Страница:
Если бы только она была мужчиной, и между нами была бы крепкая мужская дружба, и друг мой не понял бы меня, демон оказался бы совсем близко – я тотчас рассорился бы с ним безо всякого сожаления. Она, эта глупая девчонка, мне сострадала! Вот что это была за любовь! Гордая и благородная натура может вынести всё, кроме одного – сострадания. Здесь заложена некая обида, которая может быть нанесена лишь высшей силой. Если гордый человек согрешил, он вынесет любое наказание безо всякого отчаяния, но вот именно этого – безо всякой вины быть избранным в жертвы сострадания – я вынести не мог.
Сострадание имеет свою любопытную диалектику. То оно требует вины, то оно уже не хочет её иметь. Потому быть предопределенным к состраданию тем ужаснее, тем более несчастья индивида лежат в направлении духовного.
Но у Майи не было передо мной никаких обязанностей, как и у меня – не было ни малейшего повода страдать в связи с ней. Но она решила своей маленькой хорошенькой головкой, что я именно и есть то одинокое жалкое существо, которое брошено на растерзание всем страстям преисподней и, я уверен, в скудных мыслях своих она меня только так и называла – «бедненький ты мой!». Возможно, она даже была уверена в том, что стоит ей полюбить меня просто, без затей, как тотчас же явится злой дух, который убьет и меня и её прямо в моей постели.
Конечно, был и ещё один вариант – вполне запасной. Конечно, можно было бы замкнуться в себе, говоря так, как обычно говорят в одиночестве демонические натуры: «Нет уж, спасибо, я бы не мог себя назвать большим любителем всяких церемоний и суеты, но вообще-то я не требую радостей любви здесь и сейчас всенепременно, и я вполне могу быть Синей бородой, который находит удовольствие в том, чтобы видеть, как ни в чем неповинная девушка умирает в брачную ночь, даже если это от любви!»
Вообще люди очень мало знают о бесах и демонах, хотя как раз в наше время эта область имеет справедливые притязания на то, чтобы стать, наконец, открытой по-настоящему. И те, кто хоть чуточку представляет себе, как установить контакт с демонами, может, не слишком, конечно, злоупотребляя своими возможностями, использовать для этого почти каждого человека. Глостер из «Ричарда III» стал демоном, потому что не смог вынести сострадания, которое буквально обрушивалось на него с самого детства. Кто за него молил?
Но общество считает таких людей глупцами. И путь у них один – либо до конца своих дней пребывать в парадоксе, либо спасаться у боженьки.
Однако, не слабо – как она меня! Куда занесло! Вернемся с небес на грешную землю.
Итак. Она меня жалеет, и мне этого – не надо. Ну а касательно всяких женских штучек, то тут двух мнений быть не может. Кокетства не терплю, сыт по горло.
«Идёшь к женщине, не забудь захватить плетку!» – так говорил Заратустра.
11
12
13
14
Сострадание имеет свою любопытную диалектику. То оно требует вины, то оно уже не хочет её иметь. Потому быть предопределенным к состраданию тем ужаснее, тем более несчастья индивида лежат в направлении духовного.
Но у Майи не было передо мной никаких обязанностей, как и у меня – не было ни малейшего повода страдать в связи с ней. Но она решила своей маленькой хорошенькой головкой, что я именно и есть то одинокое жалкое существо, которое брошено на растерзание всем страстям преисподней и, я уверен, в скудных мыслях своих она меня только так и называла – «бедненький ты мой!». Возможно, она даже была уверена в том, что стоит ей полюбить меня просто, без затей, как тотчас же явится злой дух, который убьет и меня и её прямо в моей постели.
Конечно, был и ещё один вариант – вполне запасной. Конечно, можно было бы замкнуться в себе, говоря так, как обычно говорят в одиночестве демонические натуры: «Нет уж, спасибо, я бы не мог себя назвать большим любителем всяких церемоний и суеты, но вообще-то я не требую радостей любви здесь и сейчас всенепременно, и я вполне могу быть Синей бородой, который находит удовольствие в том, чтобы видеть, как ни в чем неповинная девушка умирает в брачную ночь, даже если это от любви!»
Вообще люди очень мало знают о бесах и демонах, хотя как раз в наше время эта область имеет справедливые притязания на то, чтобы стать, наконец, открытой по-настоящему. И те, кто хоть чуточку представляет себе, как установить контакт с демонами, может, не слишком, конечно, злоупотребляя своими возможностями, использовать для этого почти каждого человека. Глостер из «Ричарда III» стал демоном, потому что не смог вынести сострадания, которое буквально обрушивалось на него с самого детства. Кто за него молил?
Но общество считает таких людей глупцами. И путь у них один – либо до конца своих дней пребывать в парадоксе, либо спасаться у боженьки.
Однако, не слабо – как она меня! Куда занесло! Вернемся с небес на грешную землю.
Итак. Она меня жалеет, и мне этого – не надо. Ну а касательно всяких женских штучек, то тут двух мнений быть не может. Кокетства не терплю, сыт по горло.
«Идёшь к женщине, не забудь захватить плетку!» – так говорил Заратустра.
11
Пасюк больше всего боялся, что Рату обработают раньше его. Брожение среди крыс усиливалось, уже в помине не было того восторженного отношения к нашему вождю, которое так сплачивало нашу стаю ещё в виварии.
На смену шла другая партия крыс, и надо было очистить помещение. Мы все ждали скорого конца – контактных крыс, уже побывавших в эксперименте, назад, в привычный виварий, никогда не возвращали.
Однако статус вожака за Пасюком всё ещё сохранялся. Но стая, как организованное сообщество, уже перестала существовать.
Бочку катили даже на человека! Самый модный лозунг выдвинули обновленцы – если даже человек и царь природы, то природа настроена явно антимонархически. Некоторые даже призывали бить законодателей. Многие быстро спивались, сотни крыс попали в лазарет с пролежнями – результат лежачей забастовки против всякой деятельности! Побить законодателей не удалось – они, как всегда, пребывали в загранке. Но главное достижение растущего разгула – быстрое истощение подкожных запасов. Крысы стремительно нищали.
Вообще-то развал стаи наметился ещё там, в треклятом виварии, когда провели селекцию крыс и выделили карантинную группу.
Условия жизни стремительно ухудшались, правила игры – ужесточались, свободы стало меньше, корма – тоже.
