Страница:
сына Симона Маркиша об отце, воспоминания В. Сенкевич об Андрее Седых,
филигранное философское произведение Манука Жажояна, и др. Приближаясь к
рамкам строгого лимита, я вкратце остановлюсь лишь еще на работах двух
авторов.
Эссе Эдуарда Штейна " В поисках исчезнувшей Атлантиды" рассказывает о
трогательном сотрудничестве автора с главным редактором "Новго журнала"
В.Крейдом в расшифровке загадки стихотворения поэта -харбинца Арсения
Несмелова.
В статье "Двукультурие и свобода", М. Эпштейн поднимает весьма
актуальные и злободневные вопросы необходимости воссоединения,
взаимопроникновения американской и российской культур в Америке. "Вступить
на границу двух культур, - пишет автор - это как от монозвука перейти в мир
стерео - видеть одну культуру глазами другой, и видеть все вещи двумя
глазами". Однако, справедливо упрекая Америку в том, что она "все менее
склонна" к изучению других языков, в том числе русского, с моей точки
зрения, автору следовало б не менее остро выразить упрек и нашим
соотечественникам, которые попав на американскую землю, нередко быстро
отказываются от русского языка, искажают его "заграничным" акцентом,
неоправданным засорением русской речи английскими терминами, и мало что
делает для сохранения языка младшим поколением (детьми и внуками).
Я с огромным интересом всегда ожидаю встреч с произведениями Е.
Жиглевич, которые покоряют глубиной, особой эмоциональностью и изысканной,
лаконичной формой изложения. Не исключением оказались и работы юбилейного
номера - рецензии на фильм Тарковского "Ностальгия" и на спектакль
"Преступление и наказание", поставленный Ю. Любимовым в Вашингтоне. О
рецензии на "Ностальгию", я могу сказать одно - ее нужно перечитывать и
перечитывать и каждый раз открывать что-то новое. Ее нельзя цитировать,
потому что трудно выбрать что-то наиболее характерное - там все характерное,
каждое слово, каждое предложение, каждая высказанная мысль.
В конце второй рецензии (написанной в 1987 г.) автор упоминает имя А.
Эфроса, с которым связывает надежду, как на возможного открывателя
"неизвестных земель, имя которым душа человеческая". Жиглевич, строя свои
предположения на основе книг Эфроса о театре и кино, признается, что
постановок его не видела. Если Евгении попадутся на глаза эти строки, то
хочу поделиться, что мне посчастливилось попасть на спектакль Эфроса на
Таганке. Это была хрестоматийная пьеса Горького "На дне", которая порядком
надоела еще в школе. Но оказаться в Москве и попасть "На Таганку" - само по
себе уже было событием духовной жизни каждого советского интеллигента,
независимо от того, что тебе покажут на сцене. И вот поднимается занавес, и
каждое знакомое, известное наизусть слово, звучит по-иному, звучит так, что
в жарком зале ты ощущаешь холодок на спине. Слова Сатина "Человек - это
звучит гордо", которые бровадно и громко обрушивались на нас с разных сцен,
как текст ничего не гарантирующей конституции, в постановке Эфроса из уст
(не помню, но кажется И. Бортника), звучат тихо и так проникновенно, что
воспринимаются, с одной стороны как упрек за причиненные этому "Человеку"
унижения, и с другой - как озарение, возвращающее ему чувство собственного
достоинства, самоуважения...
Половину объема юбилейного номера занимает раздел поэзии. Я полагаю,
что на него еще отдельно откликнутся рецензенты. Здесь стихи как постоянных
авторов альманаха, так и новых. Отдельные страницы посвящены юбилеям
собратьев по творчеству - В. Синкевич, издателю альманаха "Встречи" и Вадиму
Крейду, издателю "Нового Журнала".
За не имением более места, из поэтического раздела я процитирую
фрагмент стихотворения молодого поэта Михаила Мазеля, которое выражает
чувства, очевидно знакомые каждому, кто берет на себя неблагодарный труд,
оценивать работу других:
Как сложно никого не обижать,
Не быть надменным, строгим и жестоким,
И за глаза друзей не обсуждать
И доброты в себе искать истоки.
Я хочу поздравить всех авторов и друзей альманаха "Побережья" со
славным юбилеем. И прежде всего, главного редактора журнала Игоря
Михалевича- Каплана, а также сотрудников издания: редакторов, корректоров,
художников, наборщиков, дизайнеров.. Когда встречаешься с такими людьми,
всегда возникает вопрос - что же ими движет, этими подвижниками в наше
прагматичное время? Очевидно, только "горячая приязнь к жизни" (как сказал
В. Крейд в стихотворении, строчку которого я использую в заглавии), и
добавлю - к творчеству. Пожелаем же "Побережью" новых друзей, которые
помогут ему жить долго и благополучно.
(к 3-й годовщине со дня смерти Эдуарда Штейна)
(В несколько сокращенном виде опубликовано в "Панораме" No 1131.
декабрь 11-17,2002)
В 1979 году у меня в соавторстве с академиком Казначеевым в серии "
Здоровье" издательства "Знание" (Моcква) выходила научно-популярная книжка
на соответствующую тему. Чтоб придать книжке оптимистический заряд, я решила
в качестве эпиграфа к ней поместить стихотворение С.Маркшака:
Все умирает на земле и в море,
Но человек суровей осужден:
Он должен знать о смертном приговоре,
Подписанном, когда он был рожден.
Но, сознавая жизни быстротечность,
Он так живет-наперекор всему,-
Как будто жить рассчитывает вечность
И этот мир принадлежит ему.
Могущественный чиновник -"редактор" этого, крайне идеологизированного
издательства, выбросил из моей книги стихотворение, обосновав тем, что оно
может быть истолковано как "философия эгоистичного прожигателя жизни, не
устремленного к борьбе за победу коммунизма..." Мне было очень жаль, так как
стихотворение казалось крайне оптимистичным и жизнеутверждающем.
Сейчас, когда пишу строки, посвященные безвременно ушедшему другу, я
невольно вспомнила стихотворение и вдруг обнаружила, что никакого
оптимистическогго пафоса оно мне не внушает: мы действительно, живем часто
так, как буд-то и сами будем, и наши близкие , друзья будут жить вечно...
приумножая долги, невозмещенные кредиты ,Вере, Надежде , Любви.и добавлю ( к
песне Б.Окуджавы)- Дружбы...
Ярким примером тому, могут послужить сюжеты наших с Эдуардом Штейном
взимоотношений.
