Макаренко Антон Семенович. Марш 30-го года

   - Василиса Петровна! Пустое дело! Давайте покажу вам, как это... как читать.
   Василиса Петровна сделала вид, будто она очень заинтересована очередной иллюстрацией, отвернулась, ничего не ответила, но через несколько дней она уже с большим интересом рассматривала журнальный заголовок и шептала:
   - Ни...в...а...ва Нива.
   Это проходило в секрете и отца, и от Алеши, даже и Нина узнала о нем не скоро: когда обстоятельства потребовали отьезда капитана из Костромы.
   По вечерам в клубе было особенно хорошо, в нем оставались только люди, преданные идее, и никому не позволялось болтаться без работы. Нина к этому времени крепко привязалась к Тане, в одиночку теперь трудно было встретить и ту и другую. Они предавались новому делу почти без отдыха, тем более что количество книг все увеличивалось и увеличивалось: "караван в пустыне" работал регулярно. У Николая Котлярова тоже задача была длинная, и он разрешал ее с привычной для него миной молчаливого одиночества. Павла Варавву допустили к составлению каталога, и это устраивало его во многих отношениях: во-первых, Павел был выдающийся читатель на Костроме и к книгам относился с нежностью, а во-вторых, рядом была Таня. Пробовали к книжному делу допустить и Алешу, но из такой затеи ничего не вышло. Алеша добросовестно работал до тех пор, пока в руки не попадалась интересная книга, - в этот момент его добросовестность рушилась. Кругом идет работа, а Алеша уже замер над книжкой, развернутой на руке. Еще через три минуты он уже куда-то побрел, не отрываясь глазами от страницы: оказывается, что целью его движения является диван, только вчера вышедший из рук Марусиченко. На диване Алеша распологается настолько уютно, что скоро и записная книжка, и карандаш появляются в его руках. Такое поведение Нина называла распущенностью. Алеша получил новое назначение: для него ответибольшой участок стола, и скоро он с голвоой окунулся в полезное занятие. На кусках ватмана Алеша самым идеальным и самым художественным шрифтом разделывал надпили, необходимые в каждом порядочном клубе: "вход", "выход", "просят не курить", "касса"... А когда принесли только что сделанную доску для вывески, ему пришлось для художника Николая Котлярова сделать рисунок букв:
   Рабочий клуб имени Карла Маркса
   Теперь частенько в город заезжал Богатырчук. Он работал в губернском комитете партии большевиков, очень много путешствовал по губернии и по дороге всегда навещал старых друзей. Его приезд очень часто нарушал спокойное течение строительства клуба.
   В вечер того дня, когда происходил митинг, все и без того были взбудоражены, а тут еще и Сергей приехал. В этот раз он даже не пытался кому-либо помочь, а с первого момента засел с Алешей в углу дивана, заваленного кучей неразобранных книг, и они долго говорили, склонившись к коленям. Сначала им никто не мешал, потому что вид у них был серьезный, прически в беспорядке. Потом Павел Варавва присел против них на стопке книг.
   Девушки присматривались к ним снисходительно, но потом Таня сказала:
   - Хорошо! Наговорились, товарищ мужчины! Можно и нам узнать о ваших тайнах?
   Богатырчук охотно ответил ей:
   - Наша тайна - жизнь. Выходит, это и твоя тайна, Танечка.
   - Значит, это такая тайна, которая всем известна?
   - Известна-то известна, а кто знает решение?
   Богатырчук произнес это загадочно, откинув голову на спинку дивана, мечтательно направил взор в потолок. Таня без достаточного уважения отнеслась к этой позе:
   - Посмотри, Нина, какое дикое соединение большевика с восточным мудрецом.
   нина посмотрела на Богатырчука, но ничего не сказала, отложила перо и приготовилась слушать.
   Не меняя позы, Богатырчук продолжал:
   - Был один такой вечер в четырнадцатом году, у преддверия этого самого дворца просвещения. Нас было пятеро, и каждый из нас тогда... какие мы все были чудаки! Честное слово, даже удивительно! Николай Котляров возгордился передо мной: он работает, а я не работаю. Алеша возгордился перед Павлом: у Алеши не было денег, а у Павла было два рубля. Я возгордился против всех: все рабы, а я - свободный человек. Таня гордилась своей девичьей властью и своей мудростью.
   Павел спросил:
   - А чем я гордился?
   - А ты возгордился тем, что у тебя есть два рубля, честно заработанные два рубля.
   - И ничего подобного... Ну, что ты врешь?
   Богатырчук оттолкнулся от спинки дивана и приблизил к Павлу иронический взгляд:
   - Вспомни: Алешу ты уговаривал воспользоваться твоими деньгами, а меня то приглашал, то нет, то сыпал мне на руку сорок копеек. Возгордился, как же! Какие мы тогда были чудаки!
   - Почему ты вспомнил? - вполголоса спросил Николай, уже стоящий в дверях с кистью в руках. Рядом с ним, вооруженный рубанком, стоял Марусиченко; он приготовился принять участие в разговоре, но в то же время старался понять, интересная разрабатывается тема или не очень интересная.
   Богатырчук снова откинул голову:
   - Тайна жизни! Какая разница! Какие мы тогда были бедные, однокие, обиженные, помнишь, Алексей?
   Алеша засмеялся вспоминая:
   - И гордые, Сергей! Страшно гордые!
   Таня смотрела с высоты лестнички недоверчиво:
   - А может... просто молодые... желторотые!
   Павел повернулся на своей книжной стопке:
   - Ничего подобного, Таня! Ты понимаешь, мы тогда... мы теперь моложе! О! Богатырчук зацепил очень важный вопрос. Я хорошо помню, какая тогда была жизнь! Сил не было, даже злиться сил не было. Жили, жили себе, а в восемнадцать лет уже и... стареть начинали. А что нам было делать? А что у нас впереди было? Одно... костромское. И все!
   Теперь Марусиченко понял, что тема идет важная и что она ему по силам, а в таком случае он всегда высказывался:
   - павел, неправильно говоришь! Чего это: костромское! Кострома, брат, вот она, Кострома! Заводы здесь были? Были. Работали? Работали. Молотилки делали? Делали. И в девятьсот пятом году бастовали? А еще и как! А только люди про все забыли. Человек сам себе цены не знал, каждый думал: нету мне никакой цены. Что я такое? Столяришгка там паршивый, а тот - слесаришка. А на самом деле была цена. Была, понимаешь, большая цена! Я вот, например, столяр! Рабочий! Последний человек. А что большевики сказали: первый человек!
   Николай Котляров слабо улыбнулся:
   - Цена! Ты на фронте посмотрел бы, какая нам была цена. Мало того, что уничтожали тысячами, а даже вежливости не было,, никто толком не обьяснил, почему нужно мне умирать. Команда - и все! Ты помнишь, Алеша: "Вперед!" А это только называлось так "вперед", а на самом деле: "Умирай!" А почему так, никому не интересно. А только большевики растолковали, куда нужно вперед идти.
   марусиченко взмахнул рубанком:
   - И все через них! Легко это подумать: в нашем уезде у князя Волконского тринадцать тысяч десятин, у Четверикова - одиннадцать, у этого... фальшивомонетчика Чуркина - десять тысяч. Сколько это стоит? Ого! А тут тебе Павел Варавва - а сколько ж он стоит? Выходит, пустяк.
   Нина тронула пальцем уголок переплета:
   - Какая же тут тайна? Господа и теперь есть.
   Богатырчук ответил ей радостно:
   - Ха! Есть! Принципиально их уже нет! Вы, конечно, знакомы с учением Маркса?
   Нина чуть-чуть порозовела:
   - "Капитала" я не читала - очень трудно, а я хотела... Но я знаю, я все хорошо знаю.
   - Маркс давно доказал, что они приговорены. И все это знали. А они думали: чепуха, исторические законы как-нибудь приспособятся. И воображали, что они все-таки сделают историю, что они - организаторы, необходимая сила жизни. Они перемалывали нас с полной уверенностью, что это надолго, что это хорошо. А сейчас им, как снег на голову: нет! Вы понимаете, как это сказано, нет?! Пока говорили книги, они могли отговариваться, а сейчас сказал народ...
   - Большевики, - поправил Павел.
   - А большевики, - это и есть народ. И сказано не как-нибудь так, теоретически, а на практике. А если на практике говорят "нет", так это значит "пошли вон"! И кончено! Принципиально они уже готовы.
   Николай сказал осторожно:
   - Они будут защищаться.
   Богатырчук вскочил с дивана, как всегда, оказался массивнее, чем ожидали:
   - Нельзя! Мы их сейчас будем уничтожать, гнать! Я вижу! Я теперь знаю
   эту "тайну". Я, помните, в цирк поступил, думал, здесь я от них укроюсь. Чепуха, ничуть не укрылся! На войну пошел добровольцем, думал, я герой, наплевать мне на буржуев. Чепуха, от них нельзя было укрыться, на их стороне было все: организация, уверенность, строй, народное терпение. А сейчас все на нашей стороне. Большевики нанесли страшный удар, они принципиально их уничтожили. Потому что раньше против них была теория, а теперь не только теория, а еще и воля. Воля! Страшная вещь: "Пошли вон!" Чем на это можно ответить?
   На это никто ничего не ответил. Богатырчук оглядел всех. Марусиченко кивнул ему весело.
   Нина, улыбаясь, спросила:
   - Значит, тайна жизни... разрешается в чем?
   - В борьбе, - крикнул Павел, чтобы перехватить ответ Сергея.
   Сергей захохотал, взмахнул кулаком:
   - Нет!
   - Как нет? - удивился Павел.
   - Тайна жизни в победе! Борьба без победы - чушь, жертвоприношение.
   - Как? Что ты говоришь?
   Павел даже испугался.
   - Иначе быть не может. А у тебя как, Павел? Неужели ты идешь на борьбу и сомневаешься? Дмуаешь: победим или не победим? Любит, не любит? Пан или пропал? Это значит - ты играешь на поражение. Побеждает только тот, кто уверен в победе. А я уверен. Я и хотел бы сомневаться для порядка, что ли, но я не могу. Я не сомневаюсь.
   - А если вас все-таки победят? Представьте себе! - Нина хитро присматривалась к Сергею.
   Он обернулся к ней, посмотрел удивленно:
   - Как же это может быть? Нина! Меня могут повалить, но я буду подыматься. Убьют, а я буду думать, что это ничего не значит, не один же я? Верно, Алеша?
   Алеша размахнулся, сжал кулаки:
   - Вот люблю, когда горячая натура! И мы победим, я знаю. У жизни есть цена, вот сегодня правильно говорили. А эту цену я сегодня первый раз по-настоящему почувствовал.
   - Где?
   - На митинге.
   - Это как же? Расскажи.
   - Еще не умею. Я потом скажу, хорошо?
   Все внимательно присмотрелись к Алеше. Нина склонила голову на руку и задумалась. Марусиченко сказал:
   - На митинге сегодня весело было! Это верно.
   17
   Репетиция "Ревизора" происходила в школе. Алеша пришел первым. Полы были только что вымыты и кое-где еще блестели влажными полосами. В широком зале-коридоре через большие окна пробивались яркие лучи фонарей бывшего "Иллюзиона" и отражались в портретах большими белыми пятнами. Щели в полуоткрытых классных дверях чернели заманчиво и тихонько. В одном классе на окне горела большая керосиновая лампа, которую в школе называли молнией. В этот класс, назначенный для репетиции, карлик-сторож проводил Алешу. Он, видимо, испытывал сильное желание поговорить и начал:
   - Ето, как поприходят, понасоривают, понасоривают. Говорил, ето, говорил, никого теперь не пужаются...
   Но прибежал мальчишка, шепнул: "дедушка", и сторож, потряхивая задом пиджака, ушел на кривых ногах, обутых в тяжелые, складчатые сапоги. Лампа на окне горела большим косым языком, раздражала. Алеша поднялся с парты, пошел бродить по школе.
   В этой школе он был третий или четвертый раз, но в ней учились все его друзья, и поэтому от ее стен пахло чем-то родным и близким. Алеша вспомнил реальное училище, широкую мраморную лестницу, затейливые люстры и бра, строгий зал с императорами во весь рост и с аккуратными влажными дорожками по блестящему паркету. Здесь залом был просто коридор, на стене темнела масляная панель, пол был неровный, местами потерял краску. В одном месте Алеша даже ступил в какой-то гнилой провал между досками.
   А это класс. Но классы, кажется, во всей России одинаковы. Изрезанные парты, выступающая колонна печи, широкий белый подоконник. За окном редкие, тусклые огоньки Костромы, а дальше электрическое зарево города. И еще за окном осень: мокрый песок, облысевшие акации.
   Алеша сел за передней партой, поставил локти на ее пюпитр, на ладошках примостил подбородок. Кажется, в такой позе хорошо было сидеть в третьем классе реального училища, поворачивать голову направо и налево, ухом регистрировать течение урока, а душой уноситься в просторы мальчишеского нехитрого, но завлекательного воображения.
   Очень важно, что тогда было счастливое время. Говорят, что дети всегда счастливы. Это, можент быть, потому, что дети умеют жить сегодняшним днем. В сущности, это великое философское умение. Или лишняя жертва отцов. Вот он в третьем классе, может быть, жил счастливой жизнью, а в это время его отец по одиннадцать часов в сутки вертел свой токарный станок. Для чего? Чтобы поздно вечером заваливаться спать, а утром снова в шесть часов брести к своему токарному станку. И еще для чего, чтобы Алеша в детстве мог жить сегодняшним днем.
   А как будет, когда наступит социализм? Вчерашний митинг - это путь к социализму или нет? Алеша улыбнулся в темноте. Что общееможно вообразить между вчерашним митингом и социализмом? Улыбаясь в темноте, Алеша вспомнил трибуну из разрушенных ворот, Красную гвардию в разнообразном одеянии, в заплатанных штанах. И шапки у них разные, и нет ни одной новой. И бороды некультурные, растрепанные, косые. Знаменщик Колька Котляров идет строить социализм, еще не опомнившись от ужасов войны. А этот Соколовский, коммерсант, пройдоха и подлиза, бьющий себя шапкой в грудь! И Груздев в лохматых сапогах, рассказывающий небу о своей черной жизни и светлой мечте! И наконец, шаловливый, занозистый крик, арест двух господ - один из них наряжен в смешной макинтош и топорщится, как дешевая игрушка.
   Когда раньше Алеша думал о социализме, он представлял себе высокие светящиеся колонны, а между ними легко ходят люди, тонкие, светлые, с ясными, мудрыми глазами.
   В свое время многие думали о таком социализме, и все хорошо знали, что он помещается так далеко, в таких далях воображения, что, вероятно, там, рядом с ним, помещаются и ковры-самолеты, и шапки-неведимки, и коньки-горбунки, собственно говоря, все это распологается не впереди, а где-то в прошлом, скорее всего просто в детстве.
   И оказывается, есть и другой социализм - где-то здесь, очень близко. Это тот самый социализм, который хотят завоевать полуграмотные люди в бедной одежде и в поношенных шапках. Хотят, решили завоевать! Его милый, родной отец, токарь Тенплов, высокий, худой и суровый человек, в своей жизни не видавший ничего, кроме труда и Костромы, никогда не мечтавший о светящихся колоннах и мудрых людях, разве он оглядывается на заплатанные штаны и измазанный свой пиджачок? Отец не оглядывается, не сомневается, даже слов лишних не тратит. Все гораздо проще: он просто решил, что должен быть социализм.
   Алеша направил глаза в щель полуоткрытой двери. За дверью был полумрак зала, но перед Алешей проносилось будущее. Значит, так: Пономарева нет, нет князей Волконских, нет фальшивомонетчика Чуркина, нет Карабакчи, Троицкого. Нет никакого высокого "мира", нет их дворцов, роскоши, чванства, пахнущего духами, и рысаков, удивляющих народ. Это... это очень хорошо! Но нет и светящихся высоких колонн и ползающих между ними полубогов. Собственно говоря, это... тоже хорошо!
   Между вчерашним митингом и этим будущим социализмом прорезался вдруг знак равенства: и здесь, и там живая человеческая простота, живой смех и обыкновенный, справедливый разум. Все гораздо проще и привлекательнее: какая-нибудь электрическая лампочка в комнате будущего Степана Колдунова, какие-нибудь лишние три-четыре часа отдыха у токаря Теплова, книжная полка у Марусиченко, сытный обед у старого Котлярова, университет у тех мальчишек, которые теперь ходят "караваном в пустыне", и у матери его, Василисы Петровны, новое платье, и, самое главное... это все на полном просторе, свободном от паразитов...
   В общем, так немного хотят простые, трудящиеся люди, настоящие люди, связанные честностью и трудом. Так немного хотят.
   И все-таки вчерашний митинг напоминает что-то такое, что уже было. Так же немного хотели люди и раньше и так же просто и горячо мечтали о справедливости. И как обидно горько представить: при Пугачеве... Император Петр 3! Как это грустно и как это глупо! Какой это заброшенный был народ! Петр 3! Имя! Тушинский двор разве лучше? Все это перемешано с обманом, вином и со страшной, желудочной темнотой! Фантастический, доверчивый бунт, слепое тыканье народа в непоколебимые твердыни истории. И так на протяжении многих веков, и так фатально обреченно, и быть иначе не могло.
   И вот сейчас народ поднял честное свое трудовое лицо и требует справедливости. И Богатырчук нашел тайну жизни, и эта тайна в победе, даже если Богатырчук будет побежден. Богатырчук игнорирует многочисленные поражения народа в истории, он уверен, что сегодняшние дни - дни совершенно небывалые, дни единственного в человечестве переворота.
   И так он знает потому, что есть Ленин.
   Ленин!
   Алеша не мог себе представить даже лица Ленина. Гений, который с такой уверенностью, с такой настойчивостью, с таким успехом несет свою мысль человечеству, который так свободно обьединил вокруг себя лучших людей России, до Мухи включительно, который говорит людям о новом счастье, так обидно был недоступен для Алешиного воображения!
   Алеша загляделся в туманный просвет классной двери, ничего в нем не увидел, но в душе у него распостранялся невиданный еще порядок. Ленин стоял в душе без образа и очертаний, без лица и голоса - чистое имя, мысль, чистая идея нового человечества, невиданного, не совсем понятного. И стало ясно, что Ленин - это не просто человек, это еще не доступная воображению историческая эпоха, которая начинается завтра. В том, что она будет, Алеша не сомневался, он только хотел ее увидеть.
   Алеша даже подался вперед, сидя за партой. Не поможет ли воображению метод сравнения? Он ясно, страшно отчетливо и красочно представлял себе Россию 1773 года: "двор", дворянские усадьбы, крепостной народ, послушное безликое войско - дворянский расцвет. И где-то на краю страны разлившееся крестьянско-башкирское восстание темных и бедных людей, с таким же темным казаком впереди - С Пугачевым. Кто он такой? Подвижник, авантюрист? Кто он такой? Может быть, он был человек с улыбкой, с юмором, с острым словом, может быть, он очень хороший и интересный человек, может быть, он похож на Степана Колдунова? И эта волна, очень вероятно волна прекрасных живых людей, шла против дворянской культуры, вооруженной книгами, пушками, знаниями, шелковым платьем, французким разговором. Было страшное противоречие между этими лагерями, противоречие в силе. А вот сегодня другие силы и другое противоречие. Какая культура на стороне Пономарева? И какое войско. И культуру, и силу Алеша чувствовал в самом себе, отражение великой культуры народной сознательной воли, организуемой Лениным.
   Где-то зашумели двери и пронеслись голоса. Алеше жаль было расставаться со своими историческими видениями, и он скорее, скорее еще раз присмотрелся к ним и улыбнулся самому себе. В том, как звонко и уверенно звенели голоса людей, заключалось подтверждение его улыбки.
   18
   Голоса и неясные силуэты прошли дальше по коридору. Вот голоса глухо повторились в том классе, где горела лампа. Потом они затихли, и вдруг оттуда снова вырвался сноп звуков, - очевидно, открыли двери. Легкие, милые каблучки быстро застучали по коридору. Туманно-светлая щель двери расширилась и в полосе окна за дверью встало счастье. Алеша притих и склонил голову. Нина несмело вошла в класс, ее голос с трудом повиновался ей:
   - Алеша, это вы?
   Алеша так порывисто бросился к ней, что парта загремела, сдвинулась с места. Алеша взял руку девушки, приложил к губам. Это была первая, настоящая, секретная ласка между ними. Он поцеловал нежную, теплую руку в том месте, где начинаются пальцы. Он близко глянул в глаза девушки. Тыльной стороной другой руки она откинула прядь волос и прошептала:
   - Алеша... здравствуйте!
   Он потянулся к ней, к ее плечам, к шее, к лицу, но той же рукой, мягкой и горячей ладонью, она прикоснулась к его лбу, и он замер.
   - Ничего больше не нужно, Алешенька.
   Нина прошептала и оглянулась на дверь, ее рука упала к нему на плечо и там осталась, когда он сильным движением привлек ее к себе. Нина как будто все смотрела на дверь, и он не нашел ее губ, поцеловал в верхнюю часть глаза, почувствовал крепко сложенные волоски ее брови.
   Это было счастье, но не такое счастье, какое дается всем людям, а какое-то особенное, неожиданное и незнакомое. В нем много было удивления. Его рука удивилась ускользающему легкому шелку, удивилась собственной смелости. Его душа ощутила существо, у которого и тело, и глаза, и брови, и платье, и неожиданно возникший запах духов, и гордая сдержанность покорни были созданы жизнью для счастья и награды - неужели Алеше?
   Его счастье было так великолепно, что в нем не успела проснуться страсть. Он опустился к ее ногам, обнял ее ноги и сказал ей, склонившей к нему таинственно прекрасную голову:
   - Нина!
   Она положила руки на его плечи:
   - Милый... зачем такие рыцарские поклоны?
   Алеша радостно прижался к ее колену. Почувствовал, как в смущении дрогнула ее нога, и вскочил. Она быстро отошла к двери и, взявшись за ручку, остановилась:
   - Нас ожидают. А знаете что, Алеша? Мы подождем... целоваться, хорошо? Если бы вы знали, как сильно я вас люблю...
   19
   Лампа горела по-прежнему на окне. За партами сидели свободные лицедеи, а впереди, на том месте, где обыкновенно расхаживают учителя, шло действие. С книжкой в руках подавал текст и исполнял обязанности режиссера инспектор высшего начального училища Константин Николаевич. На его тужурке еще поблескивали старомодные петлицы, только орлы на них были без коронок. У Константина Николаевича лысина до половины головы. Другой учитель, маленький, подвижный, казавшийся очень умным, исполнял роль Хлестакова, а конторщик завода, Лысенко, - Осипа.
   Алеша сидел рядом с Ниной, и каждое слово пьесы казалось ему по-новому могущественным и остроумным. Он громко смеялся. И Константин Николаевич оглядывался на него с такой торжествующей улыбкой, как будто это не Гоголь, а он, Константин Николаевич, написал "Ревизора". У окна за длинной партой между двумя учительницами сидела Таня и посматривала на Алешу лукавым взглядом. Капитан спрятался сзади и добросовестно зубрил роль Тяпкина-Ляпкина.
   Хлестаков произнес свой монолог. У учителя был тоненький, смешной голосок. Хлестаков выходил у него удачно. Он с хорошей, глуповатой тоской произнес: "Никто не хочет идти". Оглянулся. Один из учителей крикнул:
   - А действительно, никто не хочет идти? Где Варавва?
   Вараввы не было. Это и раньше все заметили.
   - Что же это такое? Так же нельзя репетировать, - сказал обиженно Константин Николаевич. - На прошлой репетиции не было и сейчас нет. Почем нет Вараввы, кто знает?
   Все оглянулись на Таню.
   - Чего вы на меня, товарищи? Варавву позвал Муха по какому-то важному делу.
   - Но нельзя же так, - еще более обиженным голосом произнес режиссер. Мало ли какие важные дела! Мы ставим "Ревизора" первый раз на Костроме, это самое важное дело. А он срывает. Срывает!
   Константин Николаевич обеими руками показал на свободную площадку "сцены", на которой в таком обиженном безделье торчал Хлестаков; всем сразу стало видно, что Варавва виноват.
   Алеша сказал:
   - Если павел не привел - значит, у него действительно важное дело.
   - Какое такое у него важное дело? Заседание какое-нибудь?
   Константин Николаевич слово "заседание" произнес с презрением. Алексей возмутился:
   - Да что вы, Константин Николаевич? Павел - большевик, не забывайте.
   - Да господи, большевик!
   Константин Николаевич отвернулся и сказал горячо, обращаясь к классной доске:
   - Большевик должен быть здесь, если такое культурное дело: "Ревизор"! Вы подумайте: на Костроме "Ревизор"!
   Все притихли перед его справедливым гневом.
   Но выступил из темного угла Степан Колдунов, руки у него в карманах, на ногах добытые недавно валенки:
   - Ты, товарищ, напрасно так говоришь! У тебя тут представление, а у него большевистский совет, может. А ты кричишь! Одной девке хоровод водить, а другой девке за водой ходить!
   - Как у нас говорят, в Саратовской, - серьезно, негромко закончил капитан.
   Все засмеялись и оглянулись на капитана, но он продолжал добросовестно зубрить роль Тяпкина-Ляпкина. Степан все-таки ответил ему:
   - В Саратовской, бывает, дело говорят.
   - Да какое дело! Какое дело, - режиссер все больше и больше гневался. Ставить "Ревизора" - это именно за водой ходить, за духовной пищей для народа, понимаете? Вы понимаете, товарищ Колдунов?
   В голосе инспектора звучали дрожащие нотки проповедника, но Степан обнаружил полную к ним нечуткость:
   - Что ты мне: духовная пища, духовная пища, как будто я не понимаю.
   Если твою душу накормить нужно, так это и я могу сделать, а павел большевик, у него, может, революция.
   Режиссер спросил зло:
   - А кто будет играть?
   - А кого он играет такого, сказать бы?
   - Кого он играет? Слугу играет.
   Степан даже губу вытянул, настолько ответ заинтересовал его: