Страница:
Кстати, в каком-то смысле это мое представление об аде. Именно так Господь Бог наказал бы меня, будь я виновен в самых отвратительных грехах – заставил бы меня сидеть и слушать записи телефонных разговоров членов нашего парламента.
Лично мне, признаюсь, это весьма понравилось, а вот Хамфри, похоже, наоборот.
– Значит, вы отрицали сам факт прослушивания телефона господина Галифакса, так?
– Да, категорически, – подтвердил я. – Единственный вопрос, на который я сегодня смело мог дать предельно простой, четкий, откровенный и… честный ответ.
После чего секретарь Кабинета наконец-то получил возможность разразиться многословными и напыщенными тирадами, смысл большей части которых, как я ни старался, честно говоря, до меня так и не дошел.
(К счастью, сэр Хамфри счел возможным сделать соответствующую запись об этом в своем личном дневнике. – Ред.)
Чтобы ответить, ему почему-то сначала пришлось собраться с духом. Какое-то время он смотрел себе под ноги, затем на потолок, в окно… потом посмотрел мне в глаза.
– Вы солгали, господин премьер-министр.
Я не поверил своим ушам.
– Солгал?
– Да, солгали, – повторил он.
– Что вы хотите этим сказать? – До меня просто не доходило, что он имеет в виду.
– Господин премьер-министр, я хочу сказать… – он запнулся, явно пытаясь найти способ, как бы помягче выразить свою мысль. – Хочу сказать… вы… солгали!
Мне по-прежнему не было ясно, что он, собственно, имеет в виду, поэтому я молча смотрел на него. Тогда он попробовал еще раз.
– Видите ли… э-э-э… Довести до сознания политика это, конечно, трудно, но… Вы не сказали правду, господин премьер-министр.
Неужели он имеет в виду, что мы на самом деле прослушиваем Хью Галифакса? – спросил я сам себя. Но поскольку ответа не знал, то спросил об этом его.
Он кивнул.
– Да, прослушивали.
– Прослушивали? – Я был просто в ужасе. – И когда же мы это прекратили?
Хамфри бросил взгляд на свои наручные часы.
– Ровно семнадцать минут тому назад.
Но ведь это же несправедливо! Подвергать сомнению мою честность таким образом?
– Чем-чем, а ложью это никак не назовешь, – жалобно возразил я.
– Понятно. – Секретарь Кабинета чуть наклонил голову влево и посмотрел мне прямо в глаза. Совсем как умная собака «колли», которой страсть как хочется научиться хоть чему-нибудь новому. – Господин премьер-министр, что же тогда, по-вашему, можно назвать противоположностью правды?
– У меня не было намерения. Я не хотел их обманывать. Поверьте, мне бы и в голову никогда не пришло вводить в заблуждение членов палаты намеренно!
(В порыве благородного негодования Хэкер явно забыл, что совсем недавно он с гордостью заявлял, что в тот самый день несколько раз так или иначе ввел в заблуждение достопочтенных членов палаты, отвечая на их вопросы. Впрочем, можно с большой долей уверенности считать, что из-за страха перед возможными последствиями Хэкер на самом деле никогда не вводил членов палаты в заблуждение. Во всяком случае, преднамеренно. И действительно: по причинам, не вполне понятным современному историку, преднамеренный обман, судя по всему, считался тягчайшим проступком, который палата общин никогда никому не прощала, какими бы тривиальными ни были его последствия по сравнению с куда более серьезным ущербом, постоянно наносимым нашими политиками. – Ред.)
Однако Хамфри не унимался.
– И тем не менее, господин премьер-министр, вы сказали им неправду!
– Но это не моя вина! Откуда мне было знать, что его прослушивают?
Бернард осторожно кашлянул. Видимо, чтобы привлечь мое внимание.
– Простите, господин премьер-министр, – с сочувственным видом начал он, когда я, услышав его призывный кашель, повернул к нему голову. – Сказать, что вы не знали, в данном случае недостаточно. Предполагается, что вы обязаны были знать, поскольку конечная ответственность за все возлагается на вас и только на вас одного.
– Тогда почему, черт побери, никто мне ничего не сказал? – возмущенно воскликнул я.
Бернард бросил отчаянный взгляд на Хамфри. Они оба были явно смущены.
– Потому… потому что министр внутренних дел, возможно, не счел это достаточно необходимым, – не совсем внятно пробормотал, наконец, секретарь Кабинета.
– Почему?
– Наверное, ему подсказали, что вам это знать совсем не обязательно.
Необязательно? Это же смехотворно!
– Ну уж нет, знать такие вещи мне архиобязательно! И как мне прикажете это понимать?
Бернард добросовестно попытался объяснить мне все это на тарабарском языке нашей госслужбы. Боюсь, он слишком много времени проводит в обществе секретаря Кабинета. Поскольку лично я из его абракадабры ровным счетом ничего не понял.
Лично мне тогда казалось, что это объяснение было предельно ясным и понятным. Увы, мне, но не Хэкеру! Возможно, он был просто не в состоянии воспринять все это из-за состояния крайнего замешательства…»
– Возможно, министр внутренних дел тоже об этом не знал. Кроме того, мы логически предполагали, что если вам зададут такой вопрос, вы будете уклоняться от прямого ответа, или заявите, что не в курсе дела, или пообещаете в этом более детально разобраться… Мы ведь не знали, и даже не могли знать, что вы, господин премьер-министр, решитесь на такой поистине новаторский шаг, как дать конкретный ответ на заданный вам конкретный вопрос!
Его точка зрения мне была полностью ясна. Но поскольку до этого я четыре раза уклонялся от прямых ответов, заявлял, что не в курсе дела, и обещал разобраться, мне надо было прямо ответить хотя бы на один вопрос. Причем этот казался наиболее безопасным.
