Страница:
— Во всех наших опытах присутствует насилие…
— Во всех? — перебил Бокий.
— Пусть даже в одном из десяти! — воскликнул Александр Васильевич. — Насилие, унижение человеческой личности должно абсолютно отсутствовать в том, чем мы занимаемся! Абсолютно!
— Хорошо, мой друг, — в голосе Бокия прозвучали еле уловимые железные большевистские нотки, — я учту ваше мнение. Наверно, вы правы. Насилие — не наш путь.
— Не путь «Единого трудового братства», — тихо сказал профессор.
— Тем не менее — делайте, Александр Васильевич, свою работу с этим народом.
И работа продолжалась. Откровенное насилие над «людьми Луны и Солнца», как называл их Бокий, сменилось ненавязчивым принуждением.
Однако конфликт не был исчерпан — проблема, смутившая Александра Васильевича, оставалась, ее лишь, загнав внутрь эксперимента, «смягчили»: Финал инцидента был неожиданным и совсем не в духе профессора Барченко, которого начальник спецотдела полагал человеком интеллигентным (что полностью соответствовало реальности), мягким и бесхарактерным (а вот на этот счет Глеб Иванович заблуждался).
Одним из медиумов, проверяемых в «черной комнате», стал режиссер Второго МХАТа Смышляев, способный в каталептическом состоянии предсказывать различные политические события. Но чтобы «подопытного индивидуума» подвергнуть эксперименту, необходимо было искусственно вызвать приступ болезни. Профессор Барченко категорически отказался от этой противозаконной и антигуманной акции.
— Делайте вы! — приказал двум молодым ассистентам Бокий, присутствовавший при эксперименте.
Приступ болезни был вызван мучительным и по законам медицинской этики недопустимым способом. Эксперимент состоялся. Находясь в каталептическом трансе, Смышляев на этот раз предсказал скорую болезнь Пилсудского, польского военачальника, разгромившего осенью 1920 года Красную армию, двинувшуюся по велению Ленина в бесславный «красный крестовый поход» на Варшаву и Берлин. В скором времени это сладостное для советских вождей пророчество сбылось.
На эксперименте Александр Васильевич лишь присутствовал, бледный и напряженный; он не вмешивался в действия своих ассистентов.
На этот раз они вдвоем оказались в кабинете заведующего тайной нейроэнергетической лабораторией при Московском энергетическом институте, куда их привезла роскошная служебная машина начальника спецотдела — английский «Роллс-Ройс» цвета «тропического заката».
— Глеб Иванович, — первым нарушил молчание мистический ученый, — я ставлю вас перед выбором: или «черная комната» со всеми этими недопустимыми экспериментами…
— Или? — грозно перебил Бокий, подойдя к окну и встав к профессору спиной.
— Или я пишу вам заявление с просьбой освободить меня от занимаемой должности.
— Пишите заявление, — последовал ответ; в голосе Глеба Ивановича не было никаких интонаций, будто отвечал не человек, а бездушная машина.
Мистический ученый вынул из ящика письменного стола лист чистой бумаги. По нему заспешило перо, разбрызгивая чернила.
— Подождите, Александр Васильевич! Остановитесь… Хорошо, я согласен: мы свернем работы в «черной комнате». Только не одним махом, а постепенно — скажем, в течение двух недель. Все должно в глазах нашего высшего начальства выглядеть естественно. Вас такой вариант устраивает?
— Вполне. И всех людей, которых мы свозили в Москву, давайте отпустим по домам.
— Останутся только те, кто добровольно готов с нами сотрудничать.
— Но не в «черной комнате».
— Да, да, Александр Васильевич! Не в «черной комнате».
И оба, с облегчением вздохнув, пожали друг другу руки.
Бокий ни при каких обстоятельствах не хотел терять Барченко и в душе понимал: профессор прав.
«Черная комната» в Фуркасовском переулке, перестав функционировать, прекратила свое недолгое существование.
Однако поскольку главным, официальным направлением деятельности спецотдела оставалась дешифровка вражеских сообщений, в этой области Александр Васильевич Барченко много и плодотворно работал, используя свои оккультные методы и приемы. Так, в особо сложных случаях он проводил спиритические сеансы, на которых вызываемые им души расшифровывали самые сложные «алогичные» шифры противника. Как свидетельствуют сохранившиеся показания сотрудников секретной лаборатории, сеансы почти всегда проходили успешно…
Кроме того, считал Александр Васильевич, огромные возможности для дешифровки заключены в шаманизме, надо только разгадать код шаманских ритуалов, найти к ним ключ. С этой целью из Горно-Алтайского краеведческого музея были изъяты отдельные предметы шаманского ритуала по «Особому списку ОГПУ»: изъятие проводилось выборочно и целенаправленно, дабы не затронуть всю коллекцию ритуальных предметов, о чем лично позаботился профессор Барченко. Хотя «изъятие» музейных ценностей, увы, есть акт, неизбежно нарушающий целостность и ценность любой коллекции музейной экспозиции.
Через несколько месяцев на месте новых работ в спецотделе, то есть в ОГПУ и в лаборатории нейроэнергетики, появилась у Александра Васильевича еще одна, можно сказать, приятная обязанность, хотя и весьма экзотически-специфическая, если иметь в виду место действия: ему было предложено прочитать курс лекций по оккультизму, и не где-нибудь, а для работников спецотдела, то есть в стенах ведомства товарища Дзержинского, и приглашались на эти лекции руководители всех отделов ОГПУ, другими словами — командный состав органов государственной безопасности советского государства. После первой же лекции на последующие народ повалил валом. Кроме сотрудников спецотдела среди слушателей профессора Барченко, который к порученному делу отнесся со всей серьезностью — он появился на лекциях с многочисленными чертежами, диаграммами, музейными реликвиями — замечены были среди слушателей люди в униформе с ромбами, свидетельствующими о высоких воинских званиях. Они, казалось бы, такие далекие в своих повседневных делах— и устремлениях от оккультизма, старательно и подробно конспектировали услышанное, и среди них были: товарищ Леонов, который возглавлял Четвертый отдел, занимавшийся охраной государственной тайны и исполнением режима секретности; товарищ Филиппов, руководитель Управления северных исправительных лагерей; товарищ Гусев, сотрудник Пятого отделения спецотдела, в котором был разработан «русский код», объединивший восемьдесят два отечественных шифра; товарищ Цибизов из Второго отделения спецотдела, считавшийся великим специалистом в области шифровки и дешифровки, одновременно возглавлявший Восьмое криптографическое отделение штаба Рабоче-крестьянской Красной армии. Появлялись на лекциях профессора Барченко и люди «со стороны», но все занимавшие высокие государственные посты: Иван Михайлович Москвин, председатель комиссии советского контроля; Борис Владимирович Стомоняков, заместитель комиссара Иностранных дел, курировавший в своем ведомстве направление Синьцзян — Тибет. Естественно, никто из слушателей лекций Александра Васильевича не знал, что эти два человека — сам лектор и Глеб Иванович Бокий, инициатор, мягко говоря, нетрадиционного для ОГПУ лекционного мероприятия — были объединены одной общей тайной: членством в «Едином трудовом братстве».
