— А-а-а…
— Что «а-а-а»? У нас с ней, знаешь, какой красивый роман был? Все завидовали. Встречал ее после занятий, цветы дарил, в рестораны приглашал — не то что студентик какой-нибудь нищий. А как начал ездить в рейсы, сразу началось. Я ведь, в первую очередь, для нее стараюсь. Мне не так много и надо — старый уже. Ладно, что про это говорить…
Я смотрю в окно. Такой же пейзаж, как был в Польше: шоссе, знаки, рекламные щиты.
Мужик говорит:
— А вот и стоянка уже.
— Там туалет бесплатный?
— Да.
Фура притормаживает — Ну, счастливо. Становись на выезде к трассе и голосуй — кто-нибудь подберет.
— Спасибо. До свидания.
Я поднимаю рюкзак, выпрыгиваю из кабины.
Беру в руки пахучий розовый обмылок, включаю воду. На плитках нацарапано: «Эндрю, Москва 23/08/93» Сушилка не работает, я вытираю руки о джинсы.
Машу белому «ауди». Машина тормозит. За рулем — чувак в бандане. Он наклоняется, открывает дверь. Я спрашиваю:
— Берлин?
Он отвечает по-английски:
— Берлин — нет, могу до поворота, шестнадцать километров.
Я сажусь, машина трогается.
Чувак спрашивает:
— Откуда ты?
— Из Белоруссии.
— А где это?
— Часть бывшего СССР.
— А-а-а. Короче, Россия.
— Ну, можно и так.
— А где ты выучил английский?
— В университете. А ты?
— Учил в школе. — Он хохочет. — Нет, шучу. Я занимаюсь спортом — серфингом. Знаешь серфинг? Я каждый год несколько месяцев провожу во Флориде и несколько месяцев во Франции. Я и по-французски говорю. Parlais-vouz Francaise?
Я мотаю головой.
— Значит, из России?
— Да.
— Там у вас сейчас плохо, много политических проблем?
— Типа того.
— У меня есть один друг из Варшавы…
— Так это же не Россия…
— Ну и что? Все равно — Восточная Европа. Правильно?
— Правильно.
Серфер тормозит на большой стоянке с заправкой, кафе и магазинами. Я выхожу.
Он улыбается во весь рот, говорит:
— Удачи!
— Спасибо, тебе тоже.
Захожу в магазин, беру «сникерс» и банку кока-колы. С двадцатки баксов веснушчатая немка на кассе дает мне тридцать марок и мелочь. На улице сажусь на траву. Светятся желтые цифры — цены на бензин. По автобану катятся фуры и легковые. Почти не холодно. Я смотрю на часы — полвторого ночи.
Голосую. Останавливается «мерс» с польскими номерами. За рулем — мужик в шортах и майке с растянутым горлом.
— Берлин?
Он что-то говорит по-польски.
— Берлин?
— О'кей.
Поляк подмигивает и проводит рукой у себя между ног. Я захлопываю дверь. «Мерс» уезжает.
У заднего входа в магазин — деревянная лавка. Я ложусь, кладу рюкзак под голову, поджимаю ноги и закрываю глаза.
Просыпаюсь, вскакиваю. Почтальон с велосипедом, в фуражке трогает меня за плечо. Над моей лавкой — почтовый ящик. Почтальон дает мне газету, я сую ее в щель.
Почтальон говорит:
— Данке шён.
Сижу на заднем сиденье «БМВ». За рулем — мужик в костюме и белой рубашке. Рядом на сиденье — черный кожаный портфель.
Мужик говорит по-английски:
— Понимаю, у вас сейчас драматические перемены… Это очень хорошо, что у вас тоже демократия и рыночные реформы. Шоковая терапия — это трудно, но все-таки это — шаг на пути к цивилизации, от этого никуда не уйти. Главное, что коммунизм сокрушен. Правда ведь?
— Ну, да. Наверно…
— Конечно, вам сейчас тяжело. Но скоро будет легче. Все страны проходят через это. Другой модели, кроме капитализма, нет. Все это поняли, и лучше было бы для вас, если бы вы поняли это раньше. Возьмите Чехословакию или Польшу — там реформы уже идут полным ходом. Но и у вас, в России, все будет нормально, я уверен. Вы уже можете покупать западные товары, и молодые люди, как ты, могут путешествовать в Европу. А потом ты приедешь домой и расскажешь про рыночную экономику и капитализм, и еще больше людей у вас там поймут, что от этого никуда не уйти.