– Да, но не могли же мы знать, что вы решите на него ответить, – сочувственно заметил Хамфри. – И что в палате вы будете публично отрицать любые факты прослушивания членов парламента.
– Естественно, будешь, когда не знаешь, а тебя об этом спрашивают.
Секретарь Кабинета пожал плечами.
– Естественно, мы тоже не знали, что вас спросят, раз вы не знали.
Идиотский аргумент, ничего не скажешь. Я, как мог, объяснил, что меня были просто обязаны спросить, раз я не знал, что меня спросят. Похоже, он снова ничего не понял. Иногда старина Хамфри на удивление медленно соображает. Кому-то очень повезло, что он на госслужбе, а не в политике…
Он по-прежнему продолжал оправдывать то, что не имело никакого оправдания. К тому же совершенно недопустимым тоном.
– Господин премьер-министр, предполагалось, что этого вам лучше не знать. Ведь господин Галифакс – член вашей команды, поэтому было решено не сеять ненужных подозрений. В ваших собственных интересах. Мы говорим вам, когда вам необходимо знать.
– Необходимо когда? – не скрывая язвительности, поинтересовался я.
– Когда? Когда… э-э-э… например, прямо сейчас, потому что вы только что не признали существования некоего факта.
– А не лучше ли мне было знать об этом до того, как я не признал существования этого факта?
У секретаря Кабинета на этот счет было иное мнение:
– Наоборот, господин премьер-министр, знай вы об этом до того, как не признали, то никогда бы этого не признали!
– Но мне надо было знать! – сердито воскликнул я.
– Это еще не критерий, господин премьер-министр. – Хамфри, как всегда, упрямо старался доказать, что никогда не бывает неправ. – Мы не говорим вам о прослушке, когда вам надо знать, мы говорим вам, только когда вы знаете, что вам надо знать.
– Или когда вам надо знать, что вам надо знать, – заметил мой главный личный секретарь.
– Или когда мы знаем, что вам надо знать, – уточнил секретарь Кабинета.
– Понимаете, господин премьер-министр, вам надо знать, что иногда вам не надо знать, – добавил Бернард.
– Хватит! – закричал я. Они оба, вздрогнув от неожиданности, с удивлением посмотрели на меня. – Почему? – Я ткнул пальцем в сторону Хамфри. – Почему вы решили, что мне не надо знать?
– Я не решал, – обиженно ответил он.
– Тогда кто?
– Никто, господин премьер-министр.
Господи, сумасшедший дом какой-то!
– Тогда почему я не знал?
– Потому что никто не решил вам сказать, – с готовностью объяснил Хамфри.
– Но это же, черт побери, практически одно и то же!
– Нет-нет, господин премьер-министр, это совсем не одно и то же, – подчеркнуто спокойным голосом, каким психиатры обычно разговаривают с буйными душевнобольными пациентами, поправил меня Хамфри. – Решить сокрыть от вас информацию для любого официального лица означает взвалить на себя тяжелое бремя ответственности, а вот решить не раскрывать вам таковую информацию – это совсем другое дело. Самое обычное дело.
Я категорически заявил Хамфри, что мне надо знать все, абсолютно все.
– Все, господин премьер-министр?
– Все!
– Что ж, все так все. – Он заглянул в какое-то досье. – Итак: расход канцелярских принадлежностей в секретариате Кабинета министров на этой неделе составил четыре полных коробки скрепок второго размера, 600 пачек печатной бумаги стандартного размера, девяносто шесть фломастеров…
Он что, нарочно?
– Важнее этого дел, конечно, нет!
– И кому, в таком случае, надлежит решать, что важно, а что нет? – с невинным видом поинтересовался Хамфри.
– Мне, – ответил я и тут же понял, что в результате снова получу очередной перечень канцтоваров или что-нибудь в этом роде. – Нет, вам, – поправил я себя и тут же понял, что тем самым опять загоняю себя в ловушку. И поскольку нормального ответа, похоже, не было, я сердито попросил его как можно проще объяснить, чем можно достаточно разумно оправдать эту весьма досадную оплошность.
– Вашими собственными словами в палате общин, господин премьер-министр, – спокойно ответил он. – «Мы получили, что получили».
Хотя подражание можно смело считать высшей формой лести, в данном случае я предпочел бы обойтись без нее.
– «Мы получили, что получили» вряд ли можно считать достаточным оправданием того, что премьер-министра публично посадили в лужу!
– Я ведь всего лишь смиренный государственный служащий, рядовой чиновник, – как ни в чем ни бывало, продолжал этот далеко не смиренный служащий и далеко не рядовой чиновник. – Это было решение министра внутренних дел.
Вон оно как! Что ж, мог бы догадаться и сам. Он всегда меня недолюбливал.
– Хамфри, вы можете предложить мне хоть какую-нибудь причину, по которой я мог бы предложить ему подать в отставку?
– При всем уважении к вам, господин премьер-министр, – не без нотки дерзости начал он, – возможно, вам не следовало бы предлагать ему подавать в отставку до тех пор, пока он не допустит ошибку, которая будет очевидной тогда, когда он ее допустил, а не, так сказать, «задним числом». Не говоря уж о проблеме, которая возникла в результате вашей собственной ошибки, когда вы попытались опровергнуть неопровержимое. Причем публично!
Его прямота настолько граничила с откровенным нахальством, что я чуть было не лишился дара речи. А секретарь Кабинета продолжал свои фарисейские нравоучения. Причем с таким видом, будто имел на это моральное право.
– Вам не следовало бы отрицать то, о чем вы не были своевременно информированы.
Я не поверил своим ушам.
– Но ведь это ваша вина! Вы только что сами признались в утаивании от меня важной информации. От премьер-министра!