Всё это было непонятно. Мы знали, что карантин – это надолго, но не навечно. И после карантина нас куда-то переведут, но вот куда – пока не знали.
Все сходились на одном – голодом нас морить вроде не должны. Но голод все-таки начался.
Как-то ночью на Пасюка пытались напасть. Пять перегрызенных глоток стаи хорошей наглядной агитацией – Пасюка оставили в покое.
И всё же слухи поползли – всему виной самодурство Пасюка. Он – самодур и не способен прибрать стаю к рукам. И что нужна «мохнатая лапа» – она-де и наведет порядок.
Вот тогда и стали, одна за другой, открываться двери исправительных тюрем. Наши барды пели хвалебные гимны рецидивистам, ибо они теперь для некоторых крыс были опорой и единственной надеждой.
Стая быстро разделялась на крутых, как вареное яйцо, но неумных, и на всех остальных…
Чтобы выжить в таких условиях, порядочная крыса должна была покорно кивать головой на любое гнусное предложение, а втихую делать всё так, как следовало бы, если бы она была хозяйкой положения.
Вот какую мораль очень быстро усвоили крысы!
Но зачем мы им – покорные? Кто б ответил!
К чему можно адаптировать привычную ко всякой гадости крысу? Никто не знал ответа на этот вопрос.
Но мы тогда не знали ещё и самого главного – ответа на сакраментальный вопрос: нас готовили к стрессу во имя чего? И что вся эта шоковая терапия была лишь прелюдией. Они отрабатывали методику эффективного уничтожения неадаптируемых «законными методами», или – как бы «естественным путем».
Вот что на самом деле, а не наши несчастные сердца, их по-настоящему волновало!
Но в какой именно момент всё встало с ног на голову? Вопрос неоднозначный.
Однако вернемся к нашим баранам – крысам, конечно, вы помните…
Итак, зараза эта – теория непротивления злу, как ржа, разъедала устои нашего общества. Новая мораль влезла в мозги так быстро и укоренилась там так плотно, что мы и глазом моргнуть не успели. Отчего дурное так жизнеспособно и живуче?
Теперь в чести была средняя крыса – крыса, которая не возникала по любому поводу. Густой толпой шли эти средние за теми, кто был у руля.
Но у руля ни Пасюка, ни меня, ни Раты уже не было – «руль» выпал из наших рук и «плыл» по течению. Понятие добра и зла виртуозно поменяли местами, да так ловко, что никто даже не заметил – как. Теперь громче всех против инакомыслия кричали те, кто ещё вчера драл глотку за свободу слова. В свои законные права вступал хищник.
Был и ещё один тревожный симптом – в нашей стае появилась и стала стремительно размножаться новая разновидность крыс, внешне очень похожая на обычную крысу вистар, но имевшая в своей, вроде обычной, морде что-то неуловимо отвратительное, что внушало непреодолимое отвращение. Налет непроходимой тупости и беспросветного безмыслия был во взгляде её хищных плотоядных глаз. Первое слово, которое научались призносить их дети, было – «моё!»
Когда я впервые говорил об этом с Пасюком, то назвал их крысонами. Он удивился и переспросил: «А почему не „оранги“ или хотя бы „крысионы“?» – Я ответил без лукавства: «Боюсь, меня неправильно поймут».
Крысоны имели одно только постоянное занятие – они всё время искали виноватых.
Отличить их от обычных крыс всё же можно. У наших глаза круглые, а у этих – красные. И даже не надо вычислять петли на ушах.
Однажды я услышал, идя след в след за крысоном:
– В Энске намечается одно дельце. Рванем туда? Или – там?
– Или там, – безразлично отвечал второй. Похоже, для них это стало делом обычным.
– Только зевать не стоит.
– Только зевать не стоит… – эхом ответил подельник. Крысонов с каждым пометом становилось всё больше. И с каждым пометом они наглели всё окровеннее. Их исконно родовые черты многократно усиливались, и теперь уже в нашей стае страшнее зверя не было…
Теперь уже их тупость была тупостью в квадрате. Жадность была выше горла, хамство стало просто горлорхватством.
Вот именно это, помещенное в контекст сортирных надписей со всего мира, и стало характеристикой нового стиля жизни.
Ждать спасения было неоткуда. Когда в обществе заводятся такие типы, начинает дурно пахнуть в самых респектабельных заведениях. Все гражданские войны взошли на этом навозе.
Растлевать крыс наушничаньем теперь называлось – «изучать общественное мнение». Тление шло «от головы». Из самых недр нашего нобилитета катились волны идейного тлена и гнили.
Конечно, проще всего было предложить «отделить гнилую голову», но…
Однако была здесь одна загвоздка. И весьма серьезная. Тут же начались научные споры – что же такое «голова» и как не перепутать её с «хвостом»?
И что такое, наконец, «рыба без головы»? Филе? Ну, это уж слишком!
Тут родилась ещё одна новаторская идея – оставить голову в покое, но как следует прочистить мозги. Но кто возьмется проводить трепанацию черепа на гнилой голове с гарантией?
Пока шли подобные высоконаучные споры, я мог надеяться только на то, что народ наш в этих глобальных потрясениях вдруг да почувствует свою скрытую мощь и не даст погубить себя в зыбкой трясине безмыслия!
С другой стороны, если думать о потомках, то процесс усекновения гнилой головы может показаться очистительным процессом.
Потомкам найдется, о чем поразмышлять, когда они придут в кунсткамеру будущего и начнут разглядывать сию голову, мирно дремлющую в растворе формалина.
Молодежь – наша самая больная тема. Ловчилы ужасные!
От них всё ждали, когда же они скажут своё заветное слово. Неужели и это поколение сойдет с исторической сцены молча? Просто отойдет в безмолвную вечную глухоту и не оставит своего духовного завещания?
Но нет, они, живущие здесь и теперь, просто жили и наслаждались своей куцей жизнью и совсем не хотели видеть ужасный завтрашний день, а он был уже не за горами.
И если бы можно было кому-либо из вас узреть, понаблюдать это кошмарное время и познакомиться с нашими нравами самолично – без посредников и пересказчиков, вы были бы сражены и повержены в шок и трепет увиденным.
Но может быть, как раз мучительная противоречивость и необыкновенная жестокость нашей жизни и востребует совершенно новых, не знающих простых ответов на сложные вопросы бытия писателей и философов!