Звонит радиотелефон. Мужик берет трубку, что-то быстро говорит по-немецки. Я не понимаю ничего, кроме «Русланд». Он выключает телефон, кладет трубку.
— Куда тебе в Берлине?
— Все равно. К любому метро.
— А кто у тебя здесь?
— Друзья.
За окном — пригород. Серые однообразные дома, яркие рекламные щиты.
Немец включает радио, щелкает кнопкой, переключая с одной станции на другую, оставляет «Секс пистолз», кивает в такт.
— Классная песня. Знаешь, кто поет?
— Знаю, «Секс пистолз».
— Что, в России тоже слушают «Секс пистолз»? Не думал, не думал. А вообще — отлично. Группа моей молодости. Я ведь тоже был когда-то панком. С гребнем ходил. А теперь уже и волос-то не осталось. — Он проводит рукой по лысине, криво улыбается. — Классное было время. Шестнадцать лет. Анархия. Революция. Панк. Если в молодости не побеситься по-настоящему, будешь потом всю жизнь жалеть.
— А как же революция?
— Какая еще революция? Никто ни в какую революцию не верил. Даже английские панки, те, кто все это придумал. Панк — это значит напиться в жопу и потрахаться стоя, в зассанном подъезде. А революция — это так, фантазии.
На платформе метро — почти пусто. Два китайца пьют колу из банок. Я разглядываю автомат с «марсами», «сникерсами» и другими шоколадками.
На стекле вагона выцарапано «PV5». На дверях — бессмысленная сетка граффити. Толстый пацан в черной кепке «Renault» читает книгу «Wie eine Rose im Winter».
Выхожу из поезда. Оля ждет на платформе, в голубых джинсах и черной майке. Мы обнимаемся.
— Привет.
— Привет.
— Как доехал?
— Нормально.
Деревянный забор заклеен афишами «Асе of Base», некоторые — оборваны. Между афишами — надпись баллончиком: «Turken — Aus!»
Я спрашиваю:
— Что это значит? Турки — вон?
— Да.
— Что, немцы не любят турок?
— Некоторые не любят. Скинхеды и неофашисты.
— А таких здесь много?
— Судя по газетам — много, но сама я ни разу не видела. Давай зайдем в супермаркет, купим пива.
— Давай. А тебе в универ не надо? Сегодня, вроде, пятница…
— Не-а. У меня в пятницу занятий нет. Длинный уикенд. Супер, правда?
Качу тележку по рядам разноцветных коробок и банок.
Оля говорит:
— Когда я только приехала, меня не то чтобы потрясло это изобилие, но я как-то растерялась. Первые две недели жила в семье. Нормальные такие люди, обеспеченные, интеллигентные. Музыку классическую слушают, книги читают. Это они тебе приглашение сделали… Так вот, в первый день взяли меня с собой в супермаркет, а там — сорок сортов сыра. И они спрашивают: какой ты хочешь? А мне сложно выбрать, потому что я практически ни одного не знаю…
— Может, они над тобой издевались? Видели, наверно, по телевизору пустые полки года три назад…
— Да нет, вряд ли. Я же говорю: они — нормальные люди. Мы и сейчас поддерживаем отношения — раз в месяц они приглашают меня на ужин. Только Дорис… Она вроде как начинает ревновать Маркуса ко мне. Все-таки ей уже сорок три, хоть она и хорошо выглядит, следит за собой…
Слева — отдел сыра. В застекленном прилавке выложены разные сорта.
Я говорю:
— А какая вообще проблема насчет сыра? Можно тыкнуть пальцем в любой, если ни одного не знаешь…
— А вдруг окажется невкусным?
— Ну, если только так… Да, года два назад от этого изобилия поехала бы крыша. А сейчас в «Центральном» универсаме почти столько же всего, только дорого…
— В этом и разница, — говорит Оля. — Здесь все дешево. Ну, для обычного человека, я имею в виду.
Подходим к холодильникам с пивом. Усатый толстопузый немец грузит в тележку блоки банок «Holsten». Оля шепчет мне:
— Вот тебе — экспонат. Типичный бюргер. Такими привыкли считать немцев. Стереотип. К счастью, здесь не все такие.