– Ни в коем случае, господин премьер-министр, – категорически возразил он. – Система работает без сбоев, но только до тех пор, пока премьер-министр говорит государственной службе все, что он собирается сказать, до того, как он это уже сказал. Однако если он опрометчиво говорит что-либо, предварительно не согласовав это со своими помощниками, то винить надо только самого себя. Ни одно публичное заявление не должно делаться без предварительного одобрения компетентных советников. При всем уважении к вам, господин премьер-министр, считаю необходимым напомнить, что осмотрительность и благоразумие пока еще никому и никогда не мешали.
Такого откровенно нравоучительного напоминания мне, честно говоря, слышать еще никогда не приходилось.
– Да, но я ведь не знал. Не знал, что в этом есть что-то, не подлежащее огласке.
– У правительства, господин премьер-министр, всегда есть что-то, не подлежащее огласке.
Внезапно мне в голову пришел необычный, но, кажется, вполне уместный вопрос. И почему только я раньше не подумал о нем?
– Но послушайте, Хамфри, а для чего мы вообще прослушивали Хью Галифакса? Он что, регулярно разговаривал с кем-то из русского посольства?
Секретарь Кабинета пожал плечами.
– Нет, из французского. Что намного серьезнее.
– Как это?
– Русские и без этого знают, чем мы занимаемся, – охотно пояснил Бернард.
Но ведь французы наши союзники, как бы мы о них ни думали… А чем мы занимаемся, в любом случае не секрет!
(Нам представляется уместным напомнить читателю, что британский МИД делит национальные государства на две группы: те, кого они любят, и те, кого ненавидят.
Любимчики:
(а) арабы
(б) немцы
(в) американцы
Те, кого они ненавидят:
(а) русские
(б) израильтяне
(в) французы
Больше всего им не по душе французы, вот почему общение с ними, с точки зрения МИДа, prima facie[62] рассматривается как нечто вроде измены родине. – Ред.)
– Кто это санкционировал? – спросил я. – Кто конкретно санкционировал эту прослушку?
– Наш МИД. Как я только что сказал.
Только что он этого не сказал! К тому же, мне никогда даже в голову не приходило, что МИД может санкционировать прослушивание телефонных разговоров. Впрочем, думаю, вполне может, поскольку у него на контроле «МИ-6»[63], но… только неофициально, так как официально «МИ-6» не существует. Наверное, в данном случае официальные официальные лица МИДа неофициально уполномочили на это неофициальных официальных лиц «МИ-6».
Тут Хамфри неожиданно, но однозначно дал понять, что считает разговор на эту тему законченным.
– Господин премьер-министр, чем меньше слов, тем лучше, вы согласны?
– С чем? – смущенно переспросил я.
– Со всем.
(Желанию сэра Хамфри раз и навсегда «закрыть» эту тему, увы, не суждено было сбыться, поскольку вскоре в его адрес поступило письмо от председателя специального подкомитета палаты общин, в котором ему предлагалось явиться на очередное заседание, посвященное обсуждению упомянутого вопроса. Сэр Хамфри переслал это письмо ПМ, сопроводив его запиской, в которой просил его совета в отношении дальнейшей линии поведения. Ниже мы с удовольствием воспроизводим ответ, который Джим Хэкер незамедлительно направил секретарю Кабинета. – Ред.)
Я предложил ему сказать, что это вопрос не к нему, а, скорее, к самому премьер-министру, министру внутренних дел или МИДу…
– Или департаменту технического обслуживания телекоммуникаций, – иронически добавил секретарь Кабинета.
Заметив, что мой вариант его совершенно не удовлетворил, я посоветовал ему прибегнуть к нашей обычной уловке: „в данном случае речь идет о вопросах, связанных с безопасностью, поэтому я не имею возможности что-либо раскрывать, подтверждать или отрицать…“.
Хамфри тяжело вздохнул.
– Бернард, вы полагаете, я всего этого не знаю?
Естественно, знает, кто бы в этом сомневался. Поэтому-то он сразу же от этого и отказался. Объяснил, что тут кроется опасная ловушка: если ему удастся уклониться от ответа на вопрос о том, санкционировал ли премьер-министр прослушивание телефонных разговоров члена парламента, то вдогонку ему практически неизбежно последует что-нибудь вроде: „А почему мы не услышали от вас столь же ясного и прямого ответа, какой нам дал господин премьер-министр вчера?“
Тогда я предложил ему сказать, что ПМ знает обо всем этом больше, чем он.
– Но ведь они сразу же поймут, что я лгу, – возразил Хамфри. Совершенно верно, с этим не поспоришь.
Сейчас мне стыдно в этом признаваться, но в тот момент, искренне желая помочь своему старшему коллеге по государственной службе, я даже предложил секретарю Кабинета просто-напросто отрицать это. Как это сделал Хэкер.
Впрочем, у Хамфри, надо отдать ему должное, мои слова вызвали откровенное возмущение.
– Иначе говоря, Бернард, предлагаете мне солгать!
Я пожал плечами.
– Да! Но… доказать это практически невозможно.
Сэр Хамфри, похоже, даже расстроился.
– Значит, правдой является все, в отношении чего нельзя доказать обратного? – Он осуждающе покачал головой. – Вы рассуждаете совсем как политик, Бернард.
Безусловно. И, тем не менее, при этом должен заметить: будь Хамфри уверен, что его заявление нельзя опровергнуть, он, нисколько не сомневаюсь, тоже рассуждал бы совсем как политик и категорически отвергал бы сам факт телефонной прослушки. Мое предложение оказалось неудачным не потому, что было неудачным, а потому, что было потенциально опасным.
Впрочем, после демонстративно укоризненного взгляда, так сказать, старшего по званию, мне уже больше не хотелось делать каких-нибудь предложений.
В этот момент у него на столе неожиданно зазвонил телефон – „Би-би-си“, но не по поводу истории с прослушкой. Оказывается, они хотели взять у старины Хамфри интервью для документальной передачи о структуре правительства на „Радио 3“. Нашли у кого! Но, как ни странно, ему это настолько понравилось, что он, представьте себе, охотно согласился! Теперь настала моя очередь, мягко говоря, изумляться. Глава государственной службы готов дать публичное интервью? Неужели возможно даже такое?
