Макаренко Антон Семенович. Марш 30-го года

   На той же площади, с краю, Пономарев, когда вступил в кадетскую партию, построил столовую для рабочих. Некоторое время в столовой отпускались даже обеы для тех, кому далеко домой ходить обедать, но потом это дело расстроилось либо потому, что Пономарев покинул кадетскую партию, либо вследствие "некультурной" привычки рабочих приносить обед в узелках: хлеб и соленые огурцы с картошкой. В столовой Пономарев разместил контору и очень обижался на жителей, которые настойчиво продолжали называть контору столовой.
   На этой же площади стояла еще и церковь - маленькая, беленькая, приятная. Вокруг церкви раскинулось зеленое кладбище. На нем и укладывали костромских жителей, когда приходила в этом надобность, но до наступления такой надобности жители любили погулять между могилами, кто с девушкой, а кто с приятелем, с бутылкой в одном кармане и все с тем же соленым огурцом в другом.
   2
   До немецкой войны жизнь и в городе и на Костроме отличалась спокойствием, хотя у каждого человека были и свои хлопоты. Никто не сидел сложа руки, все мотались с утра до вечера, каждый добивался своего, что ему положено в жизни. Исаак Маркович Мендельсон добился, например, что половина пристаней на реке называлась мендельсоновскими, а Ефим Иванович Чуркин выстроил дом кофейного цвета и на фасаде дома поставил Венеру с такими подробностями, что редкий человек мог пройти мимо, не скосив глаза на чуркинский дом. Добился своего и Богатырчук - долго он был кладовщиком у Пономарева, а потом получил должность смотрителя зданий, квартиру в заводском флигеле и тридцать рублей жалованья. И старый Муха, плотник, тоже добился. Было ему пятьдесят девять лет, когда закончил он хату на Костроме, настоящий дом под черепичной крышей, а долгу на нем Пономареву осталось только триста двадцать рублей. Старый Муха так полагал, что если он сам не выплатит, то сын - тоже плотник - обязательно выплатит, как и многие другие на Костроме, которые выстроили свои хаты. Теплов Семен Максимович, например, десять лет благополучно выплачивал и жил в своей хате, а не таскался по квартирам.
   До немецкой войны люди жили спокойно, и каждый считал себя хорошим человеком, а другие не сильно в этом сомневались. Хороший был человек Пономарев, а Карабакчи тоже хороший, а старый батюшка, отец Иосиф, говорил такие проповеди, что даже нищие плакали. И дети росли у людей хорошие, послушные, на рождество ходили со звездой, на новый год "посевали" и пели при этом и поздравляли, чистыми детскими голосами Христа славили и радовали хозяев.
   Правда, после 1905 г. чуточку испортилась жизнь. Новые слова появились у людей и новые повадки, старый Муха уже не казался таким хорошим, потому что его сын, плотник, во время забастовки как будто забыл, сколько отец должен Пономареву за хату, и будто бы даже выражался так:
   - Не нужно платить ему, живодеру. Ничего ему никто не должен.
   С того времени и в лице отца Иосифа появилось выражение скорби - и осталось на долгое время.
   И выстроили потом высшее начальное училище на сто двадцать человек. Пономарев говорил по этому поводу:
   - Раньше мальчишка, выучился он там или не выучился грамоте, собственно говоря, что ему нужно? Если у хорошего отца подрастает, ему четырнадцать лет, а он уже отцу помогает, смотришь, и заработал на побегушках какую пятерку. Теперь ему шестнадцать, а он в школу таскается, географию какую-то учит. И самые разумные мастера с ума посходили. И Богатырчук, и Афанасьев, и другие. А Теплов, тот даже в реальное время поперся с своим сыном. Дома есть нечего, а он на реальное тратится! Ну пускай уже Теплов, всегда чудаком считался. А Пащенко, а Муха, а Котляров? Котляров! Плотник-упаковщик и всегда был плотником-упаковщиком! Сына отдал в это самое высшее началньое, а дочку - в гимназию. Каким-то манером добился я, говорит, георгиевский кавалер! Заморочили людям головы. Как придет осень, все в училище. Принимают тридцать, а их триста прошения пишут. А потом ко мне: Прокофий Андреевич, возьми мальчишку на завод, пускай пока поработает. Пока!