Лежим на кровати, пьем из банок пиво «Berliner Kindl». За окном — бледное неяркое небо. В комнату залетает шум машин и обрывки уличных разговоров.
Оля затягивается сигаретой, стряхивает пепел в банку.
Я проглатываю последние капли пива.
— Больше нет?
— Не-а.
— Пошли, может, возьмем еще?
— Давай лучше на дискотеку. Как тогда в Минске — мне понравилось. А тебе?
— Мне тоже.
— А здесь это еще в сто раз круче.
— Ну пошли.
Я встаю с кровати, беру со стула рубашку, надеваю.
На стенах дискотеки — абстрактные картинки в рамах. Моргает цветомузыка. Молодежь прыгает под монотонный ритм, в толпе полно негров и турок. Песня останавливается, диджей что-то орет по-немецки.
Оля говорит:
— Хочу пить.
Протискиваемся к бару.
Я достаю двадцать марок, говорю девушке за стойкой:
— Цвай бир.
Она забирает купюру, берет с полки над стойкой бокал, ставит под кран.
Я спрашиваю Олю:
— Ты когда теперь домой собираешься?
— Может, на Рождество. А может, и нет… Мама говорила, что сама хочет приехать…
Барменша кладет на стойку круглые картонки «Warsteiner», ставит на них бокалы, сует мне в ладонь десять марок и монеты.
Оля говорит:
— На фига тебе уезжать? Оставайся в Германии…
— И что я здесь буду делать?
— Учиться, работать… Разве не видишь, как здесь все проще и лучше?
— Может, и лучше. Ладно, давай лучше выпьем.
Мы чокаемся бокалами.
К будке остановки прислонился толстый мужик в майке «I Love Berlin», темно-синих джинсах и белых кроссовках «Adidas».
К нему подходит другой, в сером плаще, говорит по-русски:
— Что, Семен Аркадьевич, все-таки выбрались?
— Ага, решил вот, с позволения сказать, выйти, пробздеться.
— Пробздеться — святое дело. Кстати, слышали, что Островские уже здесь?
— Давно?
— Да, почти полгода.
— Тоже через Израиль?
— А как еще?
Оля говорит:
— Таких все больше становится, иногда просто неприятно. Как будто не в Берлине, а дома… Этот толстый похож на моего учителя физкультуры. Гад был редкостный. Когда мы ему говорили, что не можем заниматься из-за того, что месячные, он никогда не верил, посылал к медсестре за запиской…
— И вы ходили?
— А что было делать? Иначе двойки ставил…
— А что медсестра?
— Медсестра нам верила, хорошая была тетка.
— А вы ее обманывали?
— Иногда.
Сидим на лавке на Александрплатц, пьем из бутылок «Warsteiner». Над площадью торчит телебашня.
На краю фонтана — кучка панков. Они что-то громко орут, хватают друг друга за одежду. С ними — две черные овчарки, они плещутся в фонтане.
Рядом на лавках сидят обычные, нормально одетые немцы, пьют пиво, кока-колу, едят мороженое, читают газеты.
Подходит девушка с панковским гребнем, в короткой кожаной юбке и рваных ажурных колготках. В руках — пластиковый стакан, на нем — надпись фломастером по-немецки. Я понимаю только одно слово — «punks».
Нахожу в кармане несколько мелких монеток, бросаю в банку. Девушка улыбается, кивает, идет к дядьке с газетой на следующей лавке.
Оля говорит:
— Они что, тебе нравятся?
— Не то что нравятся, но это — протест какой-то, позиция. Они — как бы против общества.
— Как же они против, если на нем паразитируют? Люди, которые дают им пфенниги, они ведь и есть общество. Или нет?
— В общем, да. А какая, на фиг, разница?
Сквер. На траве сидит веселая компания, все пьют пиво, хохочут. Мы идем по дорожке, пьем «Heineken».
Впереди нас бомж катит ржавый велосипед, обвешанный пластиковыми пакетами. Он останавливается, достает из кармана стакан из «Макдональдса», расстегивает ширинку, подносит к ней стакан.
Оля отворачивается.
Я говорю:
— По-моему, здесь бомжей еще больше, чем у нас…
— Может быть. Но здесь даже и бомжи цивилизованные. Смотри.