Наша дружба завязалсь по телефону, с самой первой беседы, когда он
позвонил мне, откликнувшись на некоторые мои рецензии. Это был начальный
период моей жизни на американской земле, и обретение такого друга,
единомышленника было счастьем. Эдуард неоднократно приглашал меня посетить
его дом- музей книги, но нам не довелось встретиться, так как в Нью-Йорке я
бываю крайне редко, а когда приезжала, то сам Штейн бывал в отъезде. За год
до своей смерти он позвонил и сказал: "Лариса, а мы с вами так и не
встретились. Время быстротечно, а мне уже 64! ". Я засмеялась в ответ: мол,
что такое 64 для мужчины... Но что-то мне показалось странным в его
словах...
А спустя некотрое время позвонил мне издатель "Побережья" Игорь
Михалевич- Каплан и сказал: " Эдуард смертельно болен..."
За время нашей дружбы с Эдуардом,, мы нераз обменивались публикациями и
среди присланных мне- его книжка: "Литературно-шахматные коллизии".
Думаю, что не ошибусь, если отмечу, что каждый, кто "балуется"
литературно-критической деятельностью, получая от того или иного автора
книжку, сам на себя накладвает обязанность откликнуться на нее рецензией,
полагая, что и автор не без тайной надежды на отклик, прислал свой труд. Но,
я никах не могла выкроить время для чтения книги Эдуарда,, тем более, что
шахматы и шахматисты, никогда не входили в круг моих интересов .
Обострение чувства невыполненного долга после ухода Штейна, заставило
открыть эту книжку , которая захватила и очаровала с первой же страницы.
Разумеется, что уже само название говорит о том,что в книге содержатся
фрагменты, доступные к пониманию знатокам шахмат,. Однако, основное в ней не
это.
Судьба Штенйна распорядилась так, что не только шахматы играли
существенную роль в его жизни , но он играл немалую роль в жизни шахмат. Это
позволило ему написать книгу, предсталяющую собой уникальную попытку
исследования взаимосвязи, взаимообусловленности судьбы героев книги,
характера их творчества с тем местом, которые занимали шахматы в их жизни .
Так , о шахматной легенде Америки Роберте Фишере, Штейн пишет: "
Колебания настроений Фишера, иногда и кажущееся отсутствие логики в
поступках- суть нормальные для него вещи. Как и многие гениальные люди,
Фишер болезненно мнителен. Подобно людям такого склада характера, он
поборник правды, он не способен лгать... ".
Исследуя тончайшие психологические механизмы взаимообусловленности
жизни и творчества , тех , кто в той или иной степени был связан " с
королевской игрой", автор показывает, что эта обусловленность порой
оборачивалась крайностями: полное поглощение шахматами, определяло
уязвимость, и даже беспомощность в обыденной жизни, как, например, у Таля. "
У Михаила Таля,-пишет автор,- было все или почти все:филигранная техника,
магическое видение 64-х полей, оригинальнейшие дебютные системы и идеи,
компьютерный счет-пересчет, а все это вместе как-то располагалось, исчезало
в дуршлаге жизни. Гениальный шахматист, блистательный рассказчик, одаренный
литератор Михаил таль, был лишен определнного жизненного стержня- вне щахмат
он был беспомощен..."
Однако, наряду с названными примерами, Штейн в книге представляет и
захватывающий анализ того , как знание законов шахмат позволяло в
критических жизненных ситуациях выбрать верную стратегию победы над "черными
силами".
В связи с этим огромный интерес представляют очерки , о взимосвязи
основной творческой деятельности с шахматами у писателей, поэтов, музыкантов
, представителей иных профессий. Это- очерки о Мстиславе Ростроповиче,об
архиепископе Сан-Франциском отце Иоанне, публиковавшим стихи под псевдонимом
Странник и др.
Свое кредо , исследователский подход, который Штейн применяет к такого
рода анализу, он весьма точно выразил в очерке "Шахматный мир Александра
Солженицина", "Я ни в коем случае, не намерен решать вопрос: а какова же
сила игры писателя; моя задача-попытаться определить роль шахматных
ассоциаций в его творчестве...." И далее Штейн представляет крайне
интригующий анализ того, как "шахматное мышление" помогало писателю в даже в
крайних драматических жизенных ситуациях выбрать верную стратегию поведения.
"После применяя свод шахматных правил и знаков в рельной жизни,-подчеркивает
Э.Штейн,- пистель часто застявлял власть отступать... Писатель знал, что
один неосторожный ход может дать его врагам большое преимущество". А далее
автор для иллюстрации цитирует уже самого Солженицина: " И впились в меня
четыре глаза! Да зрячий и я: почерк на конверте мой, и даже обратный адрес
рязанский, еще и лучше-значит не прятался. Но теперь надо быстро хватать
фигуру, а то опять неестенственно будет...". Автор перехватил инициативу,
"схватил и переставил фигуру"- и поле боя осталось за ним,- заключает Штейн.
В очерке "Владимир Набоков:шахматно-поэтическине коллизии творчества",
Эдуард цитирует Набокова, который писал: " Единственное мое возражение
против шахматных композиций это то, что я ради них загубил столько часов,
которые тогда, в мои наиболее плодотворные, кипучие годы, я беспечно отнимал
у писательства". Штейн в своем исследовании не оспаривает писателя , а
конкретным анализом поэзии Набокова иллюстрирует огромное позитивное
вляиние, которые оказали на ее шахматы.
Последнею пожертвовал я пешкой,
шепнул : "сдаюсь", и победитель мой
с какою-то знакомою усмешкой,
привстав, ко мне нагнулся над доской.
Цитируя и анализируя это и другие стихи писателя, Штейн заключает :
"Попутно заметим, что лучшие шахматные, стихотворения Набокова написаны
сонетной строфикой, очевидно потому, что красивые партии по дебюту тот же
сонетный тезис, по мительшпилю-разгоревшийся конфликт, а эндшпиль, как
последний терцет, сонетный "замок", обобщение предыдущих стадий игрового
процесса".
Своей книгой Штейн иллюстрирует то, что и он сам в своем анализе тех
или иных жизненных коллизий не упускал возможности использовать шахматные
аналогии.В статье, посященныой перипетиям издания рассказа В. Аксенова
"Победа" он пишет: "Позиция сил-фигур на "шахматной" доске журнала "Москва",
в то время была такой: королевско-редакторская мантия принадлежала серому и
невзрачному Евгению Поповкину; во главе отдела прозы стояла "пешка"
В.Андреев; душой же этого отдела и почти "королевой" журнала была Диана
Тевекелян..."