Я счел себя обязанным напомнить ему о возможной опасности подобного шага.
– Они ведь наверняка захотят услышать от вас целый ряд вполне конкретных вещей.
Он слегка усмехнулся.
– Для радио это вполне обычно.
Странный, уклончивый и заведомо неискренний ответ. Кому, как не ему, знать, что любые публичные интервью, не говоря уж о выступлениях по радио, противоречат всем традициям госслужбы! Ведь можно совершенно случайно оговориться и сказать что-нибудь по-настоящему интересное. Или даже противоречивое. Что еще хуже…
Но времена меняются, и госслужащие, похоже, перестают скрывать свои слабости. Как подтвердил сам Хамфри, „вносить требуемые исправления в послужной список – это его долг“. Хотя бы время от времени. Хотя лично мне было не совсем понятно, какие исправления он имел в виду.
– Это не для самого себя! – объяснил Хамфри. – У меня нет ни малейшего желания изображать из себя знаменитость. Мне не свойственно низменное тщеславие. Хотя, с другой стороны, так можно стать слишком уж безликим.
Да, но, как меня всегда учили, включая, кстати, его самого, мы, госслужащие, должны быть безликими, это наша работа и наша обязанность!
– По радио лиц не показывают, Бернард.
Откровенно говоря, эта откровенная буффонада начала меня утомлять. Неужели он может поддаться столь банальному искушению и принять участие в публичной дискуссии по радио? Так или иначе, но я счел своим долгом предостеречь его от столь опрометчивого поступка и напомнил:
– Но вы же сами меня учили: анонимность, служение, благоразумие!
Несколько смутившись, он налил себе бокал хереса (очевидно, было уже после 18.00 – Ред.).
– Бернард, они сказали, что если я не соглашусь, это сделает Арнольд.[64]
– Может, так было бы намного лучше, – заметил я.
Брови Хамфри стремительно взлетели вверх. Нет-нет, дело было совсем не в желании надерзить старшему. Просто сэр Арнольд был в отставке и многого уже не знал. Особенно в отношении текущих событий. Более того, он являлся президентом движения „За свободу информации“, и, значит, способствовать открытости правительства было его прямой задачей… если, конечно, это не противоречило национальным интересам!
Хамфри так и не смог избавиться от своеобразного чувства ревности к Арнольду, поэтому невольно стремился к публичному признанию самого себя и своих заслуг. Хотя ему, наверное, проще было бы умереть, чем сознаться в этом. Его неудачная попытка оправдаться до сих пор звучит у меня в ушах:
– Видите ли, Бернард, что касается лично меня, то, конечно же, я не хотел давать этого интервью. Но чувство долга, профессионального долга, обязывает не допустить, чтобы Арнольда незаслуженно считали образцом высшего государственного служащего!
Я заметил, что для этого интервью ему понадобится разрешение премьер-министра. Он тут же забеспокоился, но я не без явного удовольствия поспешил добавить, что, на мой взгляд, с ПМ особых проблем, скорее всего, не будет, поскольку канал „Радио 3“ все равно никто не слушает».
(В те годы положение постоянных заместителей в каком-то смысле было даже обидным. И не удивительно: элитная группа поистине блестящих людей, занимавших свыше сорока наиболее могущественных и высокооплачиваемых постов в иерархии британской власти, осыпаемых всеми возможными почестями и наградами, тем не менее, нередко заслуживали самого искреннего сочувствия, поскольку, с одной стороны, в силу сложившейся традиции, а с другой, в интересах их же собственной безопасности, они оставались практически совершенно безвестными. Более того, для большинства британцев «постоянный заместитель» являлся не более чем некой противоположностью «временно исполняющего обязанности», чем-то вроде старшего министерского клерка. Возможно, именно по этой причине сэр Хамфри был не в силах удержаться от соблазна выступить по радио и тем самым хоть как-то ублажить свое безутешное «эго». – Ред.)
Я от всей души посоветовал Хамфри не волноваться, хотя секретарь Кабинета тут же заявил, что у него нет никаких причин беспокоиться.
– Кому как не мне уметь выходить из сложнейших ситуаций, – уверенно заявил он.
– Да, конечно, – согласился я. – Но когда выступаешь по радио, ни в коем случае нельзя звучать чересчур уклончиво или даже противоречиво. Они тут же все это вырезают из эфира. Им требуется что-нибудь реальное!
Лично мне, признаюсь, это весьма понравилось, а вот Хамфри, похоже, наоборот.
– Значит, вы отрицали сам факт прослушивания телефона господина Галифакса, так?
– Да, категорически, – подтвердил я. – Единственный вопрос, на который я сегодня смело мог дать предельно простой, четкий, откровенный и… честный ответ.
После чего секретарь Кабинета наконец-то получил возможность разразиться многословными и напыщенными тирадами, смысл большей части которых, как я ни старался, честно говоря, до меня так и не дошел.
(К счастью, сэр Хамфри счел возможным сделать соответствующую запись об этом в своем личном дневнике. – Ред.)
«Четверг 15 ноября
Я постарался объяснить премьер-министру, что хотя этот ответ, безусловно, можно считать предельно простым, четким и даже откровенным, применить к нему последний эпитет (честный – Ред.) и несправедливо, и не совсем правомерно, поскольку точная корреляция между передаваемой им информацией и имевшими место фактами в той степени, в которой таковые могут быть определены и продемонстрированы, неизбежно ведет к возникновению серьезных эпистемологических проблем, накладывающих на логические и семантические ресурсы английского языка более тяжелое бремя, чем от них можно было бы требовать, исходя из разумно приемлемых ожиданий».
(Продолжение дневника Хэкера. – Ред.)