   3
   Сын токаря Теплова Алексей окончил-таки реальное училище и поступил в Институт гражданских инженеров в Петербурге. Старый Теплов был человек гордый и суровый. Он и тперь не улыбался, а сказал сыну:
   - Ученым будешь, а в паны нечего лезть.
   Семен Максимович Теплов был одним из самых старых рабочих у Пономарева и самым лучшим токарем. Он вел строгую жизнь, не пьянствовал, жену не бил, улыбался очень редко и считался на Костроме человеком странным. В церковь ходил только когда говел, и то строго официаильно: один раз на исповедь, другой раз к причастию. В церкви стоял серьезный, отчужденный и гордый, расчесав редкую бороду и крепко сжав сухие, бледные губы; крестного знамения не творил и свечей не ставил. Отец Иосиф говорил матушке:
   - Старый Теплов сегодня исповедовался. Вредный старик, злой, а, однако, на исповедь всегда рубль кладет. Чудные люди, ей-богу! Пономарев - рубль, и Теплов - рубль - сравнялись! Гордость какая бесовская!
   Но отец Иосиф был добрый батюшка и не преследовал Теплова за гордость. Он даже смущался немного, когда Семен Максимович, холодный и несуетливый, укладывал седую голову под потертую, но ароматную епитрахиль. И не расспрашивал старого Теплова ни о каких грехах, а старался проникновенной, но скороговорной молитвой быстрее снять их с грешника. Семен Максимович деловито прикладывался к евангелию, так же деловито и не спеша открывал кошелек и осторожно опускал на тарелку серебрянный рубль. Потом подымал сухую жилистую руку, но вовсе не для крестного знамения, а для того, чтобы разгладить седые усы, приведенные в беспорядок во время церемонии. Отец Иосиф косо поглядывал на старого токаря и незаметно вздыхал. Он хорошо помнил, что к старому Теплову с молитвой лучше не заходить, - не пустит.
   После причастия Семен Максимович негодующим жестом отмахивался от диаконовского красного плата для вытирания губ верующих и от серебрянной чаши для запивания, не задерживался в храме до конца службы, а уходил домой, спокойно перемежая шагом суковатый палки шаги длинных ревматических ног. А дома отвечал жене на поздравление с причастием:
   - Накорми, мать, как следует, а то на одном причастии не проживешь. Есть у тебя скоромное что-нибудь?
   - Семен Максимович! Как же можно скоромное? Только что причастился и опять грешишь!
   - Ничего, мать, лучше сразу, чего там откладывать!
   - Семен Максимович, бог-то видит...
   - Соображай, мать! Чего он там видит? Есть у него время за мной шпионить!
   Странный и самостоятельный был человек Семен Максимович и сына отдал в реальное училище, наверное, на зло Пономареву, у которого сына из реального училища уволили за неспособность. Говорил тогда Алешке:
   - Реальное не для нас строили, а ты покажи им. Принесешь четверку... лучше не приноси! Пятерки. Понимаешь?
   Очень ясно выражался Семен Максимович, а Алешка от роду был понятливый. Так и прошел Алексей реальное на пятерках, ни разу не огорчив отца. И Алешке, и Семену Максимовичу трудно было протащить семилетний "реальный" курс. Семен Максимович, еще много долгу не выплатил за хату, и бывали такие дни, когда тихонько говорил Семен Максимович жене:
   - Сократи мать, разные сладости, - за правоучение платить нужно.
   - Да какие же у нас сладости, Семен Максимович?
   - Все равно сократи. Картошку давай.