Я оборачиваюсь. Бомж подходит к урне, бросает в нее стакан.
Оля говорит:
— У нас бы что, так сделал? Ладно, ну их, этих бомжей… Давай лучше купим вина, набухаемся. Мне завтра в универ, выходные кончились…
Утро. Оля собирается в университет — кладет в рюкзак тетради и книги. Я лежу на кровати, пью «Warsteiner», смотрю в потолок.
Оля подходит к зеркалу, начинает красить губы. Я поднимаюсь, бросаю пустую банку в мусорку, подхожу к окну.
Пасмурно, идет дождь. Через дорогу — серые дома, почти такие, как у нас. Толпа людей на остановке садится в зеленый автобус.
Я спрашиваю:
— Может, забьешь на учебу?
— Нет, надо идти.
— Ладно.
— Лучше ты останься еще на пару дней. Куда ты так торопишься — назад в «совок»?
— А что здесь такого особенного? Страна как страна…
— Ты что, не видишь, насколько здесь лучше?
— Вижу. Денег больше.
— Не только денег. Здесь — удобней, уютней как-то. Нет всего этого говна…
— А что есть?
— Да все, что хочешь, все, что угодно.
— Как при коммунизме?
— Можно и так сказать.
Я напеваю:
Оля подходит ко мне, я целую ее в щеку. Она надевает ветровку, выходит.
Я иду на кухню, достаю из холодильника банку «Warsteiner», срываю кольцо, делаю глоток.
Гуляю по улице. Дождь почти перестал. Пробегают дети с яркими разноцветными ранцами, быстрым шагом движутся мужики в пиджаках и белых рубашках. Под стеклянным навесом остановки растаман с дрэддами читает книгу. За стеклом кафе, лицом к улице, сидят парень и девушка, в руках — белые фарфоровые чашки.
IV
— Что «а-а-а»? У нас с ней, знаешь, какой красивый роман был? Все завидовали. Встречал ее после занятий, цветы дарил, в рестораны приглашал — не то что студентик какой-нибудь нищий. А как начал ездить в рейсы, сразу началось. Я ведь, в первую очередь, для нее стараюсь. Мне не так много и надо — старый уже. Ладно, что про это говорить…
Я смотрю в окно. Такой же пейзаж, как был в Польше: шоссе, знаки, рекламные щиты.
Мужик говорит:
— А вот и стоянка уже.
— Там туалет бесплатный?
— Да.
Фура притормаживает — Ну, счастливо. Становись на выезде к трассе и голосуй — кто-нибудь подберет.
— Спасибо. До свидания.
Я поднимаю рюкзак, выпрыгиваю из кабины.
Беру в руки пахучий розовый обмылок, включаю воду. На плитках нацарапано: «Эндрю, Москва 23/08/93» Сушилка не работает, я вытираю руки о джинсы.
Машу белому «ауди». Машина тормозит. За рулем — чувак в бандане. Он наклоняется, открывает дверь. Я спрашиваю:
— Берлин?
Он отвечает по-английски:
— Берлин — нет, могу до поворота, шестнадцать километров.
Я сажусь, машина трогается.
Чувак спрашивает:
— Откуда ты?
— Из Белоруссии.
— А где это?
— Часть бывшего СССР.
— А-а-а. Короче, Россия.
— Ну, можно и так.
— А где ты выучил английский?
— В университете. А ты?
— Учил в школе. — Он хохочет. — Нет, шучу. Я занимаюсь спортом — серфингом. Знаешь серфинг? Я каждый год несколько месяцев провожу во Флориде и несколько месяцев во Франции. Я и по-французски говорю. Parlais-vouz Francaise?
Я мотаю головой.
— Значит, из России?
— Да.
— Там у вас сейчас плохо, много политических проблем?
— Типа того.
— У меня есть один друг из Варшавы…
— Так это же не Россия…
— Ну и что? Все равно — Восточная Европа. Правильно?
— Правильно.
Серфер тормозит на большой стоянке с заправкой, кафе и магазинами. Я выхожу.
Он улыбается во весь рот, говорит:
— Удачи!
— Спасибо, тебе тоже.
Захожу в магазин, беру «сникерс» и банку кока-колы. С двадцатки баксов веснушчатая немка на кассе дает мне тридцать марок и мелочь. На улице сажусь на траву. Светятся желтые цифры — цены на бензин. По автобану катятся фуры и легковые. Почти не холодно. Я смотрю на часы — полвторого ночи.
Голосую. Останавливается «мерс» с польскими номерами. За рулем — мужик в шортах и майке с растянутым горлом.
— Берлин?
Он что-то говорит по-польски.
— Берлин?
— О'кей.
Поляк подмигивает и проводит рукой у себя между ног. Я захлопываю дверь. «Мерс» уезжает.
У заднего входа в магазин — деревянная лавка. Я ложусь, кладу рюкзак под голову, поджимаю ноги и закрываю глаза.
Просыпаюсь, вскакиваю. Почтальон с велосипедом, в фуражке трогает меня за плечо. Над моей лавкой — почтовый ящик. Почтальон дает мне газету, я сую ее в щель.
Почтальон говорит:
— Данке шён.
Сижу на заднем сиденье «БМВ». За рулем — мужик в костюме и белой рубашке. Рядом на сиденье — черный кожаный портфель.
Мужик говорит по-английски:
— Понимаю, у вас сейчас драматические перемены… Это очень хорошо, что у вас тоже демократия и рыночные реформы. Шоковая терапия — это трудно, но все-таки это — шаг на пути к цивилизации, от этого никуда не уйти. Главное, что коммунизм сокрушен. Правда ведь?
— Ну, да. Наверно…
— Конечно, вам сейчас тяжело. Но скоро будет легче. Все страны проходят через это. Другой модели, кроме капитализма, нет. Все это поняли, и лучше было бы для вас, если бы вы поняли это раньше. Возьмите Чехословакию или Польшу — там реформы уже идут полным ходом. Но и у вас, в России, все будет нормально, я уверен. Вы уже можете покупать западные товары, и молодые люди, как ты, могут путешествовать в Европу. А потом ты приедешь домой и расскажешь про рыночную экономику и капитализм, и еще больше людей у вас там поймут, что от этого никуда не уйти.
Звонит радиотелефон. Мужик берет трубку, что-то быстро говорит по-немецки. Я не понимаю ничего, кроме «Русланд». Он выключает телефон, кладет трубку.
— Куда тебе в Берлине?
— Все равно. К любому метро.
— А кто у тебя здесь?
— Друзья.
За окном — пригород. Серые однообразные дома, яркие рекламные щиты.
Немец включает радио, щелкает кнопкой, переключая с одной станции на другую, оставляет «Секс пистолз», кивает в такт.
— Классная песня. Знаешь, кто поет?
— Знаю, «Секс пистолз».
— Что, в России тоже слушают «Секс пистолз»? Не думал, не думал. А вообще — отлично. Группа моей молодости. Я ведь тоже был когда-то панком. С гребнем ходил. А теперь уже и волос-то не осталось. — Он проводит рукой по лысине, криво улыбается. — Классное было время. Шестнадцать лет. Анархия. Революция. Панк. Если в молодости не побеситься по-настоящему, будешь потом всю жизнь жалеть.
— А как же революция?
— Какая еще революция? Никто ни в какую революцию не верил. Даже английские панки, те, кто все это придумал. Панк — это значит напиться в жопу и потрахаться стоя, в зассанном подъезде. А революция — это так, фантазии.
На платформе метро — почти пусто. Два китайца пьют колу из банок. Я разглядываю автомат с «марсами», «сникерсами» и другими шоколадками.
На стекле вагона выцарапано «PV5». На дверях — бессмысленная сетка граффити. Толстый пацан в черной кепке «Renault» читает книгу «Wie eine Rose im Winter».
Выхожу из поезда. Оля ждет на платформе, в голубых джинсах и черной майке. Мы обнимаемся.
— Привет.
— Привет.
— Как доехал?
— Нормально.
Деревянный забор заклеен афишами «Асе of Base», некоторые — оборваны. Между афишами — надпись баллончиком: «Turken — Aus!»
Я спрашиваю:
— Что это значит? Турки — вон?
— Да.
— Что, немцы не любят турок?
— Некоторые не любят. Скинхеды и неофашисты.
— А таких здесь много?
— Судя по газетам — много, но сама я ни разу не видела. Давай зайдем в супермаркет, купим пива.