Секретарь Кабинета явно пытался подсластить пилюлю. Сделать ее как бы менее болезненной, более приемлемой или что-то в этом роде. И тем не менее, мне пришлось попросить его перевести это на нормальный английский.Чтобы ответить, ему почему-то сначала пришлось собраться с духом. Какое-то время он смотрел себе под ноги, затем на потолок, в окно… потом посмотрел мне в глаза.
– Вы солгали, господин премьер-министр.
Я не поверил своим ушам.
– Солгал?
– Да, солгали, – повторил он.
– Что вы хотите этим сказать? – До меня просто не доходило, что он имеет в виду.
– Господин премьер-министр, я хочу сказать… – он запнулся, явно пытаясь найти способ, как бы помягче выразить свою мысль. – Хочу сказать… вы… солгали!
Мне по-прежнему не было ясно, что он, собственно, имеет в виду, поэтому я молча смотрел на него. Тогда он попробовал еще раз.
– Видите ли… э-э-э… Довести до сознания политика это, конечно, трудно, но… Вы не сказали правду, господин премьер-министр.
Неужели он имеет в виду, что мы на самом деле прослушиваем Хью Галифакса? – спросил я сам себя. Но поскольку ответа не знал, то спросил об этом его.
Он кивнул.
– Да, прослушивали.
– Прослушивали? – Я был просто в ужасе. – И когда же мы это прекратили?
Хамфри бросил взгляд на свои наручные часы.
– Ровно семнадцать минут тому назад.
Но ведь это же несправедливо! Подвергать сомнению мою честность таким образом?
– Чем-чем, а ложью это никак не назовешь, – жалобно возразил я.
– Понятно. – Секретарь Кабинета чуть наклонил голову влево и посмотрел мне прямо в глаза. Совсем как умная собака «колли», которой страсть как хочется научиться хоть чему-нибудь новому. – Господин премьер-министр, что же тогда, по-вашему, можно назвать противоположностью правды?
– У меня не было намерения. Я не хотел их обманывать. Поверьте, мне бы и в голову никогда не пришло вводить в заблуждение членов палаты намеренно!
(В порыве благородного негодования Хэкер явно забыл, что совсем недавно он с гордостью заявлял, что в тот самый день несколько раз так или иначе ввел в заблуждение достопочтенных членов палаты, отвечая на их вопросы. Впрочем, можно с большой долей уверенности считать, что из-за страха перед возможными последствиями Хэкер на самом деле никогда не вводил членов палаты в заблуждение. Во всяком случае, преднамеренно. И действительно: по причинам, не вполне понятным современному историку, преднамеренный обман, судя по всему, считался тягчайшим проступком, который палата общин никогда никому не прощала, какими бы тривиальными ни были его последствия по сравнению с куда более серьезным ущербом, постоянно наносимым нашими политиками. – Ред.)
Однако Хамфри не унимался.
– И тем не менее, господин премьер-министр, вы сказали им неправду!
– Но это не моя вина! Откуда мне было знать, что его прослушивают?
Бернард осторожно кашлянул. Видимо, чтобы привлечь мое внимание.
– Простите, господин премьер-министр, – с сочувственным видом начал он, когда я, услышав его призывный кашель, повернул к нему голову. – Сказать, что вы не знали, в данном случае недостаточно. Предполагается, что вы обязаны были знать, поскольку конечная ответственность за все возлагается на вас и только на вас одного.
– Тогда почему, черт побери, никто мне ничего не сказал? – возмущенно воскликнул я.
Бернард бросил отчаянный взгляд на Хамфри. Они оба были явно смущены.
– Потому… потому что министр внутренних дел, возможно, не счел это достаточно необходимым, – не совсем внятно пробормотал, наконец, секретарь Кабинета.
– Почему?
– Наверное, ему подсказали, что вам это знать совсем не обязательно.
Необязательно? Это же смехотворно!
– Ну уж нет, знать такие вещи мне архиобязательно! И как мне прикажете это понимать?
Бернард добросовестно попытался объяснить мне все это на тарабарском языке нашей госслужбы. Боюсь, он слишком много времени проводит в обществе секретаря Кабинета. Поскольку лично я из его абракадабры ровным счетом ничего не понял.
Вспоминает сэр Бернард Вули:
«Тогда я вкратце объяснил следующее: поскольку сам факт, что Хэкеру нужно было это знать, не был известен в то время, когда надо было бы знать то, что все знают сейчас, в силу чего те, кому было доверено советовать и информировать министра внутренних дел, возможно, чувствовали, что информация, необходимая ему, чтобы решить, стоит ли информировать высшее руководство или нет, была на тот момент неизвестна, и поэтому никто не мог знать о необходимости такого информирования.Лично мне тогда казалось, что это объяснение было предельно ясным и понятным. Увы, мне, но не Хэкеру! Возможно, он был просто не в состоянии воспринять все это из-за состояния крайнего замешательства…»
(Продолжение дневника Хэкера. – Ред.)
Поскольку без перевода тут в любом случае было не обойтись, мне, хочешь не хочешь, пришлось обратиться за помощью к Хамфри. Каковую он, не скрывая удовольствия, с готовностью оказал.– Возможно, министр внутренних дел тоже об этом не знал. Кроме того, мы логически предполагали, что если вам зададут такой вопрос, вы будете уклоняться от прямого ответа, или заявите, что не в курсе дела, или пообещаете в этом более детально разобраться… Мы ведь не знали, и даже не могли знать, что вы, господин премьер-министр, решитесь на такой поистине новаторский шаг, как дать конкретный ответ на заданный вам конкретный вопрос!
Его точка зрения мне была полностью ясна. Но поскольку до этого я четыре раза уклонялся от прямых ответов, заявлял, что не в курсе дела, и обещал разобраться, мне надо было прямо ответить хотя бы на один вопрос. Причем этот казался наиболее безопасным.
