Страница:
– Отпусти, Елизавета Алексеевна.
– Как – отпустить?
– Отпусти от двора совсем, не приживусь я здесь.
– Да что ты, Алексей Яковлич, разве что посурьезней стал, не смеешься. Аль служба твоя тебе не нравится?
– Да что служба! Коли о правде заговорили, государыня, не могу я с графом Разумовским встречаться, каждый божий день его обок тебя видеть. Разум одно, а обида другое – отпусти.
– Куда ж ехать-то решил?
– Изволила ты, государыня, село мне на Волге подарить, большое, пребогатое – Работки. Я бы дом там построил, церковь благодарственную в память благодеяний твоих царских ко мне, грешному, там бы и жил.
– И не скучно тебе будет?
– Какая скука! Вот если б только…
– Говори, говори, Алексей Яковлич!
– Сынка со мной и дочку.
– А вот об этом не проси, Алексей Яковлич. Живут они, племянники Шмидтши, так и будут жить, так и судьбу их устрою. Нечего языкам повадку давать – одних разговоров не оберешься.
– Родные ведь – а так, без отца, без матери…
– Какие в царской семье родные. Да и лучше им отца с матерью не видать и не знать – легче жизнь проживут, бог даст, зла меньше встретят.
– Государыня!
– Оставь, Алексей Яковлич! Свою судьбу решил, не мне тебе перечить. Поезжай на Волгу, живи как хочешь, а о племянниках госпожи Шмидтши не поминай. Жаль, тебе их показала – обрадовалась больно, что живой, что снова тебя вижу.
– А судьбу какую им готовишь?
– „Судьбу“! Какая у них судьба. В деньгах нужды не увидят, а остальное – как случай будет. Вот мальчонка к наукам прилежен, учится пускай.
– Августу бы замуж..
– Сказала же, случай подвернется, не упущу.
– Может, за небогатого какого, подальше от Петербурга.
– Подальше-то подальше, да дорожка к царскому двору тот час проторится. От слухов не уйти. Это с камчадалками просто, а с дочерью царской поди сообрази. Разве с кем-нибудь из голштинцев дело сладится.
– А люди-то они какие?
– Известно какие. Они невесту возьмут, а ты им денег дай, в делах их государственных помоги. Да все это не твоя печаль, Алексей Яковлич. Едешь – поезжай. Проститься не заходи.
Лондон
Петербург. Зимний дворец
Лондон
– Как – отпустить?
– Отпусти от двора совсем, не приживусь я здесь.
– Да что ты, Алексей Яковлич, разве что посурьезней стал, не смеешься. Аль служба твоя тебе не нравится?
– Да что служба! Коли о правде заговорили, государыня, не могу я с графом Разумовским встречаться, каждый божий день его обок тебя видеть. Разум одно, а обида другое – отпусти.
– Куда ж ехать-то решил?
– Изволила ты, государыня, село мне на Волге подарить, большое, пребогатое – Работки. Я бы дом там построил, церковь благодарственную в память благодеяний твоих царских ко мне, грешному, там бы и жил.
– И не скучно тебе будет?
– Какая скука! Вот если б только…
– Говори, говори, Алексей Яковлич!
– Сынка со мной и дочку.
– А вот об этом не проси, Алексей Яковлич. Живут они, племянники Шмидтши, так и будут жить, так и судьбу их устрою. Нечего языкам повадку давать – одних разговоров не оберешься.
– Родные ведь – а так, без отца, без матери…
– Какие в царской семье родные. Да и лучше им отца с матерью не видать и не знать – легче жизнь проживут, бог даст, зла меньше встретят.
– Государыня!
– Оставь, Алексей Яковлич! Свою судьбу решил, не мне тебе перечить. Поезжай на Волгу, живи как хочешь, а о племянниках госпожи Шмидтши не поминай. Жаль, тебе их показала – обрадовалась больно, что живой, что снова тебя вижу.
– А судьбу какую им готовишь?
– „Судьбу“! Какая у них судьба. В деньгах нужды не увидят, а остальное – как случай будет. Вот мальчонка к наукам прилежен, учится пускай.
– Августу бы замуж..
– Сказала же, случай подвернется, не упущу.
– Может, за небогатого какого, подальше от Петербурга.
– Подальше-то подальше, да дорожка к царскому двору тот час проторится. От слухов не уйти. Это с камчадалками просто, а с дочерью царской поди сообрази. Разве с кем-нибудь из голштинцев дело сладится.
– А люди-то они какие?
– Известно какие. Они невесту возьмут, а ты им денег дай, в делах их государственных помоги. Да все это не твоя печаль, Алексей Яковлич. Едешь – поезжай. Проститься не заходи.
Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство вигов
– Итак, оказывается, лопухинское дело далеко не единственное, Гарвей. Как следует из депеши, существовали и другие заговоры в пользу императора Иоанна.
– Вряд ли они заслуживают внимания, милорд, – несколько человек, не имеющих поддержки ни в придворных кругах, ни в армии.
– Как нельзя более заслуживают, Гарвей, прежде всего потому, что самим своим существованием подтверждают – императрица Елизавета не пользуется такой уж безусловной популярностью и поддержкой. В одном из таких заговоров, помнится, были замешаны и гвардейцы?
– Если вы имеете в виду прапорщика Преображенского полка некоего Ивашкина. Он действительно намеревался прибегнуть к радикальным мерам – убить императрицу и ее наследника.
– Прапорщик был один?
– Нет, в его намерении собирались участвовать сержант того же полка и камер-лакей арестованной правительницы.
– Иными словами, доступ во дворец в той или иной форме был обеспечен, а для убийства, как вы сами знаете, вполне достаточно трех брави, [4]лишь бы у них была решимость и знание обстановки. Но среди противников Елизаветы, если память мне не изменяет, мелькнул и какой-то более высокий офицер.
– Да, подполковник Иосиф Батурин. Но его планы выглядели иначе – уничтожить Алексея Разумовского и возвести на престол наследника. Самое подозрительное в этой истории, как сообщает наш резидент, слухи о том, что Батурин якобы передал великому князю написанную то ли на иностранном языке, то ли просто латинскими буквами записку, которая и была перехвачена.
– Иными словами, появились сторонники наследника престола.
– И их совсем немало. По словам Бестужева, в Тайном приказе очень много дел об оскорбительных речах против императрицы, и прежде всего ее фаворита. Ходят также такие разговоры, что императрица решила раздарить семейству Разумовских всю Россию, и поэтому от фаворита любой ценой надо избавляться.
– Но разве Елизавета действительно стала испытывать сильное влияние Алексея Разумовского?
– Нисколько. Но граф имеет многочисленных родственников, и ни один из них не остается обойденным ни чинами, ни земельными наделами. Это невольно бросается в глаза посторонним наблюдателям.
– Сам Бестужев настроен против Разумовского?
– И да, и нет. Но он счел нужным женить одного из своих сыновей на племяннице фаворита Авдотье.
– Сын в отца.
– Как раз наоборот, милорд. Он очень долго сопротивлялся, и только железная воля отца вынудила его согласиться на подобный брак Впрочем, совершенно неудачный.
– В каком смысле?
– Молодой Бестужев сразу же начал ссориться с женой, даже, как говорят в Петербурге, бить ее, и каждая подобная ссора становилась известной императрице, что, естественно, вызывает ее недовольство. Вряд ли Бестужев-старший нуждается в подобных семейных осложнениях.
– Зная характер сына, он действительно поступил неосмотрительно. Молодой человек служит?
– В том-то и дело, что нет. Его вполне удовлетворяют средства, доставшиеся от родителей.
– Надо полагать, с рождением первого ребенка все уладится.
– Если такое рождение состоится: молодая графиня потребовала немедленного развода, и дядя-фаворит как будто принимает ее сторону.
– На что же рассчитывал Бестужев?
– Думается, исключительно на увеличение богатств своей семьи.
– Это по-прежнему имеет для него значение?
– И очень большое. Из меркантильных соображений канцлер приостановил даже строительство великолепной московской церкви, которую решил воздвигнуть в честь восшествия на престол Елизаветы.
– Неосторожный шаг!
– У Бестужева есть оправдание, которое, по словам нашего резидента, он уже привел в разговоре с императрицей: идея нового интерьера по образцу тех, которые создает для Елизаветы Растрелли.
– О, императрица продолжает сохранять у себя зодчего Анны?
– Да, и всячески протежирует ему. Растрелли строит ей дворцы и в самой столице, и в ее окрестностях. Бестужев же решил сыграть на том, что давний архитектор цесаревны так и не вошел в моду. Вероятно, он даже считает своим просчетом, что сначала обратился именно к Трезини.
– Ситуация не допускала промедлений.
– Вот именно. А теперь можно перевести дух и вместе с перестройкой на новый лад дать отдохнуть и собственному карману.
– Надеюсь, вы не забываете напоминать нашему министру о необходимости подарков канцлеру?
– Бестужев и так продолжает оставаться нашим сторонником, милорд.
– Хорошие подарки никогда не вредили дружеским отношениям, Гарвей. Запомните это исходное правило дипломатической жизни – оно вас никогда не подведет. А что касается Бестужева, обратите внимание, с какой непревзойденной ловкостью умеет он готовить выгодные для России союзы. Хочу напомнить – это по его совету был поддержан русскими войсками дядя наследника, Адольф Фридрих Голштинский, оказавшийся в результате объявленным наследником шведского престола. Родство со шведской короной! Подобную комбинацию непросто придумать и еще труднее осуществить.
Двор напряженно следит за первыми действиями новой императрицы. Чем обернется былое беззаботное легкомыслие цесаревны? Какие обиды она припомнит, какие счеты пожелает свести? Добродушие и всепрощение на троне – в них никто не верил, и меньше всех Бестужев-Рюмин. Но даже его Елизавета Петровна способна удивить. Да, она поручает проектирование Преображенского собора Михайле Земцову. Да, он же должен сооружать Аничков дворец – будущую резиденцию морганатического супруга императрицы А. Г. Разумовского. Ему же, Земцову, она передаст и организацию коронационных торжеств в Москве. Доверие выглядело полным. Но… но, несмотря на всю свою нелюбовь заниматься какими бы то ни было, тем более строительными, делами, проводить время над чертежами, на этот раз Елизавета Петровна делает усилие над собой. Земцовские чертежи Преображенского собора должны быть ей доставлены в Москву, чтобы на досуге, среди подготовки к коронации, она могла с ними поближе познакомиться. Формально архитектор представлял три варианта, Елизавета собиралась выбрать лучший.
Отдавая безусловное предпочтение Земцову, Елизавета делает еще один совершенно непохожий на нее шаг – устраивает род конкурса на Преображенский собор и требует, чтобы все архитекторы представили свои варианты для отбора лучшего из них. Никита Трубецкой пишет 7 сентября 1742 года подполковнику Преображенского полка графу Салтыкову (полковником полка числилась сама Елизавета): „По высочайшему ее императорского величества указу имянному повелено в Санкт-Петербурге в ново-построенных лейб-гвардии Преображенского полку солдатских слободах, где была гренадерской роты съезжая, построить церковь каменную во имя Преображения Господня, по обеим сторонам с приделами, из которых один во имя чудотворца Сергия, а другой святых Климента папы Римского и Петра Александрийского, яко в тот самый день и на том самом месте ее императорское величество изволила восприять императорский родительский престол всероссийский, о чем, уповаю, и вашему сиятельству не безызвестно. А строению той церкви рисунок, при отшествии ее императорского величества из Санкт-Петербурга в Москву, отдан мне, которой сдесь до высочайшему ее императорского величества повелению рассматриван и сочинен разными манирами от состоящих сдесь в Петербурге разных архитекторов. Планы и фасады, из которых сочиненные архитектором Земцовым ее императорское величество всемилостивейше апробовать, и по оному оную церковь с приделами строить указать соизволила. И для того ради строения по высочайшему ее императорского соизволения апробованный от ее императорского величества рисунок к вашему сиятельству в покорности моей при сем прилагаю“.
Место для строительства было на редкость неудачным. Сама местность начала застраиваться солдатскими домами уже после Петра, во время правления Екатерины I. Но только указом Анны Иоанновны от 1739 года уточнялось, что располагаться здесь должен был Преображенский полк, давший название образовавшейся слободе. Но если Петр I в каждой части новой столицы имел в виду определенное архитектурное и градостроительное решение, тем более думал об удобствах своих любимых гвардейцев, при Анне Иоанновне подобным соображением не придавать никакого значения. Собрание командиров гвардейских полков, состоявшее из принца Антона Ульриха Брауншвейгского, супруга будущей правительницы Анны Леопольдовны, начальника Тайной канцелярии А. И. Ушакова, фельдмаршала Миниха, Альбрехта и Апраксина, утвердило чертежи застройки, составленные по принципу обыкновенных прусских военных поселков неким бомбардир-капитаном фон Зиггеймом. В отношении полковой церкви решено было для упрощения дела повторить уже существовавшую церковь Сергия Радонежского у Литейного. Соответствующая комиссия от строений в 1740 году приступила под смотрением генерал-поручика Кудрявцева к работам. Теперь Елизавета Петровна не просто отменяла старое решение. В каждой мелочи нового распоряжения она подчеркивала связь Преображенского полка с ее отцом и домом, свою заботу о преображенцах и безразличие к тем затратам, которые уже были произведены. Почти растроганно, по-семейному готова вспоминать, что преображенцы с „батюшкой“ с младенческих его лет. Если Петр I отличался расчетливостью и не терпел лишних трат, его дочь искупит этот, с ее точки зрения, недостаток своей щедростью. Да и чем, кроме щедрости, может она на первых порах привлечь к себе сердца своих подданных?
Новый собор должен стать семейной святыней возвращенного к власти „гнезда Петрова“, поэтому такое значение придает Елизавета каждому из многочисленных проектируемых в нем алтарей. Но самое поразительное – все они были предусмотрены и в бестужевском Клименте, который получил отныне официальное название по главному алтарю – церковь Преображения, „паки рекомая Климентовская“. Именно так она названа и автором „Сказания“. Более того, Елизавета оговаривает список всех основных икон, и почти весь этот связанный с ее семейством пантеон будет повторен в Клименте. За одним серьезным исключением – Бестужев-Рюмин не найдет нужным упоминать в замоскворецком храме наследников престола. Он сам не сумел наладить отношений с будущим Петром III, но что много важнее – знал, как неприятна эта тема для Елизаветы Петровны. Острые углы канцлер предпочел обойти.
Один из знаменитых французских дипломатов бросил когда-то фразу: „Я могу поверить в одно совпадение, но если бы я был способен поверить в два совпадения, то никогда не получил бы морального права стоять у кормила правления государством“. Общность многих особенностей Преображенского полкового собора и Климента говорила сама за себя и случайной быть не могла.
Елизавета Петровна отдает распоряжение Доменико Трезини-отцу разобрать солдатские „светлицы“ в слободе, сооружением которых он только что занимался, – об этом знает весь двор. Приближенные знают и другое: совет Пьетро Трезини подумать над проектом пока еще находящегося в руках Земцова собора. На всякий случай!
– Вряд ли они заслуживают внимания, милорд, – несколько человек, не имеющих поддержки ни в придворных кругах, ни в армии.
– Как нельзя более заслуживают, Гарвей, прежде всего потому, что самим своим существованием подтверждают – императрица Елизавета не пользуется такой уж безусловной популярностью и поддержкой. В одном из таких заговоров, помнится, были замешаны и гвардейцы?
– Если вы имеете в виду прапорщика Преображенского полка некоего Ивашкина. Он действительно намеревался прибегнуть к радикальным мерам – убить императрицу и ее наследника.
– Прапорщик был один?
– Нет, в его намерении собирались участвовать сержант того же полка и камер-лакей арестованной правительницы.
– Иными словами, доступ во дворец в той или иной форме был обеспечен, а для убийства, как вы сами знаете, вполне достаточно трех брави, [4]лишь бы у них была решимость и знание обстановки. Но среди противников Елизаветы, если память мне не изменяет, мелькнул и какой-то более высокий офицер.
– Да, подполковник Иосиф Батурин. Но его планы выглядели иначе – уничтожить Алексея Разумовского и возвести на престол наследника. Самое подозрительное в этой истории, как сообщает наш резидент, слухи о том, что Батурин якобы передал великому князю написанную то ли на иностранном языке, то ли просто латинскими буквами записку, которая и была перехвачена.
– Иными словами, появились сторонники наследника престола.
– И их совсем немало. По словам Бестужева, в Тайном приказе очень много дел об оскорбительных речах против императрицы, и прежде всего ее фаворита. Ходят также такие разговоры, что императрица решила раздарить семейству Разумовских всю Россию, и поэтому от фаворита любой ценой надо избавляться.
– Но разве Елизавета действительно стала испытывать сильное влияние Алексея Разумовского?
– Нисколько. Но граф имеет многочисленных родственников, и ни один из них не остается обойденным ни чинами, ни земельными наделами. Это невольно бросается в глаза посторонним наблюдателям.
– Сам Бестужев настроен против Разумовского?
– И да, и нет. Но он счел нужным женить одного из своих сыновей на племяннице фаворита Авдотье.
– Сын в отца.
– Как раз наоборот, милорд. Он очень долго сопротивлялся, и только железная воля отца вынудила его согласиться на подобный брак Впрочем, совершенно неудачный.
– В каком смысле?
– Молодой Бестужев сразу же начал ссориться с женой, даже, как говорят в Петербурге, бить ее, и каждая подобная ссора становилась известной императрице, что, естественно, вызывает ее недовольство. Вряд ли Бестужев-старший нуждается в подобных семейных осложнениях.
– Зная характер сына, он действительно поступил неосмотрительно. Молодой человек служит?
– В том-то и дело, что нет. Его вполне удовлетворяют средства, доставшиеся от родителей.
– Надо полагать, с рождением первого ребенка все уладится.
– Если такое рождение состоится: молодая графиня потребовала немедленного развода, и дядя-фаворит как будто принимает ее сторону.
– На что же рассчитывал Бестужев?
– Думается, исключительно на увеличение богатств своей семьи.
– Это по-прежнему имеет для него значение?
– И очень большое. Из меркантильных соображений канцлер приостановил даже строительство великолепной московской церкви, которую решил воздвигнуть в честь восшествия на престол Елизаветы.
– Неосторожный шаг!
– У Бестужева есть оправдание, которое, по словам нашего резидента, он уже привел в разговоре с императрицей: идея нового интерьера по образцу тех, которые создает для Елизаветы Растрелли.
– О, императрица продолжает сохранять у себя зодчего Анны?
– Да, и всячески протежирует ему. Растрелли строит ей дворцы и в самой столице, и в ее окрестностях. Бестужев же решил сыграть на том, что давний архитектор цесаревны так и не вошел в моду. Вероятно, он даже считает своим просчетом, что сначала обратился именно к Трезини.
– Ситуация не допускала промедлений.
– Вот именно. А теперь можно перевести дух и вместе с перестройкой на новый лад дать отдохнуть и собственному карману.
– Надеюсь, вы не забываете напоминать нашему министру о необходимости подарков канцлеру?
– Бестужев и так продолжает оставаться нашим сторонником, милорд.
– Хорошие подарки никогда не вредили дружеским отношениям, Гарвей. Запомните это исходное правило дипломатической жизни – оно вас никогда не подведет. А что касается Бестужева, обратите внимание, с какой непревзойденной ловкостью умеет он готовить выгодные для России союзы. Хочу напомнить – это по его совету был поддержан русскими войсками дядя наследника, Адольф Фридрих Голштинский, оказавшийся в результате объявленным наследником шведского престола. Родство со шведской короной! Подобную комбинацию непросто придумать и еще труднее осуществить.
Двор напряженно следит за первыми действиями новой императрицы. Чем обернется былое беззаботное легкомыслие цесаревны? Какие обиды она припомнит, какие счеты пожелает свести? Добродушие и всепрощение на троне – в них никто не верил, и меньше всех Бестужев-Рюмин. Но даже его Елизавета Петровна способна удивить. Да, она поручает проектирование Преображенского собора Михайле Земцову. Да, он же должен сооружать Аничков дворец – будущую резиденцию морганатического супруга императрицы А. Г. Разумовского. Ему же, Земцову, она передаст и организацию коронационных торжеств в Москве. Доверие выглядело полным. Но… но, несмотря на всю свою нелюбовь заниматься какими бы то ни было, тем более строительными, делами, проводить время над чертежами, на этот раз Елизавета Петровна делает усилие над собой. Земцовские чертежи Преображенского собора должны быть ей доставлены в Москву, чтобы на досуге, среди подготовки к коронации, она могла с ними поближе познакомиться. Формально архитектор представлял три варианта, Елизавета собиралась выбрать лучший.
Отдавая безусловное предпочтение Земцову, Елизавета делает еще один совершенно непохожий на нее шаг – устраивает род конкурса на Преображенский собор и требует, чтобы все архитекторы представили свои варианты для отбора лучшего из них. Никита Трубецкой пишет 7 сентября 1742 года подполковнику Преображенского полка графу Салтыкову (полковником полка числилась сама Елизавета): „По высочайшему ее императорского величества указу имянному повелено в Санкт-Петербурге в ново-построенных лейб-гвардии Преображенского полку солдатских слободах, где была гренадерской роты съезжая, построить церковь каменную во имя Преображения Господня, по обеим сторонам с приделами, из которых один во имя чудотворца Сергия, а другой святых Климента папы Римского и Петра Александрийского, яко в тот самый день и на том самом месте ее императорское величество изволила восприять императорский родительский престол всероссийский, о чем, уповаю, и вашему сиятельству не безызвестно. А строению той церкви рисунок, при отшествии ее императорского величества из Санкт-Петербурга в Москву, отдан мне, которой сдесь до высочайшему ее императорского величества повелению рассматриван и сочинен разными манирами от состоящих сдесь в Петербурге разных архитекторов. Планы и фасады, из которых сочиненные архитектором Земцовым ее императорское величество всемилостивейше апробовать, и по оному оную церковь с приделами строить указать соизволила. И для того ради строения по высочайшему ее императорского соизволения апробованный от ее императорского величества рисунок к вашему сиятельству в покорности моей при сем прилагаю“.
Место для строительства было на редкость неудачным. Сама местность начала застраиваться солдатскими домами уже после Петра, во время правления Екатерины I. Но только указом Анны Иоанновны от 1739 года уточнялось, что располагаться здесь должен был Преображенский полк, давший название образовавшейся слободе. Но если Петр I в каждой части новой столицы имел в виду определенное архитектурное и градостроительное решение, тем более думал об удобствах своих любимых гвардейцев, при Анне Иоанновне подобным соображением не придавать никакого значения. Собрание командиров гвардейских полков, состоявшее из принца Антона Ульриха Брауншвейгского, супруга будущей правительницы Анны Леопольдовны, начальника Тайной канцелярии А. И. Ушакова, фельдмаршала Миниха, Альбрехта и Апраксина, утвердило чертежи застройки, составленные по принципу обыкновенных прусских военных поселков неким бомбардир-капитаном фон Зиггеймом. В отношении полковой церкви решено было для упрощения дела повторить уже существовавшую церковь Сергия Радонежского у Литейного. Соответствующая комиссия от строений в 1740 году приступила под смотрением генерал-поручика Кудрявцева к работам. Теперь Елизавета Петровна не просто отменяла старое решение. В каждой мелочи нового распоряжения она подчеркивала связь Преображенского полка с ее отцом и домом, свою заботу о преображенцах и безразличие к тем затратам, которые уже были произведены. Почти растроганно, по-семейному готова вспоминать, что преображенцы с „батюшкой“ с младенческих его лет. Если Петр I отличался расчетливостью и не терпел лишних трат, его дочь искупит этот, с ее точки зрения, недостаток своей щедростью. Да и чем, кроме щедрости, может она на первых порах привлечь к себе сердца своих подданных?
Новый собор должен стать семейной святыней возвращенного к власти „гнезда Петрова“, поэтому такое значение придает Елизавета каждому из многочисленных проектируемых в нем алтарей. Но самое поразительное – все они были предусмотрены и в бестужевском Клименте, который получил отныне официальное название по главному алтарю – церковь Преображения, „паки рекомая Климентовская“. Именно так она названа и автором „Сказания“. Более того, Елизавета оговаривает список всех основных икон, и почти весь этот связанный с ее семейством пантеон будет повторен в Клименте. За одним серьезным исключением – Бестужев-Рюмин не найдет нужным упоминать в замоскворецком храме наследников престола. Он сам не сумел наладить отношений с будущим Петром III, но что много важнее – знал, как неприятна эта тема для Елизаветы Петровны. Острые углы канцлер предпочел обойти.
Один из знаменитых французских дипломатов бросил когда-то фразу: „Я могу поверить в одно совпадение, но если бы я был способен поверить в два совпадения, то никогда не получил бы морального права стоять у кормила правления государством“. Общность многих особенностей Преображенского полкового собора и Климента говорила сама за себя и случайной быть не могла.
Елизавета Петровна отдает распоряжение Доменико Трезини-отцу разобрать солдатские „светлицы“ в слободе, сооружением которых он только что занимался, – об этом знает весь двор. Приближенные знают и другое: совет Пьетро Трезини подумать над проектом пока еще находящегося в руках Земцова собора. На всякий случай!
Петербург. Зимний дворец
Императрица Елизавета Петровна, А. П. Бестужев-Рюмин, М. Е. Шувалова, А. Г. Разумовский
– Ваше императорское величество, мною вскрыты депеши господина маркиза де ла Шетарди.
– Господи, значит, правда! Маркиз сей час от меня ушел, позеленел от злобы. Шутка ли, депеши посла вскрывать! Не иначе ты, канцлер, ума решился! Что делать-то теперь будешь? Лесток и тот чуть не криком кричит, всеми бедами грозится. Ну так что, что делать будешь?
– Ваше величество, прежде всего прошу вас прочесть эти депеши.
– Ну уж нет, голубчик мой! Ты как хошь бедокурь, а императрице в такие игры играть невместно. И близко с ними не подходи!
– И все же, ваше величество, покорнейше прошу просмотреть писания маркиза.
– Да что в них? Сам скажи, коли нужда.
– Возмущение лишает меня голоса, ваше величество! Я не смогу прочесть вслух то, что осмелился французский посланник писать.
– Тоже еще возмущение! Мне говорить можешь, а голосу нет. Что мне представления-то устраиваешь, толком говори!
– Ваше величество, взглянув даже на первый лист депеши, вы поймете причину моего смущения. Я не могу позволить себе произнести то, что маркиз де ла Шетарди счел возможным писать об особе вашего императорского величества.
– Маркиз обо мне? Быть не может!
– Удостоверьтесь сами, ваше величество, и решите, прав ли я был, задерживая сии недостойные посланника дружественной державы послания, оскорбительные, если бы даже речь шла об одной из придворных дам.
– Подай сюда. Тебе чего, Мавра Егоровна?
– Лесток пришел, государыня. Видел, что Бестужев к тебе прошел, хочет при тебе с ним объясниться. Насчет депеш-то этих вскрытых.
– А кто он такой, твой Лесток, чтоб желать императрицу видеть? Это я пожелать могу, а его дело сидеть да ждать, когда мне в нем нужда придет. Как пришел, так и отправляться может. Волю какую взяли!
– Вот и Алексей Григорьевич сказывал, что сей час к тебе подойдет, как разговор с маркизом кончит.
– И Алексею Григорьевичу пошли сказать, что занята, что недосуг лясы точить. Есть до меня дело, за обедом пусть толкует.
– Да что ты, матушка, как это я ему скажу – язык ведь не повернется.
– Так тебе что, моя воля не закон? Умничать вздумала? До обеда все подождете – терпения хватит. Не видишь, с Алексеем Петровичем у меня дела. Ступай, Мавра Егоровна, нечего зря притолоку-то подпирать, и так крепкая. Где твои бумаги, вице-канцлер?
– Я, ваше величество, взял на себя смелость, чтобы не утруждать вас чтением маловажных подробностей, заложить места, неопровержимо свидетельствующие…
– Знаю, какие места найдешь – не ошибешься. „Любовь ее – самые безделицы, а прежде всего перемены туалета по четыре-пять раз в день повторенные“. Сосчитал, значит! „…Не имея подлинного вкуса, Елизавета…“ Ишь ты, даже без титула обходится! „…Возмещает его пышностью и яркостью цветов, делающей ее похожей на заморскую птицу“. Ах ты, кавалер распрекрасный, тебе только и ценить, а императрице только на твой вкус и одеваться.
– Вы дальше, дальше взгляните, ваше величество!
– Погоди ты, дай точно разобраться. „Увеселение для нее самое излюбленное окружать себя всяким подлым сбродом, лакеями, с которыми она проводит время во внутренних покоях своих, избегая даже придворного общества, в котором чувствует себя значительно хуже“. Вот, значит, как, маркиз! Где уж цесаревне русской обхождение знать. Как же сватали ее за короля-то вашего, за Людовика XV, как же ее руки для принца Шартрского просили? Женой-то, выходит, вместе с приданым российским хороша была бы, а как сама по себе царствовать стала, так рылом не выходит. Ой, пожалеешь, маркиз, о неучтивых своих словах, горько пожалеешь!
– Вот здесь еще, ваше величество: „А зло, которое от того происходит, весьма велико есть, ибо она, будучи погружена в таком состоянии…“
– Каком это?
– С придворными вашими, которых господин маркиз и за дворян не считает. „…будучи погружена в таком состоянии, думает, когда она себя тем забавляет, что ее подданные к ней более адорации иметь будут и что потому она меньше их опасаться имеет. Всякая персона высшего ранга нежели те, с которыми она фамильярно обходится, в то время ей неприятна“.
– Дай сама погляжу. „Былая привлекательность… расползающаяся фигура… обвисший подбородок… желтоватая кожа…“ Нечего больше мне здесь глядеть – все! Твое это, Алексей Петрович, дело, а чтоб маркиза и духу не было в Петербурге.
– Это будет довольно затруднительно, ваше величество.
– Знать ничего не хочу! Сейчас чтоб сбирался. Пусть в Париже перед королем суды свои выносит, пусть королеву французскую судит, а мне такого посланника не надобно!
– Государыня, должен быть претекст – причина какая, чтоб удалить посла.
– Вот и ищи причину. По мне, каждая хороша.
– Если позволите, государыня, в соответствии с истиной, я бы сказал о вмешательстве во внутренние дела державы вашей.
– Вот и верно. Не для того он здесь сидел, чтоб меня судить, а чтоб с империей моей дружбу водить. Вздумал сплетни плести, пускай вон идет, и чтоб ноги его больше в России не бывало.
– Государыня-матушка, я тут ушам своим не поверил – поди, перепутала Мавра Егоровна чего – будто не желаешь меня видеть.
– А, это ты, Алексей Григорьич, войди, войди, кстати пришел. И ты, Мавра Егоровна, заходи. Хочу вам канцлера империи Российской представить. Знакомьтесь – Алексей Петрович, граф Бестужев-Рюмин, прошу любить да жаловать.
– А как же дела с маркизом-то, матушка, дипломатические ведь, крику на всю Европу не оберешься!
– Верно сказал, Алексей Григорьич, крику много будет, как маркиз отсюда выезжать станет.
– Как – выезжать? Почему?
– Потому что не посол он здесь больше! Не желаю такого посла! Вот канцлер сейчас указ заготовит, тут и подпишу.
– Матушка, государыня, погоди, дай с мыслями собраться, словом с тобой перекинуться.
– А чего мне с тобой, Алексей Григорьич, словами-то кидаться по таким делам. Это уж как канцлер – ему одному со мной и толковать. Вы лучше с Маврой к столу отправляйтесь, время уже, а мы с Алексеем Петровичем все вмиг кончим. Да все забываю спросить тебя, Алексей Петрович, как церковь-то твоя московская?
– Растет, государыня, к куполам подходит. Имею надежду, что в строительстве не слишком от собора Преображенского отстает. Бог даст, скоро на освящение просить ваше величество всеподданнейше и всеусерднейше осмелюсь.
– Непременно, канцлер, к тебе непременно.
– Господи, значит, правда! Маркиз сей час от меня ушел, позеленел от злобы. Шутка ли, депеши посла вскрывать! Не иначе ты, канцлер, ума решился! Что делать-то теперь будешь? Лесток и тот чуть не криком кричит, всеми бедами грозится. Ну так что, что делать будешь?
– Ваше величество, прежде всего прошу вас прочесть эти депеши.
– Ну уж нет, голубчик мой! Ты как хошь бедокурь, а императрице в такие игры играть невместно. И близко с ними не подходи!
– И все же, ваше величество, покорнейше прошу просмотреть писания маркиза.
– Да что в них? Сам скажи, коли нужда.
– Возмущение лишает меня голоса, ваше величество! Я не смогу прочесть вслух то, что осмелился французский посланник писать.
– Тоже еще возмущение! Мне говорить можешь, а голосу нет. Что мне представления-то устраиваешь, толком говори!
– Ваше величество, взглянув даже на первый лист депеши, вы поймете причину моего смущения. Я не могу позволить себе произнести то, что маркиз де ла Шетарди счел возможным писать об особе вашего императорского величества.
– Маркиз обо мне? Быть не может!
– Удостоверьтесь сами, ваше величество, и решите, прав ли я был, задерживая сии недостойные посланника дружественной державы послания, оскорбительные, если бы даже речь шла об одной из придворных дам.
– Подай сюда. Тебе чего, Мавра Егоровна?
– Лесток пришел, государыня. Видел, что Бестужев к тебе прошел, хочет при тебе с ним объясниться. Насчет депеш-то этих вскрытых.
– А кто он такой, твой Лесток, чтоб желать императрицу видеть? Это я пожелать могу, а его дело сидеть да ждать, когда мне в нем нужда придет. Как пришел, так и отправляться может. Волю какую взяли!
– Вот и Алексей Григорьевич сказывал, что сей час к тебе подойдет, как разговор с маркизом кончит.
– И Алексею Григорьевичу пошли сказать, что занята, что недосуг лясы точить. Есть до меня дело, за обедом пусть толкует.
– Да что ты, матушка, как это я ему скажу – язык ведь не повернется.
– Так тебе что, моя воля не закон? Умничать вздумала? До обеда все подождете – терпения хватит. Не видишь, с Алексеем Петровичем у меня дела. Ступай, Мавра Егоровна, нечего зря притолоку-то подпирать, и так крепкая. Где твои бумаги, вице-канцлер?
– Я, ваше величество, взял на себя смелость, чтобы не утруждать вас чтением маловажных подробностей, заложить места, неопровержимо свидетельствующие…
– Знаю, какие места найдешь – не ошибешься. „Любовь ее – самые безделицы, а прежде всего перемены туалета по четыре-пять раз в день повторенные“. Сосчитал, значит! „…Не имея подлинного вкуса, Елизавета…“ Ишь ты, даже без титула обходится! „…Возмещает его пышностью и яркостью цветов, делающей ее похожей на заморскую птицу“. Ах ты, кавалер распрекрасный, тебе только и ценить, а императрице только на твой вкус и одеваться.
– Вы дальше, дальше взгляните, ваше величество!
– Погоди ты, дай точно разобраться. „Увеселение для нее самое излюбленное окружать себя всяким подлым сбродом, лакеями, с которыми она проводит время во внутренних покоях своих, избегая даже придворного общества, в котором чувствует себя значительно хуже“. Вот, значит, как, маркиз! Где уж цесаревне русской обхождение знать. Как же сватали ее за короля-то вашего, за Людовика XV, как же ее руки для принца Шартрского просили? Женой-то, выходит, вместе с приданым российским хороша была бы, а как сама по себе царствовать стала, так рылом не выходит. Ой, пожалеешь, маркиз, о неучтивых своих словах, горько пожалеешь!
– Вот здесь еще, ваше величество: „А зло, которое от того происходит, весьма велико есть, ибо она, будучи погружена в таком состоянии…“
– Каком это?
– С придворными вашими, которых господин маркиз и за дворян не считает. „…будучи погружена в таком состоянии, думает, когда она себя тем забавляет, что ее подданные к ней более адорации иметь будут и что потому она меньше их опасаться имеет. Всякая персона высшего ранга нежели те, с которыми она фамильярно обходится, в то время ей неприятна“.
– Дай сама погляжу. „Былая привлекательность… расползающаяся фигура… обвисший подбородок… желтоватая кожа…“ Нечего больше мне здесь глядеть – все! Твое это, Алексей Петрович, дело, а чтоб маркиза и духу не было в Петербурге.
– Это будет довольно затруднительно, ваше величество.
– Знать ничего не хочу! Сейчас чтоб сбирался. Пусть в Париже перед королем суды свои выносит, пусть королеву французскую судит, а мне такого посланника не надобно!
– Государыня, должен быть претекст – причина какая, чтоб удалить посла.
– Вот и ищи причину. По мне, каждая хороша.
– Если позволите, государыня, в соответствии с истиной, я бы сказал о вмешательстве во внутренние дела державы вашей.
– Вот и верно. Не для того он здесь сидел, чтоб меня судить, а чтоб с империей моей дружбу водить. Вздумал сплетни плести, пускай вон идет, и чтоб ноги его больше в России не бывало.
– Государыня-матушка, я тут ушам своим не поверил – поди, перепутала Мавра Егоровна чего – будто не желаешь меня видеть.
– А, это ты, Алексей Григорьич, войди, войди, кстати пришел. И ты, Мавра Егоровна, заходи. Хочу вам канцлера империи Российской представить. Знакомьтесь – Алексей Петрович, граф Бестужев-Рюмин, прошу любить да жаловать.
– А как же дела с маркизом-то, матушка, дипломатические ведь, крику на всю Европу не оберешься!
– Верно сказал, Алексей Григорьич, крику много будет, как маркиз отсюда выезжать станет.
– Как – выезжать? Почему?
– Потому что не посол он здесь больше! Не желаю такого посла! Вот канцлер сейчас указ заготовит, тут и подпишу.
– Матушка, государыня, погоди, дай с мыслями собраться, словом с тобой перекинуться.
– А чего мне с тобой, Алексей Григорьич, словами-то кидаться по таким делам. Это уж как канцлер – ему одному со мной и толковать. Вы лучше с Маврой к столу отправляйтесь, время уже, а мы с Алексеем Петровичем все вмиг кончим. Да все забываю спросить тебя, Алексей Петрович, как церковь-то твоя московская?
– Растет, государыня, к куполам подходит. Имею надежду, что в строительстве не слишком от собора Преображенского отстает. Бог даст, скоро на освящение просить ваше величество всеподданнейше и всеусерднейше осмелюсь.
– Непременно, канцлер, к тебе непременно.
Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство вигов
– Милорд, 7 марта скончалась принцесса Анна.
– Через четыре с половиной года после воцарения императрицы Елизаветы. Императрице это время, вероятно, показалось вечностью. Но тем не менее приходится признать – Елизавете положительно везет. Со смертью Анны проблема Брауншвейгской фамилии в значительной мере теряет свою остроту.
– Да, Анна отличалась редким упорством, когда, несмотря ни на какие посулы, не согласилась отречься от престола за сына.
– Просто ей хватило здравого смысла понять – никакие посулы ни в каком случае не были бы осуществлены. Сохраняя за сыном право на престол, она сохраняла жизнь всей семьи.
– Жизнь в тюремных условиях!
– У меня давно сложилось впечатление, что чем хуже условия жизни, тем сильнее человек начинает цепляться за свое существование.
– Парадокс натуры.
– Я бы сказал – ее закон, благодаря которому человек способен выжить, а человеческий род продолжать свое существование.
– А стимул?
– Надежда. Самая обыкновенная надежда, Гарвей, которая для каждого облекается в свои одежды. Побывав во дворце, имея провозглашенного императором сына, принцесса имела все основания рассчитывать на чудесный поворот судьбы. И откровенно говоря, если бы престол Священной Римской империи принадлежал не Фридриху II, а Марии Терезии, надежды ее приобрели бы достаточную реальность.
– Но пока Мария Терезия сама нуждается в помощи и безрезультатно добивается от союзников вмешательства, чтобы самой утвердиться на престоле.
– Все верно, но вы же сами себе и ответили: пока. Вот это „пока“ и позволяло принцессе жить. Да, вы не сказали, что стало причиной ее смерти.
– Официально – тяжелая лихорадка, в действительности – родильная горячка. Пятые роды в ее двадцать восемь лет и безо всякой медицинской помощи. Анне было отказано даже в повивальной бабке.
– Ребенок жив?
– Бестужев не сомневается.
– Мальчик?
– Да, уже третий сын. В прошлом году принцесса разрешилась мальчиком, которого назвали Петром. Сейчас к принцу Петру присоединился принц Алексей.
– Какова позиция русского правительства?
– О смерти принцессы официально объявлено в газетах и царским указом, которым императрица предлагает всем желающим проститься с покойной, причем любопытная оговорка – проститься безо всякого озлобления. Елизавета решила подчеркнуть, будто ее приход к власти был связан с народным недовольством против принцессы.
– Не уверен, есть ли смысл в подобной оговорке. Однако это означает, что принцессу собираются похоронить не в Холмогорах.
– Ее тело доставлено в Петербург и выставлено для прощания в Александро-Невской лавре. Наш министр обращает внимание на то, что покойная одета в самое скромное темное платье, без орденских знаков и драгоценностей. Срок прощания с телом сокращен до нескольких дней.
– Дети, муж, конечно, отсутствуют?
– О них нет и речи. Анна названа принцессой Мекленбургской и должна быть погребена рядом с матерью, принцессой Екатериной. Траур при дворе не объявлен.
– Судьба семьи?
– Прежде всего факт рождения принцев тщательно скрывается и огласке предан не будет.
– А место жительства?
– Канцлер намеревается сохранить его прежним. Всякое перемещение фамилии потребовало бы новых свидетелей, чего Елизавета не намерена допускать.
Елизавета Петровна на что-то рассчитывала, чего-то ждала. И оказалась права в своем совете Петру Трезину, как называли его деловые документы. Земцов не выдержал нагрузки, которая была возложена на его плечи. Это не только обязанности четырнадцати архитекторов – именно столько человек понадобилось, чтобы впоследствии его заменить, но главным образом заботы о коронационных торжествах. Со временем такие же заботы унесут „первого российского актера“ Федора Волкова, устраивавшего в Москве аллегорическое шествие во славу Екатерины II. Земцов возвращается из Москвы тяжело больным. Он умер осенью 1743 года. Десятого декабря Елизавета Петровна устным приказом назначила руководителем строительства Преображенского собора Петра Трезина.
Трезину предстояло не просто продолжить работы по проектам Земцова. Конечно, заложенных фундаментов, общего плана в основном изменить было нельзя. Но закладка состоялась летом 1743 года, и, значит, строительство по-настоящему еще не успело развернуться. К тому же Петр Трезин тоже независим в своих архитектурных решениях. У него свой особенный почерк. Путем бесконечных поправок, дополнений, уточнений проекта он не преминет утвердить собственное решение, тем более что его предложения вполне отвечают вкусам Елизаветы. Исчезает Земцов, появляется Петр Трезин – метаморфоза одобренная, а в чем-то и подсказанная императрицей. Преображенский собор – единственная стройка, за которой она следит от начала до конца, причем о ходе работ ей докладывает не кто иной, как сам наследник, великий князь Петр Федорович.
Но Елизавета Петровна не ограничивается первым заказом. Вслед за полковым собором она передает в руки Петра Трезина строительство Аничкова дворца, присоединяет к нему Гошпитальную церковь между корпусами Морской и Сухопутной „гошпитали“. Архитектор частый гость в личных покоях императрицы. Ее благосклонность к его талантам очевидна. Перед Петром Трезином открывается широкая дорога в архитектуре.
– Через четыре с половиной года после воцарения императрицы Елизаветы. Императрице это время, вероятно, показалось вечностью. Но тем не менее приходится признать – Елизавете положительно везет. Со смертью Анны проблема Брауншвейгской фамилии в значительной мере теряет свою остроту.
– Да, Анна отличалась редким упорством, когда, несмотря ни на какие посулы, не согласилась отречься от престола за сына.
– Просто ей хватило здравого смысла понять – никакие посулы ни в каком случае не были бы осуществлены. Сохраняя за сыном право на престол, она сохраняла жизнь всей семьи.
– Жизнь в тюремных условиях!
– У меня давно сложилось впечатление, что чем хуже условия жизни, тем сильнее человек начинает цепляться за свое существование.
– Парадокс натуры.
– Я бы сказал – ее закон, благодаря которому человек способен выжить, а человеческий род продолжать свое существование.
– А стимул?
– Надежда. Самая обыкновенная надежда, Гарвей, которая для каждого облекается в свои одежды. Побывав во дворце, имея провозглашенного императором сына, принцесса имела все основания рассчитывать на чудесный поворот судьбы. И откровенно говоря, если бы престол Священной Римской империи принадлежал не Фридриху II, а Марии Терезии, надежды ее приобрели бы достаточную реальность.
– Но пока Мария Терезия сама нуждается в помощи и безрезультатно добивается от союзников вмешательства, чтобы самой утвердиться на престоле.
– Все верно, но вы же сами себе и ответили: пока. Вот это „пока“ и позволяло принцессе жить. Да, вы не сказали, что стало причиной ее смерти.
– Официально – тяжелая лихорадка, в действительности – родильная горячка. Пятые роды в ее двадцать восемь лет и безо всякой медицинской помощи. Анне было отказано даже в повивальной бабке.
– Ребенок жив?
– Бестужев не сомневается.
– Мальчик?
– Да, уже третий сын. В прошлом году принцесса разрешилась мальчиком, которого назвали Петром. Сейчас к принцу Петру присоединился принц Алексей.
– Какова позиция русского правительства?
– О смерти принцессы официально объявлено в газетах и царским указом, которым императрица предлагает всем желающим проститься с покойной, причем любопытная оговорка – проститься безо всякого озлобления. Елизавета решила подчеркнуть, будто ее приход к власти был связан с народным недовольством против принцессы.
– Не уверен, есть ли смысл в подобной оговорке. Однако это означает, что принцессу собираются похоронить не в Холмогорах.
– Ее тело доставлено в Петербург и выставлено для прощания в Александро-Невской лавре. Наш министр обращает внимание на то, что покойная одета в самое скромное темное платье, без орденских знаков и драгоценностей. Срок прощания с телом сокращен до нескольких дней.
– Дети, муж, конечно, отсутствуют?
– О них нет и речи. Анна названа принцессой Мекленбургской и должна быть погребена рядом с матерью, принцессой Екатериной. Траур при дворе не объявлен.
– Судьба семьи?
– Прежде всего факт рождения принцев тщательно скрывается и огласке предан не будет.
– А место жительства?
– Канцлер намеревается сохранить его прежним. Всякое перемещение фамилии потребовало бы новых свидетелей, чего Елизавета не намерена допускать.
Елизавета Петровна на что-то рассчитывала, чего-то ждала. И оказалась права в своем совете Петру Трезину, как называли его деловые документы. Земцов не выдержал нагрузки, которая была возложена на его плечи. Это не только обязанности четырнадцати архитекторов – именно столько человек понадобилось, чтобы впоследствии его заменить, но главным образом заботы о коронационных торжествах. Со временем такие же заботы унесут „первого российского актера“ Федора Волкова, устраивавшего в Москве аллегорическое шествие во славу Екатерины II. Земцов возвращается из Москвы тяжело больным. Он умер осенью 1743 года. Десятого декабря Елизавета Петровна устным приказом назначила руководителем строительства Преображенского собора Петра Трезина.
Трезину предстояло не просто продолжить работы по проектам Земцова. Конечно, заложенных фундаментов, общего плана в основном изменить было нельзя. Но закладка состоялась летом 1743 года, и, значит, строительство по-настоящему еще не успело развернуться. К тому же Петр Трезин тоже независим в своих архитектурных решениях. У него свой особенный почерк. Путем бесконечных поправок, дополнений, уточнений проекта он не преминет утвердить собственное решение, тем более что его предложения вполне отвечают вкусам Елизаветы. Исчезает Земцов, появляется Петр Трезин – метаморфоза одобренная, а в чем-то и подсказанная императрицей. Преображенский собор – единственная стройка, за которой она следит от начала до конца, причем о ходе работ ей докладывает не кто иной, как сам наследник, великий князь Петр Федорович.
Но Елизавета Петровна не ограничивается первым заказом. Вслед за полковым собором она передает в руки Петра Трезина строительство Аничкова дворца, присоединяет к нему Гошпитальную церковь между корпусами Морской и Сухопутной „гошпитали“. Архитектор частый гость в личных покоях императрицы. Ее благосклонность к его талантам очевидна. Перед Петром Трезином открывается широкая дорога в архитектуре.