— Давай. А тебе в универ не надо? Сегодня, вроде, пятница…
— Не-а. У меня в пятницу занятий нет. Длинный уикенд. Супер, правда?
Качу тележку по рядам разноцветных коробок и банок.
Оля говорит:
— Когда я только приехала, меня не то чтобы потрясло это изобилие, но я как-то растерялась. Первые две недели жила в семье. Нормальные такие люди, обеспеченные, интеллигентные. Музыку классическую слушают, книги читают. Это они тебе приглашение сделали… Так вот, в первый день взяли меня с собой в супермаркет, а там — сорок сортов сыра. И они спрашивают: какой ты хочешь? А мне сложно выбрать, потому что я практически ни одного не знаю…
— Может, они над тобой издевались? Видели, наверно, по телевизору пустые полки года три назад…
— Да нет, вряд ли. Я же говорю: они — нормальные люди. Мы и сейчас поддерживаем отношения — раз в месяц они приглашают меня на ужин. Только Дорис… Она вроде как начинает ревновать Маркуса ко мне. Все-таки ей уже сорок три, хоть она и хорошо выглядит, следит за собой…
Слева — отдел сыра. В застекленном прилавке выложены разные сорта.
Я говорю:
— А какая вообще проблема насчет сыра? Можно тыкнуть пальцем в любой, если ни одного не знаешь…
— А вдруг окажется невкусным?
— Ну, если только так… Да, года два назад от этого изобилия поехала бы крыша. А сейчас в «Центральном» универсаме почти столько же всего, только дорого…
— В этом и разница, — говорит Оля. — Здесь все дешево. Ну, для обычного человека, я имею в виду.
Подходим к холодильникам с пивом. Усатый толстопузый немец грузит в тележку блоки банок «Holsten». Оля шепчет мне:
— Вот тебе — экспонат. Типичный бюргер. Такими привыкли считать немцев. Стереотип. К счастью, здесь не все такие.
Лежим на кровати, пьем из банок пиво «Berliner Kindl». За окном — бледное неяркое небо. В комнату залетает шум машин и обрывки уличных разговоров.
Оля затягивается сигаретой, стряхивает пепел в банку.
Я проглатываю последние капли пива.
— Больше нет?
— Не-а.
— Пошли, может, возьмем еще?
— Давай лучше на дискотеку. Как тогда в Минске — мне понравилось. А тебе?
— Мне тоже.
— А здесь это еще в сто раз круче.
— Ну пошли.
Я встаю с кровати, беру со стула рубашку, надеваю.
На стенах дискотеки — абстрактные картинки в рамах. Моргает цветомузыка. Молодежь прыгает под монотонный ритм, в толпе полно негров и турок. Песня останавливается, диджей что-то орет по-немецки.
Оля говорит:
— Хочу пить.
Протискиваемся к бару.
Я достаю двадцать марок, говорю девушке за стойкой:
— Цвай бир.
Она забирает купюру, берет с полки над стойкой бокал, ставит под кран.
Я спрашиваю Олю:
— Ты когда теперь домой собираешься?
— Может, на Рождество. А может, и нет… Мама говорила, что сама хочет приехать…
Барменша кладет на стойку круглые картонки «Warsteiner», ставит на них бокалы, сует мне в ладонь десять марок и монеты.
Оля говорит:
— На фига тебе уезжать? Оставайся в Германии…
— И что я здесь буду делать?
— Учиться, работать… Разве не видишь, как здесь все проще и лучше?
— Может, и лучше. Ладно, давай лучше выпьем.
Мы чокаемся бокалами.
***
К будке остановки прислонился толстый мужик в майке «I Love Berlin», темно-синих джинсах и белых кроссовках «Adidas».
К нему подходит другой, в сером плаще, говорит по-русски:
— Что, Семен Аркадьевич, все-таки выбрались?
— Ага, решил вот, с позволения сказать, выйти, пробздеться.
— Пробздеться — святое дело. Кстати, слышали, что Островские уже здесь?
— Давно?
— Да, почти полгода.
— Тоже через Израиль?
— А как еще?
Оля говорит:
— Таких все больше становится, иногда просто неприятно. Как будто не в Берлине, а дома… Этот толстый похож на моего учителя физкультуры. Гад был редкостный. Когда мы ему говорили, что не можем заниматься из-за того, что месячные, он никогда не верил, посылал к медсестре за запиской…
— И вы ходили?