Особняком в череде разнообразных дел, которыми занимался профессор Барченко, была одна весьма экзотическая экспедиция, снаряженная в середине двадцатых годов и профинансированная «учреждением» Глеба Ивановича Бокия. Секретному сотруднику ОГПУ Валеро-Грачеву, который под видом странствующего ламы в Тибете собирал информацию о деятельности англичан в том регионе, было поручено собрать все имеющиеся сведения о так называемом «снежном человеке» и, если удастся, поймать его. Все инструкции для предстоящего мероприятия разработал Александр Васильевич: у него была продолжительная встреча с «ламой» Валеро-Грачевым, когда тот ненадолго появился в Москве; на этой встрече присутствовал и Бокий, который полностью верил «своему гению», хотя до конца не мог понять, зачем им нужен «снежный человек». Когда Валеро-Грачев ушел, на следующий день намереваясь опять отправиться в Тибет, снабженный инструкциями, деньгами, получив в свое подчинение еще трех «паломников-лам», членов экспедиции, Глеб Иванович, уже в который раз, спросил:
— И все-таки, Александр Васильевич, так вы мне и не растолковали внятно: какой прок нам в «снежном человеке»? «Есть определенный научный интерес», «может быть, в этом существе скрыто нечто…» — вот что я слышу от вас. — Начальник спецотдела усмехнулся. — Не кажется ли вам, что вы пользуетесь моим расположением к вашей персоне?
— Не понял, Глеб Иванович. В каком смысле? — Я не могу вам ни в чем отказать. Профессор Барченко смутился. Кашлянув в кулак, он сказал:
— Отвечаю более внятно на ваш вопрос: «снежный человек» каким-то образом связан с Шамбалой.
— Каким?
— Не знаю… Но интуиция подсказывает: связан. Если Валеро-Грачев привезет нам живого «снежного человека»!.. Все откроется!
— Будем надеяться на успех, Александр Васильевич. Через две недели после этого разговора нелегал Валеро-Грачев— все так же под видом ламы — был уже в Тибете и вместе с тремя «странствующими монахами», членами секретной экспедиции, совершал утомительный переход по горным тропам между монастырями Биндо и Сэра. Это были малодоступные места Центрального Тибета — обиталище того, кого страстно желал увидеть живым профессор Барченко. Местные жители и монахи монастырей знали о существовании ми-гё (так на местном наречии называли «снежного человека»). Они утверждали, что при встрече ми-гё дико воет, но на людей не нападает. Один знахарь сообщил Валеро-Грачеву о том, что жир и желчь «снежного человека» используют в тибетской медицине.
В одном из своих зашифрованных донесений, которые с нарочным доставлялись в Москву, «странствующий лама» сообщил: «Тут описывали дикого человека как существо темно-коричневого цвета, сутуловатое, питающееся птицами и корнями растений. Говорили, что он забирается высоко в горы, что он очень силен, хотя ростом примерно со среднего человека. Встречались и очевидцы, которые находили трупы ми-гё, утонувшие в горных реках. Нельзя сказать, что ми-гё встречается в Тибете на каждом шагу. Тем не менее почти каждый монах сталкивался в течение жизни с ним хотя бы один-два раза. Обычно такие встречи происходили в моменты, когда ламы сидят тихо, без движений, углубившись в молитву». http://punjab.narod.ru/
Последняя фраза в этом донесении, обнаруженном в следственном деле А. В. Барченко, подчеркнута красным карандашом, а на полях — написано: «М. б. — ключ?» -
Вернувшись из экспедиции в Москву, агент Валеро-Грачев привез несколько старых скальпов ми-гё и составил подробный доклад о своих наблюдениях. В частности, он писал, что в одном монастыре он договорился с монахами о том, что доставит туда специальную железную клетку с разнообразными приманками для ми-гё, и они все вместе займутся охотой. Монахи согласились, но сказали, что надо получить разрешение на такую охоту в Лхасе, у самого Далай-ламы. Из Лхасы пришел строжайший запрет на ловлю «снежного человека».
Так и не сбылась мечта Александра Васильевича Барченко встретиться со «снежным человеком» и вступить с ним в контакт для прояснения Истины. Он не знал, что в своем интуитивном прозрении был рядом с Ней. Если бы у нашего мистического ученого была в ту пору возможность встретиться с маэстро Гурджиевым, проживавшим тогда под Парижем, в Фонтенбло! Он бы узнал от Георгия Ивановича, что «снежные люди», или йети, или ми-гё — стражи башен — врат в подземелье Шамбалы-Агарти, которых в Тибете три…
В тридцатые годы при аресте Валеро-Грачева, который, конечно же, оказался «английским шпионом», была среди прочих «улик» изъята записная книжка с номерами телефонов. Против номера Александра Васильевича стояли три восклицательных знака.
Среди прочих поручений, полученных профессором Барченко от начальника спецотдела, было одно важное и ответственное, которое приближало членов «Единого трудового братства» к заветной цели — организации собственной экспедиции в Тибет на поиски Шамбалы.
С 1921 года в кулуарах Коминтерна муссировалась идея создания еще одного Интернационала, который объединил бы на базе борьбы с колониализмом все мистические конспиративные общества Азии и Африки. Началась подготовка большой операции по привлечению на сторону Советского Союза различных оккультных организаций Востока.
Выполняя задание руководства ОГПУ, прежде всего Дзержинского и Бокия, профессор Барченко составил проект воззвания Коминтерна к мистическим сектам и объединениям Востока: к хасидам, суфийским и дервишским орденам Саади Накшбенди, Халиди, к тибетским и монгольским ламам. Но особые надежды возлагались на мусульманскую секту исламистов и ее лидера Ага-хана, который был одной из наиболее влиятельных фигур во Всеиндийской лиге мусульман: привлечение его на сторону «революционных сил современности» могло иметь большие перспективы в борьбе с Англией в восточном регионе.
