Макаренко Антон Семенович. Марш 30-го года

   - Смотрите, поссоритесь из-за этих денег.
   Но они улыбаются:
   - Никогда в жизни.
   - Вася, - спрашиваю, - а что бы ты сказал, если бы Швед взял все ваши восемьдесят рублей и истратил на себя?
   - Ничего не сказал бы. Значит, ему нужно...
   - Ты все-таки обижался бы на него, почему не спросил...
   - Да что ж он будет меня спрашивать? Я не папаша ему.
   Весть о том, что обокрали Шведа в Дербенте, распостранилась по всему поезду, и на Шведа приходили смотреть. Коммунары с осуждением относились к тому, кто дал себя обокрасть. Швед поэтому в большом смущении, хотя пропало у него всего пять рублей.
   Скучна, невыносима скучна дорога на Баку.
   К вечеру на другой день увидели мы вышки бакинских промыслов и между ними огромный столб черного дыма- ясно, нефтяной пожар.
   Началась самая тяжелая для нас неделя: два дня в Баку, три дня в Тифлисе, одине день в Батуме, две ночи в поезде.
   Несмотря на совершенно различные индивидуальности этих городов, несмотря на многообразие коммунарских впечатлений, они слились для нас в один огромный город, разделенный на шесть дневных отрезков неудобными короткими ночами. Все эти дни были до отказа полны умственным и физическим напряжением, невиданными новыми образами и тяжелыми маршами по асфальту и мостовым. Биби-Эйбат, перегонные заводы, Каспийское море, рабочие клубы, столовые, грязные полы пристанищ ОПТЭ, Занэс, Мцхет, молочные и птичьи совхозы, новые и старые улицы, снова столовые и снова ОПТЭ, музеи и рабочие клубы - все это сложилось в чрезвычайно сложную ленту переживаний, в общем глубоко прекрасную, но иногда утомительную до последней степени.
   Здесь мы были похожи на туристов, роль для коммунаров мало знакомая.
   Турист - это особое существо, снабженное специальными органами и специальной психологией, а коммунары так и оставались коммунарами, ни разу не показав готовности приобрести все эти специальные приспособления.
   Турист - это прежде всего существо вьючное: таскать за собой мешок, набитый всякой пыльной дрянью, это не только необходимость для туриста, это и общепризнанная честь и обязательная эстетика. Турист без мешка - это уже не настоящий турист, а помесь человека и туриста, метис. Коммунар для экскурсии выбегает в самом легком вооружении, какое только возможно на свете, - в трусиках и в легкой парусовке, он занимает свое место в строю и не имеет права даже держать что-либо в руках.
   Строй коммунаров по шести в ряд, просторный и свободный, со знаменем впереди и с оркестром, требует для себя дороги и уважения, для него собираются толпы на тротуарах, и милилционеры останавливают движение на перекрестках. Туристы же бродят по тесным тротуарам, толкают мешками прохожих, возмущают и вызывают сожаление сердобольных.
   У туриста нет своей воли, своего времени, своей скорости и своих вкусов. Это несчастное существо с момента выезда в экскурсию теряет все гражданские, человеческие и даже зоологические права. Оно спит, где ему прикажут, встает, когда прикажут, бежит, куда укажут, выражает восхищение, сожаление, грусть, удивление только по расписанию. Подобно загнанной лошади, оно вообще не трусливо, ему нечего терять и нечего бояться, и оно не боится ни автомобилей, ни криков, ни паразитов. Оно боится только одного - отстать от группы.
   Чтобы утолить свой голод, туристы обязаны в течение часа или двух сидеть на земле возле столовой, потом в течение часа давить друг друга в дверях столовой и царапать взаимно туристские физиономии мешками, а затем в течение получаса стоять за стулом одного из обедающих, напирать на его мешок своим животом и ожидать, пока освободится стул.
   В одном из городок на коммунаров пытались распостранить все законы жизни туристов. Назначили для нас обед в три часа. Наша маршрутная комиссия еще и переспросила:
   - В три или в четверть четвертого?
   - Нет, как можно, обязательно в три?
   Столовая будет свободна в три? Нам нужно, чтобы коммунары сразу вошли в столовую и пообедали.
   - В три, будьте покойны...
   Ровно в три подошли к столовой - картина знакомая: на земле сидят, в дверях смертный бой, в столовой каша.
   - Вы обещали в три.
   - Ну, что мы можем сделать? Понимаете, подошла группа, которая... через полчаса будет готово.
   - Через полчаса или через час?
   - Через полчаса, через полчаса...
   - Если через полчаса не будет готово, мы уходим.
   - Что вы... обязательно...
   Ровно через полчаса мы построили колонну и увели с музыкой, а за нами бежали организаторы и умоляли возвратиться.
   Дидоренко умеет с ними разговаривать:
   - Вы можете назначить для нас любой час, но ни пяти минут мы торчать на улице не будем.
   И мы научили их уважать точность. Мы приходили в назначенное время, и уже не спрашивая, прямо с марша, команда:
   - Справа по одному в столовую.
   Туристы в это время сидели на травке и щелкали на нас зубами от зависти.
   В плане экскурсий и посещений коммунары с первого дня захватили инициативу в свои руки и ходили, куда хотели и как хотели.
   На нефтяном промысле Биби-Эйбат нас сначала приняли равнодушно, как, вероятно, принимают и все экскурсии: по себе знаем - это штука довольно надоедливая. Но коммунары, разбежавшись по промыслу десятками групп, через полчаса уже со всеми перезнакомились и успели залезть во все щели и закоулки и расспросить о самых таинственных деталях. Рядом горел еще нефтяной фонтан, и не было конца расспросам о нефтяных фонтанах.
   Биби-Эйбат - один из первых промыслов Баку, выполнивших пятилетку в два с половиной года, и это обстоятельство вызывало со стороны коммунаров особенный к нему интерес.
   Когда все группы снова сошлись на центральной площадке, возле нас собралась половина промысла. Бакинский горсовет соревнуется с Харьковским, в прошлом году была в Харькове делегаций бакинских рабочих, между прочим была и в коммуне. Нашлись сразу и знакомые, у коммунаров память на лица замечательная. Оживленные лица коммунаров уже неофициально заморгали в лица старых рабочих, улыбающихся и оживленных этим общением с юностью. Целыми вениками золотые шапочки обступили группы рабочих в пропитанных нефтью спецовках и рассказывали им о своих коммунарских делах. Вдруг целая сенсация:
   - У них знамя Харьковского горсовета, переходящий приз!
   - Знамя Харьковского горсовета? Здорово.
   - У Вас наше знамя?
   - Ваше, ваше, как же... харьковское.
   - Покажите.
   - Что?
   - Покажите знамя, которое вам прислал Харьков...
   Предфабзавкома даже немного смутился от такого требования:
   - Показать знамя? Пойдем, показать можно.
   - Нам всем идти не годится... давайте сюда.
   Рабочие заулыбались, завертели головами:
   - Вот, смотри ты, народ какой... Ну, что ж...
   Перекинулись они между собой по секрету, и трое рабочих направились к воротам.
   - Они за знаменем пошли?
   - За знаменем.
   - Надо салют, - заволновались в оркестре.
   - Коммунары, становись! Равняйся!
   Похожай и Соколов, наши ассистенты при знамени, с винтовками побежали к воротам. Показалось знамя Биби-Эйбата.
   - Коммунары, под знамя смирно!
   Оркестр и коммунары салютуют, наши ассистенты приняли охрану дружеского знамени и торжественно провели его к дружескому строю.
   Товарищу Шведу слово.
   Швед умеет найти горячие и искренние слова:
   - Рабочие Биби-Эйбата! Это знамя - знак вашей победы на фронте индустриализации. Ваша победа привела в всторг весь Союз, всех рабочих мира. Мы считаем своим счастьем, что нам пришлось отдать честь вашему знамени, вашим огромным победам, вашей работе. Мы на вас смотрим с восхищением, мы будем брать с вас пример, мы будем у вас учиться побеждать...
   Коммунары закричали "ура". Бибиэйбатовцы разволновались, разволновались и мы, трудно было без горячего чувства быть участником этого события.
   Мы пригласили знамя в наш строй и под экскортом всей коммуны проводили его до небольшого серенького домика, в котором оно помещается. И сразу же домой. Рабочие машут руками и шапками и кричат:
   - Приходите в наш парк, парк культуры и отдыха!
   - Приедем!
   - Приходите! Когда придете?
   - Завтра!
   - Приходите же завтра! Будем ожидать!
   На другой день мы были в парке культуры и отдыха. Нас действительно ожидали и встретили у ворот. Перед эстрадой собралось тысячи две народу. Камардинов рассказал рабочим о нашей жизни, о нашей работе на производстве, о будущем заводе. Он еще выразил наше преклонение перед героической работой нефтяников. Отвечали нам многие. Здесь не было сказано ни одного натянутого слова, это было действительно собрание близких людей, близких по своей общей, пролетарской сущности.
   После собрания наш оркестр сыграл несколько номеров из революционной и украинской музыки. Потом разбрелись по саду тесными группами. Легкие и стройные коммунары, приветливые и бодрые, видно, понравились бакинцам. Многие рабочие подходили ко мне, распрашивали о разных подробностях, уходя, пожимали руку и говорили:
   - Хороший народ растет, хороший народ...
   Один подсел ко мне и поговорил основательно. Он тоже рабочий с Биби-Эйбата, говорит правильным языком, и его особенно занимает одна мысль:
   - Вот эти мальчики, когда сразу посмотришь, так чистенько одеты, шапочки эти и все такое, подумаешь, барчуки, что ли, а потом сразу же и видно: нет, наши, рабочие дети, все у них наше, а может, и лучше нашего. И, знаете, так приятно, что это такая культура, знаете, это уже культура новая...
   Это были хорошие часы в Баку. А вообще Баку коммунарам не понравился очень жарко. И в самом деле, в эти дни жара доходила до шестидесяти градусов, и во время одного из нашей маршей были солнечные удары. Не понравилось и Каспийское море - грязное и неприветливое. Не понравилась и наша стоянка - прямо на асфальтовом полу базы ОПТЭ.
   В Тифлисе нас встретили с музыкой пионерская организация, комсомол и наши шефы.
   Три дня в Тифлисе пролетели страшно быстро. Один из них истратили на Мцхет. В Мцхет поехали грузовиками. Загэс вылазили как следует, обижался только фотокружок, предложили ему все свои орудия сложить при входе на станцию...
   В один из вечеров коммунна отправилась с визитом в клуб ГПУ. Первый раз в походе надели белые парадные костюмы. Наши парусовки уже поиспачкались. Проблема стирки вдруг вынурнула перед нашими очами. Прачечные требовали две недели сроку и две сотни рублей. Мы думали, думали. В Тифлисе мы стояли во дворе какой-то школы, спали на полу в классах. Квадратный довольно чистый двор школы был украшен в центре водообразной колонкой. Мы и отдали в приказе от 27 июля:
   Предлагается всем коммунарам к вечеру 28 июля постирать парусовки,
   выгладить и приготовить к дороге на Батум.
   Коммунары заволновались после приказа:
   - Чем стирать? Чем гладить? Где стирать?
   Но приказ есть приказ.
   Сразу же после приказа закипела во дворе лихорадочная деятельность. С парусовками расположились вокруг колонки и отдельных камней двора, вместо мыла песок, а вместо утюга чугунные столбы балкона. На ночь уложили парусовки под одеяла, а вместо пресса - собственные тела. И вечером 28 июля по сигналу "сбор" все построились в свежих, элегантно выглаженных парусовках.
