Миняйло Виктор. К ясным зорям (К ясным зорям - 2)

   - А правда, правда ваша!
   Черная и большая, плоская, как тень, Палажка неторопливо сновала по хате, собирала на стол. Вытерла чарку внутри большим пальцем, небрежно стукнула ею рядом с бутылкой.
   - Так садитесь.
   И сама села, безрадостная и неподвижная, задумчивая и мудрая, как добрая ведьма.
   - Так выпьем, чтоб обтерпелось!
   - Дай боже здоровья!
   Потом София плакала и чувствовала себя девочкой в келье суровой схимницы.
   - Правда ваша, правда!..
   Ей было неловко зайти к дочке еще раз. Размашисто поклонилась образам, поцеловалась со свахой и ушла.
   Дома толклась бессмысленно, как лунатик, и все чего-то ждала. Какого-то вестника - и не доброго, и не злого. Раздевалась на ночь и поглядывала на окно - вот сейчас кто-то постучит. И страха не было, и радости от этой встречи не ждала.
   А когда упала в постель, все тело и мозг налились холодной негнетущей тяжестью, перестала ждать вестника, мысли шевелились, как замерзшие пчелы, на мгновение загудели и внезапно смолкли.
   Проснулась с солнцем уже без тревоги, но чем-то недовольная. Словно ее обманули.
   За поворотом улицы послышался конский топот. Неслись наметом.
   В сонном тихом селе этот звук воспринимался как стук встревоженного сердца.
   Это никак тот вестник. Софии показалось, что по бокам и по спине ее погладила мертвая рука.
   Степан...
   Уже различала его лицо. Оно было черным, не только от плотного загара, но и от злой крови.
   Знает... Зна-а...
   Ноги ее противно задрожали, сердце оборвалось. И не могла тронуться с места.
   Не доезжая до ворот, загарцевал, дернул жеребца за уздечку, ударил шпорами и перемахнул через плетень, вытоптав сажени две картофельных кустов.
   И, бойко помахивая головой, конь пошел на нее.
   И она уже видела черный огонь в глазах мужа, но нагайка в его поднятой руке - не для нее.
   Все произошло так неожиданно, что она не успела даже вскрикнуть. Только ногам стало мокро, и от стыда, но не от жгучей боли, София съежилась, подставляя ему налитую раздвоенную спину. Но боль стала нестерпимой, и она закричала. Тогда Степан с остервенением выхватил саблю из ножен и плашмя ударил ее ниже спины.
   И только от этого София пришла в себя и опрометью кинулась в дом. Пока он слезал с коня, женщина успела запереться на засов и, привалившись спиной к двери, всем телом чувствовала мощные толчки, когда Степан рвался в сени.
   И все это молча. Затаившись за дверью, София слышала, как резко дышит он.
   "Господи, спаси и помилуй!"
   И, вопреки своим стыду и обиде, София преисполнилась трепетной, почти нежной радостью - впервые в жизни муж ее побил!
   Не раз слыхала она от молодиц, как их колотят мужья, не понимала той горькой их гордости, когда они показывали друг другу свои синяки. Ох и лупцевал же, бешеный!.. И только сегодня изведала эту дикарскую радость муж должен быть, хотя бы раз в жизни, зверем!.. Точно так же он должен озвереть, когда кто-то чужой позарится на его жену!
   Круто выругавшись - и это жена ему простила! - Степан звякнул саблей о стремя и куда-то уехал.
   А София, всхлипывая от боли, обиды и какой-то щемящей, но радостной тоски, вошла в хату и, подоткнув юбку, шагнула в ушат и начала сливать себе на ноги.
   - А зачумился б ты... бешеный... Чтоб тебе шею свернуло!.. Чтоб тебе кровь в голову кинулась!..
   Но ругала его - за кофту, лопнувшую в нескольких местах, да за синие полосы, что продержатся на теле с неделю, а не за то, что муж причинил ей боль и опозорил.
   И, постепенно стихая, София подумала с молитвенной самоотверженностью: вот теперь буду слушаться его вечно!.. Ведь это муж! Это же... му-у-уж!..
   А когда завидела на улице гурьбу людей во главе со Степаном, который нес, как ребенка, как обиженную святую, худенькую и гибкую, как лозинка, Яринку, она широко распахнула двери.
   - Слава богу! Слава всему святому!
   Побежала впереди него открывать двери и, отдернув одеяло на кровати, начала взбивать подушки - для своего дитяти, для родного ребенка, которого так любил, неистово любил ее муж, а то, что это была ее родная дочь, то сейчас она в этом не усматривала ничего греховного.
   Пускай любит, ой, пускай любит, может, бог простит ему, может, именно от божьей воли эта горькая, скорбная и греховно-чистая любовь!
   Может, это ее, Софии, грех в том, что отобрала у дочери предназначенное ей судьбой счастье!..
   Где-то в глубине души София понимала, что ненадолго хватит этого ее упоения, что снова зашевелится, как пригретая змея, ревность, но сейчас ее раскаяние было вполне искренним. И еще понимала: это оттого, что вчера у Титаренко ей не дали выкричаться, переложить на них вину, не дали возможности пожалеть дочку.
   - Ой, спасибо, люди добрые, - это к Ивану Ивановичу, Нине Витольдовне и к половецкой девушке, - спасибо, людоньки, что спасли мне дитя от тех живоглотов поганых! Гляньте, что сделали с ребенком! Как с креста снятая!.. И вещало мне сердце, да поверила тем басурманам, да и люди хвалили и нахваливали их так, что я ума решилась!.. Да садитесь, люди добрые, вы для меня первейшие гости, ближа-айшие ро-о-одичи-и... лю-у-убимые мои-и... да ве-е-ерные...
   Она рыдала так искренне и истово, что все, даже Степан, почувствовали к ней некоторое сочувствие и раздраженное уважение.
   Потом в хате стало так тихо, что слышно было, как гудят мухи.
   ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой автор внеочередно сообщает о том, как
   буковские женщины объединились в боевые ряды
   В тот день у Курило перебывало много людей. Началось с того, что вслед за Степаном, принесшим Яринку на руках, шла целая гурьба - учитель Иван Иванович вел коня и нес на себе оружие Степана, сопровождали их еще учительница Нина Витольдовна и пионервожатая и заведующая хатой-читальней Павлина Костюк.
   В доме не смолкали разговоры. Грудным, прерывающимся от волнения голосом Бубновская долго стыдила Софию. Слова падали острые и мучительные - "бессердечность, черствость, деревенская жадность, жестокость", и потому, что они были непонятны для Софии, отскакивали, как горох от стены. И Нина Витольдовна, чувствуя это, от беспомощности своей по-женски расплакалась и совсем по-простонародному захлюпала носом.
   Слезы ее были понятны Софии, ей стало жаль женщину, и от жалости непонятные слова как бы прояснились, и она тоже заплакала.
   - Ой, правду, пани, говорите, правду!..
   И разнервничавшаяся Нина Витольдовна вдруг прикрикнула на нее - вы и людей не уважаете, какая я вам "пани"?! Вы, видимо, не признаете и революцию, которая сравняла всех людей!.. А если признаете, почему так стремитесь к обогащению, что ради этого погубили родного ребенка?!
   - А правда ваша, па... извиняйте, Нина Витольдовна, - в голове у меня было только хозяйство, да кони, да волы, да овечки... а про что ж еще глупый мужик думает?..
   - Знаете, София, сказать по правде, так я потеряла больше, чем у вас есть, даже собственного угла не имею, но из-за этого никогда не погубила бы ни себя, ни своего ребенка.
   София притворно вздохнула:
   - Вам, Нина Витольдовна, легче. За всю свою жизнь вы ни к чему рук не приложили, да и сейчас вам легко: детей учить - не руками робить... А у нас, мужиков, все оно родное, все собственными руками заработано. Потому мы такие и жадные.
   Довод был сильным, Нина Витольдовна растерянно поморгала, покраснела и умолкла. Немного погодя спросила:
   - Ну, и как же вы теперь думаете жить?
   - Да как бог даст, так и будет.
   - И с дочкой так же?
   София смутилась.
   - Ой, что вам сказать?.. Одно только знаю - буду жить для нее... Или вы нас, мужиков, и за людей не считаете?.. Да я бы... Я бы ей свои ноги отдала... так ведь робить треба. Это вы - руки заломите, да на бога ропщете, да слова разные говорите. А я родную мать похоронила вечером, а ночью пошла пшеницу жать, потому как осыпалась. Ни думать много нельзя, ни тужить - руку серпом полоснешь. Вот так, гадство, жизня устроена!..
   - Но выход какой-то должен быть?.. Иван Иванович, как вы думаете?
   - Это, Нина Витольдовна, по-моему, вне Софииной сферы. Жизнь должна идти к ней, а не она к жизни. Я так мыслю, что мировоззрение вне человека - в его окружении, в условиях, в которых он живет.
   - Теперь понятно! Мы с вами и она, - Нина Витольдовна кивнула в сторону Павлины, - должны создать эти условия!
   Степан молча начал собираться в дорогу. Подпоясался саблей и подсумком, закинул карабин за спину, молча и искоса посмотрел на жену, ответившую ему чистым бездумным взглядом, попрощался с гостями.
   - Ну, люди добрые, так я вам благодарный, что не знаю, как и сказать... Такие вы для меня сегодня родные, что... вот... четверть с вами распил бы... так служба... чтоб боялись нас куркули да еще кого-нибудь в петлю не сунули... Прощевайте. - И еще раз исподлобья взглянул на Софию.
   А она защебетала грудным заплаканным и счастливым - в своем выздоровлении? - голосом:
   - Ты, Степушка, поезжай да справляй службу, а я уж тут без тебя... А дитя наше больше никто не обидит... Живоглоты поганые!..
   Он мрачно улыбнулся и, как бы оббивая с сапога грязь, звякнул шпорой. И, сознавая свою внутреннюю силу, сдвинул на затылок красную фуражку.
   - Так что прощевайте еще раз.
   Когда Степан вышел и запрыгал на одной ноге, примеряясь, чтобы вскочить в седло, София заважничала:
   - Вот какой у меня муж! Сказал - как отрубил! И знаете, сегодня меня так стеганул разок!.. Но за дело. За дело. Потому как мы, бабы, только и умны при мужьях.
   Иван Иванович печально улыбнулся. Возражать ей сейчас было бы напрасно. Кроме того, он и сам в душе оправдывал поступок Степана в отношении жены. "Бывает, что и арапник - хороший наставник".
   - Ну что ж, София, очень рад тому, что вы поступили по правде да и мужа надоумили.
   - А как же, не раз говорила: заберем, мол, ребенка от тех живоглотов...
   Нина Витольдовна не сдержалась и захохотала. Павлина тоже усмехнулась.
   - А как же - живоглотов!.. - София заморгала чистыми серыми глазами. - Это их так Ригор Полищук окрестил, а я и себе.
   Иван Иванович провел ладонью по лицу, стер улыбку - то ли София и вправду не поняла его колючей реплики, то ли была искренна до глупости - и сказал:
   - Если Титаренко будут с вами судиться, то возьмите нас в свидетели.
   - Куда там! - махнула рукой хозяйка. - И не пискнут!
   - А в женсовет запишетесь? - Это Нина Витольдовна.
   София заиграла всеми своими ямочками.
   - Я что... Вот как муж позволит...
   На этот раз Нина Витольдовна сдержалась - сжала губы и опустила глаза.
   Зашли в комнату попрощаться с Яринкой.
   - А я тебя узнала, - Павлина нагнулась и поцеловала молодичку.
   - Я тебя - тоже... - Яринка задумалась. - Только поздно ты пришла.
   - Зато теперь я тебя не оставлю. Вот и завтра приду. И послезавтра.
   - Кому я теперь нужна...
   - Ну, ничего. Я тебя расшевелю. Ты у меня пойдешь!
   Вечером в хате-читальне состоялось женское собрание.
   Чтобы все явились, Ригор Власович разослал исполнителей с таким напутствием:
   - Как начнут спрашивать женщины, так не сразу говорите, а помнитесь немножко и шепните... Дело, мол, шибко секретное. И власть, мол, не хочет мужчин звать. Они как напьются, все разболтают... А женщины, мол... Одним словом, что вас учить... И еще раз в дверях уже скажете: "На мужиков, мол, Ригор не полагается..."
   Вечером хата-читальня гудела. Приковыляли даже древние бабуси каждой хотелось услышать тайну, чтоб потом сохранить ее в сердце и ни за что, ни за что никому не выдать. Хоть угли под ногами разводи - никто ничегошеньки не узнает!..
   Ради святой тайны все нарядились в праздничное. Выбрано было из сундуков самое лучшее, из приданого, чего, пожалуй, не надевали даже в церковь. И вышитые сорочки из тонкого льняного полотна, и бархатные корсетки, и зеленые да синие кашемировые юбки, такие широкие и складчатые, что под ними, если развернуть, могло спрятаться мужика три, и платочек у каждой в руке зажат, а на голове платки - глаз не отвести, а некоторые и не в платках, а в материнских очипках, - одним словом, настоящая роскошь, какую никогда не увидишь не только в обеих сельских лавчонках, но даже и на ярмарке.
   И вот взошел на возвышение Ригор Власович, посмотрел поверх голов на входную дверь, поднял руку, подождал, пока утихнут.
   - А не спрятался ли среди вас, товарищи женщины, какой-нибудь завалящий мужик?
   Все оглянулись, некоторые и юбки подвернули и под лавками пошарили. И вздохнули с облегчением:
   - Да ни одного нечистого духа!
   - Ну, теперь я спокойный! - И Ригор Власович подтолкнул вперед Павлину. - Вот сейчас услышите.
   От волнения лицо Павлины занялось густым румянцем. Обводила глазами всех, словно искала сочувствия.
   По рядам перекати-полем пронеслось перешептывание, закудахтал смешок.
   - Ти-и-ише, бабы, - протянул кто-то певуче.
   - Товарищи женщины! - вдруг, собравшись с духом, звонко крикнула Павлина. - Что я вам хочу сказать...
   - Говори, не бойся!
   - ...Наша революция, советская власть сравняла всех...
   - Одни ровные, а другие еще ровнее!
   - ...Все трудящиеся, рабочие и крестьяне, после того как победили контру, взялись за восстановление нашего хозяйства, за кооперативный план. Но предрассудки и темнота живут еще среди женщин. Куркули и другие темные люди преграждают нам путь: не для вас, мол, советская власть, вам только горшки скрести да детей родить...
   - Нехай теперь мужики попробуют... поорать...
   - ...Конечно, только, мол, детей плодить да в церковь ходить!
   - Ты церковь не трогай! Это не твоего ума дело!
   - ...Да издеваются над нами, да бьют нас и до того доводят, что сами в петлю лезем!
   - Коль дурная, то и полезет!
   - ...А посчитать на себе синяки, да посчитать свои горькие годы, так самая счастливая из вас к тридцати годам согнется от работы в три погибели и станет седая, как старая бабка!..
   - А это уж точно! Как тридцать, то уже не до песен!..
   - Заматывайся в три платка, чтоб меньше донимало, как муж на кулаках носить будет!..
   - ...Вон вчера молоденькая молодичка, невестка Титаренков, чуть было жизни себя не лишила. Не бывать больше этому! Не даст советская власть трудовых женщин на поругание! И пожалеет их, и просветит, чтоб не были бедными да темными, и лечить будет их, чтоб здоровые были да красивые...
   - И конфеток даст! - кто-то ехидно. - И за нас коноплю мочить будет, и полотно ткать да белить!
   - ...Пускай куркулихи не смеются - зубы повыпадают. А мы свое заработаем на здоровье!
   - А ты много заработала?! Все книжечки читаешь да парубков приманываешь!..
   - Что касается парубков, так выйди сюда да скажи - если правда, так не заплюют глаза. А про чтение, так и вы будете читать! Научим. И сами себя не узнаете через несколько лет!
   - На учительш повыучиваются. На модисток! На кушерок! А картошку кто будет окучивать?
   - Все будет. Только руки нужно приложить!
   - Не знаешь уже, к чему их и прикладывать! То ли к детям, то ли к полю, то ли к хозяйству! То ли к мужу, чтоб ему пусто было!..
   Поднялся такой шум, что не слышно было отдельных выкриков. Женщины срывались с места и, размахивая руками, кричали что-то Павлине, друг другу, сверкали глазами, разгоряченные, возмущенные и злые.
   Ригор Власович снова шагнул вперед, поднял обе руки. И, когда немного успокоились, крикнул:
   - Тише, товарищи женщины, а то мужики услышат.
   Женщины засмеялись, переглянулись, повели плечами, поудобнее усаживаясь. Наступила тишина.
   И снова зазвенел голос Павлины:
   - Давайте же выберем наш женский совет, который будет помогать советской власти отстаивать и просвещать женщин! Чтоб наши трудящиеся женщины были еще милее для соввласти!.. Ну, называйте кого хотите.
   Затихли. И на этот раз начали оглядываться друг на друга, боясь и назвать кого-либо, и самой кому-нибудь на язык попасть.
   - Ну, что же вы, женщины? У нас полная свобода! - подбадривал Полищук. - Мужики вас теперь не укусят. А если который... - Ригор Власович красноречиво потряс кулаком.
   - Может, какую из другого села...
   - Нехай девки...
   - Низзя, не то замуж не возьмут!
   - Вот разве Павлину Костюковну!
   - Добро, - записал Ригор Власович в свою тетрадку. - Давайте и еще зубастеньких.
   - И еще Просину Петровну, учительшу! Ее не только мужики боятся, а и родной муж!
   - И Нину Витольдовну!
   - А из бедняков кого же? - это снова Ригор Власович.
   - Василину Одинец. Убогая вдова.
   - И еще Тодоську Кучерявую. У нее и тына нету.
   - Да лихоманка вашей матери! - закричала какая-то из женщин. - Так это же на все село известная...
   - Не на-а-да!
   Поднялся галдеж. И опять Ригор Власович успокаивал шумливое женское общество:
   - Стало быть, Тодоське даем отвод. Ее еще саму нужно воспитывать...
   - Заголить - да крапивою!
   - По селу провести!
   - Дегтем да в перьях обкатать!
   - Тише, женщины! Никаких таких разговоров! Самосуд это, во!.. Ежели которую женщину мужчины дюже любят, то власти это не касается.
   - Им, бугаям, завсегда одной мало!
   - Это как для кого. Вон у одной жинки...
   - Тише, товарищи женщины! А то тут такие анекдоты пойдут!.. Давайте голосовать.
   Нина Витольдовна, вся пылающая и неизменно красивая, с радостной ревностью следила, как голосуют за нее. И когда вокруг вырос лес рук, в участливой тишине склонила голову к коленям и заплакала. И никто ее не утешал. Понимали - нужно оставить человека наедине с горьким ее счастьем.
   ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой Иван Иванович неожиданно оказался на
   передовой линии классовой борьбы
   Про "тайное" женское собрание мы, мужская половина села, конечно, ничего не знали. Наши жены, даже сложив всю праздничную одежду в сундуки, свято сохраняли тайну. И пока горел свет, никто из мужчин так ничего и не узнал. И даже, оставшись в одних ночных сорочках по пути к постели, жены хранили тайну. И, улегшись рядом с мужьями, не теряли бдительности. И, вздохнув с облегчением - ох, святая владычица! господи Сусе Христе, сыне божий... - наши подруги все еще пребывали на высоте. И даже привычно ругнувшись - ай, отстань! - они и на этот раз проявляли присущую им выдержанность. И только потом, когда мужчины были окончательно побеждены в горячем единоборстве и поотворачивались к стене, каждому только намекнули:
   - А Титаренкам, слышь, старый, бойкот объявили. Аж на штыре недели. Это - чтоб с ними никто не балакал, никто ничего не одалживал, а в магазинах - ничего не продавали. Это за то, что у них невестка чуть было душу не загубила. Ты слышишь, старый?.. Да заснул бы ты навеки!.. Мурлычет, как кот на лежанке... Так я и говорю, слышь, там наши бабы чуть было за косы не таскали друг друга. Все невестки да еще комнезамши криком кричали, как Бубновская такую думку подала, а свекрухи да богатейки им кулак о кулак: вам бы, такие-разэтакие, только б спать - проспали б и царство небесное, да чтоб свекрухи на вас робили, да мужей на козий хвост переводить! Обрадовались, что вам дано право на головах ходить! Но погодите, сукины дочки, на вас еще черная туча надвинется! Вот как придут агличаны да Польша, таких шомполов вам всыплют!.. А Ригор за комнезамов вступаться почал, так и ему досталось. Но все одно - как власть постановила, так оно и сталось. Почали голосовать, так невестки да комнезамихи вверх руки тянут, а свекрухи их вниз дергают. И все одно по-ихнему вышло. Потому - невесток да голытьбы больше было... Ну, и теперь... да ты слушаешь или нет?.. Ну, ты гляди! Иль он напился... Ну, подожди, получишь ты у меня... и раз, и второй, и третий!..
   Был ли действенным тот бойкот - трудно сказать.
   Повязанное черными платками, с лицами как печеные яблоки, "село" старалось высказать Титаренчихе свое сочувствие. "Вы, Палажка, не обращайте внимания. - И на ухо: шу-шу-шу... - Вот где они вам... А гляньте-ка, там не Ригор сопит?.. Ой, прощевайте, побегу, а то еще какую подать накинут... От этих комнезамов всего дождешься..."
   Ходил по селу на разведку Кузьма Дмитриевич, осторожненько так касался козырька:
   - Дай боже здоровья... Хе-хе-хе... Значца, так... жил себе человек, как положено, и вдруг - не потрафил власти... Вот, гадство, как жизня устроена... То тебе грамоты дают за тыквы да бураки, а то уже и карасину не купишь у куперации... Значца, так... не встреваю я в бабские дела, так чего мне-то страдать?.. Вот, гадство, как жизня устроена! А продналог и всякие подати неси!.. Завтра еду за карасином аж в город, так, может, надо - подвезу... Значца, так... в город за карасином... Бывайте покамест!..
   Под вечер несли Титаренко Яринкин сундук к свахе. Не за ручки, а как гроб - на плечах. Впереди угловатый и здоровенный, как вол, Тимко, ему помогал рослый, но хилый Андрюшка в пенсне, а позади - Кузьма Дмитриевич и Данько. От великого стыда старик злился и время от времени пытался ткнуть сухим кулачком Данилу в бок, тот уклонялся, и сундук двигался вперед рывками и зигзагами, как водяной паук. Перед ними сновали мальчишки, задевали Андрюшку - скубент, скубент! штыре ока, один нос, до рта ложку не донес!.. Пританцовывали вокруг Данилы - мяу, мяу! Котосмал!
   Стояли мужики в воротах, сосали "козьи ножки".
   - Бог в помощь!
   Кряхтел старый Титаренко с досадой, с негодованием:
   - Спасибо! Дай боже и вам того же!..
   На своей усадьбе их встретила София - руки в боки, губы сжаты, суровая и неприступная.
   - Значца, так... Драствуйте, свашка!.. Принесли, значца, чтоб без хлопот вам... Значца, так... все тут, еще, может, и своего доложили... Нам, значца, чужого не нада... Чтоб по совести... Вот так, гадство, жизня устроена!..
   - Поставьте вот туточки да уходите с богом... И нам вашего не нужно... Погубили дитя... вот так... ни за прости господи... так что же нам теперь ваши пасма понадобились?.. Идите, люди добрые, пускай вам бог простит!..
   Косился Данько на окна тещиной хаты, стискивал зубы так, что желваки выступали на щеках.
   - Значца, так... бывайте... Хотите - переглядите все в сундуке, хотите - так... А нам, значца, пора... Данько, гадский сын, чего вылупился, как баран на новые ворота?! Прочь, гадство, отсюдова! Тут тебе уже не теща, да и жинки нету! Было бы глядеть! От доброго хозяина и пес не сбежит. Вот так, гадство, жизня устроена!..
   Назад Титаренко шли понурые и молчаливые. Даже Кузьма Дмитриевич не рычал на Данилу...
   ...Устал я от всего этого. Отдохнуть бы не только от моей Книги Добра и Зла, но и от самой неласковой жизни. Много ли дарила она мне? Много ли счастья?.. Говорят, счастье в том, чтобы жить радостями и болями людей. Но чужие радости обходят меня стороной, а вот боли... И сердце мое ноет, и тело болит, каждый нерв дергается. И где только спрятаться от этой муки?
   Я - пасую.
   Закрываю свою конторскую книгу, где "Приход. Расход. Остаток", пристально рассматриваю перо, чищу его тряпочкой, затыкаю пробкой чернильницу-невыливайку. Может, за меня допишут люди. И кому выпадет этот нелегкий труд, об одном прошу: пишите по своему нраву и темпераменту горячо, страстно, с иронией или мрачной флегмой, но в любом случае честно и правдиво. Хотя нам и не дано права судить сегодняшний день, но каждый, по человеческому закону, должен быть только честным и правдивым свидетелем. Писатели, помните всегда об ответственности за неправдивые свидетельства!..
   ...Вот так я себе думал и оставил было свою Книгу Добра и Зла. Но жизнь никого не оставляет в одиночестве. Нет уже на карте земли такого безлюдного острова, где можно было бы укрыться от бурь житейских. Вместе со счастьем человеческого общения судьба обрекла человека к несчастью повсеместного человеческого присутствия.
   Снова беру в руки перо и, должно быть, буду писать, пока предсмертные судороги не сведут пальцы.
   Перед самыми выпускными экзаменами приехал к нам на несколько дней Виталик.
   И растет же парнишка, как подсолнечник. Давно прошли времена, когда он мог спрятаться у меня под мышкой. А теперь - казачина хоть куда. Уже, кажется, выше меня, веснушки побледнели, стал еще более худущим, ходит нарочно вперевалочку, не знает, куда девать руки. Отросшие рыжеватые волосы стекают ручейком в ложбинку на затылке. На левом кармане рубашки значок КИМа. И пионерский галстук. И прозрачные хитренькие уши прижаты к вискам. И длинные штаны - ведь уже комсомолец. Вот таков мой сын.
   Красавица Павлина долго присматривалась к своему предполагаемому нареченному. Старалась, вероятно, увидеть в нем того несравненного сына Евфросинии Петровны, в которого она во что бы то ни стало должна была влюбиться. Но девушка так и осталась слепой. Ибо ничего такого в нем не заметила. Был наигранно хмурый паренек четырнадцати лет, который и в ней, и в ее подчеркнутом внимании усматривал какую-то скрытую угрозу для себя. Короче говоря, в его представлении Павлина была старой-престарой Катей Бубновской. Разница в четыре или пять лет в их возрасте, которой Евфросиния Петровна просто пренебрегла, для Виталика составляла почти треть его жизни и потому представляла непреодолимое препятствие для обоюдного - Виталькиного и Павлининого - счастья.
   А за то, что неблагодарная девушка не оценила счастья иметь такого умного и красивого мужа, как наш Виталик (да еще моложе ее!), его достойная мать сразу же изменила свое решение - не бывать этой капризной и неразумной красавице ее, Евфросинии Петровны, невесткой!..
   Длинноногая девчушка с черными косичками и синими глазами снова привлекла сердце строгой матроны.
   И Евфросиния Петровна забегала вокруг Кати. Внезапно обнаружилось, что девочка не так заплелась, и ее наставница, поставив ребенка у себя между коленей, осторожно и любовно начала расчесывать ее длинную косу, разбирать на пряди, заплетать, стягивая распущенные кончики новыми, из своего сундука, лентами. То вдруг не понравилось моей любимой женушке, что платьице у Кати не совсем чистое, и она, оставив девочку в белом лифчике и панталончиках, принялась стирать - раньше по ее приказанию делала это сама Катя. Жена моя сразу заметила, что ремешки Катиных сандалий растянулись, и собственноручно проткнула шилом новые дырочки.