Кстати! В это время в ОГПУ и спецотделе, и об этом не был поставлен в известность Барченко, был в «игре» с Ага-ханом задействован Николай Константинович Рерих. Пока без комментариев (скоро, дамы и господа, нам предстоит погрузиться в перипетии судьбы и дела нашего главного героя) следует лишь упомянуть: по разработке Бокия еще летом 1923 года знаменитый русский живописец провел ряд консультаций с Ага-ханом в Париже, которые затем продолжались в декабре того же года во время недолгого пребывания Рериха в Бомбее — Николай Константинович тайно посетил резиденцию Ага-хана в Пуне. Переговоры конкретных результатов не дали. Для нас важен сам факт этих встреч. Разве у вас не возникает вопрос: «Как это прикажете понимать? Всемирно известный русский художник, мыслитель и философ, находящийся в эмиграции — и действует по заданию ОГПУ?..» Потерпите немного — мы найдем ответ на этот роковой для судьбы Рериха вопрос.
Такова в разных аспектах была деятельность профессора Барченко в нейроэнергетической лаборатории и «учреждении» Глеба Ивановича Бокия. Но уже с середины 1924 года без отрыва от всей этой многоплановой деятельности члены «Единого трудового братства» — Бокий, Барченко, Гоппиус, еще несколько посвященных из спецотдела — начали секретную подготовку проекта экспедиции в Тибет с единственной целью: достичь Шамбалы. Его главным вдохновителем был Александр Васильевич, и первое, что он сделал, это разработал подробный маршрут следования экспедиции, которая должна была отправиться в дальний путь под видом странствующих монахов-паломников. Итак, предположительно начало выступления экспедиции намечалось на конец лета 1925 года — «паломники» в поисках «истинной веры» выйдут из района Рушан, расположенного на территории советского Памира, преодолеют горные кряжи Гиндукуша в Афганистане, пройдут через китайскую провинцию Синьцзян и попытаются выйти в заповедное место, находящееся в одном из каньонов Гималаев, где, по заверениям Барченко, скрывается мифическая страна Шамбала.
Руководителем секретного каравана спецотдела и «Единого трудового братства» был утвержден товарищ Барченко.
Наступило время вывести подготовку экспедиции из подполья и придать ей официальный статус. Первый, кто горячо поддержал заговорщиков, был Дзержинский: его захватила идея обладания «секретной наукой» Шамбалы, в существование которой Феликс Эдмундович — как это ни парадоксально! — сразу поверил. С ним Бокий быстро решил вопрос о финансировании экспедиции из фондов СНХ, «хозяином» которого, как известно, по совместительству с ОГПУ был «железный Феликс». На экспедицию спецотдела в Тибет было выделено 100 000 золотых рублей (600 тысяч долларов по тогдашнему курсу).
Была разработана и политико-стратегическая концепция предстоящего мероприятия — для коллегии органов государственной безопасности и главное — для Центрального Комитета Партии, Политбюро и «лично товарища Сталина» (это словосочетание уже входило в жизнь).
На этой стадии подготовки экспедиции у нее появился второй по рангу, а может быть, и первый руководитель.
Тринадцатого июля 1925 года в кабинете профессора Барченко зазвонил телефон внутренней связи. Подняв трубку, мистический ученый услышал голос своего шофера, звонившего с проходной Энергетического института:
— Добрый день, Александр Васильевич. Вас срочно просит прибыть товарищ Бокий. Машина у подъезда.
В кабинете начальника спецотдела профессора Барченко ждала неожиданная встреча: за столом сидел Глеб Иванович, а рядом стоял, широко улыбаясь и сверкая металлическими зубами, Константин Константинович Владимиров. Они не виделись два года. За это время покровитель, или «опекун», ученого заматерел, раздался в плечах; теперь он коротко стригся, что-то жестко-властное появилось не то в рисунке губ, не то в выражении глаз (впрочем, правильнее сказать, усилилось: это выражение всегда было написано на лице Якова Григорьевича Блюмкина, проявляясь то слабо, то внятно. Сейчас внятно).
— Знакомить мне вас не надо, — с плохо скрытым напряжением сказал Бокий. — Обозначаю должности: начальник экспедиции, — кивок в сторону Александра Васильевича. — Политический комиссар экспедиции, — кивок в сторону Блюмкина-Владимирова. — Пожмите, товарищи, друг другу руки. Вам предстоит трудная, ответственная работа. Подчеркиваю: совместная. Надеюсь, плодотворная.
Рукопожатие было крепким и дружественным.
— Я чрезвычайно рад, Александр Васильевич, что судьба свела нас вместе надолго и в интересном деле, — сказал комиссар предстоящей экспедиции.
— Я тоже рад, Константин Константинович, — ответил начальник будущей экспедиции. Однако на душе у него возник саднящий дискомфорт.
…Кто знает будет ли у Якова Григорьевича Блюмкина возможность дописать свою «краткую биографию» для следователя Агранова в камере Лубянской тюрьмы?..
Поэтому лишь пунктирно — о перипетиях нашего кровавого героя за минувшее время.
В первом полугодии 1924 года многоликий Янус, товарищ Блюмкин — резидент советской разведки в Палестине, которая тогда являлась подмандатной территорией Англии. При новом назначении учитывалось его великолепное владение как современным идиш, так и древним ивритом — еврейскими языками, а также глубокое знание нравов и обычаев иудеев. Жил и работал Блюмкин в Яффе — так в те давние времена назывался теперешний Тель-Авив. «Моисей Гурсефкель» (такова была «конспиративная» фамилия Блюмкина) владел прачечной, которая являлась штаб-квартирой советской резидентуры. Сведений о конкретных делах резидента в ту пору нет. (А если где-то и есть, то еще «не открыты».) Можно только предположить: Яков Григорьевич выполняет задание Лубянки, связанное с поддержкой национально-освободительного движения в странах Ближнего Востока, собирает информацию о планах Англии, Франции, Германии в этом взрывоопасном регионе, в котором, естественно, у советской России свои интересы.
Летом 1924 года Блюмкина переводят в Закавказье, в Тифлис. Он назначен помощником Могилевского, полномочного представителя ОГПУ в Закавказских республиках. Его вводят в состав коллегии местной ЧК; одновременно он уполномоченный все той же ОГПУ и Наркомвнешторга СССР по борьбе с контрабандой.