И тогда весь мир узнает…
Вот я всё копаюсь и копаюсь в психологии, но такой вот, не всем нравящийся углубленный интерес к психической жизни – вовсе не самоцель. Мне просто хотелось бы кое-что прояснить в себе, и – раз это есть почти в каждом, мыслящем хотя бы раз в неделю, существе, по возможности, в других, схожих со мною, существах. Предмет моих исследований – негативные состояния духовной жизни: страх, тревога, досада, злость, ревность…
Ибо они и есть решающая сила, толкающая нас на подлость, возбуждающая в нас зависть и ненависть.
Эти экстремальные состояния могли бы проявиться нравственно, в соответствии с божьей волей, но всегда это будет негативно по отношению к психическому.
Ведь психика принадлежит жизни, – она есть неотъемлемое свойство живущего здесь и сейчас, – а вовсе не запредельному, и потому всегда ловушка!
Бог требует от живого высшей нравственности, то есть полной свободы от причинной, социальной и природной зависимости. Свободный моральный выбор отсутствует в жизни, ибо он обусловлен социумом и природными особенностями индивида. Вся тотальность собственного «я» должна противостоять страху, но кто с этим справляется сам, без посторонней помощи?
Ошибки жизни всегда продуктивны, ибо они как раз и позволяют нам в полной мере ощутить свои внутренние границы.
Когда я думаю обо всем этом, я невольно оглядываюсь назад. Тогда мы, небольшая кучка вольнодумцев, сплотились вокруг Пасюка и разработали общий план действий.
Пасюку пришлось нелегко. У него была Рата, любимое существо, и это делало его уязвимым.
Первый шок он перенес после эксперимента над его трехдневными детьми.
На смену шла другая партия крыс, и надо было очистить помещение. Мы все ждали скорого конца – контактных крыс, уже побывавших в эксперименте, назад, в привычный виварий, никогда не возвращали.
Однако статус вожака за Пасюком всё ещё сохранялся. Но стая, как организованное сообщество, уже перестала существовать.
Бочку катили даже на человека! Самый модный лозунг выдвинули обновленцы – если даже человек и царь природы, то природа настроена явно антимонархически. Некоторые даже призывали бить законодателей. Многие быстро спивались, сотни крыс попали в лазарет с пролежнями – результат лежачей забастовки против всякой деятельности! Побить законодателей не удалось – они, как всегда, пребывали в загранке. Но главное достижение растущего разгула – быстрое истощение подкожных запасов. Крысы стремительно нищали.
Вообще-то развал стаи наметился ещё там, в треклятом виварии, когда провели селекцию крыс и выделили карантинную группу.
Условия жизни стремительно ухудшались, правила игры – ужесточались, свободы стало меньше, корма – тоже.
Всё это было непонятно. Мы знали, что карантин – это надолго, но не навечно. И после карантина нас куда-то переведут, но вот куда – пока не знали.
Все сходились на одном – голодом нас морить вроде не должны. Но голод все-таки начался.
Как-то ночью на Пасюка пытались напасть. Пять перегрызенных глоток стаи хорошей наглядной агитацией – Пасюка оставили в покое.
И всё же слухи поползли – всему виной самодурство Пасюка. Он – самодур и не способен прибрать стаю к рукам. И что нужна «мохнатая лапа» – она-де и наведет порядок.
Вот тогда и стали, одна за другой, открываться двери исправительных тюрем. Наши барды пели хвалебные гимны рецидивистам, ибо они теперь для некоторых крыс были опорой и единственной надеждой.
Стая быстро разделялась на крутых, как вареное яйцо, но неумных, и на всех остальных…
Чтобы выжить в таких условиях, порядочная крыса должна была покорно кивать головой на любое гнусное предложение, а втихую делать всё так, как следовало бы, если бы она была хозяйкой положения.
Вот какую мораль очень быстро усвоили крысы!
Но зачем мы им – покорные? Кто б ответил!
К чему можно адаптировать привычную ко всякой гадости крысу? Никто не знал ответа на этот вопрос.
Но мы тогда не знали ещё и самого главного – ответа на сакраментальный вопрос: нас готовили к стрессу во имя чего? И что вся эта шоковая терапия была лишь прелюдией. Они отрабатывали методику эффективного уничтожения неадаптируемых «законными методами», или – как бы «естественным путем».
Вот что на самом деле, а не наши несчастные сердца, их по-настоящему волновало!
Но в какой именно момент всё встало с ног на голову? Вопрос неоднозначный.
Однако вернемся к нашим баранам – крысам, конечно, вы помните…
Итак, зараза эта – теория непротивления злу, как ржа, разъедала устои нашего общества. Новая мораль влезла в мозги так быстро и укоренилась там так плотно, что мы и глазом моргнуть не успели. Отчего дурное так жизнеспособно и живуче?
Теперь в чести была средняя крыса – крыса, которая не возникала по любому поводу. Густой толпой шли эти средние за теми, кто был у руля.
Но у руля ни Пасюка, ни меня, ни Раты уже не было – «руль» выпал из наших рук и «плыл» по течению. Понятие добра и зла виртуозно поменяли местами, да так ловко, что никто даже не заметил – как. Теперь громче всех против инакомыслия кричали те, кто ещё вчера драл глотку за свободу слова. В свои законные права вступал хищник.
Был и ещё один тревожный симптом – в нашей стае появилась и стала стремительно размножаться новая разновидность крыс, внешне очень похожая на обычную крысу вистар, но имевшая в своей, вроде обычной, морде что-то неуловимо отвратительное, что внушало непреодолимое отвращение. Налет непроходимой тупости и беспросветного безмыслия был во взгляде её хищных плотоядных глаз. Первое слово, которое научались призносить их дети, было – «моё!»
Когда я впервые говорил об этом с Пасюком, то назвал их крысонами. Он удивился и переспросил: «А почему не „оранги“ или хотя бы „крысионы“?» – Я ответил без лукавства: «Боюсь, меня неправильно поймут».
Крысоны имели одно только постоянное занятие – они всё время искали виноватых.
Отличить их от обычных крыс всё же можно. У наших глаза круглые, а у этих – красные. И даже не надо вычислять петли на ушах.
Однажды я услышал, идя след в след за крысоном:
– В Энске намечается одно дельце. Рванем туда? Или – там?
– Или там, – безразлично отвечал второй. Похоже, для них это стало делом обычным.
– Только зевать не стоит.
– Только зевать не стоит… – эхом ответил подельник. Крысонов с каждым пометом становилось всё больше. И с каждым пометом они наглели всё окровеннее. Их исконно родовые черты многократно усиливались, и теперь уже в нашей стае страшнее зверя не было…
Теперь уже их тупость была тупостью в квадрате. Жадность была выше горла, хамство стало просто горлорхватством.
Вот именно это, помещенное в контекст сортирных надписей со всего мира, и стало характеристикой нового стиля жизни.
Ждать спасения было неоткуда. Когда в обществе заводятся такие типы, начинает дурно пахнуть в самых респектабельных заведениях. Все гражданские войны взошли на этом навозе.
Растлевать крыс наушничаньем теперь называлось – «изучать общественное мнение». Тление шло «от головы». Из самых недр нашего нобилитета катились волны идейного тлена и гнили.
Конечно, проще всего было предложить «отделить гнилую голову», но…
Однако была здесь одна загвоздка. И весьма серьезная. Тут же начались научные споры – что же такое «голова» и как не перепутать её с «хвостом»?
И что такое, наконец, «рыба без головы»? Филе? Ну, это уж слишком!
Тут родилась ещё одна новаторская идея – оставить голову в покое, но как следует прочистить мозги. Но кто возьмется проводить трепанацию черепа на гнилой голове с гарантией?
Пока шли подобные высоконаучные споры, я мог надеяться только на то, что народ наш в этих глобальных потрясениях вдруг да почувствует свою скрытую мощь и не даст погубить себя в зыбкой трясине безмыслия!
С другой стороны, если думать о потомках, то процесс усекновения гнилой головы может показаться очистительным процессом.
Потомкам найдется, о чем поразмышлять, когда они придут в кунсткамеру будущего и начнут разглядывать сию голову, мирно дремлющую в растворе формалина.
Молодежь – наша самая больная тема. Ловчилы ужасные!
От них всё ждали, когда же они скажут своё заветное слово. Неужели и это поколение сойдет с исторической сцены молча? Просто отойдет в безмолвную вечную глухоту и не оставит своего духовного завещания?
Но нет, они, живущие здесь и теперь, просто жили и наслаждались своей куцей жизнью и совсем не хотели видеть ужасный завтрашний день, а он был уже не за горами.
И если бы можно было кому-либо из вас узреть, понаблюдать это кошмарное время и познакомиться с нашими нравами самолично – без посредников и пересказчиков, вы были бы сражены и повержены в шок и трепет увиденным.
Но может быть, как раз мучительная противоречивость и необыкновенная жестокость нашей жизни и востребует совершенно новых, не знающих простых ответов на сложные вопросы бытия писателей и философов!
И тогда весь мир узнает…
Вот я всё копаюсь и копаюсь в психологии, но такой вот, не всем нравящийся углубленный интерес к психической жизни – вовсе не самоцель. Мне просто хотелось бы кое-что прояснить в себе, и – раз это есть почти в каждом, мыслящем хотя бы раз в неделю, существе, по возможности, в других, схожих со мною, существах. Предмет моих исследований – негативные состояния духовной жизни: страх, тревога, досада, злость, ревность…
Ибо они и есть решающая сила, толкающая нас на подлость, возбуждающая в нас зависть и ненависть.
Эти экстремальные состояния могли бы проявиться нравственно, в соответствии с божьей волей, но всегда это будет негативно по отношению к психическому.
Ведь психика принадлежит жизни, – она есть неотъемлемое свойство живущего здесь и сейчас, – а вовсе не запредельному, и потому всегда ловушка!
Бог требует от живого высшей нравственности, то есть полной свободы от причинной, социальной и природной зависимости. Свободный моральный выбор отсутствует в жизни, ибо он обусловлен социумом и природными особенностями индивида. Вся тотальность собственного «я» должна противостоять страху, но кто с этим справляется сам, без посторонней помощи?
Ошибки жизни всегда продуктивны, ибо они как раз и позволяют нам в полной мере ощутить свои внутренние границы.
Когда я думаю обо всем этом, я невольно оглядываюсь назад. Тогда мы, небольшая кучка вольнодумцев, сплотились вокруг Пасюка и разработали общий план действий.
Пасюку пришлось нелегко. У него была Рата, любимое существо, и это делало его уязвимым.
Первый шок он перенес после эксперимента над его трехдневными детьми.
12
Понедельник. Как я не люблю этот день, кто б знал! В этот день у нас всегда сонное царство. Я прихожу не к звонку, а попозже. Потому что как раз по понедельникам я навещаю виварий – проверяю очередную партию крыс, с которыми предстоит работать.
Прихожу к одиннадцати, у «нормальных людей», в соседней лаборатории – кофе-брейк.
Это у нормальных – но только не у нас!
У нас же сонное царство. Храпит в коридоре сторож, и его дикий храп никого не беспокоит – выноси из нашей секретной зоны всё, что тебе приглянулось, всё самое тяжелое, что только ты можешь вынести. Слова никто не скажет.
Посапывала Ирборша, заслонившись от света лампы Большой медицинской энциклопедией, ей снилась Нобелевская премия – так сладко она улыбалась во сне. За её установкой спал стоя, как лошадь, Милев. Уникум! И в этом деле – лучше всех, не к чему придраться.
При виде этой идиллии сонная истома свела и мои скулы. Стараясь никого не будить, я пробрался на своё место и случайно натолкнулся на авоську с апельсинами. Экзотические фрукты покатились по полу, и Милев сонно зажевал лошадиными челюстями – апельсины предназначались подопытным животным.
Так, так, так…
Пошел искать Майю, она – знаю где. Где ж ей ещё быть, как не в препараторской? Время готовить препараты, но и она бездельничает – дымит в форточку.
Я подошел к ней и спросил без затей, как и положено такому сложносочиненному субъекту, как я:
– Хватит плыть по течению! Давай хотя бы сегодня проявим силу воли и пойдем домой! Вместе.
– Привет, – ответила она, не оценив шутки, – а что ты опоздал? – спросила неловко пряча сигарету в рукав халата.
– На этом празднике жизни я всегда лишний, зачем спешить? А ты, труженица невидимого фронта, что полезного для общества сделала с утреца?
– Проверила количество окисленных липидов в миокарде.
– И что? Навалом?
– Ну да, близко к стрессу. Сердечная мышца перестала сокращаться из-за избытка кальция в ней.
– Почему ты не используешь ингибиторы? – подал голос Милев, заглядывая через моё плечо в препараторскую.
Доброе утро, страна! – расшаркался я, преграждая, однако, вход в препараторскую. – Доступ к телу ограничен. Данный вид связи – вне зоны покрытия.
– Хамло, как есть, – сказал Милев и широко зевнул. Окисление липидов не было ключевым звеном в этой цепочке, и шеф это показал достаточно убедительно. Но Милеву надо было показать, что он – выше этих результатов.
Он уже начал подсиживать шефа, и теперь об этом должны были узнать все.
В этот день мы работали на новорожденных крысятах. И Майя лично должна была проследить, как им будет введен ионол для блокады окисления липидов. И она сама – обалдеть! – вызвалась готовить пре-па-ра-ты!!!
Бедная Майя… Что дальше?
Я пристально наблюдал за ней. Руки её мелко тряслись, когда она опускала желудочки только что явившихся на свет сердец в раствор трипсина. Глаза её буквально выпрыгивали из орбит – так она старалась удержать в них избыток влаги. Левая нога выбивала дробь…
Мне её чуть было не стало жалко, но я проявил мужество и преодолел слабость.
– Ингибируем трипсин? – снова шпионил Милев. – Холодком, надо полагать?
– Ещё и сывороткой, и центрифугой. Что ещё? Код подъезда, где живет прима Большого театра, или перебьешься? – злился я, мне было не до него и надо было подстраховать Майю – того и гляди, грохнется в обморок.
– Ладно, ты сильно не в духе, – сказал Милев и ушел к себе.
Мы с Майей в этот день работали ударно – блокаду провели успешно, результат подтвердился трижды. Шефу это было в кайф.
Милев теперь острил насчет шефа даже в присутствии его экссупруги. Раньше такие вольности у нас не поощрялись.
Но это уже по части нашей внутренней политики, а политика в последнее время стала для нас делом номер один. Это всегда было хобби, потом стало второй профессией. Сейчас это было жизненной необходимостью.
Молодые кадры – нынче это модно.
Скандальчик начался невинно – милашка Милев отказался дать статью в юбилейный сборник шефа. Потом, и это был уже явный демарш, отказался выступить с обзором своих результатов на институтском семинаре. Дескать, ещё не всё проверено…
Ты, конечно, проверяй, флаг тебе в руки, но хоть намекни людям, морда твоя мордовская, что-де у нас, в нашей лаборатории, ведутся разработки, кои имеют намерение быть признанными весьма перспективными. И что шеф, а не кто иной, подарил тебе основную идею!
И это было не пустяк. Ведь наши работы могли не включить в перспективный план института. Нет, мол, свежих идей!
Как это вам? Такие вот пирожки с котятами…
А шеф – молчит в пень!
Вай! (Не в армянском смысле, а в английском – почему?)
С утра настроение паршивое, а тут ещё этот, с искрой на голубом глазу, подваливает, Милев…
– Что, работаем?
– Ну что ты. Думаем о самоубийстве.
– А что мешает?
– Токмо та радость, которую тебе доставит это событие.
– Ха.
– Так что тебе сказать про Сахалин? Короче. С чем пожаловал? Милев дернул бровью, но тут же сделался мягким, как сливочное масло.
– Не перебраться ли тебе в наш вигвам? – спросил он, сощурив свои рыскучие глазки на Ирборшу – та благосклонно слегка растянула малиновые губки, что означало одобрительную улыбку, надо понимать.
«Фиг вам!» – ответил я про себя, а для них – слегка пожал плечами (понимай, как знаешь!). Нельзя же всем сразу объявлять войну…
В институте шла проверка занятости и рациональной растусовки творческого потенциала.
О, эта стервочка сейчас к себе и гангрену рыжую призовет! Лишь бы получить плюсик в графе «перспективные направления», «творческая оснащенность»…
Ведь решался гамлетовский вопрос в пределах одной, отдельно взятой лаборатории быть или не быть? А если быть, то с кем?
– Ну и…?
Они всё ещё смотрели на меня выжидающе. – Я подумаю, – ответил я по возможности – без эмоций.
И это не понравилось…
Ирборша готовила серию опытов по сокращению гладкой мускулатуры воротной вены при стрессе. Готовилась к коллапсу. С таким халтурщиком, как Милев, грамотно такие опыты не поставишь.
И они продолжали смотреть на меня.
– А что бы вы мне предложили? – спросил я просто так.
– Повторить цикл, – услужливо ответил Милев. Студент-третьекурсник подпрыгнул бы до потолка – но я… простите, господа хорошие!
Они оскорбляли меня сознательно, чтобы показать мне – ты ничто! Они знали это, но ещё лучше они знали то, что я уже готов быть купленным.
И я согласился.
Прихожу к одиннадцати, у «нормальных людей», в соседней лаборатории – кофе-брейк.
Это у нормальных – но только не у нас!
У нас же сонное царство. Храпит в коридоре сторож, и его дикий храп никого не беспокоит – выноси из нашей секретной зоны всё, что тебе приглянулось, всё самое тяжелое, что только ты можешь вынести. Слова никто не скажет.
Посапывала Ирборша, заслонившись от света лампы Большой медицинской энциклопедией, ей снилась Нобелевская премия – так сладко она улыбалась во сне. За её установкой спал стоя, как лошадь, Милев. Уникум! И в этом деле – лучше всех, не к чему придраться.
При виде этой идиллии сонная истома свела и мои скулы. Стараясь никого не будить, я пробрался на своё место и случайно натолкнулся на авоську с апельсинами. Экзотические фрукты покатились по полу, и Милев сонно зажевал лошадиными челюстями – апельсины предназначались подопытным животным.
Так, так, так…
Пошел искать Майю, она – знаю где. Где ж ей ещё быть, как не в препараторской? Время готовить препараты, но и она бездельничает – дымит в форточку.
Я подошел к ней и спросил без затей, как и положено такому сложносочиненному субъекту, как я:
– Хватит плыть по течению! Давай хотя бы сегодня проявим силу воли и пойдем домой! Вместе.
– Привет, – ответила она, не оценив шутки, – а что ты опоздал? – спросила неловко пряча сигарету в рукав халата.
– На этом празднике жизни я всегда лишний, зачем спешить? А ты, труженица невидимого фронта, что полезного для общества сделала с утреца?
– Проверила количество окисленных липидов в миокарде.
– И что? Навалом?
– Ну да, близко к стрессу. Сердечная мышца перестала сокращаться из-за избытка кальция в ней.
– Почему ты не используешь ингибиторы? – подал голос Милев, заглядывая через моё плечо в препараторскую.
Доброе утро, страна! – расшаркался я, преграждая, однако, вход в препараторскую. – Доступ к телу ограничен. Данный вид связи – вне зоны покрытия.
– Хамло, как есть, – сказал Милев и широко зевнул. Окисление липидов не было ключевым звеном в этой цепочке, и шеф это показал достаточно убедительно. Но Милеву надо было показать, что он – выше этих результатов.
Он уже начал подсиживать шефа, и теперь об этом должны были узнать все.
В этот день мы работали на новорожденных крысятах. И Майя лично должна была проследить, как им будет введен ионол для блокады окисления липидов. И она сама – обалдеть! – вызвалась готовить пре-па-ра-ты!!!
Бедная Майя… Что дальше?
Я пристально наблюдал за ней. Руки её мелко тряслись, когда она опускала желудочки только что явившихся на свет сердец в раствор трипсина. Глаза её буквально выпрыгивали из орбит – так она старалась удержать в них избыток влаги. Левая нога выбивала дробь…
Мне её чуть было не стало жалко, но я проявил мужество и преодолел слабость.
– Ингибируем трипсин? – снова шпионил Милев. – Холодком, надо полагать?
– Ещё и сывороткой, и центрифугой. Что ещё? Код подъезда, где живет прима Большого театра, или перебьешься? – злился я, мне было не до него и надо было подстраховать Майю – того и гляди, грохнется в обморок.
– Ладно, ты сильно не в духе, – сказал Милев и ушел к себе.
Мы с Майей в этот день работали ударно – блокаду провели успешно, результат подтвердился трижды. Шефу это было в кайф.
Милев теперь острил насчет шефа даже в присутствии его экссупруги. Раньше такие вольности у нас не поощрялись.
Но это уже по части нашей внутренней политики, а политика в последнее время стала для нас делом номер один. Это всегда было хобби, потом стало второй профессией. Сейчас это было жизненной необходимостью.
Молодые кадры – нынче это модно.
Скандальчик начался невинно – милашка Милев отказался дать статью в юбилейный сборник шефа. Потом, и это был уже явный демарш, отказался выступить с обзором своих результатов на институтском семинаре. Дескать, ещё не всё проверено…
Ты, конечно, проверяй, флаг тебе в руки, но хоть намекни людям, морда твоя мордовская, что-де у нас, в нашей лаборатории, ведутся разработки, кои имеют намерение быть признанными весьма перспективными. И что шеф, а не кто иной, подарил тебе основную идею!
И это было не пустяк. Ведь наши работы могли не включить в перспективный план института. Нет, мол, свежих идей!
Как это вам? Такие вот пирожки с котятами…
А шеф – молчит в пень!
Вай! (Не в армянском смысле, а в английском – почему?)
С утра настроение паршивое, а тут ещё этот, с искрой на голубом глазу, подваливает, Милев…
– Что, работаем?
– Ну что ты. Думаем о самоубийстве.
– А что мешает?
– Токмо та радость, которую тебе доставит это событие.
– Ха.
– Так что тебе сказать про Сахалин? Короче. С чем пожаловал? Милев дернул бровью, но тут же сделался мягким, как сливочное масло.
– Не перебраться ли тебе в наш вигвам? – спросил он, сощурив свои рыскучие глазки на Ирборшу – та благосклонно слегка растянула малиновые губки, что означало одобрительную улыбку, надо понимать.
«Фиг вам!» – ответил я про себя, а для них – слегка пожал плечами (понимай, как знаешь!). Нельзя же всем сразу объявлять войну…
В институте шла проверка занятости и рациональной растусовки творческого потенциала.
О, эта стервочка сейчас к себе и гангрену рыжую призовет! Лишь бы получить плюсик в графе «перспективные направления», «творческая оснащенность»…
Ведь решался гамлетовский вопрос в пределах одной, отдельно взятой лаборатории быть или не быть? А если быть, то с кем?
– Ну и…?
Они всё ещё смотрели на меня выжидающе. – Я подумаю, – ответил я по возможности – без эмоций.
И это не понравилось…
Ирборша готовила серию опытов по сокращению гладкой мускулатуры воротной вены при стрессе. Готовилась к коллапсу. С таким халтурщиком, как Милев, грамотно такие опыты не поставишь.
И они продолжали смотреть на меня.
– А что бы вы мне предложили? – спросил я просто так.
– Повторить цикл, – услужливо ответил Милев. Студент-третьекурсник подпрыгнул бы до потолка – но я… простите, господа хорошие!
Они оскорбляли меня сознательно, чтобы показать мне – ты ничто! Они знали это, но ещё лучше они знали то, что я уже готов быть купленным.
И я согласился.
13
Оооооо!
Теперь этим извергам понадобилось наградить нас язвой желудка!
Мы сутки сидели без еды на решетках пола. В наших желудках не было ни капли влаг, ни крохи какого-либо вещества, пригодного для переваривания! О воде можно было только мечтать…
Садизм продолжился и на следующий день. Когда же включили поилку, крысы кубарем покатились к вожделенной влаге и – вдоволь нахлебались соляной кислоты…
Угрюмый всё это время прохаживался вдоль клеток, раза два ухмыльнулся. Не часто с ним такое бывает!
– Надо полагать, у них уже нарушилось энергообеспечение клеток сердца, – констатировал он, и Малявка опустила голову.
– Я отметила результат, – сказала она и пошла курить в форточку.
– Бедная Майя! – сказал ей вслед Угрюмый.
Сейчас он пойдет за ней и прочтет небольшую лекцию о том, что они не изверги, а очень даже хорошие, потому что работают над тем, чтобы высшие существа, то есть люди были избавлены от страшнейшей болезни века – инфаркта миокарда! И что за последние десять лет инфаркт помолодел ровно на столько же и каждый год, как некий Кощей Бессмертный, молодеет на двенадцать месяцев. И что скоро от инфаркта уже будут умирать младенцы!
Малявка странная, нюня – одно слово, но в чем-то она напоминает мне Рату, хотя, по существу, ничего общего. Рата волевая, комок энергии, пружина. Малявка – кислая нюня. И это – непреложный факт. Это так же верно, как и то, что Волга впадает в Каспийское море, а Замша ездит на работу двадцатым маршрутом.
И они, эти две дамы, откровенно симпатизируют друг другу. Малявка не раз спасала Рату от эксперимента, я это видел. Рата не пряталась, когда отодвигали задвижку, и корцанг начинал свой хищный поиск. Рата – вот она, зацепи крючком и тащи. Но она берет для опыта другую крысу.
Рата тоже выделяла Малявку, и это я тоже наблюдал. Она при Малявке вылизывала своих малышей, этого крысы при н и х никогда не делают.
Вечером, как раз в канун «угощения», соски с водой убрали из клеток. Рата и её малыши попали в подопытную группу. Я не мог оставить её и тоже незаметно присоединился к ним, хотя меня, похоже, не было в списке «материала».
Малявка как бы случайно не закрыла дверцу клетки на задвижку, и Рата ночью протиснулась наружу. На столе Малявки стояла посудина с водой, её было немного, на самом донышке, но все-таки этого было достаточно, чтобы напоить крысят. Если бы в этот момент в лабораторию вошел дежурный. Рата попала бы на гильотину немедленно. Таков был закон – контактные крысы не должны были возвращаться в клетку к сородичам.
Вот почему Рата и не повела малышей к поилке. Они, эти круглозадые крохи, были ещё слишком неповоротливы.
Рата в один прыжок оказалась на столе, взяла чашу в передние лапки и. Придерживая её зубами, осторожно пошла назад, к своей клетке.
Ноша была для неё слишком тяжела, и она то и дело останавливалась передохнуть. Ходить на задних лапах крысы могут, но все-таки это очень трудно. Особенно, если ещё несешь что-то…
А вообще крысы отлично умеют стоять столбиком. И если бы они были одинакового роста, то могли бы поговорить с человеком на равных. Легко! Ибо ничем иным, кроме способности к прямохождению, человек не отличается от крысы в плане интеллекта.
У меня каждый раз обрывалось сердце, когда в коридоре начинал скрипеть паркет. Но она родилась под счастливой звездой, наша Рата!
Потом пустую чашу она тащила уже волоком, заметно нервничая и очень спеша. Слава Богу, всё обошлось!
…Когда в поилку налили соляной кислоты и соски воткнули в сетку, Рата крикнула – не пейте, вас отравят! – Но крысы устроили настоящий дурдом – так они старались вырвать друг у друга заветную резинку!
Потом они делали глоток, другой и… валились на пол в страшных корчах.
Сама она не пила воды – я это видел. Но к соскам, однако, не бросилась. Те, другие, не смогли удержаться или просто не поверили ей.
Так она устроена, наша Рата. Когда нас гоняли по электрической сетке, она первая догадалась сбросить проволочную петлю с хвоста. Потом избавились от проволоки и все остальные. У одной толстой тетёхи не сразу это получилось – та крыса визжала, дергалась, кувыркалась от боли, и паника ещё больше усилилась. Рата подбежала к ней и крикнула: «Отгрызи свой хвост!» Я поглядывал на ваттметр – ток увеличивался. Тогда Рата своими собственными ножовками отхватила хвост этой паникерши и отбросила его вместе с контактной проволокой подальше. Тетёха провалялась в глубоком обмороке до конца сеанса, но осталась жива.
Вы подумали, наверное, не раз – почему «пасюк»? Да, своё имя Пасюк выбрал не случайно. От вистаров у него только окрас. Когда об этом заговорили, пополз слушок, что и благородства ему не хватает, нет утонченности вистара и вообще – хам…
Конечно, здесь было больше зависти. О чем тут спорить? Что же касается пасюков, то их природный ум и врожденная изобретательность известны всему миру. И это факт, такой же непреложный, как и то, что в Африке живут африканцы, а самоеды ездят на собаках.
Теперь этим извергам понадобилось наградить нас язвой желудка!
Мы сутки сидели без еды на решетках пола. В наших желудках не было ни капли влаг, ни крохи какого-либо вещества, пригодного для переваривания! О воде можно было только мечтать…
Садизм продолжился и на следующий день. Когда же включили поилку, крысы кубарем покатились к вожделенной влаге и – вдоволь нахлебались соляной кислоты…
Угрюмый всё это время прохаживался вдоль клеток, раза два ухмыльнулся. Не часто с ним такое бывает!
– Надо полагать, у них уже нарушилось энергообеспечение клеток сердца, – констатировал он, и Малявка опустила голову.
– Я отметила результат, – сказала она и пошла курить в форточку.
– Бедная Майя! – сказал ей вслед Угрюмый.
Сейчас он пойдет за ней и прочтет небольшую лекцию о том, что они не изверги, а очень даже хорошие, потому что работают над тем, чтобы высшие существа, то есть люди были избавлены от страшнейшей болезни века – инфаркта миокарда! И что за последние десять лет инфаркт помолодел ровно на столько же и каждый год, как некий Кощей Бессмертный, молодеет на двенадцать месяцев. И что скоро от инфаркта уже будут умирать младенцы!
Малявка странная, нюня – одно слово, но в чем-то она напоминает мне Рату, хотя, по существу, ничего общего. Рата волевая, комок энергии, пружина. Малявка – кислая нюня. И это – непреложный факт. Это так же верно, как и то, что Волга впадает в Каспийское море, а Замша ездит на работу двадцатым маршрутом.
И они, эти две дамы, откровенно симпатизируют друг другу. Малявка не раз спасала Рату от эксперимента, я это видел. Рата не пряталась, когда отодвигали задвижку, и корцанг начинал свой хищный поиск. Рата – вот она, зацепи крючком и тащи. Но она берет для опыта другую крысу.
Рата тоже выделяла Малявку, и это я тоже наблюдал. Она при Малявке вылизывала своих малышей, этого крысы при н и х никогда не делают.
Вечером, как раз в канун «угощения», соски с водой убрали из клеток. Рата и её малыши попали в подопытную группу. Я не мог оставить её и тоже незаметно присоединился к ним, хотя меня, похоже, не было в списке «материала».
Малявка как бы случайно не закрыла дверцу клетки на задвижку, и Рата ночью протиснулась наружу. На столе Малявки стояла посудина с водой, её было немного, на самом донышке, но все-таки этого было достаточно, чтобы напоить крысят. Если бы в этот момент в лабораторию вошел дежурный. Рата попала бы на гильотину немедленно. Таков был закон – контактные крысы не должны были возвращаться в клетку к сородичам.
Вот почему Рата и не повела малышей к поилке. Они, эти круглозадые крохи, были ещё слишком неповоротливы.
Рата в один прыжок оказалась на столе, взяла чашу в передние лапки и. Придерживая её зубами, осторожно пошла назад, к своей клетке.
Ноша была для неё слишком тяжела, и она то и дело останавливалась передохнуть. Ходить на задних лапах крысы могут, но все-таки это очень трудно. Особенно, если ещё несешь что-то…
А вообще крысы отлично умеют стоять столбиком. И если бы они были одинакового роста, то могли бы поговорить с человеком на равных. Легко! Ибо ничем иным, кроме способности к прямохождению, человек не отличается от крысы в плане интеллекта.
У меня каждый раз обрывалось сердце, когда в коридоре начинал скрипеть паркет. Но она родилась под счастливой звездой, наша Рата!
Потом пустую чашу она тащила уже волоком, заметно нервничая и очень спеша. Слава Богу, всё обошлось!
…Когда в поилку налили соляной кислоты и соски воткнули в сетку, Рата крикнула – не пейте, вас отравят! – Но крысы устроили настоящий дурдом – так они старались вырвать друг у друга заветную резинку!
Потом они делали глоток, другой и… валились на пол в страшных корчах.
Сама она не пила воды – я это видел. Но к соскам, однако, не бросилась. Те, другие, не смогли удержаться или просто не поверили ей.
Так она устроена, наша Рата. Когда нас гоняли по электрической сетке, она первая догадалась сбросить проволочную петлю с хвоста. Потом избавились от проволоки и все остальные. У одной толстой тетёхи не сразу это получилось – та крыса визжала, дергалась, кувыркалась от боли, и паника ещё больше усилилась. Рата подбежала к ней и крикнула: «Отгрызи свой хвост!» Я поглядывал на ваттметр – ток увеличивался. Тогда Рата своими собственными ножовками отхватила хвост этой паникерши и отбросила его вместе с контактной проволокой подальше. Тетёха провалялась в глубоком обмороке до конца сеанса, но осталась жива.
Вы подумали, наверное, не раз – почему «пасюк»? Да, своё имя Пасюк выбрал не случайно. От вистаров у него только окрас. Когда об этом заговорили, пополз слушок, что и благородства ему не хватает, нет утонченности вистара и вообще – хам…
Конечно, здесь было больше зависти. О чем тут спорить? Что же касается пасюков, то их природный ум и врожденная изобретательность известны всему миру. И это факт, такой же непреложный, как и то, что в Африке живут африканцы, а самоеды ездят на собаках.
14
Работать, работать, работать…
Банально, но факт – помогает всегда, но только не сегодня, в такой, в общем-то, обычный день.
Январь – месяц парадоксов, может быть, именно поэтому такое и со мной именно сейчас приключилось. 1 января 857 года в Кёльне была сильная гроза, а через два года в этот день замерзло Черное море. А в России в первые январские дни всегда было много землетрясений.
Вот и сейчас – потерявшаяся в лабиринте бесконечных праздников – теперь у нас стало модно отмечать два Рождества – католическое и православное, это кроме старого и нового Новых Годов! – зима ещё долго не отправится от теплового удара, который хватил её прямо в канун первого Рождества. Возможно, эта надоевшая сырость и промозглость в разгар зимы – наверное, и есть истинная причина моих моральных недомоганий и хандры. Вот я сидел на работе и решал кроссворд. Подошел Милев, Ирборша маячила за его спиной, но занималась чем-то своим, девичьим.
– Ну вот что, – выдавил из себя Милев, явно совершая над собой усилие. – Твоя работа меня не…
– Я тебя вчера видел, – меланхолично перебил его я.
– …не устраивает! Ты что-то слишком долго пытаешься вписаться в режим работы! И это нам не нравится.
– Ты был с женщиной, – парировал я.
– Что за чушь! – нагло крикнул он, но в его глазах уже рождался страх.
– Ты был с красивой женщиной, блондинкой.
– Бред какой-то, – он побледнел.
– Вы были в…
– Это ложь! – зашипел он, оглядываяь на Ирборшу.
– Извини, возможно, шатенка – было темно и на ней была большая шляпа.
Банально, но факт – помогает всегда, но только не сегодня, в такой, в общем-то, обычный день.
Январь – месяц парадоксов, может быть, именно поэтому такое и со мной именно сейчас приключилось. 1 января 857 года в Кёльне была сильная гроза, а через два года в этот день замерзло Черное море. А в России в первые январские дни всегда было много землетрясений.
Вот и сейчас – потерявшаяся в лабиринте бесконечных праздников – теперь у нас стало модно отмечать два Рождества – католическое и православное, это кроме старого и нового Новых Годов! – зима ещё долго не отправится от теплового удара, который хватил её прямо в канун первого Рождества. Возможно, эта надоевшая сырость и промозглость в разгар зимы – наверное, и есть истинная причина моих моральных недомоганий и хандры. Вот я сидел на работе и решал кроссворд. Подошел Милев, Ирборша маячила за его спиной, но занималась чем-то своим, девичьим.
– Ну вот что, – выдавил из себя Милев, явно совершая над собой усилие. – Твоя работа меня не…
– Я тебя вчера видел, – меланхолично перебил его я.
– …не устраивает! Ты что-то слишком долго пытаешься вписаться в режим работы! И это нам не нравится.
– Ты был с женщиной, – парировал я.
– Что за чушь! – нагло крикнул он, но в его глазах уже рождался страх.
– Ты был с красивой женщиной, блондинкой.
– Бред какой-то, – он побледнел.
– Вы были в…
– Это ложь! – зашипел он, оглядываяь на Ирборшу.
– Извини, возможно, шатенка – было темно и на ней была большая шляпа.