   И учебники покупал Семен Максимович самые старые, и форму доставал с чужого плеча, и за все семь лет ни разу не дал сыну на завтрак. Но такой уж был у него характер, ни разу не говорил с сыном о нужде, а сын ни разу не спросил. В старших классах стало легче, находились уроки, а кроме того, сочинения писал Алексей гимназисткам, больше всего о тургеневских героях, по рублю за сочинение.
   Алешка был славный мальчик: высокий, круглолицый, румяный, с большими серыми глазами. И хотя учился он в реальном училище один на всю Кострому, а дружил исключительно со своими костромскими сверстниками, большею частью учениками высшего начального училища. В этом училище собралась хорошая и дружная компания. По образованию не было для этих ребят соперников на Костроме, старшее поколение не пошло дальше трехлетки, да и то - немногие. В одном выпуске много у Алексея было друзей детства, тех самых, с которыми он в свое время и с гор спускался, и рыбу ловил, и Христа славил. Лучшим другом Алексея в этом выпуске был павел Варавва, сын пономаревского заводского сторожа. И старик Варавва и сын были люди невыносимо черной масти, у Павла даже и лицо было какое-то негритянское, только волосы не курчавились, а всегда торчком стояли на его голове. Конечно, в училище Павла дразнили цыганом. Когда Алеша поступил в институт, Павел работал у Пономарева помощником ремонтного слесаря.
   Вместе с Вараввой окончили высшее начальное училище хорошие и веселые хлопцы: и Сергей Богатырчук, и Дмитрий Афанасьев, и Филька Пащенко, и Колька Котляров. Некоторые из них, как Филька и Колька, сразу пошли на завод, другие захотели чистой работы - кто устроился табельщиком, кто конторщиком, а Сергей Богатырчук пристроился к бродячему цирку, кого-то положил там на обе лопатки, да так и пошел гулять с цирком, сначала борцом, а потом наездником.
   4
   Приехал на каникулы Алешка Теплов, и неожиданно появился на улице Сергей Богатырчук: у него вышли какие-то неприятности с директором цирка, и он решил навестить родителей. Многим девушкам на Костроме очень нравился Сергей Богатырчук и высоким ростом, и могучеей шеей, и коричневой курткой со шнурками, но Сергей заглядывался на Таню Котлярову, на которую заглядывались и все остальные молодые люди. Таня только что окончила гимназию в городе. Давно уже не было на Костроме такой красавицы. Даже Семен Максимович Теплов, встретив однажды Таню, когда возвращался с работы, остановился и сказал:
   - А ну, постой! Ты это откуда такая? Котлярова, что ли?
   Таня тогда была в последнем классе. Она наклонила голову и прошептала:
   - Котлярова. Здравствуйте, Семен Максимович!
   - Ха! - сказал Семен Максимович. - Здорово! Только не забудь, что плотника дочка, а не какой-нибудь свиньи, - стукнул суковатой палкой о землю и зашагал дальше. А Таня еще долго смотрела ему вслед и думала над его словами.
   У Тани была яркие голубые глаза, а брови и ресницы - черные. Прозрачные коричневые тени были положены на веках, и все лицо у Тани было нежное и смуглое, даже чуть раздвоенный подбородок.
   В это лето многие добивались Таниного благосклонного взгляда. Но Танин взгляд с одинаковым дружеским вниманием бродил по лицам молодых людей и очень часто останавливался на них с непонятной иронией.
   Хата Котляровых недалеко стояла от хаты Семена Максимовича, и все детство Алешка провел в обществе детей плотника-упаковщика. Колька Котляров был нрава тихого и скучного, зато Таня никому из мальчишек не уступала ни в одной игре. В то время никто из друзей не думал, что наступает в жизни время любви, что люди бывают красивые и некрасивые, что это обстоятельство имеет некоторое значение. А когда Алешка влюбился в Таню, между ними уже не было первой детской близости, и приходилось ему начинать дружбу сначала. И вот этой новой дружбе почему-то мешали и иронический блеск Таниных голубых глаз, и толпа влюбленных юношей, и неуверенность в себе. Была середина июля. Алеша с Богатырчуком только что выплыли на лодке из-под зеленых навесов острова: увидел Алеша, сидевший на руле, проходившую по берегу группу девушек.