– Да, но не могли же мы знать, что вы решите на него ответить, – сочувственно заметил Хамфри. – И что в палате вы будете публично отрицать любые факты прослушивания членов парламента.
– Естественно, будешь, когда не знаешь, а тебя об этом спрашивают.
Секретарь Кабинета пожал плечами.
– Естественно, мы тоже не знали, что вас спросят, раз вы не знали.
Идиотский аргумент, ничего не скажешь. Я, как мог, объяснил, что меня были просто обязаны спросить, раз я не знал, что меня спросят. Похоже, он снова ничего не понял. Иногда старина Хамфри на удивление медленно соображает. Кому-то очень повезло, что он на госслужбе, а не в политике…
Он по-прежнему продолжал оправдывать то, что не имело никакого оправдания. К тому же совершенно недопустимым тоном.
– Господин премьер-министр, предполагалось, что этого вам лучше не знать. Ведь господин Галифакс – член вашей команды, поэтому было решено не сеять ненужных подозрений. В ваших собственных интересах. Мы говорим вам, когда вам необходимо знать.
– Необходимо когда? – не скрывая язвительности, поинтересовался я.
– Когда? Когда… э-э-э… например, прямо сейчас, потому что вы только что не признали существования некоего факта.
– А не лучше ли мне было знать об этом до того, как я не признал существования этого факта?
У секретаря Кабинета на этот счет было иное мнение:
– Наоборот, господин премьер-министр, знай вы об этом до того, как не признали, то никогда бы этого не признали!
– Но мне надо было знать! – сердито воскликнул я.
– Это еще не критерий, господин премьер-министр. – Хамфри, как всегда, упрямо старался доказать, что никогда не бывает неправ. – Мы не говорим вам о прослушке, когда вам надо знать, мы говорим вам, только когда вы знаете, что вам надо знать.
– Или когда вам надо знать, что вам надо знать, – заметил мой главный личный секретарь.
– Или когда мы знаем, что вам надо знать, – уточнил секретарь Кабинета.
– Понимаете, господин премьер-министр, вам надо знать, что иногда вам не надо знать, – добавил Бернард.
– Хватит! – закричал я. Они оба, вздрогнув от неожиданности, с удивлением посмотрели на меня. – Почему? – Я ткнул пальцем в сторону Хамфри. – Почему вы решили, что мне не надо знать?
– Я не решал, – обиженно ответил он.
– Тогда кто?
– Никто, господин премьер-министр.
Господи, сумасшедший дом какой-то!
– Тогда почему я не знал?
– Потому что никто не решил вам сказать, – с готовностью объяснил Хамфри.
– Но это же, черт побери, практически одно и то же!
– Нет-нет, господин премьер-министр, это совсем не одно и то же, – подчеркнуто спокойным голосом, каким психиатры обычно разговаривают с буйными душевнобольными пациентами, поправил меня Хамфри. – Решить сокрыть от вас информацию для любого официального лица означает взвалить на себя тяжелое бремя ответственности, а вот решить не раскрывать вам таковую информацию – это совсем другое дело. Самое обычное дело.
Я категорически заявил Хамфри, что мне надо знать все, абсолютно все.
– Все, господин премьер-министр?
– Все!
– Что ж, все так все. – Он заглянул в какое-то досье. – Итак: расход канцелярских принадлежностей в секретариате Кабинета министров на этой неделе составил четыре полных коробки скрепок второго размера, 600 пачек печатной бумаги стандартного размера, девяносто шесть фломастеров…
Он что, нарочно?
– Важнее этого дел, конечно, нет!
– И кому, в таком случае, надлежит решать, что важно, а что нет? – с невинным видом поинтересовался Хамфри.
– Мне, – ответил я и тут же понял, что в результате снова получу очередной перечень канцтоваров или что-нибудь в этом роде. – Нет, вам, – поправил я себя и тут же понял, что тем самым опять загоняю себя в ловушку. И поскольку нормального ответа, похоже, не было, я сердито попросил его как можно проще объяснить, чем можно достаточно разумно оправдать эту весьма досадную оплошность.
– Вашими собственными словами в палате общин, господин премьер-министр, – спокойно ответил он. – «Мы получили, что получили».
Хотя подражание можно смело считать высшей формой лести, в данном случае я предпочел бы обойтись без нее.
– «Мы получили, что получили» вряд ли можно считать достаточным оправданием того, что премьер-министра публично посадили в лужу!
– Я ведь всего лишь смиренный государственный служащий, рядовой чиновник, – как ни в чем ни бывало, продолжал этот далеко не смиренный служащий и далеко не рядовой чиновник. – Это было решение министра внутренних дел.
Вон оно как! Что ж, мог бы догадаться и сам. Он всегда меня недолюбливал.
– Хамфри, вы можете предложить мне хоть какую-нибудь причину, по которой я мог бы предложить ему подать в отставку?
– При всем уважении к вам, господин премьер-министр, – не без нотки дерзости начал он, – возможно, вам не следовало бы предлагать ему подавать в отставку до тех пор, пока он не допустит ошибку, которая будет очевидной тогда, когда он ее допустил, а не, так сказать, «задним числом». Не говоря уж о проблеме, которая возникла в результате вашей собственной ошибки, когда вы попытались опровергнуть неопровержимое. Причем публично!
Его прямота настолько граничила с откровенным нахальством, что я чуть было не лишился дара речи. А секретарь Кабинета продолжал свои фарисейские нравоучения. Причем с таким видом, будто имел на это моральное право.
– Вам не следовало бы отрицать то, о чем вы не были своевременно информированы.
Я не поверил своим ушам.
– Но ведь это ваша вина! Вы только что сами признались в утаивании от меня важной информации. От премьер-министра!
– Ни в коем случае, господин премьер-министр, – категорически возразил он. – Система работает без сбоев, но только до тех пор, пока премьер-министр говорит государственной службе все, что он собирается сказать, до того, как он это уже сказал. Однако если он опрометчиво говорит что-либо, предварительно не согласовав это со своими помощниками, то винить надо только самого себя. Ни одно публичное заявление не должно делаться без предварительного одобрения компетентных советников. При всем уважении к вам, господин премьер-министр, считаю необходимым напомнить, что осмотрительность и благоразумие пока еще никому и никогда не мешали.
Такого откровенно нравоучительного напоминания мне, честно говоря, слышать еще никогда не приходилось.
– Да, но я ведь не знал. Не знал, что в этом есть что-то, не подлежащее огласке.
– У правительства, господин премьер-министр, всегда есть что-то, не подлежащее огласке.
Внезапно мне в голову пришел необычный, но, кажется, вполне уместный вопрос. И почему только я раньше не подумал о нем?
– Но послушайте, Хамфри, а для чего мы вообще прослушивали Хью Галифакса? Он что, регулярно разговаривал с кем-то из русского посольства?
Секретарь Кабинета пожал плечами.
– Нет, из французского. Что намного серьезнее.
– Как это?
– Русские и без этого знают, чем мы занимаемся, – охотно пояснил Бернард.
Но ведь французы наши союзники, как бы мы о них ни думали… А чем мы занимаемся, в любом случае не секрет!
(Нам представляется уместным напомнить читателю, что британский МИД делит национальные государства на две группы: те, кого они любят, и те, кого ненавидят.
Любимчики:
(а) арабы
(б) немцы
(в) американцы
Те, кого они ненавидят:
(а) русские
(б) израильтяне
(в) французы
Больше всего им не по душе французы, вот почему общение с ними, с точки зрения МИДа, prima facie[62] рассматривается как нечто вроде измены родине. – Ред.)
– Кто это санкционировал? – спросил я. – Кто конкретно санкционировал эту прослушку?
– Наш МИД. Как я только что сказал.
Только что он этого не сказал! К тому же, мне никогда даже в голову не приходило, что МИД может санкционировать прослушивание телефонных разговоров. Впрочем, думаю, вполне может, поскольку у него на контроле «МИ-6»[63], но… только неофициально, так как официально «МИ-6» не существует. Наверное, в данном случае официальные официальные лица МИДа неофициально уполномочили на это неофициальных официальных лиц «МИ-6».
Тут Хамфри неожиданно, но однозначно дал понять, что считает разговор на эту тему законченным.
– Господин премьер-министр, чем меньше слов, тем лучше, вы согласны?
– С чем? – смущенно переспросил я.
– Со всем.
(Желанию сэра Хамфри раз и навсегда «закрыть» эту тему, увы, не суждено было сбыться, поскольку вскоре в его адрес поступило письмо от председателя специального подкомитета палаты общин, в котором ему предлагалось явиться на очередное заседание, посвященное обсуждению упомянутого вопроса. Сэр Хамфри переслал это письмо ПМ, сопроводив его запиской, в которой просил его совета в отношении дальнейшей линии поведения. Ниже мы с удовольствием воспроизводим ответ, который Джим Хэкер незамедлительно направил секретарю Кабинета. – Ред.)
«21 ноября
Дорогой Хамфри!
Игнорировать приглашение комитета палаты общин было бы весьма неразумно. Следовательно, вы должны сообщить им все, что должны (то есть все, что данный комитет мог узнать из других источников – Ред.). Не сомневаюсь, вы найдете, что им сказать.
Искренне ваш,
Джим».
Вспоминает сэр Бернард Вули:
«Сэр Хамфри вызвал меня к себе в кабинет и показал ответное письмо премьер-министра, в котором, само собой разумеется, не содержалось никакого ответа. Больше всего секретаря Кабинета беспокоило то, как лояльному государственному служащему надлежит отвечать, если кому-то из членов комитета вдруг придет в голову поинтересоваться – причем вероятность такого вопроса очень высока, – санкционировал ли премьер-министр прослушивание телефонных разговоров какого-либо члена парламента.Я предложил ему сказать, что это вопрос не к нему, а, скорее, к самому премьер-министру, министру внутренних дел или МИДу…
– Или департаменту технического обслуживания телекоммуникаций, – иронически добавил секретарь Кабинета.
Заметив, что мой вариант его совершенно не удовлетворил, я посоветовал ему прибегнуть к нашей обычной уловке: „в данном случае речь идет о вопросах, связанных с безопасностью, поэтому я не имею возможности что-либо раскрывать, подтверждать или отрицать…“.
Хамфри тяжело вздохнул.
– Бернард, вы полагаете, я всего этого не знаю?
Естественно, знает, кто бы в этом сомневался. Поэтому-то он сразу же от этого и отказался. Объяснил, что тут кроется опасная ловушка: если ему удастся уклониться от ответа на вопрос о том, санкционировал ли премьер-министр прослушивание телефонных разговоров члена парламента, то вдогонку ему практически неизбежно последует что-нибудь вроде: „А почему мы не услышали от вас столь же ясного и прямого ответа, какой нам дал господин премьер-министр вчера?“
Тогда я предложил ему сказать, что ПМ знает обо всем этом больше, чем он.
– Но ведь они сразу же поймут, что я лгу, – возразил Хамфри. Совершенно верно, с этим не поспоришь.
Сейчас мне стыдно в этом признаваться, но в тот момент, искренне желая помочь своему старшему коллеге по государственной службе, я даже предложил секретарю Кабинета просто-напросто отрицать это. Как это сделал Хэкер.
Впрочем, у Хамфри, надо отдать ему должное, мои слова вызвали откровенное возмущение.
– Иначе говоря, Бернард, предлагаете мне солгать!
Я пожал плечами.
– Да! Но… доказать это практически невозможно.
Сэр Хамфри, похоже, даже расстроился.