Наш герой — как везде, на любом поприще, которое ему доверяет родная партия, — развивает кипучую деятельность: успешно и беспощадно руководит подавлением крупного крестьянского восстания в Грузии, принимает деятельное участие в укреплении границ с Персией и Турцией; в 1924 — 1925 годах он под псевдонимом Я. Г. Исаков — член советско-персидской и советско-турецкой комиссий, в работе которых проявляются его неожиданно прорезавшиеся дипломатические способности: умелыми интригами, часто по-восточному коварным шантажом и откровенными русско-советскими угрозами комиссиям удается благодаря стараниям «товарища Исакова» решить спорные вопросы, связанные с линией прохождения границы, урегулировать ряд пограничных конфликтов в интересах советской стороны.
К этому времени Блюмкин имеет несколько боевых наград, он избран почетным курсантом окружной пограничной школы, почетным красноармейцем полка войск ОГПУ в Тифлисе, на рукаве его мундира три ромба, что говорит о принадлежности Якова Григорьевича к высшему командному составу доблестной и непобедимой Красной армии.
И тут приходит срочный вызов из ведомства Дзержинского: немедленно в Москву. За приказом Феликса Эдмундовича незримо маячит фигура Бокия — грядет экспедиция в Тибет.
Преуспевающий, обласканный начальством, Яков Григорьевич Блюмкин летом 1925 года возвращается в Москву, в свою роскошную квартиру — он получил ее перед командировкой в Закавказье в доме для партийной и военной элиты в Денежном переулке. (Да, да, дамы и господа! Ирония судьбы: в том самом! И номенклатурный дом рядом с особняком германского посольства, где Яков Григорьевич пристрелил немецкого посла, барона Вильгельма Мирбаха в июле 1918 года…) А сосед по лестничной площадке — нарком просвещения Луначарский, они «дружат домами».
Свою квартиру, прибыв из восточных странствий, Яков Григорьевич украшает экзотическими предметами и антиквариатом, добытыми им в Палестине, Персии, Грузии и других подмандатных Москве «закавказских территориях».
За минувшие годы появилась в нашем герое эта черта — тяга к восточной роскоши, «аристократизму», не подкрепленному ничем, кроме апломба и горделивой спеси: он теперь любил изображать себя перед приятелями и знакомыми, которые захаживали к нему, чуть ли не индийским раджой или по крайней мере восточным набобом.
В этой связи одно документальное свидетельство. В своей книге «Воспоминания бывшего секретаря Сталина» Б. Бажанов пишет о том, как однажды Э. Лившиц (Зоркий), заведующий отделом печати ЦК комсомола, предложил ему нанести «любопытный» визит: «В этом доме — третий этаж — квартира, забронированная за ГПУ, и живет в ней Яков Григорьевич Блюмкин, о котором ты, конечно, слышал. Я с ним созвонился, и он меня ждет. А впрочем, знаешь, Бажанов, идем вместе, не пожалеешь… Когда мы придем, он, ожидая меня, будет сидеть в шелковом красном халате, курить восточную трубку в аршин длиной, и перед ним будет раскрыт том сочинений Ленина (кстати, я нарочно посмотрел: он всегда раскрыт на одной и той же странице). Пойдем, пойдем!» Я пошел. Все было, как и говорил Зоркий: и халат, и трубка, и том Ленина. Блюмкин был существо чванное и самодовольное. Он был убежден, что он — исторический персонаж».
Что же, с этим трудно не согласиться: исторический персонаж товарищ Блюмкин. Да еще какой!..
— Теперь вот что, друзья, — сказал Глеб Иванович после того, как профессор Барченко и Владимиров обменялись рукопожатиями. — Цель экспедиции нам с вами ясна, и на этот счет я распространяться не буду. Но у вас есть и вторая цель — для руководства ОГПУ и Политбюро. Она действительно государственной важности. Впрочем, Александр Васильевич, этой проблемой займется политкомиссар. Вы просто должны быть в курсе дела. Вам, Константин Константинович, надлежит собрать всю возможную информацию о нашем основном противнике на Востоке, прежде всего в Китае, Тибете и Индии.
— Вы имеете в виду британцев? — спросил Блюмкин.
Бокий поморщился и спокойно продолжал, подавив раздражение:
— Да, я говорю об Англии. Необходимо провести рекогносцировку местности, оценить положение на перевале через Каракорум. В случае военного столкновения наши войска должны пройти его без помех. Исследуйте состояние дорог, ведущих к советским границам. Наконец, надо выяснить степень концентрации британских войск в Читроле. Все ваши операции должны проводиться в строжайшей секретности, — начальник спецотдела повернулся к мистическому ученому. — Так что, Александр Васильевич, не удивляйтесь, если ваш комиссар под покровом ночи будет исчезать на несколько суток. Надо бы поделикатней выразиться… вы, как старший товарищ, не по званию, а по опыту и возрасту, сдерживайте порывы вашего молодого друга. Уж больно горяч…— Теперь Глеб Иванович смотрел на Блюмкина; тот был непроницаем, только едва заметная ухмылка кривила его губы. — Я призываю вас, Константин Константинович, к предельной осторожности. Вы знаете: вашей персоной интересуются спецслужбы Англии, Франции и разведка китайских гоминьдановцев. Кстати! Вы в курсе, что за вашей квартирой в Денежном переулке ведется тайное наблюдение?
— Они интересуются и моими перемещениями, — невозмутимо, с нотками скуки в голосе сказал Яков Григорьевич. — Не далее как сегодня утром я обнаружил за собой «хвост». Ничего, Глеб Иванович, как-нибудь выкручусь. Не в первый раз.
— Не сомневаюсь, Константин Константинович. Что же, будем пока готовиться к экспедиции. В ближайшее время нам предстоит окончательно утвердить список наших «паломников».
— И пора уже все закончить с визами, — подал голос профессор Барченко.
— В ближайшие два-три дня все будет сделано. — Бокий поднялся со стула. — Вы свободны, товарищи. Работайте.
Товарищи работали много и с энтузиазмом.
Между подмосковными селами Быково и Верея был в те годы засекреченный санаторий для семей руководящего состава аппарата ОГПУ. Он расположился в бывшей усадьбе М.М. Измайлова, «царского сатрапа» — в дореволюционные времена начальника кремлевской «Экспедиции строения». Роскошный особняк, построенный в конце XVIII века по проекту Баженова, центральный зал которого был украшен мистическим орнаментом; огромный парк с тенистыми аллеями; пруды, берега которых заросли белыми кувшинками. Здесь будущие «паломники-монахи» осваивали английский язык и урду, слушали различные лекции, включая оккультные, и основным лектором тут был профессор Барченко. В аллеях парка успешно занимались верховой ездой.
— Во всех? — перебил Бокий.
— Пусть даже в одном из десяти! — воскликнул Александр Васильевич. — Насилие, унижение человеческой личности должно абсолютно отсутствовать в том, чем мы занимаемся! Абсолютно!
— Хорошо, мой друг, — в голосе Бокия прозвучали еле уловимые железные большевистские нотки, — я учту ваше мнение. Наверно, вы правы. Насилие — не наш путь.
— Не путь «Единого трудового братства», — тихо сказал профессор.
— Тем не менее — делайте, Александр Васильевич, свою работу с этим народом.
И работа продолжалась. Откровенное насилие над «людьми Луны и Солнца», как называл их Бокий, сменилось ненавязчивым принуждением.
Однако конфликт не был исчерпан — проблема, смутившая Александра Васильевича, оставалась, ее лишь, загнав внутрь эксперимента, «смягчили»: Финал инцидента был неожиданным и совсем не в духе профессора Барченко, которого начальник спецотдела полагал человеком интеллигентным (что полностью соответствовало реальности), мягким и бесхарактерным (а вот на этот счет Глеб Иванович заблуждался).
Одним из медиумов, проверяемых в «черной комнате», стал режиссер Второго МХАТа Смышляев, способный в каталептическом состоянии предсказывать различные политические события. Но чтобы «подопытного индивидуума» подвергнуть эксперименту, необходимо было искусственно вызвать приступ болезни. Профессор Барченко категорически отказался от этой противозаконной и антигуманной акции.
— Делайте вы! — приказал двум молодым ассистентам Бокий, присутствовавший при эксперименте.
Приступ болезни был вызван мучительным и по законам медицинской этики недопустимым способом. Эксперимент состоялся. Находясь в каталептическом трансе, Смышляев на этот раз предсказал скорую болезнь Пилсудского, польского военачальника, разгромившего осенью 1920 года Красную армию, двинувшуюся по велению Ленина в бесславный «красный крестовый поход» на Варшаву и Берлин. В скором времени это сладостное для советских вождей пророчество сбылось.
На эксперименте Александр Васильевич лишь присутствовал, бледный и напряженный; он не вмешивался в действия своих ассистентов.
На этот раз они вдвоем оказались в кабинете заведующего тайной нейроэнергетической лабораторией при Московском энергетическом институте, куда их привезла роскошная служебная машина начальника спецотдела — английский «Роллс-Ройс» цвета «тропического заката».
— Глеб Иванович, — первым нарушил молчание мистический ученый, — я ставлю вас перед выбором: или «черная комната» со всеми этими недопустимыми экспериментами…
— Или? — грозно перебил Бокий, подойдя к окну и встав к профессору спиной.
— Или я пишу вам заявление с просьбой освободить меня от занимаемой должности.
— Пишите заявление, — последовал ответ; в голосе Глеба Ивановича не было никаких интонаций, будто отвечал не человек, а бездушная машина.
Мистический ученый вынул из ящика письменного стола лист чистой бумаги. По нему заспешило перо, разбрызгивая чернила.
— Подождите, Александр Васильевич! Остановитесь… Хорошо, я согласен: мы свернем работы в «черной комнате». Только не одним махом, а постепенно — скажем, в течение двух недель. Все должно в глазах нашего высшего начальства выглядеть естественно. Вас такой вариант устраивает?
— Вполне. И всех людей, которых мы свозили в Москву, давайте отпустим по домам.
— Останутся только те, кто добровольно готов с нами сотрудничать.
— Но не в «черной комнате».
— Да, да, Александр Васильевич! Не в «черной комнате».
И оба, с облегчением вздохнув, пожали друг другу руки.
Бокий ни при каких обстоятельствах не хотел терять Барченко и в душе понимал: профессор прав.
«Черная комната» в Фуркасовском переулке, перестав функционировать, прекратила свое недолгое существование.
Однако поскольку главным, официальным направлением деятельности спецотдела оставалась дешифровка вражеских сообщений, в этой области Александр Васильевич Барченко много и плодотворно работал, используя свои оккультные методы и приемы. Так, в особо сложных случаях он проводил спиритические сеансы, на которых вызываемые им души расшифровывали самые сложные «алогичные» шифры противника. Как свидетельствуют сохранившиеся показания сотрудников секретной лаборатории, сеансы почти всегда проходили успешно…
Кроме того, считал Александр Васильевич, огромные возможности для дешифровки заключены в шаманизме, надо только разгадать код шаманских ритуалов, найти к ним ключ. С этой целью из Горно-Алтайского краеведческого музея были изъяты отдельные предметы шаманского ритуала по «Особому списку ОГПУ»: изъятие проводилось выборочно и целенаправленно, дабы не затронуть всю коллекцию ритуальных предметов, о чем лично позаботился профессор Барченко. Хотя «изъятие» музейных ценностей, увы, есть акт, неизбежно нарушающий целостность и ценность любой коллекции музейной экспозиции.
Через несколько месяцев на месте новых работ в спецотделе, то есть в ОГПУ и в лаборатории нейроэнергетики, появилась у Александра Васильевича еще одна, можно сказать, приятная обязанность, хотя и весьма экзотически-специфическая, если иметь в виду место действия: ему было предложено прочитать курс лекций по оккультизму, и не где-нибудь, а для работников спецотдела, то есть в стенах ведомства товарища Дзержинского, и приглашались на эти лекции руководители всех отделов ОГПУ, другими словами — командный состав органов государственной безопасности советского государства. После первой же лекции на последующие народ повалил валом. Кроме сотрудников спецотдела среди слушателей профессора Барченко, который к порученному делу отнесся со всей серьезностью — он появился на лекциях с многочисленными чертежами, диаграммами, музейными реликвиями — замечены были среди слушателей люди в униформе с ромбами, свидетельствующими о высоких воинских званиях. Они, казалось бы, такие далекие в своих повседневных делах— и устремлениях от оккультизма, старательно и подробно конспектировали услышанное, и среди них были: товарищ Леонов, который возглавлял Четвертый отдел, занимавшийся охраной государственной тайны и исполнением режима секретности; товарищ Филиппов, руководитель Управления северных исправительных лагерей; товарищ Гусев, сотрудник Пятого отделения спецотдела, в котором был разработан «русский код», объединивший восемьдесят два отечественных шифра; товарищ Цибизов из Второго отделения спецотдела, считавшийся великим специалистом в области шифровки и дешифровки, одновременно возглавлявший Восьмое криптографическое отделение штаба Рабоче-крестьянской Красной армии. Появлялись на лекциях профессора Барченко и люди «со стороны», но все занимавшие высокие государственные посты: Иван Михайлович Москвин, председатель комиссии советского контроля; Борис Владимирович Стомоняков, заместитель комиссара Иностранных дел, курировавший в своем ведомстве направление Синьцзян — Тибет. Естественно, никто из слушателей лекций Александра Васильевича не знал, что эти два человека — сам лектор и Глеб Иванович Бокий, инициатор, мягко говоря, нетрадиционного для ОГПУ лекционного мероприятия — были объединены одной общей тайной: членством в «Едином трудовом братстве».
Особняком в череде разнообразных дел, которыми занимался профессор Барченко, была одна весьма экзотическая экспедиция, снаряженная в середине двадцатых годов и профинансированная «учреждением» Глеба Ивановича Бокия. Секретному сотруднику ОГПУ Валеро-Грачеву, который под видом странствующего ламы в Тибете собирал информацию о деятельности англичан в том регионе, было поручено собрать все имеющиеся сведения о так называемом «снежном человеке» и, если удастся, поймать его. Все инструкции для предстоящего мероприятия разработал Александр Васильевич: у него была продолжительная встреча с «ламой» Валеро-Грачевым, когда тот ненадолго появился в Москве; на этой встрече присутствовал и Бокий, который полностью верил «своему гению», хотя до конца не мог понять, зачем им нужен «снежный человек». Когда Валеро-Грачев ушел, на следующий день намереваясь опять отправиться в Тибет, снабженный инструкциями, деньгами, получив в свое подчинение еще трех «паломников-лам», членов экспедиции, Глеб Иванович, уже в который раз, спросил:
— И все-таки, Александр Васильевич, так вы мне и не растолковали внятно: какой прок нам в «снежном человеке»? «Есть определенный научный интерес», «может быть, в этом существе скрыто нечто…» — вот что я слышу от вас. — Начальник спецотдела усмехнулся. — Не кажется ли вам, что вы пользуетесь моим расположением к вашей персоне?
— Не понял, Глеб Иванович. В каком смысле? — Я не могу вам ни в чем отказать. Профессор Барченко смутился. Кашлянув в кулак, он сказал:
— Отвечаю более внятно на ваш вопрос: «снежный человек» каким-то образом связан с Шамбалой.
— Каким?
— Не знаю… Но интуиция подсказывает: связан. Если Валеро-Грачев привезет нам живого «снежного человека»!.. Все откроется!
— Будем надеяться на успех, Александр Васильевич. Через две недели после этого разговора нелегал Валеро-Грачев— все так же под видом ламы — был уже в Тибете и вместе с тремя «странствующими монахами», членами секретной экспедиции, совершал утомительный переход по горным тропам между монастырями Биндо и Сэра. Это были малодоступные места Центрального Тибета — обиталище того, кого страстно желал увидеть живым профессор Барченко. Местные жители и монахи монастырей знали о существовании ми-гё (так на местном наречии называли «снежного человека»). Они утверждали, что при встрече ми-гё дико воет, но на людей не нападает. Один знахарь сообщил Валеро-Грачеву о том, что жир и желчь «снежного человека» используют в тибетской медицине.
В одном из своих зашифрованных донесений, которые с нарочным доставлялись в Москву, «странствующий лама» сообщил: «Тут описывали дикого человека как существо темно-коричневого цвета, сутуловатое, питающееся птицами и корнями растений. Говорили, что он забирается высоко в горы, что он очень силен, хотя ростом примерно со среднего человека. Встречались и очевидцы, которые находили трупы ми-гё, утонувшие в горных реках. Нельзя сказать, что ми-гё встречается в Тибете на каждом шагу. Тем не менее почти каждый монах сталкивался в течение жизни с ним хотя бы один-два раза. Обычно такие встречи происходили в моменты, когда ламы сидят тихо, без движений, углубившись в молитву». http://punjab.narod.ru/
Последняя фраза в этом донесении, обнаруженном в следственном деле А. В. Барченко, подчеркнута красным карандашом, а на полях — написано: «М. б. — ключ?» -
Вернувшись из экспедиции в Москву, агент Валеро-Грачев привез несколько старых скальпов ми-гё и составил подробный доклад о своих наблюдениях. В частности, он писал, что в одном монастыре он договорился с монахами о том, что доставит туда специальную железную клетку с разнообразными приманками для ми-гё, и они все вместе займутся охотой. Монахи согласились, но сказали, что надо получить разрешение на такую охоту в Лхасе, у самого Далай-ламы. Из Лхасы пришел строжайший запрет на ловлю «снежного человека».
Так и не сбылась мечта Александра Васильевича Барченко встретиться со «снежным человеком» и вступить с ним в контакт для прояснения Истины. Он не знал, что в своем интуитивном прозрении был рядом с Ней. Если бы у нашего мистического ученого была в ту пору возможность встретиться с маэстро Гурджиевым, проживавшим тогда под Парижем, в Фонтенбло! Он бы узнал от Георгия Ивановича, что «снежные люди», или йети, или ми-гё — стражи башен — врат в подземелье Шамбалы-Агарти, которых в Тибете три…
В тридцатые годы при аресте Валеро-Грачева, который, конечно же, оказался «английским шпионом», была среди прочих «улик» изъята записная книжка с номерами телефонов. Против номера Александра Васильевича стояли три восклицательных знака.
Среди прочих поручений, полученных профессором Барченко от начальника спецотдела, было одно важное и ответственное, которое приближало членов «Единого трудового братства» к заветной цели — организации собственной экспедиции в Тибет на поиски Шамбалы.
С 1921 года в кулуарах Коминтерна муссировалась идея создания еще одного Интернационала, который объединил бы на базе борьбы с колониализмом все мистические конспиративные общества Азии и Африки. Началась подготовка большой операции по привлечению на сторону Советского Союза различных оккультных организаций Востока.
Выполняя задание руководства ОГПУ, прежде всего Дзержинского и Бокия, профессор Барченко составил проект воззвания Коминтерна к мистическим сектам и объединениям Востока: к хасидам, суфийским и дервишским орденам Саади Накшбенди, Халиди, к тибетским и монгольским ламам. Но особые надежды возлагались на мусульманскую секту исламистов и ее лидера Ага-хана, который был одной из наиболее влиятельных фигур во Всеиндийской лиге мусульман: привлечение его на сторону «революционных сил современности» могло иметь большие перспективы в борьбе с Англией в восточном регионе.
Кстати! В это время в ОГПУ и спецотделе, и об этом не был поставлен в известность Барченко, был в «игре» с Ага-ханом задействован Николай Константинович Рерих. Пока без комментариев (скоро, дамы и господа, нам предстоит погрузиться в перипетии судьбы и дела нашего главного героя) следует лишь упомянуть: по разработке Бокия еще летом 1923 года знаменитый русский живописец провел ряд консультаций с Ага-ханом в Париже, которые затем продолжались в декабре того же года во время недолгого пребывания Рериха в Бомбее — Николай Константинович тайно посетил резиденцию Ага-хана в Пуне. Переговоры конкретных результатов не дали. Для нас важен сам факт этих встреч. Разве у вас не возникает вопрос: «Как это прикажете понимать? Всемирно известный русский художник, мыслитель и философ, находящийся в эмиграции — и действует по заданию ОГПУ?..» Потерпите немного — мы найдем ответ на этот роковой для судьбы Рериха вопрос.
Такова в разных аспектах была деятельность профессора Барченко в нейроэнергетической лаборатории и «учреждении» Глеба Ивановича Бокия. Но уже с середины 1924 года без отрыва от всей этой многоплановой деятельности члены «Единого трудового братства» — Бокий, Барченко, Гоппиус, еще несколько посвященных из спецотдела — начали секретную подготовку проекта экспедиции в Тибет с единственной целью: достичь Шамбалы. Его главным вдохновителем был Александр Васильевич, и первое, что он сделал, это разработал подробный маршрут следования экспедиции, которая должна была отправиться в дальний путь под видом странствующих монахов-паломников. Итак, предположительно начало выступления экспедиции намечалось на конец лета 1925 года — «паломники» в поисках «истинной веры» выйдут из района Рушан, расположенного на территории советского Памира, преодолеют горные кряжи Гиндукуша в Афганистане, пройдут через китайскую провинцию Синьцзян и попытаются выйти в заповедное место, находящееся в одном из каньонов Гималаев, где, по заверениям Барченко, скрывается мифическая страна Шамбала.
Руководителем секретного каравана спецотдела и «Единого трудового братства» был утвержден товарищ Барченко.
Наступило время вывести подготовку экспедиции из подполья и придать ей официальный статус. Первый, кто горячо поддержал заговорщиков, был Дзержинский: его захватила идея обладания «секретной наукой» Шамбалы, в существование которой Феликс Эдмундович — как это ни парадоксально! — сразу поверил. С ним Бокий быстро решил вопрос о финансировании экспедиции из фондов СНХ, «хозяином» которого, как известно, по совместительству с ОГПУ был «железный Феликс». На экспедицию спецотдела в Тибет было выделено 100 000 золотых рублей (600 тысяч долларов по тогдашнему курсу).
Была разработана и политико-стратегическая концепция предстоящего мероприятия — для коллегии органов государственной безопасности и главное — для Центрального Комитета Партии, Политбюро и «лично товарища Сталина» (это словосочетание уже входило в жизнь).
На этой стадии подготовки экспедиции у нее появился второй по рангу, а может быть, и первый руководитель.
Тринадцатого июля 1925 года в кабинете профессора Барченко зазвонил телефон внутренней связи. Подняв трубку, мистический ученый услышал голос своего шофера, звонившего с проходной Энергетического института:
— Добрый день, Александр Васильевич. Вас срочно просит прибыть товарищ Бокий. Машина у подъезда.
В кабинете начальника спецотдела профессора Барченко ждала неожиданная встреча: за столом сидел Глеб Иванович, а рядом стоял, широко улыбаясь и сверкая металлическими зубами, Константин Константинович Владимиров. Они не виделись два года. За это время покровитель, или «опекун», ученого заматерел, раздался в плечах; теперь он коротко стригся, что-то жестко-властное появилось не то в рисунке губ, не то в выражении глаз (впрочем, правильнее сказать, усилилось: это выражение всегда было написано на лице Якова Григорьевича Блюмкина, проявляясь то слабо, то внятно. Сейчас внятно).
— Знакомить мне вас не надо, — с плохо скрытым напряжением сказал Бокий. — Обозначаю должности: начальник экспедиции, — кивок в сторону Александра Васильевича. — Политический комиссар экспедиции, — кивок в сторону Блюмкина-Владимирова. — Пожмите, товарищи, друг другу руки. Вам предстоит трудная, ответственная работа. Подчеркиваю: совместная. Надеюсь, плодотворная.
Рукопожатие было крепким и дружественным.
— Я чрезвычайно рад, Александр Васильевич, что судьба свела нас вместе надолго и в интересном деле, — сказал комиссар предстоящей экспедиции.
— Я тоже рад, Константин Константинович, — ответил начальник будущей экспедиции. Однако на душе у него возник саднящий дискомфорт.
…Кто знает будет ли у Якова Григорьевича Блюмкина возможность дописать свою «краткую биографию» для следователя Агранова в камере Лубянской тюрьмы?..
Поэтому лишь пунктирно — о перипетиях нашего кровавого героя за минувшее время.
В первом полугодии 1924 года многоликий Янус, товарищ Блюмкин — резидент советской разведки в Палестине, которая тогда являлась подмандатной территорией Англии. При новом назначении учитывалось его великолепное владение как современным идиш, так и древним ивритом — еврейскими языками, а также глубокое знание нравов и обычаев иудеев. Жил и работал Блюмкин в Яффе — так в те давние времена назывался теперешний Тель-Авив. «Моисей Гурсефкель» (такова была «конспиративная» фамилия Блюмкина) владел прачечной, которая являлась штаб-квартирой советской резидентуры. Сведений о конкретных делах резидента в ту пору нет. (А если где-то и есть, то еще «не открыты».) Можно только предположить: Яков Григорьевич выполняет задание Лубянки, связанное с поддержкой национально-освободительного движения в странах Ближнего Востока, собирает информацию о планах Англии, Франции, Германии в этом взрывоопасном регионе, в котором, естественно, у советской России свои интересы.
Летом 1924 года Блюмкина переводят в Закавказье, в Тифлис. Он назначен помощником Могилевского, полномочного представителя ОГПУ в Закавказских республиках. Его вводят в состав коллегии местной ЧК; одновременно он уполномоченный все той же ОГПУ и Наркомвнешторга СССР по борьбе с контрабандой.
Наш герой — как везде, на любом поприще, которое ему доверяет родная партия, — развивает кипучую деятельность: успешно и беспощадно руководит подавлением крупного крестьянского восстания в Грузии, принимает деятельное участие в укреплении границ с Персией и Турцией; в 1924 — 1925 годах он под псевдонимом Я. Г. Исаков — член советско-персидской и советско-турецкой комиссий, в работе которых проявляются его неожиданно прорезавшиеся дипломатические способности: умелыми интригами, часто по-восточному коварным шантажом и откровенными русско-советскими угрозами комиссиям удается благодаря стараниям «товарища Исакова» решить спорные вопросы, связанные с линией прохождения границы, урегулировать ряд пограничных конфликтов в интересах советской стороны.
К этому времени Блюмкин имеет несколько боевых наград, он избран почетным курсантом окружной пограничной школы, почетным красноармейцем полка войск ОГПУ в Тифлисе, на рукаве его мундира три ромба, что говорит о принадлежности Якова Григорьевича к высшему командному составу доблестной и непобедимой Красной армии.
И тут приходит срочный вызов из ведомства Дзержинского: немедленно в Москву. За приказом Феликса Эдмундовича незримо маячит фигура Бокия — грядет экспедиция в Тибет.
Преуспевающий, обласканный начальством, Яков Григорьевич Блюмкин летом 1925 года возвращается в Москву, в свою роскошную квартиру — он получил ее перед командировкой в Закавказье в доме для партийной и военной элиты в Денежном переулке. (Да, да, дамы и господа! Ирония судьбы: в том самом! И номенклатурный дом рядом с особняком германского посольства, где Яков Григорьевич пристрелил немецкого посла, барона Вильгельма Мирбаха в июле 1918 года…) А сосед по лестничной площадке — нарком просвещения Луначарский, они «дружат домами».
Свою квартиру, прибыв из восточных странствий, Яков Григорьевич украшает экзотическими предметами и антиквариатом, добытыми им в Палестине, Персии, Грузии и других подмандатных Москве «закавказских территориях».
За минувшие годы появилась в нашем герое эта черта — тяга к восточной роскоши, «аристократизму», не подкрепленному ничем, кроме апломба и горделивой спеси: он теперь любил изображать себя перед приятелями и знакомыми, которые захаживали к нему, чуть ли не индийским раджой или по крайней мере восточным набобом.
В этой связи одно документальное свидетельство. В своей книге «Воспоминания бывшего секретаря Сталина» Б. Бажанов пишет о том, как однажды Э. Лившиц (Зоркий), заведующий отделом печати ЦК комсомола, предложил ему нанести «любопытный» визит: «В этом доме — третий этаж — квартира, забронированная за ГПУ, и живет в ней Яков Григорьевич Блюмкин, о котором ты, конечно, слышал. Я с ним созвонился, и он меня ждет. А впрочем, знаешь, Бажанов, идем вместе, не пожалеешь… Когда мы придем, он, ожидая меня, будет сидеть в шелковом красном халате, курить восточную трубку в аршин длиной, и перед ним будет раскрыт том сочинений Ленина (кстати, я нарочно посмотрел: он всегда раскрыт на одной и той же странице). Пойдем, пойдем!» Я пошел. Все было, как и говорил Зоркий: и халат, и трубка, и том Ленина. Блюмкин был существо чванное и самодовольное. Он был убежден, что он — исторический персонаж».
Что же, с этим трудно не согласиться: исторический персонаж товарищ Блюмкин. Да еще какой!..
— Теперь вот что, друзья, — сказал Глеб Иванович после того, как профессор Барченко и Владимиров обменялись рукопожатиями. — Цель экспедиции нам с вами ясна, и на этот счет я распространяться не буду. Но у вас есть и вторая цель — для руководства ОГПУ и Политбюро. Она действительно государственной важности. Впрочем, Александр Васильевич, этой проблемой займется политкомиссар. Вы просто должны быть в курсе дела. Вам, Константин Константинович, надлежит собрать всю возможную информацию о нашем основном противнике на Востоке, прежде всего в Китае, Тибете и Индии.
— Вы имеете в виду британцев? — спросил Блюмкин.
Бокий поморщился и спокойно продолжал, подавив раздражение:
— Да, я говорю об Англии. Необходимо провести рекогносцировку местности, оценить положение на перевале через Каракорум. В случае военного столкновения наши войска должны пройти его без помех. Исследуйте состояние дорог, ведущих к советским границам. Наконец, надо выяснить степень концентрации британских войск в Читроле. Все ваши операции должны проводиться в строжайшей секретности, — начальник спецотдела повернулся к мистическому ученому. — Так что, Александр Васильевич, не удивляйтесь, если ваш комиссар под покровом ночи будет исчезать на несколько суток. Надо бы поделикатней выразиться… вы, как старший товарищ, не по званию, а по опыту и возрасту, сдерживайте порывы вашего молодого друга. Уж больно горяч…— Теперь Глеб Иванович смотрел на Блюмкина; тот был непроницаем, только едва заметная ухмылка кривила его губы. — Я призываю вас, Константин Константинович, к предельной осторожности. Вы знаете: вашей персоной интересуются спецслужбы Англии, Франции и разведка китайских гоминьдановцев. Кстати! Вы в курсе, что за вашей квартирой в Денежном переулке ведется тайное наблюдение?
— Они интересуются и моими перемещениями, — невозмутимо, с нотками скуки в голосе сказал Яков Григорьевич. — Не далее как сегодня утром я обнаружил за собой «хвост». Ничего, Глеб Иванович, как-нибудь выкручусь. Не в первый раз.
— Не сомневаюсь, Константин Константинович. Что же, будем пока готовиться к экспедиции. В ближайшее время нам предстоит окончательно утвердить список наших «паломников».
— И пора уже все закончить с визами, — подал голос профессор Барченко.
— В ближайшие два-три дня все будет сделано. — Бокий поднялся со стула. — Вы свободны, товарищи. Работайте.
Товарищи работали много и с энтузиазмом.
Между подмосковными селами Быково и Верея был в те годы засекреченный санаторий для семей руководящего состава аппарата ОГПУ. Он расположился в бывшей усадьбе М.М. Измайлова, «царского сатрапа» — в дореволюционные времена начальника кремлевской «Экспедиции строения». Роскошный особняк, построенный в конце XVIII века по проекту Баженова, центральный зал которого был украшен мистическим орнаментом; огромный парк с тенистыми аллеями; пруды, берега которых заросли белыми кувшинками. Здесь будущие «паломники-монахи» осваивали английский язык и урду, слушали различные лекции, включая оккультные, и основным лектором тут был профессор Барченко. В аллеях парка успешно занимались верховой ездой.