— А что было делать? Иначе двойки ставил…
— А что медсестра?
— Медсестра нам верила, хорошая была тетка.
— А вы ее обманывали?
— Иногда.
Сидим на лавке на Александрплатц, пьем из бутылок «Warsteiner». Над площадью торчит телебашня.
На краю фонтана — кучка панков. Они что-то громко орут, хватают друг друга за одежду. С ними — две черные овчарки, они плещутся в фонтане.
Рядом на лавках сидят обычные, нормально одетые немцы, пьют пиво, кока-колу, едят мороженое, читают газеты.
Подходит девушка с панковским гребнем, в короткой кожаной юбке и рваных ажурных колготках. В руках — пластиковый стакан, на нем — надпись фломастером по-немецки. Я понимаю только одно слово — «punks».
Нахожу в кармане несколько мелких монеток, бросаю в банку. Девушка улыбается, кивает, идет к дядьке с газетой на следующей лавке.
Оля говорит:
— Они что, тебе нравятся?
— Не то что нравятся, но это — протест какой-то, позиция. Они — как бы против общества.
— Как же они против, если на нем паразитируют? Люди, которые дают им пфенниги, они ведь и есть общество. Или нет?
— В общем, да. А какая, на фиг, разница?
Сквер. На траве сидит веселая компания, все пьют пиво, хохочут. Мы идем по дорожке, пьем «Heineken».
Впереди нас бомж катит ржавый велосипед, обвешанный пластиковыми пакетами. Он останавливается, достает из кармана стакан из «Макдональдса», расстегивает ширинку, подносит к ней стакан.
Оля отворачивается.
Я говорю:
— По-моему, здесь бомжей еще больше, чем у нас…
— Может быть. Но здесь даже и бомжи цивилизованные. Смотри.
Я оборачиваюсь. Бомж подходит к урне, бросает в нее стакан.
Оля говорит:
— У нас бы что, так сделал? Ладно, ну их, этих бомжей… Давай лучше купим вина, набухаемся. Мне завтра в универ, выходные кончились…
***
Утро. Оля собирается в университет — кладет в рюкзак тетради и книги. Я лежу на кровати, пью «Warsteiner», смотрю в потолок.
Оля подходит к зеркалу, начинает красить губы. Я поднимаюсь, бросаю пустую банку в мусорку, подхожу к окну.
Пасмурно, идет дождь. Через дорогу — серые дома, почти такие, как у нас. Толпа людей на остановке садится в зеленый автобус.
Я спрашиваю:
— Может, забьешь на учебу?
— Нет, надо идти.
— Ладно.
— Лучше ты останься еще на пару дней. Куда ты так торопишься — назад в «совок»?
— А что здесь такого особенного? Страна как страна…
— Ты что, не видишь, насколько здесь лучше?
— Вижу. Денег больше.
— Не только денег. Здесь — удобней, уютней как-то. Нет всего этого говна…
— А что есть?
— Да все, что хочешь, все, что угодно.
— Как при коммунизме?
— Можно и так сказать.
Я напеваю:
— Ладно, я пошла. До вечера.
А при коммунизме все будет заебись,
Он наступит скоро, надо только подождать…
Оля подходит ко мне, я целую ее в щеку. Она надевает ветровку, выходит.
Я иду на кухню, достаю из холодильника банку «Warsteiner», срываю кольцо, делаю глоток.
Гуляю по улице. Дождь почти перестал. Пробегают дети с яркими разноцветными ранцами, быстрым шагом движутся мужики в пиджаках и белых рубашках. Под стеклянным навесом остановки растаман с дрэддами читает книгу. За стеклом кафе, лицом к улице, сидят парень и девушка, в руках — белые фарфоровые чашки.
IV
Тормозит фура с белорусскими номерами.
Я открываю дверь. Водитель — загорелый, в шортах и шлепанцах.
— Извините, вы не подвезете по Польше? Я — студент, путешествую автостопом.
— Ладно, залазь.
Я поднимаюсь в кабину. Фура трогается.
— Только я сначала заправлюсь, а потом еще спать буду на стоянке…
— Мне спешить некуда.
— Ну и хорошо. Тебя как зовут?
— Вова.
— А я — Гена.
Он сует мне ладонь.