Понятно, что такая книга не могла не содержать сюжеты "шахматной жизни"
самого автора. Очерк: "Автограф Капабланки" рассказывает о приобретении
автором книги с названным автографом, как приз за "самую красивую партию", в
которой Штейн одержал победу в турнире в г. Варшаве в 1965 году.
Глубоко волнующими мне представляются страницы книги, представляющие ее
автора не только как служителя двум богиням- Мнемозине и Каиссе (по
выражению гроссмейстера Овербаха) ,но и как видного общественного деятеля
правозащитного движения в широком смысле слова, и в частности, борца за
права шахматистов, за что ему немало досталось в годы "обострения
идеологической борьбы" между тоталитаризмом и демократией.
На одной из последних страниц книги помещено открытое письмо Штейна
Генеральному секретарю ЦК КПСС Ю.В. Андропову в защиту шахматных чемпионов
супругов Гулько и с просьбой выпустить их из СССР.
"Традиционные "сто дней",уже за Вами.-пишет Штейн,- Надеюсь, что теперь
Вы сможете выкроить минуту-другую для шахмат.Сделайте Ваш первый "ход", но
не е2- е4, а снимите с советской доски две "фигуры"-разрешите выехать из
страны двум ее чемпионам, супругам Гулько. Этот подарок в "дебюте" Вашего
правления шахматный мир никогда не забудет, а шахматы живучи-их история
перевалила за две тысячи лет".
Даже в этом, адресованном на самый высший уровень руководства
недружелюбной к нему в те годы страны, Эдуард ни в чем не изменил изменил
себе: ни бескомпромисной гражданской позиции , ни пристрастию к шахматным
аналогиям. И это в концентрированном виде отражено в самой подписи Штейна на
этом письме. Под письмом написано:
"Остаюсь( выделено мной-Л.М.)
Э.Штейн- член группы "А"
Международной федерации журналистов, пишущих на шахматные темы."
Он всегда оставался самим собой. Таким он и остался в наших сердцах, в
нашей памяти- бескомпромисным, преданным своему делу, верным, преданнм
друзьям.
О "Новом Журнале"
("Побережье" No 12-2003)
С того момента, как я соприкоснулась с документами волнующей истории
"Нового журнала" в процессе работы над очерком о нем в 1999 году (см. "Когда
свободою горят, когда сердца для чести живы", "Панорама", No 945 и
Побережье, No 8), мое уважение ко всем его создателям, интерес к каждому
выпуску не угасает. И потому не могу не выразить вновь те впечатления,
которые накопились за несколько лет, прошедших с момента моей вышеназванной
публикации.
Предыдущий обзор был посвящен в основном истории НЖ, поэтому из-за
ограничений размеров рецензии и для иллюстрации содержания, я использовала
лишь один из его выпусков - 209-ый. Сейчас же позволю себе попытку
"пробежаться" по некоторым номерам из последних десяти выпусков.
Я думаю, что никого из читателей не удивит мое утверждение о том, что
проза - основа любого "толстого" журнала - это всегда открытие, всегда
интересно. Не составляет исключение и НЖ. Для иллюстрации нет надобности, да
и возможности, останавливаться на всех произведениях в нем опубликованных.
Потому я ограничусь двумя выбранными мной, которые ярко передают диапазон
тематики. Первое - это лирический, точнее - сентиментальный рассказ
московского литератора В. Микушевича "Векша" (НЖ, No 222).
Прежде всего, хочу заметить, что стиль рассказа столь лаконичен, каждая
фраза весома для его содержания и передачи эмоционального настроя, что
рассказ этот очень трудно кратко изложить без искажения сюжета и замысла. И
потому, только с этой оговоркой, я обозначу основную нить истории, чтоб
читатель знал о чем идет речь.
Учительница детской музыкальной школы (от имени которой ведется
рассказ), приглашает в гости молодую, яркую, талантливую коллегу Вику
(которую учителя и ученики называли "Викшей" или "Векшей"), с тайной
надеждой, что она своим очарованием уведет сына от неподобающей родителям
невесты. Но, несмотря на то, что сын остановился на своем выборе, переехав к
молодой жене, Вика остается жить в доме своей старшей коллеги в бывшей
комнате ее сына. Впоследствии "квартирантка" столь усердно помогает мужу
благодетельницы в необходимой ему для проекта работе над доказательствами
существования (ни на одной карте не обозначенной) речки "Векши" (названной
так, судя по всему, с подачи Вики), что постепенно вытесняет хозяйку из ее,
еще недавно совместной с мужем, спальни. "Их работа исключала меня", -
признается хозяйка дома, - добровольно перебравшись для ночлега в комнату
сына (выделенную ранее Вике), и продолжает вести хозяйство и все бытовые
заботы на троих... После доказательства существования речки, Вика бесследно
исчезает, а муж героини заболевает опасной и продолжительной болезнью,
которая отступает после принятия его проекта.
Читая этот рассказ, я вспомнила когда-то попавшуюся на глаза заметку А.
П. Чехова о том (не цитирую, а лишь пересказываю - Л.М.), что писатель
должен стремиться к тому, чтоб не описывать состояние души, переживания его
героев. Это должно передаваться через их поступки, слова, которым следует
говорить самим за себя. С моей точки зрения, рассказ "Векша" абсолютно
соответствует совету классика. Вика, в сложных, запутанных ситуациях не
вступала в дискуссии, а говорила: "Я лучше сыграю", и садилась за
фортепиано.
"Нам было не до музыки, - признается главная героиня, - но, разумеется,
никто не возражал... Игра Вики отличалась одной особенностью... Вика не
играла ту или иную вещь. Она просто играла (глагол в данном случае не только
не нуждается в дополнении, но исключает его)...".
Ночами, когда до ушей хозяйки доносились из ее прошлой спальни
перешептывания и смех мужа с Викой, она подумала, что смеются над ней.
"Потом я поняла, - замечает она, - что так смеяться нельзя над кем-нибудь...
Я назвала бы этот смех заразительным, потому что у меня на глазах были
слезы, как будто я смеялась, хотя я вовсе не смеялась".
В конце, посетив с выздоравливающим мужем место, где протекает
"невзрачная речка", героиня заключает: "Она не протекала, она прыгала,
упругая и гибкая, бежала мимо нас всем своим длинным телом, потупившись как
бы со стыда. Впервые за много месяцев мы с Вячеславом (мужем - Л.М.) взялись
за руки. Я узнала Векшу и поняла, что это все, что осталось от нашей жизни.
"Я лучше сыграю", - обещало цепкое зеркало".
Я бы отнесла этот рассказ к художественным достижениям по оценке
литературных приемов, которые помогают автору передать объемный пласт
глубокой драмы и психологических переживаний героев в крайне сжатом
словесном пространстве.
Абсолютным контрастом утонченной эмоциональности, даже поэтичности
сюжета этого рассказа, является грубая, крутая прозаичность содержания
рассказа Валерия Лебедева "Сон" (НЖ, No 224). Это произведение привлекло мое
внимание, поскольку напомнило о сильном впечатлении, которое когда-то, в
далекие студенческие годы (когда еще молодежь читала классику) на меня
произвел рассказ И. С. Тургенева с одноименным названием.
Сон, как одно из самых загадочных, непознанных явлений человеческой
жизни, во все времена волнует воображение как простых смертных, так и
создателей всех жанров произведений творчества, в том числе литераторов.
Рассказ Тургенева является одной из иллюстраций сказанному. Повествуя о
мистическом совпадении сна и реальности, рассказ встретил, мягко говоря,
весьма сдержанную критику, в которой это произведение порой определялось,
как "чудовищная фантасмагория" и "вздор", "клякса... пера" и даже как
"творческий грех". (См. И. С. Тургенев, Собрание сочинений, М.,
"Художественная литература", т. 8. стр. 504, 1978.) И самому Тургеневу
пришлось оправдываться и отзываться о своем рассказе, как о нестоящей
внимания "небольшой, в сущности довольно пустой штучке" (Тургенев, Письма т.
ХII, кн. 1, стр. 44-45).
На этом фоне история, описанная в рассказе Лебедева, с особой силой
высвечивает трагизм, парадоксы и абсурд жизненных коллизий людей в условиях
тоталитаризма. События рассказа происходят в г. Таллинне в 1952-м году.
Инженер поделился со своим соседом по подъезду, капитаном МГБ тем, что ему
приснился сон, в котором "капитан возводит на эшафот товарища Сталина,
надевает ему на шею петлю и выбивает из-под ног товарища Сталина табурет"...
После услышанного, капитана "преследовала неотвязная мысль: ну а как инженер
расскажет свой сон кому-нибудь еще? Пойдет слух о его участии в экзекуции,
быстро дойдет до начальства. Ты капитан, знал о сне своего соседа? Скажешь -
не знал, а сосед скажет, что мне же первому рассказал. Скажешь - знал,
почему же тогда срочно не доложил. Душевные терзания разрешились при входе в
здание республиканского МГБ. Поднимаясь по лестнице, он точно знал, что идет
в кабинет шефа с намерением все доложить по форме".
Пока рассказ не дочитаешь до конца, даже тем из нас, кто начитался
"самиздат, тамиздат" и многое другое, что было опубликовано разными
"издатами" о сталинщине, трудно предположить, что оба героя этой абсурдной
ситуации в итоге будут приговорены к 25-ти годам по статье 58, пункт 8 -
террор через статью 19 (подготовка через намерение) и пункт 11 - создание
антисоветской организации для подготовки террористического акта. Это был
конец 1952 года, а в 1954 году они оба в один и тот же день были
реабилитированы.
Особую глубину впечатлению от этого рассказа придает то обстоятельство,
что он основан на реальной истории, которую автору рассказал академик Густав
Иоганович Наам.
Нелицеприятные отзывы современников о содержании рассказа Тургенева
"Сон", при достаточно высокой оценке художественных приемов, используемых
автором, очевидно, явились свидетельством тому, что писателю-реалисту,
создавшему такие остросоциальные произведения, как "Записки охотника",
"Рудин", "Дворянское гнездо", "Накануне", "Отцы и дети" и др., не прощалось
всерьез писать о том, что не опирается на конкретные знания. Но
тоталитаризм, диктатура в своем отношении к сути бытия человеческого ни на
науку, на здравый смысл не опирались. И потому, даже при идеологии,
основанной на оголтелом материализме, сон человека - подконтрольная власти
реальность, которая способна определять его жизнь и судьбу.
Я отношу "Новый журнал" и к изданиям литературоведческим, от слова
"ведать" - "управлять, заведывать чем-нибудь, наблюдать за чем-нибудь"
(Толковый словарь русского языка под ред. Д. Н. Ушакова. М., 1994). И не
потому, что издатели журнала сами определяют так его статус, вовсе нет,
насколько я понимаю. Такое место, такое назначение журналу уже объективно
определено всей его историй, теми людьми, которые его создавали и создают, и
которые с ним сотрудничали и сотрудничают, той планкой, на которой он держит
свой уровень, той аурой, которой он окружен среди литературной
общественности, читательской аудитории по обе стороны океана.
Помимо того, что я написала в своем первом очерке о НЖ, из огромного
числа подтверждений сказанному, я бы хотела здесь привести некоторые
фрагменты из воспоминаний Г. Иоффе (постоянного автора замечательных обзоров
в разделе "Библиография" этого журнала). Автор делится теми трудностями, с
которыми он сталкивался при попытке "добраться" до "Нового Журнала" в
Советской России. Как символ свободы слова, в условиях несвободы он не мог
быть доступен не только рядовым читателям, но и тем, кому он был необходим
по профессиональной надобности.
"...Это было в конце 60-х гг., - вспоминает Г. Иоффе, - и название
журнала, я, вероятно, нашел в подстрочнике какой-либо "белоэмигрантской"
книги. В Ленинской библиотеке выписал этот номер, толком не зная его
содержание... Я перебирал номера "Нового Журнала" до тех пор, пока однажды
меня не попросили зайти в кабинет заведующего.
- Этого журнала у нас нет, так что подавать требования на него больше
не надо.
- А знаете ли, в какой библиотеке он может быть? - спросил я.
- Этого не знаю, но у нас его нет.
Тон его речи сомнений не оставлял: журнал есть, но он либо не выдается
вообще, либо почему-то не выдается мне. Реакция на это могла быть только
одной: значит, там есть такое, до чего кровь из носа добраться нужно. (В
поисках материалов историк - азартный охотник.)
Историк все же добрался до "запретного плода", и, конечно же лукавил,
задавшись вопросом: "Чего боялся академик Поспелов, запирая "Новый Журнал" в
спецхрановский сейф, а сам этот журнал почитывая...?"
Историк Иоффе лукавит, потому что знал на него ответ, которым и
филигранное философское произведение Манука Жажояна, и др. Приближаясь к
рамкам строгого лимита, я вкратце остановлюсь лишь еще на работах двух
авторов.
Эссе Эдуарда Штейна " В поисках исчезнувшей Атлантиды" рассказывает о
трогательном сотрудничестве автора с главным редактором "Новго журнала"
В.Крейдом в расшифровке загадки стихотворения поэта -харбинца Арсения
Несмелова.
В статье "Двукультурие и свобода", М. Эпштейн поднимает весьма
актуальные и злободневные вопросы необходимости воссоединения,
взаимопроникновения американской и российской культур в Америке. "Вступить
на границу двух культур, - пишет автор - это как от монозвука перейти в мир
стерео - видеть одну культуру глазами другой, и видеть все вещи двумя
глазами". Однако, справедливо упрекая Америку в том, что она "все менее
склонна" к изучению других языков, в том числе русского, с моей точки
зрения, автору следовало б не менее остро выразить упрек и нашим
соотечественникам, которые попав на американскую землю, нередко быстро
отказываются от русского языка, искажают его "заграничным" акцентом,
неоправданным засорением русской речи английскими терминами, и мало что
делает для сохранения языка младшим поколением (детьми и внуками).
Я с огромным интересом всегда ожидаю встреч с произведениями Е.
Жиглевич, которые покоряют глубиной, особой эмоциональностью и изысканной,
лаконичной формой изложения. Не исключением оказались и работы юбилейного
номера - рецензии на фильм Тарковского "Ностальгия" и на спектакль
"Преступление и наказание", поставленный Ю. Любимовым в Вашингтоне. О
рецензии на "Ностальгию", я могу сказать одно - ее нужно перечитывать и
перечитывать и каждый раз открывать что-то новое. Ее нельзя цитировать,
потому что трудно выбрать что-то наиболее характерное - там все характерное,
каждое слово, каждое предложение, каждая высказанная мысль.
В конце второй рецензии (написанной в 1987 г.) автор упоминает имя А.
Эфроса, с которым связывает надежду, как на возможного открывателя
"неизвестных земель, имя которым душа человеческая". Жиглевич, строя свои
предположения на основе книг Эфроса о театре и кино, признается, что
постановок его не видела. Если Евгении попадутся на глаза эти строки, то
хочу поделиться, что мне посчастливилось попасть на спектакль Эфроса на
Таганке. Это была хрестоматийная пьеса Горького "На дне", которая порядком
надоела еще в школе. Но оказаться в Москве и попасть "На Таганку" - само по
себе уже было событием духовной жизни каждого советского интеллигента,
независимо от того, что тебе покажут на сцене. И вот поднимается занавес, и
каждое знакомое, известное наизусть слово, звучит по-иному, звучит так, что
в жарком зале ты ощущаешь холодок на спине. Слова Сатина "Человек - это
звучит гордо", которые бровадно и громко обрушивались на нас с разных сцен,
как текст ничего не гарантирующей конституции, в постановке Эфроса из уст
(не помню, но кажется И. Бортника), звучат тихо и так проникновенно, что
воспринимаются, с одной стороны как упрек за причиненные этому "Человеку"
унижения, и с другой - как озарение, возвращающее ему чувство собственного
достоинства, самоуважения...
Половину объема юбилейного номера занимает раздел поэзии. Я полагаю,
что на него еще отдельно откликнутся рецензенты. Здесь стихи как постоянных
авторов альманаха, так и новых. Отдельные страницы посвящены юбилеям
собратьев по творчеству - В. Синкевич, издателю альманаха "Встречи" и Вадиму
Крейду, издателю "Нового Журнала".
За не имением более места, из поэтического раздела я процитирую
фрагмент стихотворения молодого поэта Михаила Мазеля, которое выражает
чувства, очевидно знакомые каждому, кто берет на себя неблагодарный труд,
оценивать работу других:
Как сложно никого не обижать,
Не быть надменным, строгим и жестоким,
И за глаза друзей не обсуждать
И доброты в себе искать истоки.
Я хочу поздравить всех авторов и друзей альманаха "Побережья" со
славным юбилеем. И прежде всего, главного редактора журнала Игоря
Михалевича- Каплана, а также сотрудников издания: редакторов, корректоров,
художников, наборщиков, дизайнеров.. Когда встречаешься с такими людьми,
всегда возникает вопрос - что же ими движет, этими подвижниками в наше
прагматичное время? Очевидно, только "горячая приязнь к жизни" (как сказал
В. Крейд в стихотворении, строчку которого я использую в заглавии), и
добавлю - к творчеству. Пожелаем же "Побережью" новых друзей, которые
помогут ему жить долго и благополучно.
(к 3-й годовщине со дня смерти Эдуарда Штейна)
(В несколько сокращенном виде опубликовано в "Панораме" No 1131.
декабрь 11-17,2002)
В 1979 году у меня в соавторстве с академиком Казначеевым в серии "
Здоровье" издательства "Знание" (Моcква) выходила научно-популярная книжка
на соответствующую тему. Чтоб придать книжке оптимистический заряд, я решила
в качестве эпиграфа к ней поместить стихотворение С.Маркшака:
Все умирает на земле и в море,
Но человек суровей осужден:
Он должен знать о смертном приговоре,
Подписанном, когда он был рожден.
Но, сознавая жизни быстротечность,
Он так живет-наперекор всему,-
Как будто жить рассчитывает вечность
И этот мир принадлежит ему.
Могущественный чиновник -"редактор" этого, крайне идеологизированного
издательства, выбросил из моей книги стихотворение, обосновав тем, что оно
может быть истолковано как "философия эгоистичного прожигателя жизни, не
устремленного к борьбе за победу коммунизма..." Мне было очень жаль, так как
стихотворение казалось крайне оптимистичным и жизнеутверждающем.
Сейчас, когда пишу строки, посвященные безвременно ушедшему другу, я
невольно вспомнила стихотворение и вдруг обнаружила, что никакого
оптимистическогго пафоса оно мне не внушает: мы действительно, живем часто
так, как буд-то и сами будем, и наши близкие , друзья будут жить вечно...
приумножая долги, невозмещенные кредиты ,Вере, Надежде , Любви.и добавлю ( к
песне Б.Окуджавы)- Дружбы...
Ярким примером тому, могут послужить сюжеты наших с Эдуардом Штейном
взимоотношений.
Наша дружба завязалсь по телефону, с самой первой беседы, когда он
позвонил мне, откликнувшись на некоторые мои рецензии. Это был начальный
период моей жизни на американской земле, и обретение такого друга,
единомышленника было счастьем. Эдуард неоднократно приглашал меня посетить
его дом- музей книги, но нам не довелось встретиться, так как в Нью-Йорке я
бываю крайне редко, а когда приезжала, то сам Штейн бывал в отъезде. За год
до своей смерти он позвонил и сказал: "Лариса, а мы с вами так и не
встретились. Время быстротечно, а мне уже 64! ". Я засмеялась в ответ: мол,
что такое 64 для мужчины... Но что-то мне показалось странным в его
словах...
А спустя некотрое время позвонил мне издатель "Побережья" Игорь
Михалевич- Каплан и сказал: " Эдуард смертельно болен..."
За время нашей дружбы с Эдуардом,, мы нераз обменивались публикациями и
среди присланных мне- его книжка: "Литературно-шахматные коллизии".
Думаю, что не ошибусь, если отмечу, что каждый, кто "балуется"
литературно-критической деятельностью, получая от того или иного автора
книжку, сам на себя накладвает обязанность откликнуться на нее рецензией,
полагая, что и автор не без тайной надежды на отклик, прислал свой труд. Но,
я никах не могла выкроить время для чтения книги Эдуарда,, тем более, что
шахматы и шахматисты, никогда не входили в круг моих интересов .
Обострение чувства невыполненного долга после ухода Штейна, заставило
открыть эту книжку , которая захватила и очаровала с первой же страницы.
Разумеется, что уже само название говорит о том,что в книге содержатся
фрагменты, доступные к пониманию знатокам шахмат,. Однако, основное в ней не
это.
Судьба Штенйна распорядилась так, что не только шахматы играли
существенную роль в его жизни , но он играл немалую роль в жизни шахмат. Это
позволило ему написать книгу, предсталяющую собой уникальную попытку
исследования взаимосвязи, взаимообусловленности судьбы героев книги,
характера их творчества с тем местом, которые занимали шахматы в их жизни .
Так , о шахматной легенде Америки Роберте Фишере, Штейн пишет: "
Колебания настроений Фишера, иногда и кажущееся отсутствие логики в
поступках- суть нормальные для него вещи. Как и многие гениальные люди,
Фишер болезненно мнителен. Подобно людям такого склада характера, он
поборник правды, он не способен лгать... ".
Исследуя тончайшие психологические механизмы взаимообусловленности
жизни и творчества , тех , кто в той или иной степени был связан " с
королевской игрой", автор показывает, что эта обусловленность порой
оборачивалась крайностями: полное поглощение шахматами, определяло
уязвимость, и даже беспомощность в обыденной жизни, как, например, у Таля. "
У Михаила Таля,-пишет автор,- было все или почти все:филигранная техника,
магическое видение 64-х полей, оригинальнейшие дебютные системы и идеи,
компьютерный счет-пересчет, а все это вместе как-то располагалось, исчезало
в дуршлаге жизни. Гениальный шахматист, блистательный рассказчик, одаренный
литератор Михаил таль, был лишен определнного жизненного стержня- вне щахмат
он был беспомощен..."
Однако, наряду с названными примерами, Штейн в книге представляет и
захватывающий анализ того , как знание законов шахмат позволяло в
критических жизненных ситуациях выбрать верную стратегию победы над "черными
силами".
В связи с этим огромный интерес представляют очерки , о взимосвязи
основной творческой деятельности с шахматами у писателей, поэтов, музыкантов
, представителей иных профессий. Это- очерки о Мстиславе Ростроповиче,об
архиепископе Сан-Франциском отце Иоанне, публиковавшим стихи под псевдонимом
Странник и др.
Свое кредо , исследователский подход, который Штейн применяет к такого
рода анализу, он весьма точно выразил в очерке "Шахматный мир Александра
Солженицина", "Я ни в коем случае, не намерен решать вопрос: а какова же
сила игры писателя; моя задача-попытаться определить роль шахматных
ассоциаций в его творчестве...." И далее Штейн представляет крайне
интригующий анализ того, как "шахматное мышление" помогало писателю в даже в
крайних драматических жизенных ситуациях выбрать верную стратегию поведения.
"После применяя свод шахматных правил и знаков в рельной жизни,-подчеркивает
Э.Штейн,- пистель часто застявлял власть отступать... Писатель знал, что
один неосторожный ход может дать его врагам большое преимущество". А далее
автор для иллюстрации цитирует уже самого Солженицина: " И впились в меня
четыре глаза! Да зрячий и я: почерк на конверте мой, и даже обратный адрес
рязанский, еще и лучше-значит не прятался. Но теперь надо быстро хватать
фигуру, а то опять неестенственно будет...". Автор перехватил инициативу,
"схватил и переставил фигуру"- и поле боя осталось за ним,- заключает Штейн.
В очерке "Владимир Набоков:шахматно-поэтическине коллизии творчества",
Эдуард цитирует Набокова, который писал: " Единственное мое возражение
против шахматных композиций это то, что я ради них загубил столько часов,
которые тогда, в мои наиболее плодотворные, кипучие годы, я беспечно отнимал
у писательства". Штейн в своем исследовании не оспаривает писателя , а
конкретным анализом поэзии Набокова иллюстрирует огромное позитивное
вляиние, которые оказали на ее шахматы.
Последнею пожертвовал я пешкой,
шепнул : "сдаюсь", и победитель мой
с какою-то знакомою усмешкой,
привстав, ко мне нагнулся над доской.
Цитируя и анализируя это и другие стихи писателя, Штейн заключает :
"Попутно заметим, что лучшие шахматные, стихотворения Набокова написаны
сонетной строфикой, очевидно потому, что красивые партии по дебюту тот же
сонетный тезис, по мительшпилю-разгоревшийся конфликт, а эндшпиль, как
последний терцет, сонетный "замок", обобщение предыдущих стадий игрового
процесса".
Своей книгой Штейн иллюстрирует то, что и он сам в своем анализе тех
или иных жизненных коллизий не упускал возможности использовать шахматные
аналогии.В статье, посященныой перипетиям издания рассказа В. Аксенова
"Победа" он пишет: "Позиция сил-фигур на "шахматной" доске журнала "Москва",
в то время была такой: королевско-редакторская мантия принадлежала серому и
невзрачному Евгению Поповкину; во главе отдела прозы стояла "пешка"
В.Андреев; душой же этого отдела и почти "королевой" журнала была Диана
Тевекелян..."
Понятно, что такая книга не могла не содержать сюжеты "шахматной жизни"
самого автора. Очерк: "Автограф Капабланки" рассказывает о приобретении
автором книги с названным автографом, как приз за "самую красивую партию", в
которой Штейн одержал победу в турнире в г. Варшаве в 1965 году.
Глубоко волнующими мне представляются страницы книги, представляющие ее
автора не только как служителя двум богиням- Мнемозине и Каиссе (по
выражению гроссмейстера Овербаха) ,но и как видного общественного деятеля
правозащитного движения в широком смысле слова, и в частности, борца за
права шахматистов, за что ему немало досталось в годы "обострения
идеологической борьбы" между тоталитаризмом и демократией.
На одной из последних страниц книги помещено открытое письмо Штейна
Генеральному секретарю ЦК КПСС Ю.В. Андропову в защиту шахматных чемпионов
супругов Гулько и с просьбой выпустить их из СССР.
"Традиционные "сто дней",уже за Вами.-пишет Штейн,- Надеюсь, что теперь
Вы сможете выкроить минуту-другую для шахмат.Сделайте Ваш первый "ход", но
не е2- е4, а снимите с советской доски две "фигуры"-разрешите выехать из
страны двум ее чемпионам, супругам Гулько. Этот подарок в "дебюте" Вашего
правления шахматный мир никогда не забудет, а шахматы живучи-их история
перевалила за две тысячи лет".
Даже в этом, адресованном на самый высший уровень руководства
недружелюбной к нему в те годы страны, Эдуард ни в чем не изменил изменил
себе: ни бескомпромисной гражданской позиции , ни пристрастию к шахматным
аналогиям. И это в концентрированном виде отражено в самой подписи Штейна на
этом письме. Под письмом написано:
"Остаюсь( выделено мной-Л.М.)
Э.Штейн- член группы "А"
Международной федерации журналистов, пишущих на шахматные темы."
Он всегда оставался самим собой. Таким он и остался в наших сердцах, в
нашей памяти- бескомпромисным, преданным своему делу, верным, преданнм
друзьям.
О "Новом Журнале"
("Побережье" No 12-2003)
С того момента, как я соприкоснулась с документами волнующей истории
"Нового журнала" в процессе работы над очерком о нем в 1999 году (см. "Когда
свободою горят, когда сердца для чести живы", "Панорама", No 945 и
Побережье, No 8), мое уважение ко всем его создателям, интерес к каждому
выпуску не угасает. И потому не могу не выразить вновь те впечатления,
которые накопились за несколько лет, прошедших с момента моей вышеназванной
публикации.
Предыдущий обзор был посвящен в основном истории НЖ, поэтому из-за
ограничений размеров рецензии и для иллюстрации содержания, я использовала
лишь один из его выпусков - 209-ый. Сейчас же позволю себе попытку
"пробежаться" по некоторым номерам из последних десяти выпусков.
Я думаю, что никого из читателей не удивит мое утверждение о том, что
проза - основа любого "толстого" журнала - это всегда открытие, всегда
интересно. Не составляет исключение и НЖ. Для иллюстрации нет надобности, да
и возможности, останавливаться на всех произведениях в нем опубликованных.
Потому я ограничусь двумя выбранными мной, которые ярко передают диапазон
тематики. Первое - это лирический, точнее - сентиментальный рассказ
московского литератора В. Микушевича "Векша" (НЖ, No 222).
Прежде всего, хочу заметить, что стиль рассказа столь лаконичен, каждая
фраза весома для его содержания и передачи эмоционального настроя, что
рассказ этот очень трудно кратко изложить без искажения сюжета и замысла. И
потому, только с этой оговоркой, я обозначу основную нить истории, чтоб
читатель знал о чем идет речь.
Учительница детской музыкальной школы (от имени которой ведется
рассказ), приглашает в гости молодую, яркую, талантливую коллегу Вику
(которую учителя и ученики называли "Викшей" или "Векшей"), с тайной
надеждой, что она своим очарованием уведет сына от неподобающей родителям
невесты. Но, несмотря на то, что сын остановился на своем выборе, переехав к
молодой жене, Вика остается жить в доме своей старшей коллеги в бывшей
комнате ее сына. Впоследствии "квартирантка" столь усердно помогает мужу
благодетельницы в необходимой ему для проекта работе над доказательствами
существования (ни на одной карте не обозначенной) речки "Векши" (названной
так, судя по всему, с подачи Вики), что постепенно вытесняет хозяйку из ее,
еще недавно совместной с мужем, спальни. "Их работа исключала меня", -
признается хозяйка дома, - добровольно перебравшись для ночлега в комнату
сына (выделенную ранее Вике), и продолжает вести хозяйство и все бытовые
заботы на троих... После доказательства существования речки, Вика бесследно
исчезает, а муж героини заболевает опасной и продолжительной болезнью,
которая отступает после принятия его проекта.
Читая этот рассказ, я вспомнила когда-то попавшуюся на глаза заметку А.
П. Чехова о том (не цитирую, а лишь пересказываю - Л.М.), что писатель
должен стремиться к тому, чтоб не описывать состояние души, переживания его
героев. Это должно передаваться через их поступки, слова, которым следует
говорить самим за себя. С моей точки зрения, рассказ "Векша" абсолютно
соответствует совету классика. Вика, в сложных, запутанных ситуациях не
вступала в дискуссии, а говорила: "Я лучше сыграю", и садилась за
фортепиано.
"Нам было не до музыки, - признается главная героиня, - но, разумеется,
никто не возражал... Игра Вики отличалась одной особенностью... Вика не
играла ту или иную вещь. Она просто играла (глагол в данном случае не только
не нуждается в дополнении, но исключает его)...".
Ночами, когда до ушей хозяйки доносились из ее прошлой спальни
перешептывания и смех мужа с Викой, она подумала, что смеются над ней.
"Потом я поняла, - замечает она, - что так смеяться нельзя над кем-нибудь...
Я назвала бы этот смех заразительным, потому что у меня на глазах были
слезы, как будто я смеялась, хотя я вовсе не смеялась".
В конце, посетив с выздоравливающим мужем место, где протекает
"невзрачная речка", героиня заключает: "Она не протекала, она прыгала,
упругая и гибкая, бежала мимо нас всем своим длинным телом, потупившись как
бы со стыда. Впервые за много месяцев мы с Вячеславом (мужем - Л.М.) взялись
за руки. Я узнала Векшу и поняла, что это все, что осталось от нашей жизни.
"Я лучше сыграю", - обещало цепкое зеркало".
Я бы отнесла этот рассказ к художественным достижениям по оценке
литературных приемов, которые помогают автору передать объемный пласт
глубокой драмы и психологических переживаний героев в крайне сжатом
словесном пространстве.
Абсолютным контрастом утонченной эмоциональности, даже поэтичности
сюжета этого рассказа, является грубая, крутая прозаичность содержания
рассказа Валерия Лебедева "Сон" (НЖ, No 224). Это произведение привлекло мое
внимание, поскольку напомнило о сильном впечатлении, которое когда-то, в
далекие студенческие годы (когда еще молодежь читала классику) на меня
произвел рассказ И. С. Тургенева с одноименным названием.
Сон, как одно из самых загадочных, непознанных явлений человеческой
жизни, во все времена волнует воображение как простых смертных, так и
создателей всех жанров произведений творчества, в том числе литераторов.
Рассказ Тургенева является одной из иллюстраций сказанному. Повествуя о
мистическом совпадении сна и реальности, рассказ встретил, мягко говоря,
весьма сдержанную критику, в которой это произведение порой определялось,
как "чудовищная фантасмагория" и "вздор", "клякса... пера" и даже как
"творческий грех". (См. И. С. Тургенев, Собрание сочинений, М.,
"Художественная литература", т. 8. стр. 504, 1978.) И самому Тургеневу
пришлось оправдываться и отзываться о своем рассказе, как о нестоящей
внимания "небольшой, в сущности довольно пустой штучке" (Тургенев, Письма т.
ХII, кн. 1, стр. 44-45).
На этом фоне история, описанная в рассказе Лебедева, с особой силой
высвечивает трагизм, парадоксы и абсурд жизненных коллизий людей в условиях
тоталитаризма. События рассказа происходят в г. Таллинне в 1952-м году.
Инженер поделился со своим соседом по подъезду, капитаном МГБ тем, что ему
приснился сон, в котором "капитан возводит на эшафот товарища Сталина,
надевает ему на шею петлю и выбивает из-под ног товарища Сталина табурет"...
После услышанного, капитана "преследовала неотвязная мысль: ну а как инженер
расскажет свой сон кому-нибудь еще? Пойдет слух о его участии в экзекуции,
быстро дойдет до начальства. Ты капитан, знал о сне своего соседа? Скажешь -
не знал, а сосед скажет, что мне же первому рассказал. Скажешь - знал,
почему же тогда срочно не доложил. Душевные терзания разрешились при входе в
здание республиканского МГБ. Поднимаясь по лестнице, он точно знал, что идет
в кабинет шефа с намерением все доложить по форме".
Пока рассказ не дочитаешь до конца, даже тем из нас, кто начитался
"самиздат, тамиздат" и многое другое, что было опубликовано разными
"издатами" о сталинщине, трудно предположить, что оба героя этой абсурдной
ситуации в итоге будут приговорены к 25-ти годам по статье 58, пункт 8 -
террор через статью 19 (подготовка через намерение) и пункт 11 - создание
антисоветской организации для подготовки террористического акта. Это был
конец 1952 года, а в 1954 году они оба в один и тот же день были
реабилитированы.
Особую глубину впечатлению от этого рассказа придает то обстоятельство,
что он основан на реальной истории, которую автору рассказал академик Густав
Иоганович Наам.
Нелицеприятные отзывы современников о содержании рассказа Тургенева
"Сон", при достаточно высокой оценке художественных приемов, используемых
автором, очевидно, явились свидетельством тому, что писателю-реалисту,
создавшему такие остросоциальные произведения, как "Записки охотника",
"Рудин", "Дворянское гнездо", "Накануне", "Отцы и дети" и др., не прощалось
всерьез писать о том, что не опирается на конкретные знания. Но
тоталитаризм, диктатура в своем отношении к сути бытия человеческого ни на
науку, на здравый смысл не опирались. И потому, даже при идеологии,
основанной на оголтелом материализме, сон человека - подконтрольная власти
реальность, которая способна определять его жизнь и судьбу.
Я отношу "Новый журнал" и к изданиям литературоведческим, от слова
"ведать" - "управлять, заведывать чем-нибудь, наблюдать за чем-нибудь"
(Толковый словарь русского языка под ред. Д. Н. Ушакова. М., 1994). И не
потому, что издатели журнала сами определяют так его статус, вовсе нет,
насколько я понимаю. Такое место, такое назначение журналу уже объективно
определено всей его историй, теми людьми, которые его создавали и создают, и
которые с ним сотрудничали и сотрудничают, той планкой, на которой он держит
свой уровень, той аурой, которой он окружен среди литературной
общественности, читательской аудитории по обе стороны океана.
Помимо того, что я написала в своем первом очерке о НЖ, из огромного
числа подтверждений сказанному, я бы хотела здесь привести некоторые
фрагменты из воспоминаний Г. Иоффе (постоянного автора замечательных обзоров
в разделе "Библиография" этого журнала). Автор делится теми трудностями, с
которыми он сталкивался при попытке "добраться" до "Нового Журнала" в
Советской России. Как символ свободы слова, в условиях несвободы он не мог
быть доступен не только рядовым читателям, но и тем, кому он был необходим
по профессиональной надобности.
"...Это было в конце 60-х гг., - вспоминает Г. Иоффе, - и название
журнала, я, вероятно, нашел в подстрочнике какой-либо "белоэмигрантской"
книги. В Ленинской библиотеке выписал этот номер, толком не зная его
содержание... Я перебирал номера "Нового Журнала" до тех пор, пока однажды
меня не попросили зайти в кабинет заведующего.
- Этого журнала у нас нет, так что подавать требования на него больше
не надо.
- А знаете ли, в какой библиотеке он может быть? - спросил я.
- Этого не знаю, но у нас его нет.
Тон его речи сомнений не оставлял: журнал есть, но он либо не выдается
вообще, либо почему-то не выдается мне. Реакция на это могла быть только
одной: значит, там есть такое, до чего кровь из носа добраться нужно. (В
поисках материалов историк - азартный охотник.)
Историк все же добрался до "запретного плода", и, конечно же лукавил,
задавшись вопросом: "Чего боялся академик Поспелов, запирая "Новый Журнал" в
спецхрановский сейф, а сам этот журнал почитывая...?"
Историк Иоффе лукавит, потому что знал на него ответ, которым и