   В клуб ГПУ пошли впарадных белых костюмах. Белоснежный строй коммунаров на проспекте Руставели - зрелище совершенно исключительное. Вокруг нас завертелись фотографы и кинооператоры.
   Чекисты Грузии приняли нас как родных братьев. После первых официальных приветствий разбрелись по клубу, завязались матчи и разговоры. Потом концерт, ужин, танцы. Коммунары не захотели посрамить украинскую культуру и ахнули гопака. Шмигалев понесся в присядку, замахнувшись рукой до самого затылка. Оркестр неожиданно перешел на лезгинку, и Шмигалев исчез в толпе под аккомпанемент аплодисментов, а на его месте черненьким жучком завертелся перед Наташей Мельниковой новый танцор. Наташа зарумянилась, но она никогда не танцевала лезгинку, и вообще, причем тут Наташа? Танцор принужден был плавать в кругу в одиночку, но через минуту он снова выплясывает перед ней. Наташа в панике скрылась за подругами. Кончились танцы, а танцор уже беседует с Наташей. Поздно вечером строимся домой, а танцор печально смотрит на Наташу, стоящую во втором взводе.
   На другой вечер мы уже выглядываем из окон вагонов на тифлисском перроне. Нас провожает группа тифлисских друзей. Между ними и вчерашний танцор, прячется за спинами товарищей, а Наташ в окне - далеко. Коммунары мометально решили этот ребус. Из первого вагона выбежали музыканты, а коммунары под руки потащили танцора к Наташиному окну:
   - Танцуй лезгинку, а то не позволим попрощаться...
   Три вагона и перрон заливаются смехом, танцор, краснея, отплясывает и в изнеможении останавливается. Тогда из вагона вышла Наташа и под общие аплодисменты пожала влюбленному руку.
   Второй звонок.
   - По вагонам.
   Тронулись. Закричали коммунары "ура". Влюбленный печально помахивает папахой, а Наташа в девичьем вагоне умирает от хохота.
   Еще один день в Батуми: парки, марши, столовые, бессонная ночь на пристани, - и мы на борту "Абхазии", которая должна доставить нас в Сочи.
   19. ЛАГЕРИ
   Коммунары уже успели выспаться в каютах, а "Абхазия" все еще стояла в Батуми. Только после полудня мы отчалили. Пацаны украсили тюбетейками оба борта и радовались, что море тихое, потому что вглубине души пацаны здорово боялись морской болезни. девочки боялись не только в глубине, а совершенно откровенно, и пищали даже тогда, когда море походило на отполированную верхнюю крышку аудиторного стола. Пацаны, отразив свои физиономии в этой крышке, стали презрительно относиться к сухопутным пискам девчат и говорили:
   - Вот чудаки! Всегда эти женщины боятся морской болезни.
   Но полированная крышка имеет свои границы. Как только мы вышли из баутмской бухты, пацаны эту границу почувствовали, побледнели, притихли и незаметно перешли на чтение книг в каютах, спрятавшись подальше от взоров и девчат и старших коммунаров.
   А между тем Дидоренко приготовил для коммунаров сюрприз - заказал обед в столовой второго класса. Если читатели ездили на теплоходах крымско-кавказкой линии, они знают, что столовые этих теплоходов замечательно уютные и нарядные штуки: большие круглые столы, мягкие кресла, чисто, красиво и просторно. Коммунарам было предложено явиться на обед в парусовках, в первую смену девочкам и музыкантам, а остальным во вторую. Все начали готовиться к обеду, а пацаны и девчата еще больше побледнели: морская болезнь обязательно нападает по дороге в столовую. Спасибо, кто-то пустил слух, что лучшее средство от морской болезни хорошо пообедать. По сигналу сошлись все, но девчата сидели за столом бледные и испуганные, а Наташа Мельникова, так недавно и неустрашимо победившая горячее сердце человека в папахе, сейчас совсем оскандалилась, заплакала и выскочила на палубу. Колька заходил между коммунарами с бутылкой и стаканчиком. К сожалению, я не знал, что он в роли знахаря, и напал на него:
   - Ты что это - босиком и без пояса...