– Значит, правдой является все, в отношении чего нельзя доказать обратного? – Он осуждающе покачал головой. – Вы рассуждаете совсем как политик, Бернард.
Безусловно. И, тем не менее, при этом должен заметить: будь Хамфри уверен, что его заявление нельзя опровергнуть, он, нисколько не сомневаюсь, тоже рассуждал бы совсем как политик и категорически отвергал бы сам факт телефонной прослушки. Мое предложение оказалось неудачным не потому, что было неудачным, а потому, что было потенциально опасным.
Впрочем, после демонстративно укоризненного взгляда, так сказать, старшего по званию, мне уже больше не хотелось делать каких-нибудь предложений.
В этот момент у него на столе неожиданно зазвонил телефон – „Би-би-си“, но не по поводу истории с прослушкой. Оказывается, они хотели взять у старины Хамфри интервью для документальной передачи о структуре правительства на „Радио 3“. Нашли у кого! Но, как ни странно, ему это настолько понравилось, что он, представьте себе, охотно согласился! Теперь настала моя очередь, мягко говоря, изумляться. Глава государственной службы готов дать публичное интервью? Неужели возможно даже такое?
Я счел себя обязанным напомнить ему о возможной опасности подобного шага.
– Они ведь наверняка захотят услышать от вас целый ряд вполне конкретных вещей.
Он слегка усмехнулся.
– Для радио это вполне обычно.
Странный, уклончивый и заведомо неискренний ответ. Кому, как не ему, знать, что любые публичные интервью, не говоря уж о выступлениях по радио, противоречат всем традициям госслужбы! Ведь можно совершенно случайно оговориться и сказать что-нибудь по-настоящему интересное. Или даже противоречивое. Что еще хуже…
Но времена меняются, и госслужащие, похоже, перестают скрывать свои слабости. Как подтвердил сам Хамфри, „вносить требуемые исправления в послужной список – это его долг“. Хотя бы время от времени. Хотя лично мне было не совсем понятно, какие исправления он имел в виду.
– Это не для самого себя! – объяснил Хамфри. – У меня нет ни малейшего желания изображать из себя знаменитость. Мне не свойственно низменное тщеславие. Хотя, с другой стороны, так можно стать слишком уж безликим.
Да, но, как меня всегда учили, включая, кстати, его самого, мы, госслужащие, должны быть безликими, это наша работа и наша обязанность!
– По радио лиц не показывают, Бернард.
Откровенно говоря, эта откровенная буффонада начала меня утомлять. Неужели он может поддаться столь банальному искушению и принять участие в публичной дискуссии по радио? Так или иначе, но я счел своим долгом предостеречь его от столь опрометчивого поступка и напомнил:
– Но вы же сами меня учили: анонимность, служение, благоразумие!
Несколько смутившись, он налил себе бокал хереса (очевидно, было уже после 18.00 – Ред.).
– Бернард, они сказали, что если я не соглашусь, это сделает Арнольд.[64]
– Может, так было бы намного лучше, – заметил я.
Брови Хамфри стремительно взлетели вверх. Нет-нет, дело было совсем не в желании надерзить старшему. Просто сэр Арнольд был в отставке и многого уже не знал. Особенно в отношении текущих событий. Более того, он являлся президентом движения „За свободу информации“, и, значит, способствовать открытости правительства было его прямой задачей… если, конечно, это не противоречило национальным интересам!
Хамфри так и не смог избавиться от своеобразного чувства ревности к Арнольду, поэтому невольно стремился к публичному признанию самого себя и своих заслуг. Хотя ему, наверное, проще было бы умереть, чем сознаться в этом. Его неудачная попытка оправдаться до сих пор звучит у меня в ушах:
– Видите ли, Бернард, что касается лично меня, то, конечно же, я не хотел давать этого интервью. Но чувство долга, профессионального долга, обязывает не допустить, чтобы Арнольда незаслуженно считали образцом высшего государственного служащего!
Я заметил, что для этого интервью ему понадобится разрешение премьер-министра. Он тут же забеспокоился, но я не без явного удовольствия поспешил добавить, что, на мой взгляд, с ПМ особых проблем, скорее всего, не будет, поскольку канал „Радио 3“ все равно никто не слушает».
(В те годы положение постоянных заместителей в каком-то смысле было даже обидным. И не удивительно: элитная группа поистине блестящих людей, занимавших свыше сорока наиболее могущественных и высокооплачиваемых постов в иерархии британской власти, осыпаемых всеми возможными почестями и наградами, тем не менее, нередко заслуживали самого искреннего сочувствия, поскольку, с одной стороны, в силу сложившейся традиции, а с другой, в интересах их же собственной безопасности, они оставались практически совершенно безвестными. Более того, для большинства британцев «постоянный заместитель» являлся не более чем некой противоположностью «временно исполняющего обязанности», чем-то вроде старшего министерского клерка. Возможно, именно по этой причине сэр Хамфри был не в силах удержаться от соблазна выступить по радио и тем самым хоть как-то ублажить свое безутешное «эго». – Ред.)
(Продолжение дневника Хэкера. – Ред.)
26 ноября
Сегодня утром ко мне в кабинет неожиданно и с весьма обеспокоенным видом заскочил Хамфри. Сначала я даже испугался. Случилось что-нибудь ужасное? Но потом вспомнил, что сегодня знаменательный для него день – его публичное интервью на «Радио 3»!Я от всей души посоветовал Хамфри не волноваться, хотя секретарь Кабинета тут же заявил, что у него нет никаких причин беспокоиться.
– Кому как не мне уметь выходить из сложнейших ситуаций, – уверенно заявил он.
– Да, конечно, – согласился я. – Но когда выступаешь по радио, ни в коем случае нельзя звучать чересчур уклончиво или даже противоречиво. Они тут же все это вырезают из эфира. Им требуется что-нибудь реальное!