник «Минск». За стеклом — круглая хрустальная ваза и несколько фужеров.
— Выпить хочешь?
— Нет.
— Что, спортсмен?
— Нет, просто не хочу.
— Ну, смотри, дело, конечно, твое. А я люблю — пятьдесят капель… — Бородатый хмыкает. — Я на тракторном работаю, в литейном. Нормальная зарплата, дают вовремя, что мне еще надо?
Он наклоняется ко мне, дышит перегаром. Я киваю.
— Тракторный — один завод на весь город, где люди нормально получают, потому что тракторы везде нужны, сечешь? Мы их везде отправляем — и в Германию, и в Америку… И не хер говорить, что Союз развалился, сырья нет. Кто работает, у того все есть, ты понял?
— Ага.
— А еще тебе скажу — никогда не женись. Я хоть и жру дома один хлеб с салом, зато никакая падла не ебет мозги. И я своей этой — в том году развелись — сказал: чтоб ты сюда не приходила и чтоб я тебя здесь не видел. Алименты там, хуе-мое — все заплачу, но чтоб сама сюда не приходила. Увижу — надаю по ебалу. Ладно, короче, давай…
Он сует мне руку.
— А деньги?
— А, тебе еще и деньги? Ладно, держи.
Бородатый достает из кармана кошелек, отсчитывает сотни, дает мне. Я прячу их в карман.
— Ну, ладно, я пошел. До свидания.
— Давай.
Экзамен по английскому. Принимает Крутикова — тетка с рыжими волосами и тремя нитками бус, бывшая переводчица ЦК КПБ.
Отвечает Рублева. Я не слушаю, пишу на черновик устную тему — «My Day Off».
Голубович поворачивается, шепчет:
— Ты не помнишь, как будет «нож для консервов»?
— Нет, а зачем тебе?
Кругликова стучит ручкой по столу.
— Quiet, please.
Голубович отворачивается.
Кругликова говорит Рублевой:
— Вы достаточно бегло говорите, но вот грамматика… Поэтому я ставлю вам «четыре», но если в следующем семестре вы поработаете над грамматикой, то вполне можете получить и «пять».
Кругликова пишет в зачетке, Рублева смотрит на нее с ненавистью. Она хватает зачетку и выходит, хлопнув дверью.
Кругликова качает головой.
— A very scandalous girl. Next please. Who is ready?
Я встаю, иду к ее столу.
Выхожу из аудитории, закрываю дверь.
Липатов спрашивает:
— Ну как?
— Нормально, «четыре».
— Поздравляю. А я вообще ничего не знаю. Не представляю, как буду отвечать…
— Ладно, ни пуха.
— К черту.
Иду по коридору. У стен сидят на корточках три девушки с конспектами, зубрят. Одна — в короткой юбке, черные колготки натянулись на коленях.
Выхожу из трамвая. За две недели моих каникул на остановке появился новый киоск. На витрине — видов десять водки, спирт «Royal», «Амаретто» в квадратных бутылках, пиво, кока-кола, фанта, пепси.
У второго подъезда пацан мучает девушку: поднял и держит, как будто собрался бросить в лужу. Она пищит и хохочет. У нее задралась куртка и юбка, виден кусок трусов под колготками. С крыш капает вода.
Подхожу к своему подъезду. Из своего окна мне кивает Бородатый.
Поднимаюсь по лестнице. Бородатый приоткрывает дверь, высовывается.
— Привет, студент. Что это тебя не видно было?
— На каникулах был.
Я вытаскиваю из кармана ключ.
— А я тебе, это, хотел сказать — ну, чтобы ты там не удивлялся… Короче, Нинка умерла неделю назад. Завтра как раз будут девять дней делать. Напилась — и головой об табуретку. Об угол. И насмерть. В квартире теперь Сергей — племянник еёный. Сейчас его нет, а вообще надо тебе новую комнату искать. Как ты с ними будешь? Он, Людка и двое малых. Могу, кстати, помочь. У меня тетка живет на Кузьмы Чорнага, она раньше комнату сдавала. Может, и сейчас…
Открываю ключом дверь, захожу. Бросаю сумку на пол, прохожу в свою комнату. У батареи — детская кроватка, на полу — мокрые ползунки. Воняет сцулями.
Хлопает дверь, заходит чувак. Лет тридцать, коротко стриженный, в очках.
— Привет. Я Сергей.
Чувак протягивает мне руку.
— Привет.
— А ты, значит, Володя. Где был, на каникулах? Мне тетка говорила, что поедешь — пухом ей земля.
— Я отдал ей деньги вперед. До конца февраля.
— Ну, отдал, значит — живи. Никто этих денег не видел, ясный пень. Но я тебе верю, не буду тебя насчет этого допекать. Отдал — значит, отдал. А вообще — ну, ты сам видишь. У меня жена, двое детей. Мы ж не будем все в одной комнате, правильно? Ну, если мы с тобой сдружимся за это время, то будешь жить. А так — нет. Чтоб без обид, ладно? Держи пять.
В окне — солнце и облака над домами.
Кузнецов говорит:
— Должен просить вас, ребята, о снисхождении. Я вчера слишком много выпил шампанского по случаю двадцать третьего февраля, так что полноценной пары не получится. Но в следующий раз наверстаем, обязательно…
Он поднимается, подходит к окну, открывает форточку с налепленной белой бумагой.
— Скоро весна. А весной всегда хочется куда-нибудь сбежать из этой страны. Я был во многих странах, но хуже, чем здесь, еще не видел. Можете мне поверить. Такая, извиняюсь, жопа…
— А почему вы не уедете насовсем? — спрашивает Конкина.
— Ответить вам честно? Я люблю свою родину. Какая ни уродина, а все ж своя… Хотя когда-нибудь она меня, наверно, достанет…
Беру со стола поднос, встаю за Голубовичем в очередь к раздаче.
Говорю ему:
— Ненавижу эту столовую, здесь всегда воняет.
— По фигу. Во всех столовых воняет. Вот если б открыли «Макдональдсы», как в Москве, это я понимаю…
— А деньги где брать на «Макдональдсы»?
— Зарабатывать.
В очереди за нами — чуваки с французского потока.
Один говорит другому:
— Одолжи мне бабок, а то я поиздержался на базаре…
— Не одолжу. У меня самого мало.
— Что, боишься, что доллар скакнет? Ну давай я тебе по курсу отдам, шестьдесят центов, а?
Голубович берет рассольник, тефтели с пюре и компот, я — молочный суп с макаронами, пюре без ничего, но с подливкой, и чай.
Садимся за стол у выхода, я сдвигаю на угол чей-то поднос с грязной посудой.
Голубович говорит:
— Я летом еду в Штаты — работать в детском лагере. Собеседование уже прошел. Еще из наших едут Сивакова и Марченко. А со всего курса, может, человек двадцать. Платишь сто пятьдесят баксов, тебе берут билет, отправляют в Штаты — там проживание-питание бесплатно, и еще карманные деньги баксов двести. Короче, остаешься в плюсе.
— А если кинут?
— Кто кинет?
— Ну, бабки отдашь — и никакой тебе Америки?
— Не, такой фигни быть не может. Это ж американская контора, у них офис — в Риге, работают на весь бывший СССР. Не, все солидно, иначе я б и не пошел. А так и язык, и просто посмотреть, и денег… Хотя денег и здесь можно заработать. Черновская со сто второй группы — знаешь ты ее, такая высокая, в черных джинсах ходит — устроилась на фирму, где индусы. Что-то им переводит. Платят нормально. Сколько точно — не говорит, конечно.
— А тебе не в лом — в лагерь, с детьми?
— А что такого, что с детьми? Чуть что — по жопе, и все будет класс… Да, Есина выгнали — он так зимнюю сессию и не сдал. Забухал пацан. Сейчас армия светит, если не отмажется. Блин, Кузнецову хорошо — то у него синхронный перевод, то конференция, то миссионеры приезжают. Крутится чувак нормально — и здесь зарплата идет, и на халтурах баксов, может, сто имеет.
— А может, и больше.
— Да, может, и больше. А я, если б со Штатами не получилось, поехал бы куда-нибудь в Европу. Визу открыть, типа, за машиной или по приглашению левому, а там устроиться поработать, дворником каким-нибудь или на ферме. Знаешь, сколько можно поднять? Там за такие деньги никто не будет работать — за тысячу марок. А у нас это, представляешь, сколько? Приехал, обменял десять марок — и жратвы всякой на неделю можно купить.
— А как работать с такой визой? По ней, вроде, нельзя?
— Ну и что, что нельзя? А кто там тебя поймает? Ну а если и поймают — в тюрьму ж за это не посадят и деньги, что заработал, не заберут. Хотя в Европе можно и в тюрьме посидеть. Мне рассказывали — пацан с французского ездил в Швейцарию, и его там посадили: оружие нашли или что-то типа того. Так там тюрьма — как наша гостиница «Юбилейная». Кормежка хорошая, на работу ходил, причем платили, и платили нормально.
— Значит, можно поехать в Швейцарию, разбить там витрину… Тебя посадят, скажем, на месяц… Ты это время работаешь, потом берешь бабки — и домой?
— Ну, можно и так. Только за витрину вряд ли посадят. Там это ничего не стоит.
Поднимаемся с Бородатым по лестнице «хрущевки». Третий этаж. Бородатый звонит, открывает бабка в черном сарафане.
— Здравствуй, тетка. Вот привел тебе квартиранта — я говорил про него, помнишь? Хороший пацан, жил у Нинки, а она — ты ж знаешь — умерла.
Я и Бородатый разуваемся в узкой прихожей.
— Вот эта — комната, — говорит бабка. — Можаш вадить, каго хочаш. Толька сматры — штоб не абакрали. У нас красть нечага, а у том гаду быу квартирант, милицыанер — у маленькай комнате. Жанаты, жонка — у дярэуне. И прывеу бабу на ноч. А у яго залатое кальцо было — и украла она. Нада было добра схавать, каб не нашла.
В комнате — сервант, кресла и диван с деревянными подлокотниками. Полированный ящик телевизора накрыт красной салфеткой. Занавеска закрывает проход в другую комнату.
— А то — другая комната, там — мы с Галей.
Комната — узкая, у стен — две кровати. На одной лежит в одежде бабка, глаза закрыты. Бородатый несильно дергает ее за пятку в простом чулке. Она вздрагивает, открывает глаза.
— Привет, что это ты разоспалась? Я вам квартиранта привел.
— Иди ты у жопу са сваим квартирантам.
Мы выходим из комнаты.
Бабка говорит:
— У сорак втарой сейчас держат квартиранта, платит тры с палавинай тысячы — гэта с пастелью. Кали без пастели, то тры. Пайдет?
— Комната проходная. Вы телевизор будете смотреть, а мне учиться надо.
— Да мы ничаго асоба не смотрым, толька «Марыю» и «Мачаху».
— Не знаю, надо подумать.
— Ну думай. Саша, нам тут Коля с цэркви гуманитарную помащ прынёс, давай я табе дам.
— А что там такое?
— Мы не поняли, не па-русски написана.
— Так давай у студента спросим, он шпрехает не по-русски.
Бабка приносит белую коробку с иностранными надписями. Язык непонятный, наверно, голландский.
— Это не английский, я этого языка не знаю.
— Ну ладно, не знаешь, так не знаешь, — говорит Бородатый. — Разберемся как-нибудь, что с ним делать. Скорее всего, каша.
Бабка приносит из кухни еще несколько коробок, Бородатый достает из куртки тряпичную сумку, они запихивают в нее коробки.
— Ну, мы пошли, короче.
Бабка кивает.
Я говорю:
— До свидания.
Выходим на лестницу. Бородатый захлопывает дверь.
— Если дорого, то можешь к Павловне — в двадцать девятом доме, рядом с нашим. Она квартирантов не держит, а комната свободная.
Павловна сидит на кухне, вяжет. По радио идет передача «Жадаю вам»: «А зараз шчырыя виншаванни сямидесятигадовым юбилярам…»
В моей комнате — диван, полированный стол без скатерти, два продавленных кресла и телевизор «Рекорд» на ножках. Хозяйка сказала — он не работает.
Выхожу на лоджию, смотрю со второго этажа на двор. Хоккейная «коробка», деревянный детский домик, с трех сторон — пятиэтажки.
Сажусь за стол, пишу упражнения по грамматике. На кухне тарахтит холодильник. Я негромко включаю магнитофон — «Кино», «Группа крови».
Звонок в дверь. Хозяйка выходит из комнаты, открывает. Я уменьшаю звук.
Хозяйка говорит кому-то:
— Падажди, я щас.
Она идет на кухню, звенит бутылками, возвращается в прихожую. Дверь захлопывается.
Стук в дверь моей комнаты. Хозяйка.
— Вова, я эта самае… Самагонку прадаю. Но тольки яму — с пятага этажа, рахит гэты. Ён — каб жонка ня бачыла. Утрам вдеть с сабакай, патом вечарам — с работы. Ты не бойся, он нармальны. — Она вытирает нос рукавом фланелевого халата. — У тым годе прадавала другим — во то были засранцы. Пазванили, зашли, начали бить. Давай, кажуть, тысячу бабак, будем бить, пака ня даш. Я дала — што мне было рабить? Водку искали — не нашли. Патом бабки прынесли — толька, кажуть, не падавай у суд. Я и не падавала…
Иду по коридору молодежного комитета. Табличек с названиями фирм стало больше.
Стучу в триста двадцатую, открываю дверь, захожу. Все тот же толстый чувак сидит за компьютером. На экране — какой-то текст.
— Здравствуйте. Я насчет работы. Я у вас осенью был — вы дали телефон, сказали звонить. А по тому телефону никто не отвечает.
— Да, у нас изменился номер. Теперь двадцать девять — двадцать два — тридцать один. А работы нет — откуда она возьмется? — Он отрывает глаза от монитора. — Вообще, тебе стыдно должно быть — ходишь, просишь: «Дайте работу, дайте работу». Как дети, ей-богу. Время такое, столько возможностей… Иди и зарабатывай. А они ходят, просят. В Польшу хотя бы съезди. Мы сейчас как раз начали этим заниматься — делаем приглашения. Загранпаспорт есть?
— Нету.
— А восемнадцать исполнилось?
— В декабре.
— Тогда сделаем загранпаспорт, никаких проблем.
— А сколько это будет стоить?
— Ну, десять тысяч — всего ничего, можно сказать. В Польше, знаешь, как поднимаются люди? Считай, в два раза. Вложил сто долларов — за поездку там, за загранпаспорт, за товар — привезешь двести. Сотня чистого навара. Ты здесь заработаешь за неделю сто баксов? Ты здесь столько и за три месяца не заработаешь.
— А учеба?
— А что «учеба»? У вас что, так уж строго — посещаемость там, отмечают каждый раз?
— Нет.
— Ну и все. Это у нас, когда учился, жестко было — староста всех отмечает в журнале, восемь часов без уважительной причины — выговор, шестнадцать — отчисление. У вас сейчас не учеба, а лафа.
— Хорошо, я понял. Мне надо посоветоваться. Если что, то я приду.
— Само собой, приходи. Чао-какао.
Сажусь на стул в кабине переговорного пункта, набираю номер родителей.
Трубку берет мама.
— Алло, привет.
— Привет. Ну как у тебя дела?
— Нормально. А у вас?
— Тоже как обычно.
— Мам, я хочу поехать в Польшу, в коммерческую поездку. Вы мне дадите денег?
— Зачем тебе эта поездка?
— Как «зачем»? Заработать…
— Не знаю даже… Лучше б учебой занимался, а прокормить тебя как-нибудь прокормим…
— Ну, кроме как поесть, еще много чего надо.
— Да уж… Ой, время это такое…
— Ладно, давай быстрее, а то деньги кончатся.
— Что «ладно»? Надо подумать, с отцом посоветоваться. Перезвони нам завтра.
— Хорошо.
— Пока, целую.
— Пока.
Захожу на кухню. Хозяйка сидит за столом, перед ней — сковорода с жареной рыбой.
— Во, рыбы нажарыла, ем. Дяшовая была у прадавольственным. А ты чаю хочаш, Вова?
— Можно.
— Тольки ускипеу.
Она берет с пластмассовой крышки высохший использованный пакет чая, бросает в чашку.
— Он яшчо харошы — я толька раз заварыла. Нада эканомить, Вова. Мы с табой с капейки жывем — нада эканомить. Такога чаю на чатыры чашки хватит, а то и больше. Я крэпки асоба не пью, и ты крэпки ня пей, не нада.
— Нет, я такой не буду. У меня своя заварка.
— Ну, як хочаш…
Я беру свою банку с заваркой, насыпаю в чашку.
Хозяйка говорит:
— Сейчас вот па радыё сказали — хочуть атмянить льготы на трамвай. А я усё рауно платить ня буду. Выганють — сяду у друга. Адкуда у мяне грошы, у пенсианерки?
Я зажигаю газ.
— Он жа толька ускипеу.
— Когда только?
— Ну, минут пять…
— Пусть еще закипит.
— Ты сматры, а то спалиш мне чайник.
— Не спалю.
Хозяйка поправляет жирным пальцем очки. На стекле остается пятно.
— А я во ачки адела, а то кастей ня вижу.
Я выключаю плиту, беру чайник тряпкой, наливаю в чашку.
Хозяйка бурчит:
— Чуть закипеу — и сразу снимай, а то спалиш, а щас усё знаеш, якое дарагое?
— Да не бойтесь, не спалю я ваш чайник. Могу свой из дома привезти.
— Не, не нада, не прывази. Гэта я так… А я вот брагу учынила, самагонку гнать… Нада ж трохи грошы насабирать, а то памру — и не буде, за што пахаранить. А увосень апять паеду у калхоз — бураки красть. И картошку.
— А если поймают?
— И наплювать. Што яны мне зробять — старай бабе? — Хозяйка улыбается. Своих зубов у нее нет, одни металлические коронки.
Тетка в сером костюме, с бусами на шее листает мой паспорт. Комната оклеена желтыми обоями, на потолке — подтеки. На обшарпанном письменном столе — старый черный телефон, стопка паспортов и общая тетрадь.
— Ближайшая поездка — двадцать седьмого, разрешительная запись у вас уже есть. Поездом До Сокулок — это сразу за польской границей, километров пять. Потом — автобусом в Плоцкое воеводство. Три дня торговля, один день — закупка. Отправление поезда в двадцать два ноль-ноль. Просьба не опаздывать.
— А что лучше всего везти?
— Ну, что все везут. Хозтовары. Одежду. Водка наша хорошо идет. Спирт «Рояль». И сигареты импортные — блоками.
— И все это можно провозить?
— Норма — литр водки и один блок сигарет на человека. Но если хорошо спрятать…
Купе забито клеенчатыми баулами. Пожилой мужик спрашивает:
— Что, тоже с нами на Польшу?
— Ага.
— Наверху еще место вроде есть, попробуй туда.
Я отодвигаю складные тележки, сую свои сумки на полку.
Заходят две тетки. Мужик кивает на меня.
— А вот и четвертый наш попутчик.
Я говорю:
— Здрасьте.
За окном чувак везет на тележке три больших брезентовых баула. К одному привязана трубка фотообоев.
Поезд трогается. Проплывают кассы, камеры хранения, багажное отделение.
Мужик достает бутылку водки.
— Ну, надо это… За поездку…
Тетки кладут на стол хлеб, сало, жареную курицу.
— Присоединяйся, парень, — говорит одна. Ей лет сорок пять, волосы покрашены в рыжий цвет, на щеке — бородавка.
Мужик льет водку в пластиковые стаканы.
— Ну, чтоб хорошо съездить.
Мы чокаемся, выпиваем. Я отламываю хлеба и кусок курицы.
— Который раз уже? — спрашивает мужик.
— Пятый, — отвечает тетка с бородавкой. — Мы на камвольном комбинате работаем, зарплату товаром дают, только Польша и выручает.
Мужик поворачивается ко мне:
— А ты?
— Я — первый раз.
— Ну, начинать когда-то надо. Давайте за это и выпьем.
Залезаю на вторую полку, ложусь. Пальцы — жирные, скользкие, но лень идти в туалет мыться. Я вытираю руки о тюфяк.
Внизу мужик и тетка с бородавкой — Люба — пьют на брудершафт. Вторая тетка, Валя, объедает куриную кость.
Мужик говорит:
— Я на моторном работаю, начальник инструментального цеха, между прочим. Та же история, что и везде: заказов нет, работы нет. Цех стоит второй месяц. Вот я неделю за свой счет — и на Польшу. В том месяце съездил, сейчас опять. За неделю заработаю больше, чем на заводе за месяц.
Утро. Подъезжаем к границе. Начальник цеха учит меня:
— Ты, главное, на базаре не торопись — они тебя со всех сторон обступят, все им надо посмотреть. Ты тогда говори — подождите, по одному. А то не разберешься с деньгами, наколешься, и покрадут тоже. Думаешь, в Польше всякой швали нет?
Я смотрю в окно. Остатки снега на насыпи почернели от мазута и грязи. Из труб деревенских домов идет дым.
Я спрашиваю:
— А на границе сильно шмонают? Что вообще можно везти, а что нет?
— Ничего нельзя. По закону — только на пять тысяч. А что ты на пять тысяч повезешь? Поэтому козлы эти на таможне к любому пристанут, если захотят.
— И что тогда?
— А что тогда? Снимут с поезда — и катись домой своим ходом со всеми сумками. Что, нормально?
— Да не пугайте вы парня, — говорит Люба. — Пройдем мы эту таможню.
Поезд тормозит, хлопают двери купе. Заходит молодой пацан с зелеными погонами — белорусский пограничник.
— Паспорта на проверку!
Он по очереди листает паспорта, сверяется с блокнотом.
Таможенник — небритый, с седой щетиной на щеках, от него пахнет водкой.
— Здрасьте. Все сумки — на сиденья.
Тетки и начальник цеха суетятся, вытаскивают свои баулы. Места на сиденьях не хватает. Я кладу свои сумки на бело-синий клетчатый баул.
— Что это вы так много везете, а? — спрашивает таможенник. Он стоит, сгорбившись, держится рукой за верхнюю полку. — А ведь правила пока никто не отменял, максимум — на пять тысяч. Это чье? — Он показывает на мои сумки.
— А почему ты не пришла на «Октябрьскую»?
— Я же сказала — настроение было не то. Ты не против, если я выключу свет?
— Нет, не против.
Оля встает, подходит к выключателю, щелкает. Светятся окна дома напротив и уличный фонарь.
Оля поворачивается к окну. Я подхожу и встаю рядом.
Идет снег. Между домами, на побелевшем газоне — черные мокрые следы. Я наклоняюсь к Оле, тянусь губами к ее губам. Она отстраняется.
— Не надо.
Я сажусь на диван. Оля поворачивается ко мне.
Я говорю:
— Извини… Просто как-то все непонятно… Хочется знать, как оно будет — у нас…
— Видимо, никак. Но ты не обижайся, дело не в тебе, а во мне…
— Тогда я пошел?
— Посиди еще. Можем чаю попить…
— Нет, я пойду.
Сижу на полу в комнате. За стеной храпит тетя Нина. Я беру бутылку, отпиваю пива. На полу валяются четыре пустых. Поднимаю с пола погнутую железную крышку, царапаю запястье. Сочится кровь. Я швыряю пробку в угол, допиваю пиво одним глотком. Встаю, спотыкаюсь, хватаюсь за стену. Сажусь, прислоняюсь к стене. Она холодная.
***
Семнадцатое декабря, мой день рождения. Без пяти семь вечера. Я сижу в пустой аудитории на пятом этаже, смотрю в окно на светящийся город. После второй пары я сбегал в булочную, купил два торта. В группе не знали, что у меня день рожденья, поэтому подарка не подарили. Подарят, наверно, позже.
Захожу в столовую. Мужик с красно-синим мохеровым шарфом на шее ест суп. На столе лежит высокая меховая шапка. Больше в столовой — никого.
Барменша в белой блузке, с выбеленными волосами читает книгу «Три товарища». Ей лет сорок, вокруг глаз и на лбу — морщины.
Я говорю:
— Сто граммов вина. «Монастырская изба».
— Сто восемьдесят рублей.
Кладу купюры на прилавок. Барменша берет откупоренную бутылку без пробки, на глаз льет в большой граненый стакан, забирает деньги. На ее правой руке — широкое золотое кольцо, Я сажусь за стол, засыпанный крошками, отпиваю. Мужик поднимается, надевает шапку, идет к выходу. На столе остаются грязная тарелка и стакан.
Допиваю вино одним глотком, встаю, подхожу к прилавку. Книга лежит на стуле, переломанная, обложкой вверх. Я стучу костяшками по прилавку.
Барменша выходит из боковой двери.
— Ну, чего хочешь?
— Еще сто вина.
— Стакан давай. Я тебе что, каждый раз буду новый стакан брать?
Сижу, откинувшись на спинку стула, двигаю пустой стакан по столу. Барменша читает.
Я встаю, подхожу к ней, ставлю стакан.
— Сто водки.
— Сразу надо было с этого начинать, а то «вина», «вина»… Вино только женщины пьют, ясно? Хотя я больше люблю ликеры, честно тебе сказать. С Польши привозят — веселых таких цветов, знаешь? Правда, на следующий день потом голова болит… — Она улыбается, наливает мне водку.
Я плачу, тут же выпиваю, ставлю стакан и иду к выходу.
На улице совсем не холодно, лужи. По Долгобродской едет черный «БМВ», в нем — два чувака и две девушки.
Гастроном. Я беру бутылку «жигулевского», открываю привязанной открывалкой. Делаю глоток, выхожу на улицу. Дверь захлопывается с резким ударом.
Все небо — в облаках. Небо — черное, а облака белые. Я стою перед входом в магазин, задрав голову. Отпиваю пива, разглядываю рисунки под надписями «Хлеб», «Бакалея», «Мясо».
Бутылка пива выскальзывает, разбивается. В ней было больше половины.
Открываю ключом квартиру. Дверь в хозяйкину комнату открыта, играет музыка — Муслим Магомаев. У родителей была его пластинка — они слушали ее еще на старой радиоле «Рига».
Я стаскиваю ботинки. Тетя Нина выглядывает из комнаты.
— А, Вовачка прышоу…
Она криво улыбается — бухая. Я вешаю куртку, открываю дверь к себе.
Тетя Нина говорит:
— Зайди ка мне, а?
— Нет времени. Заниматься надо.
— Ну на минутку…
Я захожу. На столе — полбутылки самогонки, стакан и банка квашеной капусты. На бутылке — этикетка «Бальзам Абу-Симбел». В капусте торчит вилка.
— Выпьеш са мной?
— Не-а.
— Чаму?
— Я ж сказал — заниматься надо.
— Ай, заниматься — гэта усё ерунда. Лучше давай мы с табой… Пад адной крышай жывем, да?
— Да.
— Ну так што?
— Ничего. Пить я не буду.
— Ну, как хочаш.
***
Иду по проспекту Скорины. Сегодня — двадцать пятое, западное Рождество. В витрине магазина — искусственная елка, на ветках — куски ваты и «дождик».
На площади Независимости, напротив памятника Ленину — большая настоящая елка, украшенная лампочками. На фасаде пединститута, снизу доверху — транспарант: «С наступающим 1993 годом!»
Звоню в дверь Бородатого. Он открывает.
— А, привет…
— Привет. Я за деньгами. Ты у меня одолжал, помнишь?
— Ладно, зайди, посмотри на мою берлогу.
Прохожу в тесную прихожую, оттуда — в комнату. В ней — подвесной потолок кофейного цвета.
— Видишь? Это я сам сделал. Что я, нанимать кого-то буду? У самого, что ли, рук нет? Хочу еще такой в кухне заделать…
На книжных полках «стенки» — старые газеты «Знамя юности» и телефонный справочник «Минск». За стеклом — круглая хрустальная ваза и несколько фужеров.
— Выпить хочешь?
— Нет.
— Что, спортсмен?
— Нет, просто не хочу.
— Ну, смотри, дело, конечно, твое. А я люблю — пятьдесят капель… — Бородатый хмыкает. — Я на тракторном работаю, в литейном. Нормальная зарплата, дают вовремя, что мне еще надо?
Он наклоняется ко мне, дышит перегаром. Я киваю.
— Тракторный — один завод на весь город, где люди нормально получают, потому что тракторы везде нужны, сечешь? Мы их везде отправляем — и в Германию, и в Америку… И не хер говорить, что Союз развалился, сырья нет. Кто работает, у того все есть, ты понял?
— Ага.
— А еще тебе скажу — никогда не женись. Я хоть и жру дома один хлеб с салом, зато никакая падла не ебет мозги. И я своей этой — в том году развелись — сказал: чтоб ты сюда не приходила и чтоб я тебя здесь не видел. Алименты там, хуе-мое — все заплачу, но чтоб сама сюда не приходила. Увижу — надаю по ебалу. Ладно, короче, давай…
Он сует мне руку.
— А деньги?
— А, тебе еще и деньги? Ладно, держи.
Бородатый достает из кармана кошелек, отсчитывает сотни, дает мне. Я прячу их в карман.
— Ну, ладно, я пошел. До свидания.
— Давай.
***
Экзамен по английскому. Принимает Крутикова — тетка с рыжими волосами и тремя нитками бус, бывшая переводчица ЦК КПБ.
Отвечает Рублева. Я не слушаю, пишу на черновик устную тему — «My Day Off».
Голубович поворачивается, шепчет:
— Ты не помнишь, как будет «нож для консервов»?
— Нет, а зачем тебе?
Кругликова стучит ручкой по столу.
— Quiet, please.
Голубович отворачивается.
Кругликова говорит Рублевой:
— Вы достаточно бегло говорите, но вот грамматика… Поэтому я ставлю вам «четыре», но если в следующем семестре вы поработаете над грамматикой, то вполне можете получить и «пять».
Кругликова пишет в зачетке, Рублева смотрит на нее с ненавистью. Она хватает зачетку и выходит, хлопнув дверью.
Кругликова качает головой.
— A very scandalous girl. Next please. Who is ready?
Я встаю, иду к ее столу.
Выхожу из аудитории, закрываю дверь.
Липатов спрашивает:
— Ну как?
— Нормально, «четыре».
— Поздравляю. А я вообще ничего не знаю. Не представляю, как буду отвечать…
— Ладно, ни пуха.
— К черту.
Иду по коридору. У стен сидят на корточках три девушки с конспектами, зубрят. Одна — в короткой юбке, черные колготки натянулись на коленях.
***
Выхожу из трамвая. За две недели моих каникул на остановке появился новый киоск. На витрине — видов десять водки, спирт «Royal», «Амаретто» в квадратных бутылках, пиво, кока-кола, фанта, пепси.
У второго подъезда пацан мучает девушку: поднял и держит, как будто собрался бросить в лужу. Она пищит и хохочет. У нее задралась куртка и юбка, виден кусок трусов под колготками. С крыш капает вода.
Подхожу к своему подъезду. Из своего окна мне кивает Бородатый.
Поднимаюсь по лестнице. Бородатый приоткрывает дверь, высовывается.
— Привет, студент. Что это тебя не видно было?
— На каникулах был.
Я вытаскиваю из кармана ключ.
— А я тебе, это, хотел сказать — ну, чтобы ты там не удивлялся… Короче, Нинка умерла неделю назад. Завтра как раз будут девять дней делать. Напилась — и головой об табуретку. Об угол. И насмерть. В квартире теперь Сергей — племянник еёный. Сейчас его нет, а вообще надо тебе новую комнату искать. Как ты с ними будешь? Он, Людка и двое малых. Могу, кстати, помочь. У меня тетка живет на Кузьмы Чорнага, она раньше комнату сдавала. Может, и сейчас…
Открываю ключом дверь, захожу. Бросаю сумку на пол, прохожу в свою комнату. У батареи — детская кроватка, на полу — мокрые ползунки. Воняет сцулями.
Хлопает дверь, заходит чувак. Лет тридцать, коротко стриженный, в очках.
— Привет. Я Сергей.
Чувак протягивает мне руку.
— Привет.
— А ты, значит, Володя. Где был, на каникулах? Мне тетка говорила, что поедешь — пухом ей земля.
— Я отдал ей деньги вперед. До конца февраля.
— Ну, отдал, значит — живи. Никто этих денег не видел, ясный пень. Но я тебе верю, не буду тебя насчет этого допекать. Отдал — значит, отдал. А вообще — ну, ты сам видишь. У меня жена, двое детей. Мы ж не будем все в одной комнате, правильно? Ну, если мы с тобой сдружимся за это время, то будешь жить. А так — нет. Чтоб без обид, ладно? Держи пять.
***
В окне — солнце и облака над домами.
Кузнецов говорит:
— Должен просить вас, ребята, о снисхождении. Я вчера слишком много выпил шампанского по случаю двадцать третьего февраля, так что полноценной пары не получится. Но в следующий раз наверстаем, обязательно…
Он поднимается, подходит к окну, открывает форточку с налепленной белой бумагой.
— Скоро весна. А весной всегда хочется куда-нибудь сбежать из этой страны. Я был во многих странах, но хуже, чем здесь, еще не видел. Можете мне поверить. Такая, извиняюсь, жопа…
— А почему вы не уедете насовсем? — спрашивает Конкина.
— Ответить вам честно? Я люблю свою родину. Какая ни уродина, а все ж своя… Хотя когда-нибудь она меня, наверно, достанет…
Беру со стола поднос, встаю за Голубовичем в очередь к раздаче.
Говорю ему:
— Ненавижу эту столовую, здесь всегда воняет.
— По фигу. Во всех столовых воняет. Вот если б открыли «Макдональдсы», как в Москве, это я понимаю…
— А деньги где брать на «Макдональдсы»?
— Зарабатывать.
В очереди за нами — чуваки с французского потока.
Один говорит другому:
— Одолжи мне бабок, а то я поиздержался на базаре…
— Не одолжу. У меня самого мало.
— Что, боишься, что доллар скакнет? Ну давай я тебе по курсу отдам, шестьдесят центов, а?
Голубович берет рассольник, тефтели с пюре и компот, я — молочный суп с макаронами, пюре без ничего, но с подливкой, и чай.
Садимся за стол у выхода, я сдвигаю на угол чей-то поднос с грязной посудой.
Голубович говорит:
— Я летом еду в Штаты — работать в детском лагере. Собеседование уже прошел. Еще из наших едут Сивакова и Марченко. А со всего курса, может, человек двадцать. Платишь сто пятьдесят баксов, тебе берут билет, отправляют в Штаты — там проживание-питание бесплатно, и еще карманные деньги баксов двести. Короче, остаешься в плюсе.
— А если кинут?
— Кто кинет?
— Ну, бабки отдашь — и никакой тебе Америки?
— Не, такой фигни быть не может. Это ж американская контора, у них офис — в Риге, работают на весь бывший СССР. Не, все солидно, иначе я б и не пошел. А так и язык, и просто посмотреть, и денег… Хотя денег и здесь можно заработать. Черновская со сто второй группы — знаешь ты ее, такая высокая, в черных джинсах ходит — устроилась на фирму, где индусы. Что-то им переводит. Платят нормально. Сколько точно — не говорит, конечно.
— А тебе не в лом — в лагерь, с детьми?
— А что такого, что с детьми? Чуть что — по жопе, и все будет класс… Да, Есина выгнали — он так зимнюю сессию и не сдал. Забухал пацан. Сейчас армия светит, если не отмажется. Блин, Кузнецову хорошо — то у него синхронный перевод, то конференция, то миссионеры приезжают. Крутится чувак нормально — и здесь зарплата идет, и на халтурах баксов, может, сто имеет.
— А может, и больше.
— Да, может, и больше. А я, если б со Штатами не получилось, поехал бы куда-нибудь в Европу. Визу открыть, типа, за машиной или по приглашению левому, а там устроиться поработать, дворником каким-нибудь или на ферме. Знаешь, сколько можно поднять? Там за такие деньги никто не будет работать — за тысячу марок. А у нас это, представляешь, сколько? Приехал, обменял десять марок — и жратвы всякой на неделю можно купить.
— А как работать с такой визой? По ней, вроде, нельзя?
— Ну и что, что нельзя? А кто там тебя поймает? Ну а если и поймают — в тюрьму ж за это не посадят и деньги, что заработал, не заберут. Хотя в Европе можно и в тюрьме посидеть. Мне рассказывали — пацан с французского ездил в Швейцарию, и его там посадили: оружие нашли или что-то типа того. Так там тюрьма — как наша гостиница «Юбилейная». Кормежка хорошая, на работу ходил, причем платили, и платили нормально.
— Значит, можно поехать в Швейцарию, разбить там витрину… Тебя посадят, скажем, на месяц… Ты это время работаешь, потом берешь бабки — и домой?
— Ну, можно и так. Только за витрину вряд ли посадят. Там это ничего не стоит.
***
Поднимаемся с Бородатым по лестнице «хрущевки». Третий этаж. Бородатый звонит, открывает бабка в черном сарафане.
— Здравствуй, тетка. Вот привел тебе квартиранта — я говорил про него, помнишь? Хороший пацан, жил у Нинки, а она — ты ж знаешь — умерла.
Я и Бородатый разуваемся в узкой прихожей.
— Вот эта — комната, — говорит бабка. — Можаш вадить, каго хочаш. Толька сматры — штоб не абакрали. У нас красть нечага, а у том гаду быу квартирант, милицыанер — у маленькай комнате. Жанаты, жонка — у дярэуне. И прывеу бабу на ноч. А у яго залатое кальцо было — и украла она. Нада было добра схавать, каб не нашла.
В комнате — сервант, кресла и диван с деревянными подлокотниками. Полированный ящик телевизора накрыт красной салфеткой. Занавеска закрывает проход в другую комнату.
— А то — другая комната, там — мы с Галей.
Комната — узкая, у стен — две кровати. На одной лежит в одежде бабка, глаза закрыты. Бородатый несильно дергает ее за пятку в простом чулке. Она вздрагивает, открывает глаза.
— Привет, что это ты разоспалась? Я вам квартиранта привел.
— Иди ты у жопу са сваим квартирантам.
Мы выходим из комнаты.
Бабка говорит:
— У сорак втарой сейчас держат квартиранта, платит тры с палавинай тысячы — гэта с пастелью. Кали без пастели, то тры. Пайдет?
— Комната проходная. Вы телевизор будете смотреть, а мне учиться надо.
— Да мы ничаго асоба не смотрым, толька «Марыю» и «Мачаху».
— Не знаю, надо подумать.
— Ну думай. Саша, нам тут Коля с цэркви гуманитарную помащ прынёс, давай я табе дам.
— А что там такое?
— Мы не поняли, не па-русски написана.
— Так давай у студента спросим, он шпрехает не по-русски.
Бабка приносит белую коробку с иностранными надписями. Язык непонятный, наверно, голландский.
— Это не английский, я этого языка не знаю.
— Ну ладно, не знаешь, так не знаешь, — говорит Бородатый. — Разберемся как-нибудь, что с ним делать. Скорее всего, каша.
Бабка приносит из кухни еще несколько коробок, Бородатый достает из куртки тряпичную сумку, они запихивают в нее коробки.
— Ну, мы пошли, короче.
Бабка кивает.
Я говорю:
— До свидания.
Выходим на лестницу. Бородатый захлопывает дверь.
— Если дорого, то можешь к Павловне — в двадцать девятом доме, рядом с нашим. Она квартирантов не держит, а комната свободная.
***
Павловна сидит на кухне, вяжет. По радио идет передача «Жадаю вам»: «А зараз шчырыя виншаванни сямидесятигадовым юбилярам…»
В моей комнате — диван, полированный стол без скатерти, два продавленных кресла и телевизор «Рекорд» на ножках. Хозяйка сказала — он не работает.
Выхожу на лоджию, смотрю со второго этажа на двор. Хоккейная «коробка», деревянный детский домик, с трех сторон — пятиэтажки.
Сажусь за стол, пишу упражнения по грамматике. На кухне тарахтит холодильник. Я негромко включаю магнитофон — «Кино», «Группа крови».
Звонок в дверь. Хозяйка выходит из комнаты, открывает. Я уменьшаю звук.
Хозяйка говорит кому-то:
— Падажди, я щас.
Она идет на кухню, звенит бутылками, возвращается в прихожую. Дверь захлопывается.
Стук в дверь моей комнаты. Хозяйка.
— Вова, я эта самае… Самагонку прадаю. Но тольки яму — с пятага этажа, рахит гэты. Ён — каб жонка ня бачыла. Утрам вдеть с сабакай, патом вечарам — с работы. Ты не бойся, он нармальны. — Она вытирает нос рукавом фланелевого халата. — У тым годе прадавала другим — во то были засранцы. Пазванили, зашли, начали бить. Давай, кажуть, тысячу бабак, будем бить, пака ня даш. Я дала — што мне было рабить? Водку искали — не нашли. Патом бабки прынесли — толька, кажуть, не падавай у суд. Я и не падавала…
***
Иду по коридору молодежного комитета. Табличек с названиями фирм стало больше.
Стучу в триста двадцатую, открываю дверь, захожу. Все тот же толстый чувак сидит за компьютером. На экране — какой-то текст.
— Здравствуйте. Я насчет работы. Я у вас осенью был — вы дали телефон, сказали звонить. А по тому телефону никто не отвечает.
— Да, у нас изменился номер. Теперь двадцать девять — двадцать два — тридцать один. А работы нет — откуда она возьмется? — Он отрывает глаза от монитора. — Вообще, тебе стыдно должно быть — ходишь, просишь: «Дайте работу, дайте работу». Как дети, ей-богу. Время такое, столько возможностей… Иди и зарабатывай. А они ходят, просят. В Польшу хотя бы съезди. Мы сейчас как раз начали этим заниматься — делаем приглашения. Загранпаспорт есть?
— Нету.
— А восемнадцать исполнилось?
— В декабре.
— Тогда сделаем загранпаспорт, никаких проблем.
— А сколько это будет стоить?
— Ну, десять тысяч — всего ничего, можно сказать. В Польше, знаешь, как поднимаются люди? Считай, в два раза. Вложил сто долларов — за поездку там, за загранпаспорт, за товар — привезешь двести. Сотня чистого навара. Ты здесь заработаешь за неделю сто баксов? Ты здесь столько и за три месяца не заработаешь.
— А учеба?
— А что «учеба»? У вас что, так уж строго — посещаемость там, отмечают каждый раз?
— Нет.
— Ну и все. Это у нас, когда учился, жестко было — староста всех отмечает в журнале, восемь часов без уважительной причины — выговор, шестнадцать — отчисление. У вас сейчас не учеба, а лафа.
— Хорошо, я понял. Мне надо посоветоваться. Если что, то я приду.
— Само собой, приходи. Чао-какао.
Сажусь на стул в кабине переговорного пункта, набираю номер родителей.
Трубку берет мама.
— Алло, привет.
— Привет. Ну как у тебя дела?
— Нормально. А у вас?
— Тоже как обычно.
— Мам, я хочу поехать в Польшу, в коммерческую поездку. Вы мне дадите денег?
— Зачем тебе эта поездка?
— Как «зачем»? Заработать…
— Не знаю даже… Лучше б учебой занимался, а прокормить тебя как-нибудь прокормим…
— Ну, кроме как поесть, еще много чего надо.
— Да уж… Ой, время это такое…
— Ладно, давай быстрее, а то деньги кончатся.
— Что «ладно»? Надо подумать, с отцом посоветоваться. Перезвони нам завтра.
— Хорошо.
— Пока, целую.
— Пока.
***
Захожу на кухню. Хозяйка сидит за столом, перед ней — сковорода с жареной рыбой.
— Во, рыбы нажарыла, ем. Дяшовая была у прадавольственным. А ты чаю хочаш, Вова?
— Можно.
— Тольки ускипеу.
Она берет с пластмассовой крышки высохший использованный пакет чая, бросает в чашку.
— Он яшчо харошы — я толька раз заварыла. Нада эканомить, Вова. Мы с табой с капейки жывем — нада эканомить. Такога чаю на чатыры чашки хватит, а то и больше. Я крэпки асоба не пью, и ты крэпки ня пей, не нада.
— Нет, я такой не буду. У меня своя заварка.
— Ну, як хочаш…
Я беру свою банку с заваркой, насыпаю в чашку.
Хозяйка говорит:
— Сейчас вот па радыё сказали — хочуть атмянить льготы на трамвай. А я усё рауно платить ня буду. Выганють — сяду у друга. Адкуда у мяне грошы, у пенсианерки?
Я зажигаю газ.
— Он жа толька ускипеу.
— Когда только?
— Ну, минут пять…
— Пусть еще закипит.
— Ты сматры, а то спалиш мне чайник.
— Не спалю.
Хозяйка поправляет жирным пальцем очки. На стекле остается пятно.
— А я во ачки адела, а то кастей ня вижу.
Я выключаю плиту, беру чайник тряпкой, наливаю в чашку.
Хозяйка бурчит:
— Чуть закипеу — и сразу снимай, а то спалиш, а щас усё знаеш, якое дарагое?
— Да не бойтесь, не спалю я ваш чайник. Могу свой из дома привезти.
— Не, не нада, не прывази. Гэта я так… А я вот брагу учынила, самагонку гнать… Нада ж трохи грошы насабирать, а то памру — и не буде, за што пахаранить. А увосень апять паеду у калхоз — бураки красть. И картошку.
— А если поймают?
— И наплювать. Што яны мне зробять — старай бабе? — Хозяйка улыбается. Своих зубов у нее нет, одни металлические коронки.
***
Тетка в сером костюме, с бусами на шее листает мой паспорт. Комната оклеена желтыми обоями, на потолке — подтеки. На обшарпанном письменном столе — старый черный телефон, стопка паспортов и общая тетрадь.
— Ближайшая поездка — двадцать седьмого, разрешительная запись у вас уже есть. Поездом До Сокулок — это сразу за польской границей, километров пять. Потом — автобусом в Плоцкое воеводство. Три дня торговля, один день — закупка. Отправление поезда в двадцать два ноль-ноль. Просьба не опаздывать.
— А что лучше всего везти?
— Ну, что все везут. Хозтовары. Одежду. Водка наша хорошо идет. Спирт «Рояль». И сигареты импортные — блоками.
— И все это можно провозить?
— Норма — литр водки и один блок сигарет на человека. Но если хорошо спрятать…
Купе забито клеенчатыми баулами. Пожилой мужик спрашивает:
— Что, тоже с нами на Польшу?
— Ага.
— Наверху еще место вроде есть, попробуй туда.
Я отодвигаю складные тележки, сую свои сумки на полку.
Заходят две тетки. Мужик кивает на меня.
— А вот и четвертый наш попутчик.
Я говорю:
— Здрасьте.
За окном чувак везет на тележке три больших брезентовых баула. К одному привязана трубка фотообоев.
Поезд трогается. Проплывают кассы, камеры хранения, багажное отделение.
Мужик достает бутылку водки.
— Ну, надо это… За поездку…
Тетки кладут на стол хлеб, сало, жареную курицу.
— Присоединяйся, парень, — говорит одна. Ей лет сорок пять, волосы покрашены в рыжий цвет, на щеке — бородавка.
Мужик льет водку в пластиковые стаканы.
— Ну, чтоб хорошо съездить.
Мы чокаемся, выпиваем. Я отламываю хлеба и кусок курицы.
— Который раз уже? — спрашивает мужик.
— Пятый, — отвечает тетка с бородавкой. — Мы на камвольном комбинате работаем, зарплату товаром дают, только Польша и выручает.
Мужик поворачивается ко мне:
— А ты?
— Я — первый раз.
— Ну, начинать когда-то надо. Давайте за это и выпьем.
Залезаю на вторую полку, ложусь. Пальцы — жирные, скользкие, но лень идти в туалет мыться. Я вытираю руки о тюфяк.
Внизу мужик и тетка с бородавкой — Люба — пьют на брудершафт. Вторая тетка, Валя, объедает куриную кость.
Мужик говорит:
— Я на моторном работаю, начальник инструментального цеха, между прочим. Та же история, что и везде: заказов нет, работы нет. Цех стоит второй месяц. Вот я неделю за свой счет — и на Польшу. В том месяце съездил, сейчас опять. За неделю заработаю больше, чем на заводе за месяц.
***
Утро. Подъезжаем к границе. Начальник цеха учит меня:
— Ты, главное, на базаре не торопись — они тебя со всех сторон обступят, все им надо посмотреть. Ты тогда говори — подождите, по одному. А то не разберешься с деньгами, наколешься, и покрадут тоже. Думаешь, в Польше всякой швали нет?
Я смотрю в окно. Остатки снега на насыпи почернели от мазута и грязи. Из труб деревенских домов идет дым.
Я спрашиваю:
— А на границе сильно шмонают? Что вообще можно везти, а что нет?
— Ничего нельзя. По закону — только на пять тысяч. А что ты на пять тысяч повезешь? Поэтому козлы эти на таможне к любому пристанут, если захотят.
— И что тогда?
— А что тогда? Снимут с поезда — и катись домой своим ходом со всеми сумками. Что, нормально?
— Да не пугайте вы парня, — говорит Люба. — Пройдем мы эту таможню.
Поезд тормозит, хлопают двери купе. Заходит молодой пацан с зелеными погонами — белорусский пограничник.
— Паспорта на проверку!
Он по очереди листает паспорта, сверяется с блокнотом.
Таможенник — небритый, с седой щетиной на щеках, от него пахнет водкой.
— Здрасьте. Все сумки — на сиденья.
Тетки и начальник цеха суетятся, вытаскивают свои баулы. Места на сиденьях не хватает. Я кладу свои сумки на бело-синий клетчатый баул.
— Что это вы так много везете, а? — спрашивает таможенник. Он стоит, сгорбившись, держится рукой за верхнюю полку. — А ведь правила пока никто не отменял, максимум — на пять тысяч. Это чье? — Он показывает на мои сумки.