Страница:
Очень существенные поправки вносит дневник также и в рассказы об отношении стражи к заключенным. Комендантом «дома особого назначения» назначен был известный нам Авдеев, под прямым водительством которого находилась стража, занимавшая посты внутри дома, – это были все рабочие местной фабрики Злоказова, считавшейся «гнездом большевизма»: здесь уже раньше царил бывший слесарь или машинист Авдеев, носивший звание председателя «делового совета» национализированной фабрики, из состава этого фабрично-заводского комитета набрано было и основное ядро внутренней стражи. Внешнюю охрану первое время (около трех недель) несла особая караульно-конвойная команда г. Екатеринбурга, набранная из резервов 3 ей и красной армии и менявшаяся в своем составе. К моменту прибытия остававшихся еще в Тобольске членов царской семьи в Ипатьевский дом и была создана постоянная стража и для внешних постов – она состояла из добровольцев рабочих находившегося в предместье города Сысертского завода. В общем, «охранный отряд дома особого назначения», дважды пополнявшийся, включал 75 – 80 человек…[410] «Революционные настроения» охраны, состоявшей на 80 % из партийных коммунистов, «благонадежность» которых была тщательно проверена, конечно, не допускала, утверждает комендант, каких-либо сношений с бывшим Императором, которые были запрещены. Мы приводили свидетельство Чемодурова, что попытки членов семьи заговорить со стражей встречали грубый отпор. Нестойких и невыдержанных, по словам Авдеева, снимали с охраны и отсылали на завод – и тем не менее в первую же неделю таких «недостаточно надежных», «недостаточно выдержанных», по признанию самого мемуариста, оказалось 30 человек. Это было естественно, потому что не столько «революционный» пыл, сколько льготы привлекали злоказовских рабочих вступать в охрану «дома особого назначения» – сохраняя фабричное содержание, записавшееся в «добровольцы» получали дополнительно 400 руб. в месяц и формально зачислялись в ряды красной армии без необходимости служить на фронте развивающейся гражданской войны. Допрошенные следствием охранники утверждали, что стража относилась к семьи скорее «хорошо» – были и разговоры и смех молодежи, как то было в Тобольске. «Ужас и отвращение» возбуждали, вероятно, немногие – не то фанатики, не то попросту разнузданные субъекты. Проскуряков, из состава наружной охраны, показывал перед следствием, что «безобразничали» два-три человека: Файка Сафонов, написавший «совсем неподобающие слова» около уборной, и Андрей Стрекотин, рисовавший в нижних комнатах «безобразные изображения», причем третий, Белоконь, «смеялся и учил, как лучше надо рисовать…»
Показания, данные следователю, могут быть заподозрены в своей правдивости и в своей искренности. Но вот снова дневник Царя. В первый день он лаконически отметил столкновение с тюремным начальством: «Долго не могли раскладывать своих вещей, так как комиссар, комендант и караульный офицер все не успевали приступить к осмотру сундуков. А осмотр потом был подобный таможенному, такой строгий, вплоть до последнего пузырька походной аптечки Алекс. Это меня взорвало, и я резко высказал свое мнение комиссару» [411]. С таким предзнаменованием нового тюремного режима имп. Николай II с женою и дочерью переступили порог «дома особого назначения». Через четыре дня было Светлое Христово Воскресение. В дневнике записано: «Вечером долго беседовал с Украинцевым у Боткина» (Украинцев – злоказовский рабочий, очевидно, в первое время исполнял функции пом. коменданта, как отмечено в дневнике, – ни у Соколова, ни у Дитерихса с их детальным изложением указаний на этот счет не имеется). 24 апреля произошло упомянутое выше столкновение с «поганцем Авдеевым» из-за нарисованного плана дома. На другой день Царя поразил караул, оригинальный и по свойству, и по одежде, «в составе его было несколько бывших офицеров, и большинство солдат были латыши, одетые в разные куртки, со всевозможными головными уборами. Офицеры стояли на часах с шашкой при себе и с винтовкой. Когда мы вышли гулять, все свободные солдаты тоже пришли в садик смотреть на нас; они разговаривали по-своему, ходили и возились между собой. До обеда я долго говорил с б. офицером, уроженцем Забайкалья; он рассказывал о многом интересном, также и маленький караульный начальник, стоявший тут же: этот был родом из Риги». 25 апреля дневник отмечает «большое беспокойство» в дежурной комнате. «Но настроение караула было веселое и очень предупредительное – вместо Украинцева сидел мой враг „лупоглазый“, который должен был выйти гулять с нами. Он все время молчал, так как с ним никто не говорил». С 27-го новый заместитель коменданта «с добрым лицом, напоминающим художника». После чая приехал «лупоглазый» и записал точную цифру «сколько у кого денег» и взял «лишние деньги от людей для хранения у казначея областного совета». «Пренеприятная история». «За вечерней игрой добрый маленький караульный начальник сидел с нами, следил за игрой и много разговаривал». 30-го – «поганец Авдеев приходил в сад, но держался вдали». 2 мая – «караульный начальник с нами не заговаривал, так как все время кто-нибудь из комиссаров заходил в сад и следил за нами, за ним и за часовым…»