   - Сергей, хочешь посмотреть на Таню?
   - Разве? Где?
   - Обернись.
   Обернулся Сергей, а до берега сажен двадцать. Сергей сказал:
   - Ну давай, давай же к берегу!
   - Да ведь ты гребешь, а не я. Ну и давай!
   В руках у Сергея два весла, и руки работают, да весла над водой даром ходят. Алексей засмеялся и закричал:
   - Таня, подожди, Сергей на тебя посмотреть хочет!
   Таня отделилась от девушек, стала на влажном песке у самой воды, а розовая ситцевая юбка под теплым ветром прижалась к Таниному колену, только край юбки все вырывается и вырывается. Богатырчук бросил весла, прыгнул на берег, лодка завертелась на месте.
   - Вот еще дурень, - сказал Алеша и гребнул своим веслом, выправляя лодку, но глаз не спускал с берега - важно было посмотреть, как Таня встретит Богатырчука, самого красивого человека на Костроме.
   Богатырчук стоял на берегу, его щегольские сапоги погружались в мокрый песок, а он смотрел на Таню и отдышаться не мог не то от сильного прыжка, не то от голубого сияния Таниных глаз.
   - Здравствуй, Сергей, - сказала Таня. Ее тонкая талия, перехваченная узким пояском юбки, чуть-чуть шевельнулась в еле заметном поклоне, может быть, даже немножко шутливом. - А где твоя куртка?
   - Какая куртка? - спросил Богатырчук и сразу поглупел в несколько раз.
   - Да ведь у тебя одна куртка: со шнурками! Очень красивая.
   Алексею понравился этот разговор. Но Таня и на него ни разу не взглянула. Поэтому Алексей спросил с иронией:
   - Откуда ты знаешь, сколько у Сергея курток?
   Но Таня и теперь не оглянулась на Алексея, а ждала, что скажет Богатырчук. Сергей, наверное, и не собирался отвечать, а все смотрел и сотрел на улыбающееся Танино лицо.
   - Ну, довольно, - сказал Алеша, приткнувшись к берегу. - Посмотрел, и поедем дальше.
   Богатырчук растерянно оглянулся на лодку, потом радостно мотнул головой:
   - Черт его знает... как ты... того!
   Таня бросила быстрый взгляд на Сергея и вдруг предложила, присматриваясь к Алеше с деловым вниманием:
   - Вылезай, Алеша, пойдем с нами.
   - Нет, Таня, расчета нет.
   - Какой там расчет? Вылезай, проводите нас.
   - Нема расчета, - повторил Алеша, завертел головой, не глядя на Таню.
   - Ты сегодня какой-то... скуластый.
   - Это я от злости. Сергей, марш в лодку!
   Богатырчук вытащил одну ногу из песка, посмотрел на нее, потом посмотрел на Таню и взмолился:
   - Таня, он надо мной власть имеет: дал ему слово до вечера плавать. А у тебя добрая душа, садись к нам в лодку. Мы тебя довезем, куда нужно...
   - У Тани нет времени с нами болтать, - Алеша развел руками в лодке, вон ее компания стоит.
   - А отчего? - спросил Богатырчук и высоко поднял брови.
   У Тани жалобно вздрогнули ресницы:
   - Ты в самом деле сегодня злой. Отчего это? А?
   - Это? Это... от солнца. Жаркое очень солнце.
   Богатырчук вытащил и вторую ногу и решительно взмахнул кулаком:
   - Ну, и похорошела же ты недопустимо! Что это такое?
