Церковная процессия словно бы случайно останавливается напротив сельсовета. Металлические, неживые голоса хора дурманящим дымом стелются над выгоном. Богачи суетливо крестятся. Будет. Будет...
Средние мужики озираются вокруг - чтобы не первому и не последнему, осторожно касаются козырьков. Нам и так, нам и сяк, наше дело - сторона.
Покрасневшие от решительности, коммунары остаются в картузах. И знамя растет, вырастает над ними - их человеческая красная хоругвь как знак готовности к бою.
Хоругви.
Знамя.
Хор стихает.
Будет. Будет. Будет...
Незаметно переглядываются богачи. Ничего не знаем. Ничего не ведаем. Ничего не скажем.
И совсем тихо, словно нашкодив, проходит процессия дальше.
Тесной гурьбой, со знаменем впереди, направляются коммунары в поле. За ними постепенно, как увлеченный разлитой речкой, плывет народ. Будто отважные воробьи среди грачей, снуют в толпе дети.
Из балановского двора выезжает подвода, нагруженная длинными вехами и приземистыми межевыми столбами.
Втиснутая в узенькие улицы, как вода в мельничный лоток, течет толпа.
Хоругви заплывают в притвор, деды торопливо ставят их в уголок и семенят по домам - выпить и закусить чем бог послал. И это желание такое нестерпимое, что даже ктитор Прищепа не остается с клиром наводить порядок в церкви.
Будем... И еще раз будем. Первая - колом. Вторая - соколом. Третья мелкой пташечкой.
За что мир погибает?
Через коммуну, кум, через коммуну.
В колья их. В кровь. До погибели.
Нельзя. За ними власть. Хазяи говорят не так... а вот так... И землемер, ученый человек, так он...
Тише... тише...
Надвигается на поле вторая волна. Черная.
За селом, там, где половецкие земли стыкуются с буковскими, все село сбилось в единую толпу.
Изрядная гурьба половцев, смущенно посмеиваясь, подходит к буковской земельной комиссии.
- Здравствуйте вам, на меже.
Да, видных мужиков избрала половецкая община своими представителями. Ростом - добрых футов по шесть да еще с дюймами, растоптанные босые ножищи, ручищи - хоть бочку под мышку бери, кулаки - как арбузы, а вышитые манишки на рубахах шире, чем у бедного полоска поля.
Негнущимися пальцами с кремневыми ногтями медленно достают люльки, неторопливо закуривают, сторожкими взглядами ощупывают буковцев и только потом вытаскивают бумаги со здоровенными сельсоветскими печатями - свои удостоверения.
Не такими спокойными хотелось бы видеть буковским богатеям этот половецкий сброд... Пришли по чужую землю - кланяйтесь в ноги, сучьи дети, может, и сжалятся хозяева над вашей вековой нуждой, повздыхав, поступятся каким-нибудь десятком десятин - из панской земли, раз уж так власть настаивает... А то стоят, задрав головы, щурятся от дыма, а может, и от язвительной улыбки... Двести десятин отхватят широкоштанные разбойники. И наплодят на тех десятинах столько половецкого отродья, что спустя несколько лет опять надвинутся - отдавайте еще, дурные буковцы!.. А, нет на вас поветрия!..
Два парубка из эскорта землемера волокут мерную цепь. Каждый раз по десять саженей отходит к Половцам. И какой земли!.. Ну, хватит уже, хватит, имейте совесть, закапывайте столб!.. Не слушают... уже пять раз по десять саженей оторвано от самого сердца... Пятнадцать... восемнадцать. Утирают лбы парубки - все время приходится нагибаться и распрямляться, втыкая на концах цепи железные колышки-шпильки.
Копают яму для столба. Под столб кидают серый камень - "нетленный предмет", разворачивают столб вырезом на лес, прикапывают возле него высокую веху с лохматой головушкой - пучок соломы, окапывают курган, землемеровы парубки садятся на подводу, а все остальные пешком двигаются к лесу, - там должен быть второй столб.
Зло посматривают буковцы на половецких, к которым подходят все новые и новые односельчане - старые и малые.
- Дал бог нам счастье!
- Не бог, а соввласть!
- Ну что, насытились?
- Может, вам еще и табун коней? Стадо коров? Отару овец?.. Хозяйничать так хозяйничать!..
- Ничего, сами разведем. На земле, что нам соввласть дает.
- Хорошо давать из чужого кармана. Чего нет у меня, на тебе, Сеня!..
- А ты там не дюже-то, контра!.. Вам, почитай, всю бубновскую усадьбу отдали!
- Отдали, да из рук не выпускают. У кого и боронка "зигзаг" была, так и ту отобрали на коммунию!
- А в коммуне - не ваши?
- Там сплошь голодранцы!
- Поговори, поговори! Глитай!*
_______________
* Г л и т а й - кулак, мироед (укр.).
- Ты свое глотай, а на чужое рот не разевай!..
- Петро, чего ты с ним завелся? Пошли его к черту. А не отстанет посади на ладонь и сдуй!
Сердились. Бурчали. Сжимали зубы. Искоса поглядывали на мрачного Полищука, который шел рядом с учителем.
- Хороши и эти! - кивали в сторону председателя сельсовета и Ивана Ивановича, председателя земельной комиссии. - Сами не робили на земле и отдают бездельникам, еще и посмеиваются: "Мужики будут жать, а мы будем есть!"
- Ничего, найдется и на них... Вон говорят добрые люди... хазяи... тише... тише...
К толпе подходило все больше половецких.
- Бог в помощь, люди добрые!
- Только вашей помощи и ждали, чтоб вы нас обобрали!
- Половецкие оборванцы!
- Буковские куркули!
- А ну, тихо!.. - Ригор Полищук угрожающе прищурился.
- Товарищи! - перекрыл гул своим тенорком учитель. - Не носите злобы на сердце! Оставайтесь всегда людьми. Там, где мудрость, там и справедливость!
- Оратель сухорукий!
- Если б сам над землей упревал, не то бы запевал!..
- Тише, людоньки, тише... Не настало еще время!..
Молча, сопя от напряжения, парубки землемера закопали у леса еще один столб. Сокрушенно покачивая соломенной головой, тяжело поднялась вторая веха.
- Ма-а-атушки, сколько отрезали!.. А еще ж на коммунию!.. А еще ж на кавэдэ!..
- Люди добрые, не поступайтеся!..
- Тихо! Нажрались, как свиньи браги, так идите спать! - оглянул всех Полищук. - А то... - И постучал никелированным наконечником карандаша по тетрадке.
- Он еще и грозится!.. Гад!..
- В три шеи бродяг!..
Половецкий мальчонка, задиристо блестя глазами, выскочил на свежий курганчик, затанцевал по-цыгански:
- Ой гоп, гала, наша взяла! - Похлопывал себя по бедрам, по икрам, вертелся на одной ноге, как чертенок, вырвавшийся на волю из ада. - Ой, гоп, чуки, чуки, взбеленитесь, вражьи дуки!..
Размахивая локтями, к нему кинулся Павлик Титаренко.
- Вы чего, пагшивые комнезамы?! Чего кгивишься?! - подскочил по-петушиному, ударил половецкого мальчугана кулаком по уху.
Мальчишки сцепились, покатились в канавку. Павлик уперся коленями своему противнику в грудь и дубасил куда придется.
Половецкий мужик спокойно и неторопливо подошел, одной рукой отвел Павлушкины руки, потом поднял его за рубашку и отбросил в сторону.
- Крещеный люд! - завопил Балан. - Настало время!!!
- Деток бьют!
- Постоим за родную кровь!
- Бей астролябию!
- Бей половецких босяков!
Какой-то патлатый, с безумными глазами мужик, разодрав в крике красный рот, рубанул заступом астролябию.
- Землемера не тро-о-онь! - взревел кто-то рядом. - На-аш челове-е-ек!
Брызгая бешеной слюной, буковские хозяева ринулись к подводе, хватали вехи, переламывали в спицах на колья, дубасили половецких.
- Бе-е-й!
- В кровь! В кашу! В смерть!
Побледневший Полищук выхватил наган, выстрелил в воздух.
- Стой, куркули! Убью! Кто еще раз ударит - там и ляжет!
Родичи Балана - Близнец и Харченко - набросились на него сзади, с силой выкрутили руки.
- Ты что ж, сука, хочешь нам деток перестрелять?!
Мелькали колья. Рев разрывал душу.
И тут из заросшей кустами лесной канавы, как черти из терна, вынырнули три фигуры. Согнувшись, будто крались на чужую бахчу, они приближались к побоищу.
В кучерявом, обросшем рыжей бородкой, узнали Данилу Титаренко.
- Данько Котосмал!
- Ох, этот отчебучит!..
Данько спокойно размахивал обрезом, у его подручных за плечами были ржавые винтовки на сыромятных ремнях.
- Именем советской власти вы, бандюги, арестованы! - крикнул Полищук, выдергивая руки. - Н-наган! Гады!!!
Несколько коммунаров начали пробиваться к Ригору на помощь.
Данько заметил это, наставил обрез. Его сообщники быстро скинули из-за плеч винтовки.
- Которые за Ригором - расступись! - скомандовал Данила. - А то пуля - дура, а штык - молодец. Поняли?..
За Ригором и двумя куркулями, что держали его за руки, вмиг растеклась широкая улица.
- Данила, сучий сын... Значца, так... чего надумал?
- А вы, батя, идите отсюда! Чего надумал - не передумаю! Отобрали у меня все... так чего ж мне?.. Все одно - что в лоб, что по лбу.
- Данила! Что сродственникам твоим будет - знаешь?!
- Не скулите, батя! Ибо брат на брата, а сын на отца своего.
- Люди! - закричал учитель. - Хватаем их! Во имя человечности!
- Отойдите, Иван Иванович! И вы все - прочь, все подайтесь назад! Поняли? Н-ну! - И Данила загнал патрон в патронник. Тихо, очень тихо люди стали пятиться. - Вот так оно лучше. Поняли?! Ну, так вот, Ригор, настало время. И тебе, и твоей коммунии. Притеснял ты людей, которые хазяи, мучил их, а теперь тебе будет суд. Понял?.. Которые держат его, чтоб не кидался на людей, отойдите, а то подумают, что вы мне помогали. А вы ж не хотели, чтоб он людей перекалечил!..
- Ты арестован, куркуль проклятый!.. - хрипел Полищук.
Данила рассмеялся.
- Ну и чудило!
- Люди! - опять возвысил голос учитель. - Этот изверг, душегуб покушается на советскую власть! Во имя добра!.. - И, весь побледневший, стал перед Полищуком. - Поднимется ли у тебя рука, мерзавец, стрелять в инвалида, в того, кто научил тебя читать "мама"?!
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, где автор завершает свою работу
определением веса ненависти
На двор коммуны никто и не думал нападать. Это поняли и Сашко Безуглый, и Коряк, и те несколько коммунаров и комсомольцев, что остались караулить.
Было тихо и душно. Нестерпимое солнце слепило не только сверху, но и отраженное в лужах.
Блаженно хрюкали беспризорные свиньи, принимая бесплатные грязевые ванны в мутных лужах. Кудахтали во дворе соседские куры. Жесткими подкрыльями очерчивали магические круги ослепленные страстью индюки. В холодке под молотилкой дремал лохматый пес. Маленькие ребятишки возились возле лобогрейки, стараясь стянуть с удобного сиденья своего счастливого товарища. Густой, как борода, вьюнок с саженным купырем окружали двор, как оборонительным валом.
Не успев народиться, все звуки исчезали, как обернутые сырой паклей. И пригретая тишина, и непролазные заросли дерезы навевали покой на нескольких вооруженных людей.
Комсомолец Мить Петрук, бывший наймит Балана, добровольно взял на себя роль дозорного.
Устроившись на оголенных стропилах коровника, который еще не успели растащить по камушкам, всматривался в даль.
- Ну, что там, Мить?
- Да-а... Веху ставят...
- Слезай, а то еще шею сломишь.
- Да-а... Уж как в наймах не сломали, так больше не сломится...
И хотя солнце подобралось уже к полудню, но никакого повода для тревоги так и не было.
- Мить, бандюг не видать? Чтоб сюда шли?
- Да-а... Что они - дурные, идти туда, где их ждут...
- Провокация! - топорщил свои страшные усы Коряк. - Чует мое сердце.
Остановили деда, возвращавшегося с поля.
- Здоровы будьте, дедусь! Ох и печет!..
- Дай боже здоровья! - И, моргая выцветшими глазами, дед снимает картуз и вытирает лысину рукавом. - Беспременно град натянет... посечет... Ой, грехи наши, грехи!..
- А что там, на поле?
- На поле... на поле... - кивает дед. - Страстя господнии... что на небе... что на земле... народ отбился от пастырев... скрежет зубовный...
- А отчего?
- Сильно дюже сердятся... слова непотребные... кулаки сжимают... страстя... в бога-Христа... скрежет зубовный...
- Куркули подбивают на какую-то гадость, - сжал губы Коряк.
Бродили. Томились. Сомневались. Тревожились.
- Мить! - крикнул Коряк. - Слезь-ка!..
- Да-а...
- Кому сказал?!
Паренек неохотно, обхватив стропило руками и ногами, медленно спустился на чердак, потом, по-обезьяньи согнувшись, прыгнул на землю, захлопал по бедрам, отряхивая штаны, подошел ко всем.
- Чего вам? - Он был явно недоволен - вверху на стропилах чувствовал себя ответственным за всех.
Сашко Безуглый слюнил химический карандаш и выводил на бумаге какое-то длинное послание.
- Катай сейчас ко мне, возьмешь моего буланого и айда в Половцы. Отдашь председателю волисполкома, пусть скорей шлет к нам конных. Скажешь - надумали куркуляки какую-то штукенцию. И еще скажешь, что это не байка какая-то. Потому как выпили, скажешь, бочку самогона, а на дворе парко, так чтоб в голову гадам кровь не кинулась. И еще скажешь, что гадючий клубок шипит на коммуну и надо быть осмотрительным. И скажешь, что в бумаге все обписано понятным языком, пускай только глаза протрут и прочитают. А если кто из наших сельских спрашивать будет, куда едешь, так пошли его... сам знаешь куда! И чтоб одна нога тут, а другая там! Аллюр три креста!
Мить вприпрыжку бросился выполнять приказание.
- Уже и на обед свернуло, - зевнул кто-то из коммунаров.
- Эх, молодежь!.. - покачал головой Коряк.
Разговоры на время затихли.
И хотя тревога за коммуну отошла, беспокоились за тех, кто в поле.
- Ригора послушались! Храбрый!.. - хмурился Сашко.
- Часа через полтора подъедут из милиции... Если и не случится ничего такого, так хоть самогон потрусят.
Опираясь на винтовки, как на посохи, терпеливо ждали...
Старшим опергруппы был назначен Степан Курило.
После того как оседлали коней, Степан доложил начальнику о готовности к выполнению задания.
- Вот что. Действуй по обстоятельствам, но не забывай про революционную законность. Помни - за тобой стоит советская власть. Желаю!..
- По ко-о!..
Сразу взяли в частую рысь. Встречный поток воздуха приятно щекотал бока. Мить Петрук охлюпкой трусил далеко позади. Но на него милиционеры не обращали внимания. Он толком не знал, чего можно ожидать от подвыпивших куркулей. Рассказал только, что на поле закапывают межевые столбы и "дюже сердятся".
- Ну, так что там?
- Да-а... Матюкаются.
- Ну и сонный ты! - с досадой покачал головой Степан.
- Да-а... послали только за вами. Если б мне сперва туда, так я бы все разведал...
- Разведчик... Ну ладно, увидим на месте.
Свернули с проселка на полевую дорогу. Степан решил ехать лесом, чтобы в случае какой кутерьмы отрезать туда дорогу возможным преступникам.
На поле вдоль дороги сонно клонилась высокая рожь. Время от времени, как подкинутые пружиной, низко взлетали и вновь ныряли в зеленовато-сизые волны тяжелые перепелки. Красные маки разливались густым накрапом, как чей-то кровавый след.
Сердце Степана полнилось беспричинной тревогой. Не за себя. За кого-то другого, очень близкого. Оглядывался назад, не споткнулся ли коль под кем-либо из товарищей. Этим хотел успокоить тревогу за судьбу того, о ком беспрестанно думал. Он не видел его лица, но он был где-то здесь, рядом. Может, даже в нем самом. Его могут убить. Где-то рядом с ним, со Степаном. А может, даже в нем.
И этот кто-то другой был таким родным для Степана, что он даже хотел бы заслонить его своим телом, только бы он, тот другой, жил. И сердце его чувствовал в своем сердце. И было это ее одно сердце, а целых два.
Это впервые такое случилось со Степаном. Семь лет на фронте он под угрозой смерти знал свое тело одним единственным, и страх одинокий, и боязнь выказать этот страх на людях - одного-единого его тела, и одинокую трепетную радость, когда выходили из боя.
Милиционеры ни разу не переходили на шаг. И потому в лес не просто въехали, а нырнули, как в воду, - сразу стало прохладнее, и то, что было позади, исчезло, будто и не существовало вовсе. И как это ни странно, тот, кто-то другой, спутник Степана, куда-то пропал или, может, навеки растворился в нем. И от этого Степан почувствовал себя свободней, будто с него свалилась тяжесть. Позднее он догадался, что причиной его видения мог быть горячий дурманящий дух жита, которое все время окружало их вдоль полевой дороги.
Лесная дорожка тянулась по-над канавой у половецких полей. Через каких-нибудь две-три версты откроется межа с буковской землей.
Степан прижал каблуками плотные лоснящиеся бока жеребца.
... - Люди! - возвысил голос учитель. - Этот изверг, Душегуб покушается на советскую власть!.. Во имя добра!.. - И, весь побледневший, стал перед Полищуком. - Поднимется ли у тебя рука, мерзавец, стрелять в инвалида, в того, кто научил тебя читать "мама"?!
- А отчего ж. Мне жизни нет. Так и вам.
И, не целясь, Данила выпалил сразу в обоих.
И два человека, таких разных и таких одинаковых, упали одновременно.
И поднялся крик, такой страшный, что Данила и оба его сообщника, наставив оружие на толпу, попятились к лесу.
И вновь разгорелась драка. Но на этот раз уже не между буковцами и половецкими.
Чем ближе к цели, тем скорее скакали милиционеры. Последнюю версту неслись галопом. А потом, не сговариваясь, перешли на аллюр.
Сердце у Степана вырывалось из груди. Он уже определенно знал, что произойдет что-то непоправимое.
Хлестнуло тоненькой веткой, едва не выбило глаз. Степан был напряжен и слит с конем в единое целое.
В просвете между кустами и деревьями редколесья увидел большую толпу.
И в это же время прогремел громовым эхом выстрел.
Степан осадил коня и, опустив поводья, осторожными толчками коленей побуждал жеребца перейти канаву.
За собой слышал запыхавшееся дыхание коней и встревоженные голоса товарищей.
- Отрезать путь к лесу!
И всадники поскакали в обе стороны от него. Шестым чувством загнанного волка Данила ощутил опасность сзади.
Вдоль лесной канавы на расстоянии с полсотни саженей друг от друга маячили всадники в красных фуражках. А один тихим шагом приближался к толпе, что в страстях своих опадала, как подбитое тесто.
Данько гикнул и, размахивая обрезом, как поленом, проложил себе путь в растекшейся толпе и припустил к оврагу. Успел заметить, как оба его сообщника бросили оружие и с высоко поднятыми руками побрели к всаднику.
Еще копошились, вцепившись в разодранные рубахи друг друга, завзятейшие драчуны, но потихоньку рев побоища затихал.
Степан даже не взглянул ни на толпу, ни на двух кудлатых, что шли к нему сдаваться. Видел только два неподвижных тела в самой середине водоворота человеческих страстей.
- Ей-ей, не стрелял... вот спросите... ей-богу... сдаюсь...
Не обращал внимания на окровавленных, раскрасневшихся от злобы мужиков, что пятились от его коня.
Видел только врага своего смертного, врага коммуны, который вприпрыжку, как заяц, мчался к ближайшему оврагу.
Вдруг беглец остановился и выстрелил по нему из обреза. Степан инстинктивно припал к луке седла и с места сорвал коня в галоп.
Вторая пуля тоненько пропела у него возле уха.
Собрал все мышцы в жгут, сделался маленьким и тоненьким.
Придерживая ножны ногой, выдернул клинок.
Третий выстрел.
Четвертый.
Больше не будет.
И, раздавшись в плечах, с каждым мгновением наливался страшным весом и силой.
И снова почувствовал того, другого, что жил в нем. И глазами того, другого, видел почерневшую прошлогоднюю стерню выгона, густой пырей, и желтенькие цветы одуванчика, и себя на коне с поднятым клинком. И шагах в тридцати впереди себя - рыжеватого человека, который в бешеном беге напоминал паука.
И, преодолевая расстояние между собой и врагом, спорил с тем, другим, что жил в нем, как поступить.
И когда конь, поравнявшись с беглецом, что прикрыл голову обеими руками, тревожно заржал, клинок вдруг стал таким тяжелым, что Степан даже застонал.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, материалы из газет, выписки из документов
Из газеты "Молот и плуг" от 8 июля 1923 года
"Из зала суда
5 июля 1923 года народный суд +++-ского уезда рассмотрел
уголовное дело гр. Курило С. А. по обвинению в убийстве
Титаренко Д. К. Учитывая бедняцкое происхождение и значительные
революционные заслуги обвиняемого, суд нашел необходимым осудить его
к одному году лишения свободы условно с запрещением работать в
карательных органах".
"В прокуратуре ***-ского уезда
Закончено следствие по делу кулацкого выступления в селе Буки
Половецкой волости. Привлечены к уголовной ответственности бывший
белогвардеец Кресанский И. М. и местные кулаки Балан Т. Ф.,
Прищепа Т. К., Харченко И. Д., Близнец Х. И.
Остальных виновных в упомянутом деле решено привлечь к
административной ответственности.
В ближайшее время дело будет передано на рассмотрение народного
суда".
"***-скому уездному отделу здравоохранения
По просьбе Буковской комсомольской ячейки, поддержанной
Половецким волостным комитетом КСМ и уездным отделом народного
образования, выделить внеочередно 1 (одну) путевку на
санаторно-курортное лечение комсомолке Корчук Ярине Миколаевне,
талантливой народной художнице.
Об исполнении этого доложите мне лично.
Секретарь уездного парткома (подпись)".
"Постановление
***-ского уездного парткома и уездисполкома
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
3
Предоставить отпуск до полного выздоровления председателю
Буковского сельсовета Половецкой волости тов. Полищуку Григорию
Власовичу, тяжело раненному в стычке с бандитами.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
5
Удовлетворить ходатайство схода села Буки Половецкой волости и
общего собрания членов Буковской сельскохозяйственной коммуны о
присвоении коммуне имени народного учителя тов. Лановенко Ивана
Ивановича, погибшего от рук кулацких бандитов.
Это решение опубликовать в прессе".
Средние мужики озираются вокруг - чтобы не первому и не последнему, осторожно касаются козырьков. Нам и так, нам и сяк, наше дело - сторона.
Покрасневшие от решительности, коммунары остаются в картузах. И знамя растет, вырастает над ними - их человеческая красная хоругвь как знак готовности к бою.
Хоругви.
Знамя.
Хор стихает.
Будет. Будет. Будет...
Незаметно переглядываются богачи. Ничего не знаем. Ничего не ведаем. Ничего не скажем.
И совсем тихо, словно нашкодив, проходит процессия дальше.
Тесной гурьбой, со знаменем впереди, направляются коммунары в поле. За ними постепенно, как увлеченный разлитой речкой, плывет народ. Будто отважные воробьи среди грачей, снуют в толпе дети.
Из балановского двора выезжает подвода, нагруженная длинными вехами и приземистыми межевыми столбами.
Втиснутая в узенькие улицы, как вода в мельничный лоток, течет толпа.
Хоругви заплывают в притвор, деды торопливо ставят их в уголок и семенят по домам - выпить и закусить чем бог послал. И это желание такое нестерпимое, что даже ктитор Прищепа не остается с клиром наводить порядок в церкви.
Будем... И еще раз будем. Первая - колом. Вторая - соколом. Третья мелкой пташечкой.
За что мир погибает?
Через коммуну, кум, через коммуну.
В колья их. В кровь. До погибели.
Нельзя. За ними власть. Хазяи говорят не так... а вот так... И землемер, ученый человек, так он...
Тише... тише...
Надвигается на поле вторая волна. Черная.
За селом, там, где половецкие земли стыкуются с буковскими, все село сбилось в единую толпу.
Изрядная гурьба половцев, смущенно посмеиваясь, подходит к буковской земельной комиссии.
- Здравствуйте вам, на меже.
Да, видных мужиков избрала половецкая община своими представителями. Ростом - добрых футов по шесть да еще с дюймами, растоптанные босые ножищи, ручищи - хоть бочку под мышку бери, кулаки - как арбузы, а вышитые манишки на рубахах шире, чем у бедного полоска поля.
Негнущимися пальцами с кремневыми ногтями медленно достают люльки, неторопливо закуривают, сторожкими взглядами ощупывают буковцев и только потом вытаскивают бумаги со здоровенными сельсоветскими печатями - свои удостоверения.
Не такими спокойными хотелось бы видеть буковским богатеям этот половецкий сброд... Пришли по чужую землю - кланяйтесь в ноги, сучьи дети, может, и сжалятся хозяева над вашей вековой нуждой, повздыхав, поступятся каким-нибудь десятком десятин - из панской земли, раз уж так власть настаивает... А то стоят, задрав головы, щурятся от дыма, а может, и от язвительной улыбки... Двести десятин отхватят широкоштанные разбойники. И наплодят на тех десятинах столько половецкого отродья, что спустя несколько лет опять надвинутся - отдавайте еще, дурные буковцы!.. А, нет на вас поветрия!..
Два парубка из эскорта землемера волокут мерную цепь. Каждый раз по десять саженей отходит к Половцам. И какой земли!.. Ну, хватит уже, хватит, имейте совесть, закапывайте столб!.. Не слушают... уже пять раз по десять саженей оторвано от самого сердца... Пятнадцать... восемнадцать. Утирают лбы парубки - все время приходится нагибаться и распрямляться, втыкая на концах цепи железные колышки-шпильки.
Копают яму для столба. Под столб кидают серый камень - "нетленный предмет", разворачивают столб вырезом на лес, прикапывают возле него высокую веху с лохматой головушкой - пучок соломы, окапывают курган, землемеровы парубки садятся на подводу, а все остальные пешком двигаются к лесу, - там должен быть второй столб.
Зло посматривают буковцы на половецких, к которым подходят все новые и новые односельчане - старые и малые.
- Дал бог нам счастье!
- Не бог, а соввласть!
- Ну что, насытились?
- Может, вам еще и табун коней? Стадо коров? Отару овец?.. Хозяйничать так хозяйничать!..
- Ничего, сами разведем. На земле, что нам соввласть дает.
- Хорошо давать из чужого кармана. Чего нет у меня, на тебе, Сеня!..
- А ты там не дюже-то, контра!.. Вам, почитай, всю бубновскую усадьбу отдали!
- Отдали, да из рук не выпускают. У кого и боронка "зигзаг" была, так и ту отобрали на коммунию!
- А в коммуне - не ваши?
- Там сплошь голодранцы!
- Поговори, поговори! Глитай!*
_______________
* Г л и т а й - кулак, мироед (укр.).
- Ты свое глотай, а на чужое рот не разевай!..
- Петро, чего ты с ним завелся? Пошли его к черту. А не отстанет посади на ладонь и сдуй!
Сердились. Бурчали. Сжимали зубы. Искоса поглядывали на мрачного Полищука, который шел рядом с учителем.
- Хороши и эти! - кивали в сторону председателя сельсовета и Ивана Ивановича, председателя земельной комиссии. - Сами не робили на земле и отдают бездельникам, еще и посмеиваются: "Мужики будут жать, а мы будем есть!"
- Ничего, найдется и на них... Вон говорят добрые люди... хазяи... тише... тише...
К толпе подходило все больше половецких.
- Бог в помощь, люди добрые!
- Только вашей помощи и ждали, чтоб вы нас обобрали!
- Половецкие оборванцы!
- Буковские куркули!
- А ну, тихо!.. - Ригор Полищук угрожающе прищурился.
- Товарищи! - перекрыл гул своим тенорком учитель. - Не носите злобы на сердце! Оставайтесь всегда людьми. Там, где мудрость, там и справедливость!
- Оратель сухорукий!
- Если б сам над землей упревал, не то бы запевал!..
- Тише, людоньки, тише... Не настало еще время!..
Молча, сопя от напряжения, парубки землемера закопали у леса еще один столб. Сокрушенно покачивая соломенной головой, тяжело поднялась вторая веха.
- Ма-а-атушки, сколько отрезали!.. А еще ж на коммунию!.. А еще ж на кавэдэ!..
- Люди добрые, не поступайтеся!..
- Тихо! Нажрались, как свиньи браги, так идите спать! - оглянул всех Полищук. - А то... - И постучал никелированным наконечником карандаша по тетрадке.
- Он еще и грозится!.. Гад!..
- В три шеи бродяг!..
Половецкий мальчонка, задиристо блестя глазами, выскочил на свежий курганчик, затанцевал по-цыгански:
- Ой гоп, гала, наша взяла! - Похлопывал себя по бедрам, по икрам, вертелся на одной ноге, как чертенок, вырвавшийся на волю из ада. - Ой, гоп, чуки, чуки, взбеленитесь, вражьи дуки!..
Размахивая локтями, к нему кинулся Павлик Титаренко.
- Вы чего, пагшивые комнезамы?! Чего кгивишься?! - подскочил по-петушиному, ударил половецкого мальчугана кулаком по уху.
Мальчишки сцепились, покатились в канавку. Павлик уперся коленями своему противнику в грудь и дубасил куда придется.
Половецкий мужик спокойно и неторопливо подошел, одной рукой отвел Павлушкины руки, потом поднял его за рубашку и отбросил в сторону.
- Крещеный люд! - завопил Балан. - Настало время!!!
- Деток бьют!
- Постоим за родную кровь!
- Бей астролябию!
- Бей половецких босяков!
Какой-то патлатый, с безумными глазами мужик, разодрав в крике красный рот, рубанул заступом астролябию.
- Землемера не тро-о-онь! - взревел кто-то рядом. - На-аш челове-е-ек!
Брызгая бешеной слюной, буковские хозяева ринулись к подводе, хватали вехи, переламывали в спицах на колья, дубасили половецких.
- Бе-е-й!
- В кровь! В кашу! В смерть!
Побледневший Полищук выхватил наган, выстрелил в воздух.
- Стой, куркули! Убью! Кто еще раз ударит - там и ляжет!
Родичи Балана - Близнец и Харченко - набросились на него сзади, с силой выкрутили руки.
- Ты что ж, сука, хочешь нам деток перестрелять?!
Мелькали колья. Рев разрывал душу.
И тут из заросшей кустами лесной канавы, как черти из терна, вынырнули три фигуры. Согнувшись, будто крались на чужую бахчу, они приближались к побоищу.
В кучерявом, обросшем рыжей бородкой, узнали Данилу Титаренко.
- Данько Котосмал!
- Ох, этот отчебучит!..
Данько спокойно размахивал обрезом, у его подручных за плечами были ржавые винтовки на сыромятных ремнях.
- Именем советской власти вы, бандюги, арестованы! - крикнул Полищук, выдергивая руки. - Н-наган! Гады!!!
Несколько коммунаров начали пробиваться к Ригору на помощь.
Данько заметил это, наставил обрез. Его сообщники быстро скинули из-за плеч винтовки.
- Которые за Ригором - расступись! - скомандовал Данила. - А то пуля - дура, а штык - молодец. Поняли?..
За Ригором и двумя куркулями, что держали его за руки, вмиг растеклась широкая улица.
- Данила, сучий сын... Значца, так... чего надумал?
- А вы, батя, идите отсюда! Чего надумал - не передумаю! Отобрали у меня все... так чего ж мне?.. Все одно - что в лоб, что по лбу.
- Данила! Что сродственникам твоим будет - знаешь?!
- Не скулите, батя! Ибо брат на брата, а сын на отца своего.
- Люди! - закричал учитель. - Хватаем их! Во имя человечности!
- Отойдите, Иван Иванович! И вы все - прочь, все подайтесь назад! Поняли? Н-ну! - И Данила загнал патрон в патронник. Тихо, очень тихо люди стали пятиться. - Вот так оно лучше. Поняли?! Ну, так вот, Ригор, настало время. И тебе, и твоей коммунии. Притеснял ты людей, которые хазяи, мучил их, а теперь тебе будет суд. Понял?.. Которые держат его, чтоб не кидался на людей, отойдите, а то подумают, что вы мне помогали. А вы ж не хотели, чтоб он людей перекалечил!..
- Ты арестован, куркуль проклятый!.. - хрипел Полищук.
Данила рассмеялся.
- Ну и чудило!
- Люди! - опять возвысил голос учитель. - Этот изверг, душегуб покушается на советскую власть! Во имя добра!.. - И, весь побледневший, стал перед Полищуком. - Поднимется ли у тебя рука, мерзавец, стрелять в инвалида, в того, кто научил тебя читать "мама"?!
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, где автор завершает свою работу
определением веса ненависти
На двор коммуны никто и не думал нападать. Это поняли и Сашко Безуглый, и Коряк, и те несколько коммунаров и комсомольцев, что остались караулить.
Было тихо и душно. Нестерпимое солнце слепило не только сверху, но и отраженное в лужах.
Блаженно хрюкали беспризорные свиньи, принимая бесплатные грязевые ванны в мутных лужах. Кудахтали во дворе соседские куры. Жесткими подкрыльями очерчивали магические круги ослепленные страстью индюки. В холодке под молотилкой дремал лохматый пес. Маленькие ребятишки возились возле лобогрейки, стараясь стянуть с удобного сиденья своего счастливого товарища. Густой, как борода, вьюнок с саженным купырем окружали двор, как оборонительным валом.
Не успев народиться, все звуки исчезали, как обернутые сырой паклей. И пригретая тишина, и непролазные заросли дерезы навевали покой на нескольких вооруженных людей.
Комсомолец Мить Петрук, бывший наймит Балана, добровольно взял на себя роль дозорного.
Устроившись на оголенных стропилах коровника, который еще не успели растащить по камушкам, всматривался в даль.
- Ну, что там, Мить?
- Да-а... Веху ставят...
- Слезай, а то еще шею сломишь.
- Да-а... Уж как в наймах не сломали, так больше не сломится...
И хотя солнце подобралось уже к полудню, но никакого повода для тревоги так и не было.
- Мить, бандюг не видать? Чтоб сюда шли?
- Да-а... Что они - дурные, идти туда, где их ждут...
- Провокация! - топорщил свои страшные усы Коряк. - Чует мое сердце.
Остановили деда, возвращавшегося с поля.
- Здоровы будьте, дедусь! Ох и печет!..
- Дай боже здоровья! - И, моргая выцветшими глазами, дед снимает картуз и вытирает лысину рукавом. - Беспременно град натянет... посечет... Ой, грехи наши, грехи!..
- А что там, на поле?
- На поле... на поле... - кивает дед. - Страстя господнии... что на небе... что на земле... народ отбился от пастырев... скрежет зубовный...
- А отчего?
- Сильно дюже сердятся... слова непотребные... кулаки сжимают... страстя... в бога-Христа... скрежет зубовный...
- Куркули подбивают на какую-то гадость, - сжал губы Коряк.
Бродили. Томились. Сомневались. Тревожились.
- Мить! - крикнул Коряк. - Слезь-ка!..
- Да-а...
- Кому сказал?!
Паренек неохотно, обхватив стропило руками и ногами, медленно спустился на чердак, потом, по-обезьяньи согнувшись, прыгнул на землю, захлопал по бедрам, отряхивая штаны, подошел ко всем.
- Чего вам? - Он был явно недоволен - вверху на стропилах чувствовал себя ответственным за всех.
Сашко Безуглый слюнил химический карандаш и выводил на бумаге какое-то длинное послание.
- Катай сейчас ко мне, возьмешь моего буланого и айда в Половцы. Отдашь председателю волисполкома, пусть скорей шлет к нам конных. Скажешь - надумали куркуляки какую-то штукенцию. И еще скажешь, что это не байка какая-то. Потому как выпили, скажешь, бочку самогона, а на дворе парко, так чтоб в голову гадам кровь не кинулась. И еще скажешь, что гадючий клубок шипит на коммуну и надо быть осмотрительным. И скажешь, что в бумаге все обписано понятным языком, пускай только глаза протрут и прочитают. А если кто из наших сельских спрашивать будет, куда едешь, так пошли его... сам знаешь куда! И чтоб одна нога тут, а другая там! Аллюр три креста!
Мить вприпрыжку бросился выполнять приказание.
- Уже и на обед свернуло, - зевнул кто-то из коммунаров.
- Эх, молодежь!.. - покачал головой Коряк.
Разговоры на время затихли.
И хотя тревога за коммуну отошла, беспокоились за тех, кто в поле.
- Ригора послушались! Храбрый!.. - хмурился Сашко.
- Часа через полтора подъедут из милиции... Если и не случится ничего такого, так хоть самогон потрусят.
Опираясь на винтовки, как на посохи, терпеливо ждали...
Старшим опергруппы был назначен Степан Курило.
После того как оседлали коней, Степан доложил начальнику о готовности к выполнению задания.
- Вот что. Действуй по обстоятельствам, но не забывай про революционную законность. Помни - за тобой стоит советская власть. Желаю!..
- По ко-о!..
Сразу взяли в частую рысь. Встречный поток воздуха приятно щекотал бока. Мить Петрук охлюпкой трусил далеко позади. Но на него милиционеры не обращали внимания. Он толком не знал, чего можно ожидать от подвыпивших куркулей. Рассказал только, что на поле закапывают межевые столбы и "дюже сердятся".
- Ну, так что там?
- Да-а... Матюкаются.
- Ну и сонный ты! - с досадой покачал головой Степан.
- Да-а... послали только за вами. Если б мне сперва туда, так я бы все разведал...
- Разведчик... Ну ладно, увидим на месте.
Свернули с проселка на полевую дорогу. Степан решил ехать лесом, чтобы в случае какой кутерьмы отрезать туда дорогу возможным преступникам.
На поле вдоль дороги сонно клонилась высокая рожь. Время от времени, как подкинутые пружиной, низко взлетали и вновь ныряли в зеленовато-сизые волны тяжелые перепелки. Красные маки разливались густым накрапом, как чей-то кровавый след.
Сердце Степана полнилось беспричинной тревогой. Не за себя. За кого-то другого, очень близкого. Оглядывался назад, не споткнулся ли коль под кем-либо из товарищей. Этим хотел успокоить тревогу за судьбу того, о ком беспрестанно думал. Он не видел его лица, но он был где-то здесь, рядом. Может, даже в нем самом. Его могут убить. Где-то рядом с ним, со Степаном. А может, даже в нем.
И этот кто-то другой был таким родным для Степана, что он даже хотел бы заслонить его своим телом, только бы он, тот другой, жил. И сердце его чувствовал в своем сердце. И было это ее одно сердце, а целых два.
Это впервые такое случилось со Степаном. Семь лет на фронте он под угрозой смерти знал свое тело одним единственным, и страх одинокий, и боязнь выказать этот страх на людях - одного-единого его тела, и одинокую трепетную радость, когда выходили из боя.
Милиционеры ни разу не переходили на шаг. И потому в лес не просто въехали, а нырнули, как в воду, - сразу стало прохладнее, и то, что было позади, исчезло, будто и не существовало вовсе. И как это ни странно, тот, кто-то другой, спутник Степана, куда-то пропал или, может, навеки растворился в нем. И от этого Степан почувствовал себя свободней, будто с него свалилась тяжесть. Позднее он догадался, что причиной его видения мог быть горячий дурманящий дух жита, которое все время окружало их вдоль полевой дороги.
Лесная дорожка тянулась по-над канавой у половецких полей. Через каких-нибудь две-три версты откроется межа с буковской землей.
Степан прижал каблуками плотные лоснящиеся бока жеребца.
... - Люди! - возвысил голос учитель. - Этот изверг, Душегуб покушается на советскую власть!.. Во имя добра!.. - И, весь побледневший, стал перед Полищуком. - Поднимется ли у тебя рука, мерзавец, стрелять в инвалида, в того, кто научил тебя читать "мама"?!
- А отчего ж. Мне жизни нет. Так и вам.
И, не целясь, Данила выпалил сразу в обоих.
И два человека, таких разных и таких одинаковых, упали одновременно.
И поднялся крик, такой страшный, что Данила и оба его сообщника, наставив оружие на толпу, попятились к лесу.
И вновь разгорелась драка. Но на этот раз уже не между буковцами и половецкими.
Чем ближе к цели, тем скорее скакали милиционеры. Последнюю версту неслись галопом. А потом, не сговариваясь, перешли на аллюр.
Сердце у Степана вырывалось из груди. Он уже определенно знал, что произойдет что-то непоправимое.
Хлестнуло тоненькой веткой, едва не выбило глаз. Степан был напряжен и слит с конем в единое целое.
В просвете между кустами и деревьями редколесья увидел большую толпу.
И в это же время прогремел громовым эхом выстрел.
Степан осадил коня и, опустив поводья, осторожными толчками коленей побуждал жеребца перейти канаву.
За собой слышал запыхавшееся дыхание коней и встревоженные голоса товарищей.
- Отрезать путь к лесу!
И всадники поскакали в обе стороны от него. Шестым чувством загнанного волка Данила ощутил опасность сзади.
Вдоль лесной канавы на расстоянии с полсотни саженей друг от друга маячили всадники в красных фуражках. А один тихим шагом приближался к толпе, что в страстях своих опадала, как подбитое тесто.
Данько гикнул и, размахивая обрезом, как поленом, проложил себе путь в растекшейся толпе и припустил к оврагу. Успел заметить, как оба его сообщника бросили оружие и с высоко поднятыми руками побрели к всаднику.
Еще копошились, вцепившись в разодранные рубахи друг друга, завзятейшие драчуны, но потихоньку рев побоища затихал.
Степан даже не взглянул ни на толпу, ни на двух кудлатых, что шли к нему сдаваться. Видел только два неподвижных тела в самой середине водоворота человеческих страстей.
- Ей-ей, не стрелял... вот спросите... ей-богу... сдаюсь...
Не обращал внимания на окровавленных, раскрасневшихся от злобы мужиков, что пятились от его коня.
Видел только врага своего смертного, врага коммуны, который вприпрыжку, как заяц, мчался к ближайшему оврагу.
Вдруг беглец остановился и выстрелил по нему из обреза. Степан инстинктивно припал к луке седла и с места сорвал коня в галоп.
Вторая пуля тоненько пропела у него возле уха.
Собрал все мышцы в жгут, сделался маленьким и тоненьким.
Придерживая ножны ногой, выдернул клинок.
Третий выстрел.
Четвертый.
Больше не будет.
И, раздавшись в плечах, с каждым мгновением наливался страшным весом и силой.
И снова почувствовал того, другого, что жил в нем. И глазами того, другого, видел почерневшую прошлогоднюю стерню выгона, густой пырей, и желтенькие цветы одуванчика, и себя на коне с поднятым клинком. И шагах в тридцати впереди себя - рыжеватого человека, который в бешеном беге напоминал паука.
И, преодолевая расстояние между собой и врагом, спорил с тем, другим, что жил в нем, как поступить.
И когда конь, поравнявшись с беглецом, что прикрыл голову обеими руками, тревожно заржал, клинок вдруг стал таким тяжелым, что Степан даже застонал.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, материалы из газет, выписки из документов
Из газеты "Молот и плуг" от 8 июля 1923 года
"Из зала суда
5 июля 1923 года народный суд +++-ского уезда рассмотрел
уголовное дело гр. Курило С. А. по обвинению в убийстве
Титаренко Д. К. Учитывая бедняцкое происхождение и значительные
революционные заслуги обвиняемого, суд нашел необходимым осудить его
к одному году лишения свободы условно с запрещением работать в
карательных органах".
"В прокуратуре ***-ского уезда
Закончено следствие по делу кулацкого выступления в селе Буки
Половецкой волости. Привлечены к уголовной ответственности бывший
белогвардеец Кресанский И. М. и местные кулаки Балан Т. Ф.,
Прищепа Т. К., Харченко И. Д., Близнец Х. И.
Остальных виновных в упомянутом деле решено привлечь к
административной ответственности.
В ближайшее время дело будет передано на рассмотрение народного
суда".
"***-скому уездному отделу здравоохранения
По просьбе Буковской комсомольской ячейки, поддержанной
Половецким волостным комитетом КСМ и уездным отделом народного
образования, выделить внеочередно 1 (одну) путевку на
санаторно-курортное лечение комсомолке Корчук Ярине Миколаевне,
талантливой народной художнице.
Об исполнении этого доложите мне лично.
Секретарь уездного парткома (подпись)".
"Постановление
***-ского уездного парткома и уездисполкома
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
3
Предоставить отпуск до полного выздоровления председателю
Буковского сельсовета Половецкой волости тов. Полищуку Григорию
Власовичу, тяжело раненному в стычке с бандитами.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
5
Удовлетворить ходатайство схода села Буки Половецкой волости и
общего собрания членов Буковской сельскохозяйственной коммуны о
присвоении коммуне имени народного учителя тов. Лановенко Ивана
Ивановича, погибшего от рук кулацких бандитов.
Это решение опубликовать в прессе".