Новый пом. коменданта, с той же Злоказовской фабрики, Мошкин, живший в «доме особого назначения» (Авдеев в доме не жил), – «пьянчуга, воришка», по характеристике некоторых из бывших его подчиненных, может быть, и «шумел» по ночам в комендантской, но сам, «как ни бывал пьян», во внутренние комнаты не ходил и других охранников туда не пускал. Вывод Дитерихса, имевшего в своем распоряжении большой материал, нежели тот, которым мы располагаем в печатном тексте, подтверждается уже тем, что имя Мошкина ни разу не названо в дневнике Николая II. Сам Авдеев, занимавший крайнюю революционную позицию в воспоминаниях, со злобой отзывающийся о Царе перед своими подчиненными и отказывавший на словах всем просьбам заключенных, в действительности держался тактики компромисса – недаром при смене коменданта Царь в конце концов записал: «Жаль Авдеева». Из воспоминаний самого коменданта следует, что он «неоднократно» беседовал с заключенными на политические темы (Наследнику Авдеев дал даже сборник революционных песен). По инициативе коменданта была устроена прачечная для заключенных и приглашен инструктор, обучавший вел. княжон стирать белье… Мы знаем, что по соглашению Деревенко с Авдеевым в середине июня были разрешены приношения продуктами из Новотихвинского монастыря, значительно облегчившие со стороны питания положение заключенных, ибо царский повар Харитонов мог начать непосредственно в доме самостоятельно готовить обед. Все это было разрешено, по словам Авдеева, отнюдь не из сентиментальных соображений человеколюбия, а с задней целью «проследить за намерениями черносотенцев и учинять строгое наблюдение за доставляемым», так как «было видно, что через монастырь хотят иметь связь монархические организации». Исключительно хорошее отношение коменданта и его помощника к послушницам Антонине и Марии, которые по поручению «матушки Августы» приносили из монастыря продукты, объяснялось, очевидно, и экономическими соображениями – «революционная» комендатура, как видно из дневника Царя, широко пользовалась для себя лично из этих доброхотных приношений. Приносили разную провизию – показывали следствию допрошенные послушницы – молоко, яйца, сливки, масло, мясо, колбасу, редис, огурцы, ботвинью, разные печенья (пироги, ватрушки, сухари), орехи. «Как-то сам Авдеев сказал нам, что Император нуждается в табаке. Так он и сказал тогда: “император”. Мы и табаку достали и носили. Все это всегда принимал или Авдеев или его помощник…»
Из обычной колеи повседневного обихода выбивали лишь внешние события, отзвуки которых от времени до времени проникали внутрь Ипатьевского дома. Так, 28 мая (10 июня) отмечено в дневнике: «Внешние отношения… за последние недели… изменились: тюремщики стараются не говорить с нами, как будто им не по себе и чувствуется как бы тревога и опасение чего-то у нас! Непонятно». Через два дня, в день празднования «Вознесения», эта «тревога» выяснилась: «Утром долго, но напрасно ожидали прихода священника для совершения службы… Днем нас почему-то не выпустили в сад. Пришел Авдеев и долго разговаривал с Ев. Сер. (Боткиным). По его словам, он и областной совет опасаются выступления анархистов и поэтому, может быть, нам предстоит скорый отъезд, вероятно, в Москву. Он просил приготовиться к отбытию. Немедленно начали укладываться, но так, чтобы не привлечь внимания чинов караула, что особо просил Авдеев. Около 11 час вечера он вернулся и сказал, что еще останемся несколько дней. Итак, и к 1 июня мы остались по-бивачному, ничего не раскладывая». 1 июня «наконец, после ужина Авдеев, слегка навеселе, объявил Боткину, что анархисты схвачены и что опасность миновала, и наш отъезд отменен! После всех приготовлений даже скучно стало!»
Быков утверждает, что в рядах анархистов и левых с. р., принадлежавших к екатеринбургской организации и не уверенных, что большевики расстреляют Царя, действительно был разработан план нападения на «дом особого назначения» и расстрела «Романовых». Пишет об этом и Авдеев. Быков в своих утверждениях идет дальше и передает со слов Екатеринбургского военного комиссара, ездившего в Москву для выяснения «судьбы Романовых», что в президиуме ВЦИК он встретил представительницу Ц. К. партии левых с. р. Спиридонову, которая настаивала «на выдаче Романовых эсерам для расправы с ними». В этой информации нет ничего невероятного, ибо партия левых с. р. желала быть последовательно революционной и обвиняла большевиков в поссибилизме: «расправа» с бывшим монархом, источником возможной контрреволюции, могла нарушить контакт советской власти с германским правительством и содействовать срыву Брестского мира. Поэтому июньские слухи об убийстве Николая II, дошедшие до Москвы и вызвавшие дипломатическое вмешательство Мирбаха, могли возникнуть вне каких-либо закулисных тактических задач, которые были связаны с убийством в. кн. Михаила. Едва ли было инсценировано беспокойство, проявленное центральной властью, по поводу сведений о гибели Царя «на каком-то разъезде» близ Екатеринбурга. 20 июня председатель екатеринбургского совета получил официальный запрос за подписью управляющего делами совнаркома Бонч-Бруевича, и кроме того, очевидно, по распоряжению центра командующий северноуральским сибирским фронтом Берзин самолично произвел проверку слухов на месте, посетив «жильцов в доме Ипатьева». 27 июня он доносил Совнаркому: «Официально сообщаю, что 21 июня мною с участием членов высшей военной инспекции и военного комиссара уральского военного округа и члена всероссийской следственной комиссии был произведен осмотр, как содержится Николай Романов с семьей, проверка караула и охраны, все члены семьи и сам Николай жив, и все сведения об его убийстве и т.д. провокация» (донесение Берзина приведено у Дитерихса). Отметил посещение «комиссаров из Петрограда» и царский дневник, отнеся это посещение на 22 е.