   Таня засмеялась легко и радостно, вдруг наклонилась к коленям, удерживая стресящуюся вверх юбку, и посмотрела на Богатырчука с любопытством.
   - Взвыл! - сказал Алеша. - Хватит с тебя. Полезай на свое место!
   Богатырчук повел плечами, выпрямился и прыгнул в лодку, но и в лодке немедленно повернулся к Тане: он не мог оторваться от ее голубых глаз, от ее темно-русой косы, от ее розовой юбки.
   - Бери весла! - резко приказал Алексей.
   Сергей обалдел как будто.
   - Бери весла, - повторила Таня с тихой ласковой убедительностью.
   Алексей круто занес весло за корму, и лодка быстро наметила носом путь к острову. Таня крикнула весело:
   - Знаешь, Сережа, а без шнурков тебе гораздо лучше!
   Алексей теперь сидел спиной к Тане. Он не хотел больше ее видеть. И удивился, когда услышал свое имя:
   - Алеша, мне нужно с тобой поговорить. Приходи вечером к столовой.
   Алеша быстро оглянулся. Таня догоняла девушек и на бегу приветствовала его рукой.
   Богатырчук тоже смотрел на Таню. А потом сказал Алексею:
   - Видишь?
   - Нет, не вижу, - ответил Алексей серьезно.
   - Ну и я не вижу, - вздохнул Богатырчук и взялся за весла.
   5
   В это лето в помещении бывшей столовой открылся "Иллюзион" - кинематограф. При входе в столовую повисли два ослепительных фонаря. Электрическую энергию предоставил Пономарев с своего завода. Содержатель "Иллюзиона", приезжий, веселый человек со странной фамилией Убийбатько, то сам сидел в кассе, то усаживал жену, толстую и сердитую даму. Он сам веселым голосом, а жена злым голосом отвечали покупателям в одной и той же форме:
   - Не мржем дешевле, господа, у нас не городская электрика, а господина Пономарева.
   И многие господа отходили от кассы, не имея возможности получить иное удовлетворение, кроме такого ответа. Но электрика отражалась отрицательно и на самом Убийбатько: только по субботам в "Иллюзионе" набиралось порядочно публики, потому что в субботний вечер многие старики приходили с женами смотреть погоню за вором или смешные приключения Макса Линдера. В другие же дни господ зрителей набиралось меньше половины зала, а остальные места заполнялись костромскими мальчишками, умевшими с энергией не менее титанической, чем энергия Макса Линдера, преодолевать и строгость контроля, и неудобство пономаревской электроэнергии.
   И все-таки "Иллюзион" супругов Убийбатько имел на Костроме большое просветительное значение, главным образом в смысле буквальном: указанные выше ослепительные фонари ярко освещали довольно приятную площадку: на ней еще кадетом Пономаревым были посажены деревья и поставлены деревянные диванчики. Когда-то все это предназначалось для уставших рабочих, ожидающих обеда. Теперь на диванчиках располагалась костромская молодежь, по разным соображениям предпочитавшая свежий воздух фракам и визиткам кинематографических героев. Предверие "Иллюзиона" обратилось в маленький костромской клуб. Убийбатько с негодованием смотрел на это бесплатное использование электроэнергии и обращался к публике:
   - Господа, надо купить билеты и смотреть картину, а здесь нечего сидеть даром.
   Но такое обращение не имело успеха у сидящих на диванчиках, и в дальнейшем Убийбатько ограничивался тем, что тушил фонари, когда начинался сеанс.
   На диванчике сидели Алеша, Таня и ее брат Николай Котляров, тоже голубоглазый, но совсем некрасивый юноша с бледным веснушчатым лицом. Николай заглядывал в лицо Алеши и говорил жидким, нежным тенором:
   - Идем, Алеша, не ломайся.
   Таня смотрела на Алешу любопытным взглядом вкось, как будто исподтишка. Алексей склонился к коленям и задумчиво поглядывал на кусты желтой акации. Из-за кустов вышли Павел Варавва и Богатырчук. Павел сказал:
   - Алега ни за что не пойдет за чужой счет. Что ты его уговариваешь?