— За день Польшу проедем. Я через Варшаву пойду, по самому центру — там кольца нет. Ты был в Варшаве?
— Был.
— Ну, еще посмотришь.
Просыпаюсь. Уже светло. Гена храпит на спальном месте. Я открываю дверь, выпрыгиваю, разминаю ноги. Рядом — еще две фуры с белорусскими номерами.
Поворачиваюсь спиной к шоссе, расстегиваю штаны. Струя льется на радужное масляное пятно и смятую пачку «Marlboro».
Подходит Гена, становится рядом, развязывает шнурок на шортах.
— Сцать в Европе не возбороняется, даже при полиции. — Он улыбается. — Не, серьезно…
Над домами торчит серая громадина, похожая на московские «высотки». Я видел это здание год назад, когда закупались на стадионе.
Гена говорит:
— Это бывший Дворец имени Сталина.
— А сейчас?
— Сейчас — не знаю, как называется. Как тебе вообще Европа?
— Так, нормально. Интересно, в общем.
— А почему не захотел остаться? Закрепился бы…
— Кому я в этой Европе нужен?
— Тоже правильно. Мои хлопцы знакомые где только не работают — кто в Германии таксистом или бусфарером, кто в Израиле, а один вообще — в Чикаго. А мне и у нас хорошо. Работа есть, все более-менее… Квартиру купил в Гродно, трехкомнатную — первый этаж, правда, но все равно… «Аудюху» восемьдесят пятого года из Германии пригнал. Когда рейс хороший, не стоишь, не ждешь три дня погрузки, — есть время на свалки заехать. Я себе тот раз телефон привез с трубкой. Рабочий, все в порядке. Трубка метров на пятьдесят берет…
Фура медленно едет по узкой улочке в центре. За столиком открытого кафе две девушки чокаются бокалами с красным вином. Одна смотрит на нас, улыбается, машет рукой. Я машу в ответ.
Март 2003 — март 2004,
Москва
Я открываю дверь. Водитель — загорелый, в шортах и шлепанцах.
— Извините, вы не подвезете по Польше? Я — студент, путешествую автостопом.
— Ладно, залазь.
Я поднимаюсь в кабину. Фура трогается.
— Только я сначала заправлюсь, а потом еще спать буду на стоянке…
— Мне спешить некуда.
— Ну и хорошо. Тебя как зовут?
— Вова.
— А я — Гена.
Он сует мне ладонь.
— За день Польшу проедем. Я через Варшаву пойду, по самому центру — там кольца нет. Ты был в Варшаве?
— Был.
— Ну, еще посмотришь.
Просыпаюсь. Уже светло. Гена храпит на спальном месте. Я открываю дверь, выпрыгиваю, разминаю ноги. Рядом — еще две фуры с белорусскими номерами.
Поворачиваюсь спиной к шоссе, расстегиваю штаны. Струя льется на радужное масляное пятно и смятую пачку «Marlboro».
Подходит Гена, становится рядом, развязывает шнурок на шортах.
— Сцать в Европе не возбороняется, даже при полиции. — Он улыбается. — Не, серьезно…
Над домами торчит серая громадина, похожая на московские «высотки». Я видел это здание год назад, когда закупались на стадионе.
Гена говорит:
— Это бывший Дворец имени Сталина.
— А сейчас?
— Сейчас — не знаю, как называется. Как тебе вообще Европа?
— Так, нормально. Интересно, в общем.
— А почему не захотел остаться? Закрепился бы…
— Кому я в этой Европе нужен?
— Тоже правильно. Мои хлопцы знакомые где только не работают — кто в Германии таксистом или бусфарером, кто в Израиле, а один вообще — в Чикаго. А мне и у нас хорошо. Работа есть, все более-менее… Квартиру купил в Гродно, трехкомнатную — первый этаж, правда, но все равно… «Аудюху» восемьдесят пятого года из Германии пригнал. Когда рейс хороший, не стоишь, не ждешь три дня погрузки, — есть время на свалки заехать. Я себе тот раз телефон привез с трубкой. Рабочий, все в порядке. Трубка метров на пятьдесят берет…
Фура медленно едет по узкой улочке в центре. За столиком открытого кафе две девушки чокаются бокалами с красным вином. Одна смотрит на нас, улыбается, машет рукой. Я машу в ответ.
Март 2003 — март 2004,
Москва