   - От м-м-морской болезни, п-п-понимаете...
   Дежурный командир Васька Камардинов спросил у Кольки:
   - А ты имеешь право без халата капли прописывать? Иди надень хоть халат, а потом приходи с каплями.
   Неудача доктора сильно отвлекла внимание коммунаров от морской болезни, даже девочки выдержали испытание геройски. А пацаны, прослышав о таком замечательном влиянии столовой на морскую болезнь, прибежали на свою смену розовыми и радостными и не оставили ни крошки на своих столах. Васька хохочет:
   - Вот пацаны, это они, знаете, от морской болезни лечатся - побольше есть, им один матрос сказал.
   Колька пришел уже в халате и предлагает пацанам капли, но они гордо отказываются:
   - Что мы, женщины, что ли?
   После обеда они уже спокойно лазили по теплоходу и заводили между собой мирные обычные беседы:
   - Ты думаешь, что это такое?
   - Это веревочная лестница.
   - Веревочная лестница, ха-ха-ха-ха!
   - Веревочная, а какая же?..
   - Ванты! Это ванты, а не веревочная лестница.
   - Ох, важность какая, а можно сказать и веревочная лестница, тоже будет правильно. А вот скажи, что это?
   - Это?
   - Ага.
   - Ну, и радуйся...
   - Бушприт.
   К вечеру хлопцы на теплоходе свои люди. Море совершенно утихло, и все вообще соответствовало тем мирным мелодиям, которые разливалнад Черным морем Левшаков с верхней палубы, по уверению пацанов называемой спардеком.
   Утром следующего дня мы остановились у берегов Сочи.
   Я показал коммунарам маяк, возле которого должны расположиться наши лагери. Синенький посмотрел пристально и закричал:
   - О, палатки наши видно! Смотрите, смотрите!
   Ребята бросились к борту и обрадовались:
   - Вот здорово, наши лагери!
   Заинтересованные пассажиры тоже радовались:
   - В самом деле, замечательно, они еще здесь, а там уже квартиры готовы. Вы, наверное, никогда не боитесь квартиного кризиса.
   Посмотрел Левшаков и сказал серьезно:
   - Конечно, это наши лагери, вон и Марголин ходит по берегу.
   Старшие засмеялись, а пацаны даже обалдели от удивления. Они воззрились на Левшакова, а он прислонил два кулака к глазам и подтвердил:
   - Конечно, Сенька, я же его по глазам узнал...
   Только тогда пацаны пришли в восхищение.
   - Хитрый какой, за три километра и глаза увидел...
   На лодки коммунары грузились первые.
   - Четвертый взвод, в лодку!
   Не лодка, а большая корзина голоногих пацанов, как будто на рынок их вывезли. Поплыли со своими корзинками и малым флагом. С ними и дежурный командир для порядка на берегу.
   С последней лодкой оркестр и знамя. Как ни тесно в лодке, а нельзя ехать без марша. На теплоходе закричали "ура" и замахали платками.
   На деревянной площадке пристани начинается длинная цепь, ребята передают на высокий берег вещи, мы давно уже привыкли в таком случае обезличивать груз - бери, что попадется. Я иду по цепи и в конце ее вдруг наталкиваюсь на Крейцера#46.
   - Коммуна имени Дзержинского прибыла благополучно. В строю сто пятьдесят коммунаров, больных нет!
   Ребята рады Крейцеру, как родному отцу, держат его за пояс и спрашивают:
   - Вы тоже в лагерях с нами?
   - Чудак, разве ты не видишь, я больной, мне лечиться нужно.
   - Мы вас вылечим, вот увидите.
   А вот и Сенька. Он в каких-то петлицах и с револьвером на боку.
   - Ты чего это таким Александром Македонским?
   Крейцер смеется:
   - Да, Сеня имеет вид воинственный...
   - Нельзя иначе, понимаете, тут столько бандитов...
   Вещи все уже наверху, и маршрутная комиссия побежала за грузовиками.
   - У коммунаров и здесь свои правила, - показывает Крейцер.
   На берегу столб с надписью: "Купаться строго запрещается", а море кипит от коммунарских тел.
   Через полчаса нагрузили машины и сами тронулись с развернутым знаменем. Оркестр гремит марш за маршем, почти не отдыхая. В Сочи переполох, духовая музыка, да еще какая: с фанфарами, тромбонами и целой шеренгой корнетистов. Коммунары, как завоеватели, занимают всю ширину улицы. Автомобили сзади нас кричат и просят. Пацаны в этом случае беспощадны. Сопин, дежурный командир, с которым я иду рядом в строю, говорит мне:
   - В Харькове трамваев не пускали, а тут какой-то автомобиль.
   Нарасширенной части улицы одна машина обгоняет нас, и кто-то стоя протестует, ему отвечают смехом:
   - Чудак...
   Навстречу нам по улице на велосипеде Панов. Он в трусиках и еле-еле достает до педалей. Слез, отдал салют знамени и снова в машину - поехал впереди в качества гида.
   Наконец мы свернули в раскрытые ворота в легкой изгороди и вошли на широкую площадку, заросшую травой, обставленную лимонными деревьями и пальмами. Справа церковь, слева за оврагом школа, а прямо синеет над линией берега море. К берегу тянется в две линии лагерь. Деревянные клетки уже готовы, на них наброшены палатки. Их остается только натянуть и укрепить.
   - Стой! Товарищи командиры взводов!
   Вышли командиры. Панов вынурнул откудато-то с блокнотом.
   - Три палатки оркестра. Палатка для инструмента, три палатки второго взвода...
   - Разойдись...
   И сразу же застучали молотки, завертелись коммунары в работе. Мы с Крейцером опустились на травку, хватит начальства и без нас. К нам долетают распоряжения Сопина:
   - На постройку штабной палатки по два человека от каждого взвода.
   - На помощь девочка от оркестра три человека.
   Против нас как раз строятся девочки. У нас не хватает сил натянуть бечеву и выравнять все крылья палатки. Прибежал Редько из оркестра и сним двое.
   - Без нас пропадете!
   Первый взвод уже расставил часовых по краям лагеря. На часовых наседает публика, заинтересовавшаяся лагерем завоевателей.
   Начался месяц в Сочи.
   Жить в лагере с коммунарами - мало сказать, наслаждение. В коммунарском лагере есть какая-то особенная прелесть, не похожая ни на какую другую. Нас живет здесь сто пятьдесят шесть человек, наша жизнь вся построена на стальном скелете дисциплины, много правил, обязанностей, само собой понятных положений. Но этот скелет для нас привычен, так привычно удобен, так органично связан с нами, что мы его почти не замечаем или замечаем только тогда, когда гордимся им. Молодой радостный коллектив живет так, как не умеют жить взрослые. Наша жизнь лишена всякого трения и взаимного царапания мы здесь действительно сливаемся с природой, с морем, с пальмами, с жарким солнцем, но сливаемся легко и просто, без литературных судорог и интеллектского анализа и не переставая помнить, что мы дзержинцы, что нас в Харькове ожиадют новые напряжения и новые заботы.
   Я помещаюсь в штабной палатке с Дидоренко, Колькой и Марголиным. Мне отведена четвертая часть нар. На нарах стоит пишущая машинка, ящик с печатью и бумагой, лежит портфель с деньгами и небольшая библиотечка. В первый же день Марголин и Боярчуе провели по всему лагерю электрическое освещение, шнур и лампочки предусмотрительно были привезены из Харькова. Жить можно.