   - А я пойду, - веселым басом произнес Богатырчук. - Пойду за счет Цыгана - и ничего. Спасибо ему говорить не буду. Он помощник слесаря, у него денег много.
   - Перед кем ты гордишься? - обратился Павел к Алеше. Перед товарищами? Дурень ты, хоть и студент. Какая честь тебе в том: сидишь и надуваешься!
   Алеша поднял голову, свет упал на его лицо. Оно было еще по-юношески румяным и круглым, но на скулах уже начинали играть тени мужества, а на лбу падала к переносью резкая и острая складка. Алеша с усилием, вкось посмотрел на Павла:
   - Тебе хочется в "Иллюзион"?
   - А что же? Хочется. А тебе не хочется?
   - Не хочется.
   - А скажи, твой институт называется императорским?
   - Мой институт не называется императорским.
   - Так чего же ты...
   - Я ничего...
   - Идем, - решительно сказал Павел и тронул Алешу за плечо.
   - Отстань!
   - Идем, уже впускают.
   За кустами акация на главной дорожке проходили головы и картузы посетителей "Иллюзиона". Алексей поднялся со скамьи, неожиданно выпрямил высокое, ловкое тело и потянулся, положив руки на затылок.
   - Идите, я вам не мешаю.
   - Раз ты не идешь, значит, и я должен тут торчать, - пробурчал недовольно Павел.
   - Да ну вас к черту! - сказал Богатырчук. - Пригласил, а теперь назад? Ты меня из дому вытащил? Какое ты имел право, уважаемый?
   - На тебе сорок копеек, и ступай один.
   Богатырчук взял сорок копеек, подбросил их на ладони и грустно ухмыльнулся красивым ртом:
   - Подлецы! Вы думаете, у меня действительно никакой чести нет? Подлецы вы после этого! На твои сорок копеек!
   Он с размаху опрокинул ладонь на протянутую руку Павла.
   - Убирайся! Богатырчук может принять приглашение товарища, а подачек не принимает. Если даже его пригласит Колька Котляров, этот беднейший из пролетариата Костромы, Богатырчук примет приглашение.
   Колька Котляров сказал без всякого выражения:
   - Я тебя не приглашаю.
   - Почему?
   - Не хочу.
   - Нет, почему?
   - Сказать?
   - Скажи.
   - Принципиально.
   Колька стоял перед Сергеем мелкий, нескладный, ничего не унаследовавший от плотника Ивана Котлярова: ни саженных плеч, ни коренастости, ни буйной шевелюры, но сквозь плохонькую оболочку ясно был виден его принципиальный дух. Павел пошевелил руками в карманах и сделал шаг к Николаю:
   - Интересно!
   Одна Таня осталась на диване и спокойно играла пушистым кончиком косы на коленях. Колька под горячим взглядом павла поежился, но не улыбнулся, отвел галаза и сказал негромко:
   - Да чего говорить! Ты спроси у него, почему он не работает?
   - Ха! - засмеялся Богатырчук и повалился на диван рядом с Таней. Старая песня. Меня даже не раздражает. Дома папаша с мамашей талдычат, теперь Колька прибавился. Черт бы вас побрал, почему вы отца Иосифа на помощь не позовете?
   - Нет, ты все-таки отвечай, - сурово произнес Павел. - Он тебе в глаза сказал, и ты в глаза.
   - Знаешь что? Дома я читал "Три мушкетера". Знаешь, до чего интересно! Пришел ты, Цыган. Идем да идем! Пожайлуста! А вы мораль тут развели, труженики! Настойчиво требую, веди меня в этот самый "Иллюзион". Требую выполнения обязательств.
   - Хорошо, выполню обязательство, а только скажи, почему ты не работаешь?
   Богатырчук протянул руку по спинке дивана сзади Тани, и Таня немедленно выпрямилась, все так же теребя кончик косы.
   - Скажу. Алешка и так знает. Скажу. Но все-таки нет справедливости. Алексей тоже не работает, однако ты его тащил в "Иллюзион"? Тащил, Колька?
   - Тащил, так разница: Алешка студент, он работает, только ничего не получает. А с какой стати я буду тебя водить, когда ты нарочно не работаешь?
   - Ну, хорошо. Почему я не работаю? Не хочу. Не хочу работать на Пономарева. Не хочу жить в этой самой Костроме. Здесь живут рабы Пономарева и Карабакчи. Ты сколько получаешь, помощник слесаря?
   - В этом месяце заработал семнадцать, - хмуро ответил павел, не глядя на Сергея.
   - Семнадцать. А ты сколько, Колька?
   - Не в том дело, а ты дальше говори. На кого ты хочешь работать?
   - Ни на кого.
   - Как это у тебя выйдет?
   - Как-нибудь выйдет. Опять в цирк пойду.
   - Балда! - сказал павел. - А в цирке ты на кого будешь работать? Все равно на хозяина.
   - В цирке не так, детки. В цирке я работаю для людей. И вижу людей. Вы этого не знаете. Когда выскочишь на арену на Цезаре... свет какой! Глаза какие! Да что вы понимаете?
   - Чьи глаза? - тихо спросила Таня.
   - Всякие глаза: и у людей, и у Цезаря. Какие красавицы смотрят, улыбаются. Да и не только красавицы!
   - И что? - так же тихо спросила Таня.
   - Он себе шею свернет на Цезаре, а хозяин все равно в карман тысячи положит, - тоскливо протянул Николай.
   Сергей вскочил. Он стал против Николая, взмахнул кулаком и этим движением как будто сбросил с себя богатырское свое добродушие:
   - Наплевать мне на хозяина! Когда я на арене, хозяин - мой лакей, понимаешь? Он смотрит мне в глаза и дрожит. Я тогда артист. Ты знаешь, что такое артист? Знаешь?
   - А за что тебя хозяин выгнал, Сережа?
   Богатырчук не ожидал нападения с этой стороны. Он повернул к Алексею тяжелую голову:
   - За что?
   Алексей стоял у кустов акации и заканчивал перочинным ножиком пищик. Он поднял глаза на Сергея, вложил пищак в рот и вдруг запищал на нем оглушительно и комично-жалобно, а потом спросил, перекосив губы в ехидной гримасе:
   - Да. За что?
   Павел взмахнул руками и захохотал. И Николай с застенчивой улыбкой отвернулся к фонарю. Улыбнулась и Таня, присматриваясь к Алеше.
   Богатырчук оглянулся.
   - Выгнал? Не выгнал, а...
   - Уволил, - серьезно закончил Павел.
   Сергей осторожно сел на диван. Таня смотрела на него с интересом.
   - Все-таки за что, Сережа? - ласково спросила она.
   - За грубость, - тихо ответил Сергей и улыбнулся ей печальными глазами.
   Таня задержала на нем внимательный, почти материнский взгляд, поднялась с дивана, перебросила косу назад и сказала решительно:
   - Хватит! Идем в театр, все! Слышишь, Алеша?
   Алексей увидел ее нахмуренные брови и протянул руку к Павлу:
   - Павлушка, одолжи сорок копеек до завтра.
   6
   По дороге домой Алеша и Таня отстали. Таня спросила:
   - Неужели ты из гордости не пошел в "Иллюзион" за Колин счет?
   - Не из гордости, Таня, а из бедности.
   - Это все равно.
   - Нет, не все равно. Если у меня были бы деньги, я могбы пойти за их счет.
   - А где ты возьмешь отдать Павлу сорок копеек?
   - У отца.
   - Ты у него много берешь денег?
   - Нет, почти что не беру, вот разве на дорогу теперь придется взять.