Через десять дней – 21 июня ст. ст. – в «доме особого назначения» «внезапно» произошла радикальная перемена: старая комендатура в лице Авдеева и Мошкина была отстранена, внутренняя стража заменена другой – людьми интернационального облика из «амерканской гостиницы», т.е. местной Чрез. Комиссии, которая находилась в ведении комиссара юстиции Юровского. Фактически комендантом «дома особого назначения» сделался Юровский, а его помощник Никулин заменил арестованного Мошкина[412]. Для следствия не было сомнения в том, что мера эта была принята в соответствии с осуществлением заранее обдуманного плана – 21-го была дата, когда приступили к конкретной подготовке убийства. По вехам, установленным сибирским следствием, пошли и все остальные, писавшие об екатеринбургской трагедии. «Жильцы дома Ипатьева», не догадывавшиеся о предуготованной им судьбе, по-иному объяснили происшедшую перемену. Данные, имеющиеся в дневнике Царя, заставляют с осторожностью подойти к установленной следствием версии, которая явно требует некоторых поправок. 21-го в дневнике значится: «Сегодня произошла смена коменданта – во время обеда пришли Белобородов и др. и объявили, что вместо Авдеева назначен тот, которого мы принимали за доктора, – Юровский[413]. Днем до чая он с своим помощником составлял опись золотых вещей – наших и детей; большую часть (кольца, браслеты и пр.) он взял с собой. Объяснял тем, что случилась неприятная история в нашем доме, упомянул о пропаже наших предметов. Так что убеждение, о котором я писал 28 мая, подтвердилось. Жаль Авдеева, но он виноват в том, что не удержал своих людей от воровства из сундуков в сарае» [414]. На другой день Юровский «принес ящик со всеми взятыми драгоценностями, просил проверить содержимое и при нас запечатал его, оставив у нас на хранение». «Юровский и его помощник, – гласит запись 23 июня, – начинают понимать, какого рода люди окружали и охраняли нас, обворовывая нас. Не говоря об имуществе – они даже удерживали себе большую часть из приносимых припасов из женского монастыря. Только теперь, после новой перемены, мы узнали об этом, потому что все количество провианта стало попадать на кухню…»
«Наша жизнь нисколько не изменилась при Юровском», – говорит запись 25 июня (8 июля). Все эти записи устанавливают один несомненный факт, что история с кражей не была выдумана «советскими главарями» для того, чтобы прикрыть перемену, которая должна была произойти в «доме особого назначения». Конечно, не сама по себе кража «какого-то золотого крестика», как выражается Дитерихс[415], объясняет перемену 4 июля, а опасность, что разложившаяся стража может оказаться ненадежной и легко подкупной в критические дни, которые начинал переживать Екатеринбург.
Глава седьмая УБИЙЦЫ
1. Ночь ужаса
Показания, данные следователю, могут быть заподозрены в своей правдивости и в своей искренности. Но вот снова дневник Царя. В первый день он лаконически отметил столкновение с тюремным начальством: «Долго не могли раскладывать своих вещей, так как комиссар, комендант и караульный офицер все не успевали приступить к осмотру сундуков. А осмотр потом был подобный таможенному, такой строгий, вплоть до последнего пузырька походной аптечки Алекс. Это меня взорвало, и я резко высказал свое мнение комиссару» [411]. С таким предзнаменованием нового тюремного режима имп. Николай II с женою и дочерью переступили порог «дома особого назначения». Через четыре дня было Светлое Христово Воскресение. В дневнике записано: «Вечером долго беседовал с Украинцевым у Боткина» (Украинцев – злоказовский рабочий, очевидно, в первое время исполнял функции пом. коменданта, как отмечено в дневнике, – ни у Соколова, ни у Дитерихса с их детальным изложением указаний на этот счет не имеется). 24 апреля произошло упомянутое выше столкновение с «поганцем Авдеевым» из-за нарисованного плана дома. На другой день Царя поразил караул, оригинальный и по свойству, и по одежде, «в составе его было несколько бывших офицеров, и большинство солдат были латыши, одетые в разные куртки, со всевозможными головными уборами. Офицеры стояли на часах с шашкой при себе и с винтовкой. Когда мы вышли гулять, все свободные солдаты тоже пришли в садик смотреть на нас; они разговаривали по-своему, ходили и возились между собой. До обеда я долго говорил с б. офицером, уроженцем Забайкалья; он рассказывал о многом интересном, также и маленький караульный начальник, стоявший тут же: этот был родом из Риги». 25 апреля дневник отмечает «большое беспокойство» в дежурной комнате. «Но настроение караула было веселое и очень предупредительное – вместо Украинцева сидел мой враг „лупоглазый“, который должен был выйти гулять с нами. Он все время молчал, так как с ним никто не говорил». С 27-го новый заместитель коменданта «с добрым лицом, напоминающим художника». После чая приехал «лупоглазый» и записал точную цифру «сколько у кого денег» и взял «лишние деньги от людей для хранения у казначея областного совета». «Пренеприятная история». «За вечерней игрой добрый маленький караульный начальник сидел с нами, следил за игрой и много разговаривал». 30-го – «поганец Авдеев приходил в сад, но держался вдали». 2 мая – «караульный начальник с нами не заговаривал, так как все время кто-нибудь из комиссаров заходил в сад и следил за нами, за ним и за часовым…»
Новый пом. коменданта, с той же Злоказовской фабрики, Мошкин, живший в «доме особого назначения» (Авдеев в доме не жил), – «пьянчуга, воришка», по характеристике некоторых из бывших его подчиненных, может быть, и «шумел» по ночам в комендантской, но сам, «как ни бывал пьян», во внутренние комнаты не ходил и других охранников туда не пускал. Вывод Дитерихса, имевшего в своем распоряжении большой материал, нежели тот, которым мы располагаем в печатном тексте, подтверждается уже тем, что имя Мошкина ни разу не названо в дневнике Николая II. Сам Авдеев, занимавший крайнюю революционную позицию в воспоминаниях, со злобой отзывающийся о Царе перед своими подчиненными и отказывавший на словах всем просьбам заключенных, в действительности держался тактики компромисса – недаром при смене коменданта Царь в конце концов записал: «Жаль Авдеева». Из воспоминаний самого коменданта следует, что он «неоднократно» беседовал с заключенными на политические темы (Наследнику Авдеев дал даже сборник революционных песен). По инициативе коменданта была устроена прачечная для заключенных и приглашен инструктор, обучавший вел. княжон стирать белье… Мы знаем, что по соглашению Деревенко с Авдеевым в середине июня были разрешены приношения продуктами из Новотихвинского монастыря, значительно облегчившие со стороны питания положение заключенных, ибо царский повар Харитонов мог начать непосредственно в доме самостоятельно готовить обед. Все это было разрешено, по словам Авдеева, отнюдь не из сентиментальных соображений человеколюбия, а с задней целью «проследить за намерениями черносотенцев и учинять строгое наблюдение за доставляемым», так как «было видно, что через монастырь хотят иметь связь монархические организации». Исключительно хорошее отношение коменданта и его помощника к послушницам Антонине и Марии, которые по поручению «матушки Августы» приносили из монастыря продукты, объяснялось, очевидно, и экономическими соображениями – «революционная» комендатура, как видно из дневника Царя, широко пользовалась для себя лично из этих доброхотных приношений. Приносили разную провизию – показывали следствию допрошенные послушницы – молоко, яйца, сливки, масло, мясо, колбасу, редис, огурцы, ботвинью, разные печенья (пироги, ватрушки, сухари), орехи. «Как-то сам Авдеев сказал нам, что Император нуждается в табаке. Так он и сказал тогда: “император”. Мы и табаку достали и носили. Все это всегда принимал или Авдеев или его помощник…»
* * *
Так протекала монотонная жизнь в «доме особого назначения». Отсутствие внешних впечатлений, однообразие в условиях «тюремного режима» (для того чтобы походило больше на тюрьму, все окна замазали известью – «стало похоже на туман, кот(орый) смотрит в окна»), вероятно, и были причиной, что автор дневника, вопреки обычаю своему, в июне уже стал оставлять некоторые дни без записи. По вечерам развлечением была игра в «безик» и чтение книг из «довольно большой» библиотеки владельца дома. В «революционном» рвении комендант не заметил, что заключенные проявляют «какой-нибудь признак интереса» к книгам. «Единственную книгу, – утверждает Авдеев, – которую можно было видеть у Царя, это “Дом Романовых”, изданную к 300 летию династии». Дневник говорит нам, что Николай II с увлечением читал в это время Салтыкова-Щедрина, с произведениями которого он раньше не был знаком: «Продолжаю читать Салтыкова III том – занимательно и умно» (5 июня). 23 июня: «Сегодня начал VII т. Салтыкова. Очень нравятся мне его повести, рассказы и статьи». «И Мария и я зачитываемся «Войной и Миром» (9 мая). «С большим интересом прочитана была история “Императора Павла” Шильдера» и т.д.Из обычной колеи повседневного обихода выбивали лишь внешние события, отзвуки которых от времени до времени проникали внутрь Ипатьевского дома. Так, 28 мая (10 июня) отмечено в дневнике: «Внешние отношения… за последние недели… изменились: тюремщики стараются не говорить с нами, как будто им не по себе и чувствуется как бы тревога и опасение чего-то у нас! Непонятно». Через два дня, в день празднования «Вознесения», эта «тревога» выяснилась: «Утром долго, но напрасно ожидали прихода священника для совершения службы… Днем нас почему-то не выпустили в сад. Пришел Авдеев и долго разговаривал с Ев. Сер. (Боткиным). По его словам, он и областной совет опасаются выступления анархистов и поэтому, может быть, нам предстоит скорый отъезд, вероятно, в Москву. Он просил приготовиться к отбытию. Немедленно начали укладываться, но так, чтобы не привлечь внимания чинов караула, что особо просил Авдеев. Около 11 час вечера он вернулся и сказал, что еще останемся несколько дней. Итак, и к 1 июня мы остались по-бивачному, ничего не раскладывая». 1 июня «наконец, после ужина Авдеев, слегка навеселе, объявил Боткину, что анархисты схвачены и что опасность миновала, и наш отъезд отменен! После всех приготовлений даже скучно стало!»
Быков утверждает, что в рядах анархистов и левых с. р., принадлежавших к екатеринбургской организации и не уверенных, что большевики расстреляют Царя, действительно был разработан план нападения на «дом особого назначения» и расстрела «Романовых». Пишет об этом и Авдеев. Быков в своих утверждениях идет дальше и передает со слов Екатеринбургского военного комиссара, ездившего в Москву для выяснения «судьбы Романовых», что в президиуме ВЦИК он встретил представительницу Ц. К. партии левых с. р. Спиридонову, которая настаивала «на выдаче Романовых эсерам для расправы с ними». В этой информации нет ничего невероятного, ибо партия левых с. р. желала быть последовательно революционной и обвиняла большевиков в поссибилизме: «расправа» с бывшим монархом, источником возможной контрреволюции, могла нарушить контакт советской власти с германским правительством и содействовать срыву Брестского мира. Поэтому июньские слухи об убийстве Николая II, дошедшие до Москвы и вызвавшие дипломатическое вмешательство Мирбаха, могли возникнуть вне каких-либо закулисных тактических задач, которые были связаны с убийством в. кн. Михаила. Едва ли было инсценировано беспокойство, проявленное центральной властью, по поводу сведений о гибели Царя «на каком-то разъезде» близ Екатеринбурга. 20 июня председатель екатеринбургского совета получил официальный запрос за подписью управляющего делами совнаркома Бонч-Бруевича, и кроме того, очевидно, по распоряжению центра командующий северноуральским сибирским фронтом Берзин самолично произвел проверку слухов на месте, посетив «жильцов в доме Ипатьева». 27 июня он доносил Совнаркому: «Официально сообщаю, что 21 июня мною с участием членов высшей военной инспекции и военного комиссара уральского военного округа и члена всероссийской следственной комиссии был произведен осмотр, как содержится Николай Романов с семьей, проверка караула и охраны, все члены семьи и сам Николай жив, и все сведения об его убийстве и т.д. провокация» (донесение Берзина приведено у Дитерихса). Отметил посещение «комиссаров из Петрограда» и царский дневник, отнеся это посещение на 22 е.
Через десять дней – 21 июня ст. ст. – в «доме особого назначения» «внезапно» произошла радикальная перемена: старая комендатура в лице Авдеева и Мошкина была отстранена, внутренняя стража заменена другой – людьми интернационального облика из «амерканской гостиницы», т.е. местной Чрез. Комиссии, которая находилась в ведении комиссара юстиции Юровского. Фактически комендантом «дома особого назначения» сделался Юровский, а его помощник Никулин заменил арестованного Мошкина[412]. Для следствия не было сомнения в том, что мера эта была принята в соответствии с осуществлением заранее обдуманного плана – 21-го была дата, когда приступили к конкретной подготовке убийства. По вехам, установленным сибирским следствием, пошли и все остальные, писавшие об екатеринбургской трагедии. «Жильцы дома Ипатьева», не догадывавшиеся о предуготованной им судьбе, по-иному объяснили происшедшую перемену. Данные, имеющиеся в дневнике Царя, заставляют с осторожностью подойти к установленной следствием версии, которая явно требует некоторых поправок. 21-го в дневнике значится: «Сегодня произошла смена коменданта – во время обеда пришли Белобородов и др. и объявили, что вместо Авдеева назначен тот, которого мы принимали за доктора, – Юровский[413]. Днем до чая он с своим помощником составлял опись золотых вещей – наших и детей; большую часть (кольца, браслеты и пр.) он взял с собой. Объяснял тем, что случилась неприятная история в нашем доме, упомянул о пропаже наших предметов. Так что убеждение, о котором я писал 28 мая, подтвердилось. Жаль Авдеева, но он виноват в том, что не удержал своих людей от воровства из сундуков в сарае» [414]. На другой день Юровский «принес ящик со всеми взятыми драгоценностями, просил проверить содержимое и при нас запечатал его, оставив у нас на хранение». «Юровский и его помощник, – гласит запись 23 июня, – начинают понимать, какого рода люди окружали и охраняли нас, обворовывая нас. Не говоря об имуществе – они даже удерживали себе большую часть из приносимых припасов из женского монастыря. Только теперь, после новой перемены, мы узнали об этом, потому что все количество провианта стало попадать на кухню…»
«Наша жизнь нисколько не изменилась при Юровском», – говорит запись 25 июня (8 июля). Все эти записи устанавливают один несомненный факт, что история с кражей не была выдумана «советскими главарями» для того, чтобы прикрыть перемену, которая должна была произойти в «доме особого назначения». Конечно, не сама по себе кража «какого-то золотого крестика», как выражается Дитерихс[415], объясняет перемену 4 июля, а опасность, что разложившаяся стража может оказаться ненадежной и легко подкупной в критические дни, которые начинал переживать Екатеринбург.
Глава седьмая УБИЙЦЫ
1. Ночь ужаса
Мы не будем воспроизводить подробно, по данным следствия, позорного зрелища бойни беззащитных людей, которую устроили екатеринбургские фанатики в ночь с 16 на 17 июля в подвале дома Ипатьева. Эту кошмарную потаенную расправу с царской семьей и с близкими ей людьми могли совершить лишь те, кто в момент своего действия потеряли человеческий облик. Безобразная обстановка, в которой совершен был «революционный» акт, не дает возможности даже поставить вопрос: «оправдает ли история такое убийство?» Такой вопрос впоследствии поставил себе небезызвестный Беседовский, слушая в Варшаве пьяную исповедь полпреда Войкова о его участии в екатеринбургском «историческом акте». Уже тогда Беседовский, состоявший еще в рядах ответственных большевистских деятелей, не мог, по его словам, отрешиться от тягостного впечатления подавленности, которую навел на него рассказ убийцы, ибо ничего героического не было в «работе мясников».
Скрупулезная следовательская работа обрисовала в деталях почти исчерпывающе кровавые сцены в ипатьевском подвале и последующее сожжение останков расстрелянных в старых рудниковых шахтах урочища «Четырех братьев». Сенсационная тема вызвала за истекшие годы многочисленные отклики всякого рода прямых и косвенных свидетелей екатеринбургской драмы: то были преимущественно фантастические измышления – разбираться в них большого исторического смысла нет. К категории таких сведений надлежит отнести сообщение знаменитого в своем роде иеромонаха Иллиодора, напечатанное первоначально в одном из американских журналов и обошедшее эмигрантскую печать. Правдоподобия, которое усмотрели в нем (в частности «Последн. Новости» Милюкова), там нет – начиная от того момента, как Иллиодор, случайно оказавшийся в «Святую пятницу» 18 г. проездом из Владивостока в Екатеринбурге, посетил 3 мая по приглашению «красного коменданта» Войкова жильцов Дома Ипатьева. «Комендантом» Ипатьевского дома Войков никогда не был. Совершенно невероятно, чтобы дневник Царя не отметил столь необычайного визита со стороны – необычайного не только в единообразном обиходе екатеринбургского «тюремного режима», но и единственного за все время сибирского пребывания; визит Иллиодора должен был произвести тем большее впечатление, что бывший герой царицынской эпопеи будто бы напомнил Ал. Фед. страшное пророчество местной юродивой и ясновидящей Марфы о гибели всей царской семьи[416]. Войков, не открывая полностью своих карт перед Иллиодором и таинственно заявляя, что Романовы, которых хотят похитить, отсюда живыми не выйдут, желал, чтобы Иллиодор засвидетельствовал, что он видел в заключении подлинного Царя и тем пресек в будущем возможность самозванства[417]. Иллиодор далее рассказывал со слов Гусевой, как Войков осуществил свой план, – Гусева все детали знала от своего любовника красноармейца «Анатолия», принимавшего якобы непосредственное участие в убийстве. Указание на роль Войкова могло бы иметь некоторое значение (официальное следствие не выяснило, кто персонально был вторым членом «следственной комиссии», присутствовавшим в Доме Ипатьева в ночь на 17 июля), если бы «воспоминания» Иллиодора не появились через несколько лет после того, как Беседовским было опубликовано рассказанное ему самим Войковым ночью, под новый 25 й год, после танцевального вечера сотрудников советского посольства в Варшаве.
Как не отнестись к этому рассказу человека, сидевшего с «красными воспаленными глазами», с «мутным взглядом» в обстановке быстро опустошаемой «батареи коньяковых, ликерных бутылок», все же это единственный рассказ, который мы имеем, со стороны непосредственного и ответственного участника екатеринбургских событий. Рассказывая все «строго конфиденциально» (по постановлению политбюро была взята «формальная подписка» молчать о происшедшем), Войков в руках держал «кольцо с рубином, переливающимся цветом крови», – он его взял в Екатеринбурге в Ипатьевском доме после расстрела царского семейства.
Оставим пока в стороне то, что Войков говорил о роли, сыгранной центральной властью в решении судьбы царской семьи – может быть, это самое важное, но как раз здесь возникают и наибольшие сомнения. Первоначально воспроизведем ту часть повествования, где изображается отвратительная сцена в ночь на 17 июля, о которой было «прямо стыдно рассказывать, как все это происходило». При разработке вопроса о «проведении расстрела» в екатеринбургском комитете партии Белобородов предложил «следующий план»: «Инсценировать похищение и увоз семьи, кроме царя, и увезенных тайно расстрелять в лесу, близ Екатеринбурга. Бывшего Царя расстрелять публично, прочитав приговор с мотивировкой расстрела». Однако Голощекин возражал против этого проекта, считая, что инсценировку будет очень трудно скрыть. Он предложил расстрелять всю семью за городом, в лесу, побросав трупы в одну из шахт, объявив о расстреле Царя и о том, что «семья переведена в другое, более надежное место». Тут Войков начал мне рассказывать подробно ход прений в областном комитете партии по этому вопросу. Он лично выступал против обоих проектов, предлагая вывести царское семейство до ближайшей полноводной реки и, расстреляв, потопить в реке, привязав гири к телам. Он считал, что его проект был самым «чистым»: расстрел на берегу реки с прочтением приговора и затем «погребение тел с погружением в воду». Войков считал, что такой способ «погребения» явился бы вполне нормальным и не дискредитирующим проведенное в жизнь революционное мероприятие. В результате прений областной комитет принял постановление о расстреле царской семьи в Доме Ипатьева и о последующем уничтожении трупов. В этом постановлении указывалось также, что состоявший при царской семьи доктор, повар, лакей, горничная и мальчик-поваренок «обрекли себя к смерти и подлежат расстрелу вместе с семьей». Выполнение постановления поручалось Юровскому, коменданту Ипатьевского дома. При выполнении должен был присутствовать в качестве делегата областного комитета Войков. Ему же, как естественнику и химику, поручалось разработать план полного уничтожения трупов. Войкову поручили также прочитать царскому семейству постановление о расстреле, с мотивировкой, состоящей из нескольких строк, и он действительно разучивал это постановление наизусть, чтобы прочитать его возможно более торжественно, считая, что тем самым он войдет в историю как одно из главных действующих лиц этой трагедии. Юровский, однако, желавший также «войти в историю», предупредил Войкова и, сказав несколько слов, начал стрелять. Из-за этого Войков его смертельно возненавидел и отзывался о нем всегда, как о «скотине, мяснике, идиоте» и т.п. Вопрос о том, каким оружием действовать при расстреле, также подвергся тщательному обсуждению. Решили расстреливать из револьверов, так как ружейные залпы были бы далеко слышны и привлекли бы внимание жителей Екатеринбурга. Для расстрела Войков приготовил свой маузер, колибра 7.65. Рассказывая об этом, он вынул из кармана и показал мне этот маузер. Такой же маузер был, по его словам, и у Юровского. Перейдя к описанию самой обстановки, Войков утверждал, что Юровский так хотел поскорее закончить убийство, что очень торопился и из-за этого превратил «торжественный исторический акт» в работу мясников. Тут же Войков добавил, что решение пощадить мальчика-поваренка было принято Юровским по инициативе Войкова и с большой неохотой. Юровскому, при его жестокости, было жалко расставаться с одной из жертв.
Скрупулезная следовательская работа обрисовала в деталях почти исчерпывающе кровавые сцены в ипатьевском подвале и последующее сожжение останков расстрелянных в старых рудниковых шахтах урочища «Четырех братьев». Сенсационная тема вызвала за истекшие годы многочисленные отклики всякого рода прямых и косвенных свидетелей екатеринбургской драмы: то были преимущественно фантастические измышления – разбираться в них большого исторического смысла нет. К категории таких сведений надлежит отнести сообщение знаменитого в своем роде иеромонаха Иллиодора, напечатанное первоначально в одном из американских журналов и обошедшее эмигрантскую печать. Правдоподобия, которое усмотрели в нем (в частности «Последн. Новости» Милюкова), там нет – начиная от того момента, как Иллиодор, случайно оказавшийся в «Святую пятницу» 18 г. проездом из Владивостока в Екатеринбурге, посетил 3 мая по приглашению «красного коменданта» Войкова жильцов Дома Ипатьева. «Комендантом» Ипатьевского дома Войков никогда не был. Совершенно невероятно, чтобы дневник Царя не отметил столь необычайного визита со стороны – необычайного не только в единообразном обиходе екатеринбургского «тюремного режима», но и единственного за все время сибирского пребывания; визит Иллиодора должен был произвести тем большее впечатление, что бывший герой царицынской эпопеи будто бы напомнил Ал. Фед. страшное пророчество местной юродивой и ясновидящей Марфы о гибели всей царской семьи[416]. Войков, не открывая полностью своих карт перед Иллиодором и таинственно заявляя, что Романовы, которых хотят похитить, отсюда живыми не выйдут, желал, чтобы Иллиодор засвидетельствовал, что он видел в заключении подлинного Царя и тем пресек в будущем возможность самозванства[417]. Иллиодор далее рассказывал со слов Гусевой, как Войков осуществил свой план, – Гусева все детали знала от своего любовника красноармейца «Анатолия», принимавшего якобы непосредственное участие в убийстве. Указание на роль Войкова могло бы иметь некоторое значение (официальное следствие не выяснило, кто персонально был вторым членом «следственной комиссии», присутствовавшим в Доме Ипатьева в ночь на 17 июля), если бы «воспоминания» Иллиодора не появились через несколько лет после того, как Беседовским было опубликовано рассказанное ему самим Войковым ночью, под новый 25 й год, после танцевального вечера сотрудников советского посольства в Варшаве.
Как не отнестись к этому рассказу человека, сидевшего с «красными воспаленными глазами», с «мутным взглядом» в обстановке быстро опустошаемой «батареи коньяковых, ликерных бутылок», все же это единственный рассказ, который мы имеем, со стороны непосредственного и ответственного участника екатеринбургских событий. Рассказывая все «строго конфиденциально» (по постановлению политбюро была взята «формальная подписка» молчать о происшедшем), Войков в руках держал «кольцо с рубином, переливающимся цветом крови», – он его взял в Екатеринбурге в Ипатьевском доме после расстрела царского семейства.
Оставим пока в стороне то, что Войков говорил о роли, сыгранной центральной властью в решении судьбы царской семьи – может быть, это самое важное, но как раз здесь возникают и наибольшие сомнения. Первоначально воспроизведем ту часть повествования, где изображается отвратительная сцена в ночь на 17 июля, о которой было «прямо стыдно рассказывать, как все это происходило». При разработке вопроса о «проведении расстрела» в екатеринбургском комитете партии Белобородов предложил «следующий план»: «Инсценировать похищение и увоз семьи, кроме царя, и увезенных тайно расстрелять в лесу, близ Екатеринбурга. Бывшего Царя расстрелять публично, прочитав приговор с мотивировкой расстрела». Однако Голощекин возражал против этого проекта, считая, что инсценировку будет очень трудно скрыть. Он предложил расстрелять всю семью за городом, в лесу, побросав трупы в одну из шахт, объявив о расстреле Царя и о том, что «семья переведена в другое, более надежное место». Тут Войков начал мне рассказывать подробно ход прений в областном комитете партии по этому вопросу. Он лично выступал против обоих проектов, предлагая вывести царское семейство до ближайшей полноводной реки и, расстреляв, потопить в реке, привязав гири к телам. Он считал, что его проект был самым «чистым»: расстрел на берегу реки с прочтением приговора и затем «погребение тел с погружением в воду». Войков считал, что такой способ «погребения» явился бы вполне нормальным и не дискредитирующим проведенное в жизнь революционное мероприятие. В результате прений областной комитет принял постановление о расстреле царской семьи в Доме Ипатьева и о последующем уничтожении трупов. В этом постановлении указывалось также, что состоявший при царской семьи доктор, повар, лакей, горничная и мальчик-поваренок «обрекли себя к смерти и подлежат расстрелу вместе с семьей». Выполнение постановления поручалось Юровскому, коменданту Ипатьевского дома. При выполнении должен был присутствовать в качестве делегата областного комитета Войков. Ему же, как естественнику и химику, поручалось разработать план полного уничтожения трупов. Войкову поручили также прочитать царскому семейству постановление о расстреле, с мотивировкой, состоящей из нескольких строк, и он действительно разучивал это постановление наизусть, чтобы прочитать его возможно более торжественно, считая, что тем самым он войдет в историю как одно из главных действующих лиц этой трагедии. Юровский, однако, желавший также «войти в историю», предупредил Войкова и, сказав несколько слов, начал стрелять. Из-за этого Войков его смертельно возненавидел и отзывался о нем всегда, как о «скотине, мяснике, идиоте» и т.п. Вопрос о том, каким оружием действовать при расстреле, также подвергся тщательному обсуждению. Решили расстреливать из револьверов, так как ружейные залпы были бы далеко слышны и привлекли бы внимание жителей Екатеринбурга. Для расстрела Войков приготовил свой маузер, колибра 7.65. Рассказывая об этом, он вынул из кармана и показал мне этот маузер. Такой же маузер был, по его словам, и у Юровского. Перейдя к описанию самой обстановки, Войков утверждал, что Юровский так хотел поскорее закончить убийство, что очень торопился и из-за этого превратил «торжественный исторический акт» в работу мясников. Тут же Войков добавил, что решение пощадить мальчика-поваренка было принято Юровским по инициативе Войкова и с большой неохотой. Юровскому, при его жестокости, было жалко расставаться с одной из жертв.