   Сигнал "вставать" играют в лагере в семь часов. Через пять минут после сигнала наш физкультурник Бобров уже командует:
   - Становись!
   Начинается зарядка. После зарядки мальчики галопом летят в море, девочки еще повозятся с купальными костюмами.
   Нельзя сказать, что коммунары умеют плавать. Быть в воде для них такое же естественное состояние, как для утки. Они могут сидеть в море целый день, укладываться спать на самых далеких волнах, разговаривать, спорить, играть, смеяться, петь и не умеют, кажется, только тонуть.
   В первый же день их неприятно поразила плоская доска, поставленная на якоре для обозначения границы купальной зоны. Дальше этого знака плавать нельзя - от берега метров тридцать. Пробовали не обращать внимания на эту доску, но за нею ездит на лодке дед, уполномоченный идеи спасения на водах, и возвращает хлопцев к берегу. Коммунары произвели героические усилия, чтобы переставить знак подальше. Они всем первым взводом старались выдернуть якорь, но это оказалось трудным делом, главное, не во что упереться, нет той самой знаменитой точки опоры, отсутствие которой не нравилось еще Архимеду. Провозившись несколько часов над этим пустяшным препятствием, кончили тем, что привязали к нему камень и утопили его. На душе стало легче, но на деле проиграли. Спасительная станция обозлилась за уничтожение знака и почти все свои лодки поставила против нашего берега. Началась война, которая окончилась и моральной и материальной победой коммунаров. Иначе и быть не могло.
   До самого горизонта море покрыто коммунарскими головами. Раздраженный спасатель гоняется за ними и приказывает:
   - Полезай в лодку!
   Коммунары охотно взбираются на спасательное судно и тихонько сидят. Дед выгребает к берегу и начинает злиться:
   - Что, я нанялся, возить нас? На весла, греби!
   Коммунар, улыбаясь, садиться на весла. Через пять минут его сосед шепчет:
   - Петька, дай я погребу.
   Но лодочник не может перенести такой профанации идеи спасения на водах и орет:
   - Кататься вам здесь? Прыгай все в море!..
   Коммунары, улыбаясь, прыгают и плывут к горизонту.
   Дело кончилось тем, что спасательные деды предоставили коммунарам лодки и право заниматься спасением утопающих и просили только об одном: посторонних не пускайте в море. Посторонние - это все остальные люди, кроме дедов и коммунаров.
   С этого момента коммунары разьезжали на спасательных лодках и спасали посторонних. Впрочем, посторонние не весьма стремились в запретные воды, и хлопот с ними было немного. Поэтому коммунары могли на свободе заняться усовершенствованием спасательного флота. Несколько дней Левшаков в компании с Грунским, Козыревым, Землянским сидели на корточках возле разостланных на траве простынь и готовили парус. В один прекрасный день они и уехали на парусе.
   Изо всех коммунаров не могли плавать только двое: Швед и Крейцер. Шведом занялась вся коммуна, а Крейцером - четвертый взвод.
   Шведа скоро перестали дразнить, вероятно, он приобрел нужные знания.
   Крейцера пацаны поймали, окружили плотным кольцом и потащили к морю. Крейцер уверял, что он и сам может научиться, что не считает пацанов хорошими учителями, но они показывали Крейцеру старую автомобильную камеру и уверяли, что такого хорошего приспособления он нигде не найдет. Несмотря на энергичные протесты, Крейцера вввергли в море и заставили лечь на надутую камеру.
   - Теперь руками и ногами.. руками и ногами...
   Но Крейцер не имел времени думать о руках и ногах, потому что его внимание было сосредоточено на голове. Увлеченные добрыми намерениями пацаны, собравшиеся вокруг камеры в полном составе, действовали довольно несогласованно, поэтому голова Крейцера все время опускается в воду. Не успеет он прийти в себя, его снова окунули и напоили морской водой. Наконец, он взбеленился и потребовал, чтобы его тащили к берегу. Пацаны послушались, но потом очень жалели: