Страница:
Казалось бы, мне оставалось только упаковать чемодан и вернуться в Каир для исполнения своих прямых обязанностей. Однако у меня был достаточный опыт дипломата военного времени, чтобы ожидать какой-нибудь новой превратности судьбы. Мое предчувствие и некоторые сопоставления подсказывали мне, что она назревает и вот-вот превратится в действительность. Наибольшие шансы были за то, что дорога теперь мне предстоит не в Каир, а в Бухарест.
На чем основывалось такое предположение? Во-первых, на том, что я – «старый румын», ведавший в 1940–1941 годах румынскими делами в НКИД, побывавший осенью 1940 года в Румынии. Во-вторых, на том, что я вел в Каире, а потом в Москве переговоры о перемирии с Румынией. Все это логически подводило к выводу о том, что моя кандидатура может быть выдвинута на пост, связанный с румынскими делами, – скажем, в комиссии по контролю за выполнением перемирия. Отъезд в Бухарест Лаврищева именно в этом амплуа поначалу развеял мое предположение. Но уже несколько дней спустя нарком объявил мне, что меня намерены послать в Бухарест. Я не очень удивился его словам, так как психологически был подготовлен к ним, и лишь спросил: «А как же товарищ Лаврищев?» Ответ наркома гласил, что Лаврищев отзывается. Немного позже все стало на свои места: Лаврищев был назначен на аналогичный пост при Союзной контрольной комиссии в Болгарии.
Несколько дней я чувствовал себя уже в новой роли политического советника Контрольной комиссии и, выполняя указание наркома, тщательно знакомился с донесениями из Бухареста и с другими материалами по Румынии. По словам Молотова, мой отъезд в Бухарест был делом ближайших дней. Лично для меня серьезной проблемы в этом не было. Я только попросил у наркома разрешения съездить за семьей в Каир, где заодно, следуя общепринятому обычаю, мог бы официально проститься с представителями египетского правительства. Нарком ответил отказом.
Но вечером 20 сентября мои «румынские» планы неожиданно повисли в воздухе. Будучи вызван в Кремль к наркому, я полагал, что это мое последнее свидание с ним перед отлетом в Бухарест и что сейчас я получу от него соответствующие напутствия. Вместо этого я услышал нечто совсем иное. Молотов заявил, что, дополнительно рассмотрев вопрос о моей дальнейшей работе, руководство наркомата решило направить меня… в Вашингтон. Речь шла о новой тогда для наших посольств должности советника-посланника, с сохранением за мной ранга посла. В качестве мотива такого решения Молотов привел большую загруженность нашего посла в США А. А. Громыко вопросами, связанными с созданием ООН, вследствие чего ему требовалась квалифицированная помощь в повседневной работе посольства.
На этот раз я был чрезвычайно удивлен. Такого поворота судьбы я никак не предвидел. И хотя на вопрос наркома о моем согласии, в сущности чисто формальный, я дал положительный ответ, мне понадобилась решительная психологическая перестройка, чтобы свыкнуться с мыслью о своем новом назначении, о совершенно ином характере и масштабе работы в такой стране, как Соединенные Штаты.
В тот же день вечером я позвонил наркому и сказал, что, поскольку оформление в Вашингтон во всех инстанциях потребует немало времени, я не вижу смысла задерживаться дольше в Москве без определенного дела. Окончательного решения мне лучше дождаться в Каире, где с работниками сейчас очень туго. Советник посольства Д. С. Солод, в мое отсутствие исполнявший обязанности поверенного в делах, сейчас из Каира отзывается, так как 14 сентября назначен посланником в Сирии и Ливане одновременно. Выслушав мои доводы, Молотов согласился, правда не без колебаний. Не ожидая, пока он передумает, я договорился с управляющим делами НКИД М. С. Христофоровым о том, чтобы он обеспечил мой отлет в Тегеран на следующий день. А самому мне собираться в дорогу было незачем. Чемодан мой давно стоял упакованный, оставалось только неясным, куда его везти.
22 сентября я вылетел из Москвы и к вечеру прибыл в Тегеран. Прожил я в нем почти четверо суток, так как с воздушным сообщением, как всегда, произошла какая-то заминка.
Но нет худа без добра. Во время моих двух предыдущих остановок в иранской столице мне было не до осмотра города. Теперь же, наоборот, времени у меня хватало, и я пользовался им, как заядлый турист. В моих туристских вылазках меня иногда сопровождал один из сотрудников советского посольства.
Мой вынужденный досуг кончился, когда американцы предоставили мне место в военно-транспортном самолете, отправляющемся 26 сентября в Каир.
В Каире, едва я появился в посольстве, мне показали только что полученную из Москвы телеграмму. В ней сообщалось, что мое назначение советником-посланником в Вашингтон официально утверждено, и мне предлагалось вылететь вместе с семьей в Москву для дальнейшего следования к месту новой работы. Никакого сюрприза для меня в шифровке не содержалось – разве что в ней недоставало сакраментального словечка «немедленно», к которому я так привык в годы войны. Его отсутствие я воспринял как молчаливое согласие Наркоминдела на то, чтобы выехать из Египта с соблюдением традиционных протокольных норм, о чем я говорил наркому еще в Москве.
Но было в телеграмме и нечто такое, что вызывало у меня недоумение. Зачем, спрашивается, мне лететь с семьей в Вашингтон по длиннейшему маршруту – через Москву, всю Сибирь, Аляску, Канаду и значительную часть территории США? Намного короче и легче, особенно для семьи, был воздушный маршрут от Каира через Северную Африку до Касабланки (в Марокко) и оттуда, через Азорские острова, на Вашингтон.
Я изложил эти соображения в ответной телеграмме и просил согласия на более короткий маршрут. К этому я добавил, что если мне нужно быть в Москве для получения инструкций в связи с новой работой, то я могу еще раз съездить туда один, без семьи.
Ожидая указаний, я занялся протокольными делами. В первую очередь я в самом конце сентября нанес визит Наххас-паше, известил его, что в связи с моим новым назначением в ближайшее время должен покинуть Египет. Известил я его также о том, что в начале октября уезжает из Каира и советник посольства Д. С. Солод, назначенный посланником в Сирию и Ливан, вследствие чего поверенным в делах после моего отъезда временно остается секретарь посольства П. М. Днепров. Наххас-паша, принявший меня в присутствии статс-секретаря Салахэддин-бея, не поскупился на сожаления по поводу отъезда сразу двух советских дипломатов и на комплименты в связи с нашей деятельностью по развитию дружественных отношений между Египтом и СССР.
В течение первой недели октября я встречался со многими коллегами по дипкорпусу и с теми лицами, официальное прощание с которыми предписывалось египетским протоколом. В целях экономии времени прощался я не только персонально, но и коллективно. 7 октября посольство устроило пятичасовой прием в моей квартире, где присутствовали члены правительства, общественные деятели, дипломаты.
Принимал я и сам некоторые приглашения. Напоследок не обошли меня своим вниманием король Фарук и Наххас-паша. Первый пригласил меня с женой посетить перед отъездом Луксор (в Верхнем Египте), а второй – на прощальный обед в МИД, наметив его на 12 октября – день нашего возвращения из Луксора. Оба приглашения были мною, разумеется, приняты.
Трехдневная поездка в Луксор, истинный заповедник бесчисленных памятников далекой старины, была незабываемым событием. К сожалению, мои приятные впечатления о нем были сильно омрачены теми новостями, которыми меня встретил Каир по возвращении.
Вернее, узнал я о них еще на обратном пути, в поезде, ознакомившись по газетам с текстом королевского рескрипта от 8 октября об отставке правительства Наххас-паши. Выходит, подумал я, что Фарук чувствует себя очень уверенно, если решил свергнуть вафдистское правительство и, таким образом, свести счеты со своим главным политическим врагом. Но этот решительный шаг короля означает по меньшей мере согласие со стороны Форин офис, который в последние годы делал ставку на Вафд. А может быть, даже не просто согласие, а прямой сговор с ним? По всей вероятности, Форин офис не простил Наххас-паше его смелой августовской речи и «посоветовал» Фаруку поставить во главе правительства деятеля с недвусмысленно проанглийской ориентацией.
Формирование нового кабинета король Фарук поручил лидеру проанглийской партии Саад Ахмеду Махиру, коллегами которого стали злейшие политические враги Наххас-паши. Министром иностранных дел был назначен другой лидер саадистов – Махмуд Нукраши-паша.
12 октября, явившись с поезда прямо в посольство, я нашел у себя на столе пригласительный билет-напоминание об обеде в МИД – о том самом прощальном обеде, который собирался мне дать в этот же день Наххас-паша. Только приглашение исходило уже от Махмуда Нукраши и его супруги.
Обед прошел не в такой дружественной атмосфере, к какой я привык в бытность Наххас-паши министром иностранных дел. Однако с формальной стороны все было в порядке.
Это был последний день моего пребывания в Египте. Еще утром в посольстве мне показали телеграмму, лаконично предписывавшую мне немедленно вылететь в Москву. Одному, без семьи. Немудрено, что я принял эту шифровку за согласие Наркоминдела на мое предложение, сделанное с декаду назад. Поэтому в дневнике за 12 октября я записал: «Завтра в 6 час. 30 мин. утра вылетаю в Тегеран для дальнейшего следования в Москву. Там должен получить указания по своей новой работе, после чего через Каир полечу в Вашингтон».
Я сильно заблуждался: вернуться в Каир мне было не суждено. И лететь предстояло не в Вашингтон…
В заключение коротко остановлюсь на политической ситуации в Египте в момент, когда я покидал его.
Король Фарук беспечно торжествовал победу, одержанную им с помощью англичан, и, видимо, воображал, что дело идет к укреплению его самодержавной власти. В действительности же он сидел на пороховой бочке. Его усилившиеся деспотические замашки, крайняя нравственная распущенность подрывали устои и без того шатавшегося феодально-помещичьего строя Египта. «Сам образ жизни Фарука, – отмечает египетский историк Абдрахман ар-Рафии в своей книге «Предыстория революции 1952 г.», – был сигналом к окончанию его эпохи; он соединял в себе все пороки, которыми обладали предшествовавшие ему правители». Бурный подъем национально-освободительного движения в первые послевоенные годы перерос вскоре в антимонархическую июльскую революцию 1952 года, возглавленную организацией «Свободные офицеры».
Исход ее всем известен. 26 июля король Фарук отрекся от престола и был изгнан из пределов страны. Египет – нынешняя Арабская Республика Египет – вступил на путь самостоятельного национального существования.
В предрассветных сумерках 13 октября я вышел к машине, которая уже сигналила, готовая отвезти меня на аэродром. Самолет поднялся в воздух точно по расписанию и к исходу дня исправно доставил меня в Тегеран, где я, как обычно, бесцельно проторчал несколько дней.
Двинулся я в дальнейший путь лишь 16-го, прилетев в тот же день вечером в дышавшую ранним, почти зимним холодом Москву. Поселился в гостинице «Националь».
На другой день после приезда в Москву я был принят наркомом. Он предложил мне энергично знакомиться с американскими делами, говорил о важности задач нашего посольства в Вашингтоне, о некоторых проблемах советско-американских отношений. В сущности, ничего нового об этом я не услышал и справедливо усомнился, что именно ради такого «инструктажа» был вызван в Москву. Нарком как будто чего-то недоговаривал.
Вечер 18-го каким-то чудом выдался для меня свободным, и я, раздобыв через Протокольный отдел билет в филиал МХАТа, отправился туда, чтобы насладиться остроумной «Школой злословия». Но… подойдя к своему месту в зрительном зале, я увидел, что там меня поджидает сотрудник Протокольного отдела. Оказывается, ему поручено было разыскать меня и доставить в Кремль на банкет у Председателя Совнаркома И. В. Сталина.
Банкет давался в честь находившихся тогда в Москве руководителей британского правительства У. Черчилля и А. Идена, которые вели с Советским правительством переговоры о будущем Германии, о польских делах, о политике в отношении балканских государств и по ряду других крупных проблем. Я не имел к этим переговорам касательства, но был в курсе их и знал, что в целом их можно было считать успешными. В день их окончания – 18 октября – Советское правительство продемонстрировало по отношению к британским гостям сердечность и гостеприимство. Обед прошел, как отмечалось в официальном коммюнике, «в дружеской атмосфере и в оживленных беседах советских деятелей с гостями», и это соответствовало действительности. И. В. Сталин неоднократно выступал с пространными тостами, поднимал свой бокал, но сам почти не пил. Отвечал ему пышными тостами Черчилль, но в отличие от него регулярно осушал свой бокал.
Помимо У. Черчилля и А. Идена на обеде были послы Великобритании, Канады, Австралии и посланник Новой Зеландии, начальник британского имперского генштаба фельдмаршал А. Брук и несколько генералов. Американская сторона была представлена послом А. Гарриманом и несколькими генералами. С советской стороны присутствовали все заместители И. В. Сталина по Совнаркому, наркомы, почти все заместители В. М. Молотова по Наркоминделу, блестящая плеяда военачальников – Главный маршал авиации А. А. Новиков, Главный маршал артиллерии Н. Н. Воронов, маршал бронетанковых войск Я. Н. Федоренко, маршал инженерных войск М. П. Воробьев, генерал армии А. И. Антонов. Никогда еще я не был в обществе с таким большим числом советских и иностранных государственных деятелей, военачальников и дипломатов.
По окончании обеда, когда большинство советских и иностранных гостей разъехалось, И. В. Сталин пригласил оставшихся в кинозал, чтобы показать им кинокартину «Антон Иванович сердится». Во время сеанса он сидел рядом с Черчиллем и Иденом и громко комментировал им происходящее на экране – через переводчика, конечно. Розовощекий толстяк и его стройный, лощеный сосед с деланным вниманием слушали перевод комментариев И. В. Сталина и диалога на экране, время от времени благодушно улыбаясь. По окончании фильма они попрощались с радушными хозяевами.
19 октября я узнал наконец то, что не было досказано раньше. Вечером в этот день я был вызван к наркому, который заявил мне, что возникли новые обстоятельства, мешающие выполнению моего варианта поездки в Америку через Каир и Северную Африку. Дело в том, что меня включили в состав делегации, которая на днях отправляется в Чикаго для участия в международной конференции по вопросам гражданской авиации. Для рассмотрения вопросов технического и экономического порядка в делегацию входят компетентные специалисты авиационного дела, а посол Громыко, назначенный ее главой, и я должны обеспечить дипломатическую сторону соглашения. В связи с этим мне необходимо, не теряя времени, связаться с Главным управлением Гражданского воздушного флота, ознакомиться с соответствующими материалами и приготовиться к отлету. Вопрос об отправке в Америку моей семьи будет решен позднее, «в зависимости от обстоятельств».
Ох уж эти обстоятельства! Чего только не вытворяют они со мной и с моей семьей!
В те дни я записал в дневнике:
Добавлю, что лететь предстояло через всю Сибирь, Аляску и Канаду. Для такого сугубо северного маршрута, в условиях уже царившей там зимы, у меня не было теплой одежды, а запасаться ею у меня уже не хватало времени, не до того было: вылет намечался на 22 октября…
Часть третья.
1. Посольство в Вашингтоне
На чем основывалось такое предположение? Во-первых, на том, что я – «старый румын», ведавший в 1940–1941 годах румынскими делами в НКИД, побывавший осенью 1940 года в Румынии. Во-вторых, на том, что я вел в Каире, а потом в Москве переговоры о перемирии с Румынией. Все это логически подводило к выводу о том, что моя кандидатура может быть выдвинута на пост, связанный с румынскими делами, – скажем, в комиссии по контролю за выполнением перемирия. Отъезд в Бухарест Лаврищева именно в этом амплуа поначалу развеял мое предположение. Но уже несколько дней спустя нарком объявил мне, что меня намерены послать в Бухарест. Я не очень удивился его словам, так как психологически был подготовлен к ним, и лишь спросил: «А как же товарищ Лаврищев?» Ответ наркома гласил, что Лаврищев отзывается. Немного позже все стало на свои места: Лаврищев был назначен на аналогичный пост при Союзной контрольной комиссии в Болгарии.
Несколько дней я чувствовал себя уже в новой роли политического советника Контрольной комиссии и, выполняя указание наркома, тщательно знакомился с донесениями из Бухареста и с другими материалами по Румынии. По словам Молотова, мой отъезд в Бухарест был делом ближайших дней. Лично для меня серьезной проблемы в этом не было. Я только попросил у наркома разрешения съездить за семьей в Каир, где заодно, следуя общепринятому обычаю, мог бы официально проститься с представителями египетского правительства. Нарком ответил отказом.
Но вечером 20 сентября мои «румынские» планы неожиданно повисли в воздухе. Будучи вызван в Кремль к наркому, я полагал, что это мое последнее свидание с ним перед отлетом в Бухарест и что сейчас я получу от него соответствующие напутствия. Вместо этого я услышал нечто совсем иное. Молотов заявил, что, дополнительно рассмотрев вопрос о моей дальнейшей работе, руководство наркомата решило направить меня… в Вашингтон. Речь шла о новой тогда для наших посольств должности советника-посланника, с сохранением за мной ранга посла. В качестве мотива такого решения Молотов привел большую загруженность нашего посла в США А. А. Громыко вопросами, связанными с созданием ООН, вследствие чего ему требовалась квалифицированная помощь в повседневной работе посольства.
На этот раз я был чрезвычайно удивлен. Такого поворота судьбы я никак не предвидел. И хотя на вопрос наркома о моем согласии, в сущности чисто формальный, я дал положительный ответ, мне понадобилась решительная психологическая перестройка, чтобы свыкнуться с мыслью о своем новом назначении, о совершенно ином характере и масштабе работы в такой стране, как Соединенные Штаты.
В тот же день вечером я позвонил наркому и сказал, что, поскольку оформление в Вашингтон во всех инстанциях потребует немало времени, я не вижу смысла задерживаться дольше в Москве без определенного дела. Окончательного решения мне лучше дождаться в Каире, где с работниками сейчас очень туго. Советник посольства Д. С. Солод, в мое отсутствие исполнявший обязанности поверенного в делах, сейчас из Каира отзывается, так как 14 сентября назначен посланником в Сирии и Ливане одновременно. Выслушав мои доводы, Молотов согласился, правда не без колебаний. Не ожидая, пока он передумает, я договорился с управляющим делами НКИД М. С. Христофоровым о том, чтобы он обеспечил мой отлет в Тегеран на следующий день. А самому мне собираться в дорогу было незачем. Чемодан мой давно стоял упакованный, оставалось только неясным, куда его везти.
* * *
22 сентября я вылетел из Москвы и к вечеру прибыл в Тегеран. Прожил я в нем почти четверо суток, так как с воздушным сообщением, как всегда, произошла какая-то заминка.
Но нет худа без добра. Во время моих двух предыдущих остановок в иранской столице мне было не до осмотра города. Теперь же, наоборот, времени у меня хватало, и я пользовался им, как заядлый турист. В моих туристских вылазках меня иногда сопровождал один из сотрудников советского посольства.
Мой вынужденный досуг кончился, когда американцы предоставили мне место в военно-транспортном самолете, отправляющемся 26 сентября в Каир.
В Каире, едва я появился в посольстве, мне показали только что полученную из Москвы телеграмму. В ней сообщалось, что мое назначение советником-посланником в Вашингтон официально утверждено, и мне предлагалось вылететь вместе с семьей в Москву для дальнейшего следования к месту новой работы. Никакого сюрприза для меня в шифровке не содержалось – разве что в ней недоставало сакраментального словечка «немедленно», к которому я так привык в годы войны. Его отсутствие я воспринял как молчаливое согласие Наркоминдела на то, чтобы выехать из Египта с соблюдением традиционных протокольных норм, о чем я говорил наркому еще в Москве.
Но было в телеграмме и нечто такое, что вызывало у меня недоумение. Зачем, спрашивается, мне лететь с семьей в Вашингтон по длиннейшему маршруту – через Москву, всю Сибирь, Аляску, Канаду и значительную часть территории США? Намного короче и легче, особенно для семьи, был воздушный маршрут от Каира через Северную Африку до Касабланки (в Марокко) и оттуда, через Азорские острова, на Вашингтон.
Я изложил эти соображения в ответной телеграмме и просил согласия на более короткий маршрут. К этому я добавил, что если мне нужно быть в Москве для получения инструкций в связи с новой работой, то я могу еще раз съездить туда один, без семьи.
Ожидая указаний, я занялся протокольными делами. В первую очередь я в самом конце сентября нанес визит Наххас-паше, известил его, что в связи с моим новым назначением в ближайшее время должен покинуть Египет. Известил я его также о том, что в начале октября уезжает из Каира и советник посольства Д. С. Солод, назначенный посланником в Сирию и Ливан, вследствие чего поверенным в делах после моего отъезда временно остается секретарь посольства П. М. Днепров. Наххас-паша, принявший меня в присутствии статс-секретаря Салахэддин-бея, не поскупился на сожаления по поводу отъезда сразу двух советских дипломатов и на комплименты в связи с нашей деятельностью по развитию дружественных отношений между Египтом и СССР.
В течение первой недели октября я встречался со многими коллегами по дипкорпусу и с теми лицами, официальное прощание с которыми предписывалось египетским протоколом. В целях экономии времени прощался я не только персонально, но и коллективно. 7 октября посольство устроило пятичасовой прием в моей квартире, где присутствовали члены правительства, общественные деятели, дипломаты.
Принимал я и сам некоторые приглашения. Напоследок не обошли меня своим вниманием король Фарук и Наххас-паша. Первый пригласил меня с женой посетить перед отъездом Луксор (в Верхнем Египте), а второй – на прощальный обед в МИД, наметив его на 12 октября – день нашего возвращения из Луксора. Оба приглашения были мною, разумеется, приняты.
Трехдневная поездка в Луксор, истинный заповедник бесчисленных памятников далекой старины, была незабываемым событием. К сожалению, мои приятные впечатления о нем были сильно омрачены теми новостями, которыми меня встретил Каир по возвращении.
Вернее, узнал я о них еще на обратном пути, в поезде, ознакомившись по газетам с текстом королевского рескрипта от 8 октября об отставке правительства Наххас-паши. Выходит, подумал я, что Фарук чувствует себя очень уверенно, если решил свергнуть вафдистское правительство и, таким образом, свести счеты со своим главным политическим врагом. Но этот решительный шаг короля означает по меньшей мере согласие со стороны Форин офис, который в последние годы делал ставку на Вафд. А может быть, даже не просто согласие, а прямой сговор с ним? По всей вероятности, Форин офис не простил Наххас-паше его смелой августовской речи и «посоветовал» Фаруку поставить во главе правительства деятеля с недвусмысленно проанглийской ориентацией.
Формирование нового кабинета король Фарук поручил лидеру проанглийской партии Саад Ахмеду Махиру, коллегами которого стали злейшие политические враги Наххас-паши. Министром иностранных дел был назначен другой лидер саадистов – Махмуд Нукраши-паша.
12 октября, явившись с поезда прямо в посольство, я нашел у себя на столе пригласительный билет-напоминание об обеде в МИД – о том самом прощальном обеде, который собирался мне дать в этот же день Наххас-паша. Только приглашение исходило уже от Махмуда Нукраши и его супруги.
Обед прошел не в такой дружественной атмосфере, к какой я привык в бытность Наххас-паши министром иностранных дел. Однако с формальной стороны все было в порядке.
Это был последний день моего пребывания в Египте. Еще утром в посольстве мне показали телеграмму, лаконично предписывавшую мне немедленно вылететь в Москву. Одному, без семьи. Немудрено, что я принял эту шифровку за согласие Наркоминдела на мое предложение, сделанное с декаду назад. Поэтому в дневнике за 12 октября я записал: «Завтра в 6 час. 30 мин. утра вылетаю в Тегеран для дальнейшего следования в Москву. Там должен получить указания по своей новой работе, после чего через Каир полечу в Вашингтон».
Я сильно заблуждался: вернуться в Каир мне было не суждено. И лететь предстояло не в Вашингтон…
* * *
В заключение коротко остановлюсь на политической ситуации в Египте в момент, когда я покидал его.
Король Фарук беспечно торжествовал победу, одержанную им с помощью англичан, и, видимо, воображал, что дело идет к укреплению его самодержавной власти. В действительности же он сидел на пороховой бочке. Его усилившиеся деспотические замашки, крайняя нравственная распущенность подрывали устои и без того шатавшегося феодально-помещичьего строя Египта. «Сам образ жизни Фарука, – отмечает египетский историк Абдрахман ар-Рафии в своей книге «Предыстория революции 1952 г.», – был сигналом к окончанию его эпохи; он соединял в себе все пороки, которыми обладали предшествовавшие ему правители». Бурный подъем национально-освободительного движения в первые послевоенные годы перерос вскоре в антимонархическую июльскую революцию 1952 года, возглавленную организацией «Свободные офицеры».
Исход ее всем известен. 26 июля король Фарук отрекся от престола и был изгнан из пределов страны. Египет – нынешняя Арабская Республика Египет – вступил на путь самостоятельного национального существования.
* * *
В предрассветных сумерках 13 октября я вышел к машине, которая уже сигналила, готовая отвезти меня на аэродром. Самолет поднялся в воздух точно по расписанию и к исходу дня исправно доставил меня в Тегеран, где я, как обычно, бесцельно проторчал несколько дней.
Двинулся я в дальнейший путь лишь 16-го, прилетев в тот же день вечером в дышавшую ранним, почти зимним холодом Москву. Поселился в гостинице «Националь».
На другой день после приезда в Москву я был принят наркомом. Он предложил мне энергично знакомиться с американскими делами, говорил о важности задач нашего посольства в Вашингтоне, о некоторых проблемах советско-американских отношений. В сущности, ничего нового об этом я не услышал и справедливо усомнился, что именно ради такого «инструктажа» был вызван в Москву. Нарком как будто чего-то недоговаривал.
Вечер 18-го каким-то чудом выдался для меня свободным, и я, раздобыв через Протокольный отдел билет в филиал МХАТа, отправился туда, чтобы насладиться остроумной «Школой злословия». Но… подойдя к своему месту в зрительном зале, я увидел, что там меня поджидает сотрудник Протокольного отдела. Оказывается, ему поручено было разыскать меня и доставить в Кремль на банкет у Председателя Совнаркома И. В. Сталина.
Банкет давался в честь находившихся тогда в Москве руководителей британского правительства У. Черчилля и А. Идена, которые вели с Советским правительством переговоры о будущем Германии, о польских делах, о политике в отношении балканских государств и по ряду других крупных проблем. Я не имел к этим переговорам касательства, но был в курсе их и знал, что в целом их можно было считать успешными. В день их окончания – 18 октября – Советское правительство продемонстрировало по отношению к британским гостям сердечность и гостеприимство. Обед прошел, как отмечалось в официальном коммюнике, «в дружеской атмосфере и в оживленных беседах советских деятелей с гостями», и это соответствовало действительности. И. В. Сталин неоднократно выступал с пространными тостами, поднимал свой бокал, но сам почти не пил. Отвечал ему пышными тостами Черчилль, но в отличие от него регулярно осушал свой бокал.
Помимо У. Черчилля и А. Идена на обеде были послы Великобритании, Канады, Австралии и посланник Новой Зеландии, начальник британского имперского генштаба фельдмаршал А. Брук и несколько генералов. Американская сторона была представлена послом А. Гарриманом и несколькими генералами. С советской стороны присутствовали все заместители И. В. Сталина по Совнаркому, наркомы, почти все заместители В. М. Молотова по Наркоминделу, блестящая плеяда военачальников – Главный маршал авиации А. А. Новиков, Главный маршал артиллерии Н. Н. Воронов, маршал бронетанковых войск Я. Н. Федоренко, маршал инженерных войск М. П. Воробьев, генерал армии А. И. Антонов. Никогда еще я не был в обществе с таким большим числом советских и иностранных государственных деятелей, военачальников и дипломатов.
По окончании обеда, когда большинство советских и иностранных гостей разъехалось, И. В. Сталин пригласил оставшихся в кинозал, чтобы показать им кинокартину «Антон Иванович сердится». Во время сеанса он сидел рядом с Черчиллем и Иденом и громко комментировал им происходящее на экране – через переводчика, конечно. Розовощекий толстяк и его стройный, лощеный сосед с деланным вниманием слушали перевод комментариев И. В. Сталина и диалога на экране, время от времени благодушно улыбаясь. По окончании фильма они попрощались с радушными хозяевами.
* * *
19 октября я узнал наконец то, что не было досказано раньше. Вечером в этот день я был вызван к наркому, который заявил мне, что возникли новые обстоятельства, мешающие выполнению моего варианта поездки в Америку через Каир и Северную Африку. Дело в том, что меня включили в состав делегации, которая на днях отправляется в Чикаго для участия в международной конференции по вопросам гражданской авиации. Для рассмотрения вопросов технического и экономического порядка в делегацию входят компетентные специалисты авиационного дела, а посол Громыко, назначенный ее главой, и я должны обеспечить дипломатическую сторону соглашения. В связи с этим мне необходимо, не теряя времени, связаться с Главным управлением Гражданского воздушного флота, ознакомиться с соответствующими материалами и приготовиться к отлету. Вопрос об отправке в Америку моей семьи будет решен позднее, «в зависимости от обстоятельств».
Ох уж эти обстоятельства! Чего только не вытворяют они со мной и с моей семьей!
В те дни я записал в дневнике:
«Конференция открывается 1 ноября. После ее окончания я, по-видимому, отправлюсь в Вашингтон. Но кто может теперь предугадать мое местонахождение в ближайшие месяцы? Моя судьба полна превратностей. Ведь собирался же я вскоре вернуться в Каир, чтобы оттуда с семьей лететь в Вашингтон. А вместо этого лечу «холостяком» в очередную командировку».
Добавлю, что лететь предстояло через всю Сибирь, Аляску и Канаду. Для такого сугубо северного маршрута, в условиях уже царившей там зимы, у меня не было теплой одежды, а запасаться ею у меня уже не хватало времени, не до того было: вылет намечался на 22 октября…
Часть третья.
На Западе
1. Посольство в Вашингтоне
Из Москвы наша делегация, как и намечалось, вылетела 22 октября 1944 года – с большим запасом времени до открытия конференции в Чикаго.
Этапами нашего перелета над советской территорией стали Свердловск, Красноярск, Киренск, Якутск и Маркове (на реке Анадырь), над Аляской – Фэрбенкс, над Канадой – Эдмонтон и Виннипег.
В Виннипег мы прибыли 27 октября и могли бы в тот же день добраться до Чикаго, но спешить нам было незачем – до открытия конференции оставалось еще четверо суток. Поэтому последний перелет мы отложили на 28 октября. А утром 28-го в номере гостиницы, который я делил с генерал-майором авиации А. Р. Перминовым, неожиданно раздался телефонный звонок из Вашингтона. Вызывали меня. Бесстрастный женский голос, осведомившись о том, кто у телефона, сказал по-русски, что сейчас со мною будет говорить посол Громыко.
Легко представить мое удивление, когда посол в крайне лаконичной форме передал только что полученное из Москвы распоряжение НКИД: делегации задержаться в Виннипеге впредь до новых указаний. От каких бы то ни было разъяснений Громыко уклонился, а я на них не настаивал – не обо всем удобно беседовать по международному телефону.
О своем разговоре с послом я тотчас сообщил членам делегации и экипажа. Все мы крайне недоумевали и строили всяческие предположения о причине задержки, но ни на одном из них так и не остановились.
Новое указание последовало только через два дня. Во вторичном телефонном разговоре Громыко передал нам новое ошеломляющее распоряжение НКИД: всему составу делегации, кроме меня, незамедлительно возвратиться в Москву прежним маршрутом, а мне – направиться в Вашингтон для постоянной работы в посольстве. Нужно ли распространяться о том, какие новые недоумения оно породило у членов делегации? И не только недоумения, но и законные сожаления о потерянном впустую времени на скрупулезную подготовку к конференции, на оказавшийся бесплодным столь дальний перелет и вынужденное безделье столь многих специалистов в условиях военного времени. Но приказ есть приказ, и спустя несколько часов делегация отбыла в обратном направлении.
Кое-что о подоплеке сенсационного происшествия я узнал из местной газеты, цитировавшей сообщение Московского радио. Текст сообщения гласил, что СССР отказался участвовать в Чикагской конференции, так как для участия в ней приглашены также Швейцария, Португалия и Испания, которые в течение многих лет проводили профашистскую, враждебную Советскому Союзу политику. Трудно было предположить, что состав участников конференции не был известен Советскому правительству в момент, когда решался вопрос о посылке в Чикаго нашей делегации. Тогда, стало быть, причина крылась в чем-то другом? Но в Виннипеге, отрезанном от советских официальных источников информации, гадать об этом не имело смысла.
Так или иначе, а с моей «карьерой» делегата-авиационника было покончено. Теперь, в связи с предстоявшей мне поездкой в Вашингтон, на первый план вышли сугубо практические вопросы. В частности, вопрос о дальнейшем маршруте и о способе передвижения. Второй из них я решил сразу: по железной дороге. Что касается маршрута, то ехать в Вашингтон можно было и через Чикаго, и через канадскую столицу Оттаву. Пораздумав немного, я предпочел оттавский вариант. Во-первых, потому, что после отказа Советского правительства участвовать в конференции мое появление в Чикаго, хотя бы в качестве транзитного пассажира, могло дать повод для досужих репортерских вымыслов. Во-вторых, потому, что в Оттаве я мог связаться через наше посольство с Наркоминделом: мне не терпелось согласовать с ним немаловажный вопрос о «воссоединении» моей семьи.
Ведь в середине октября, срочно вызванный из Египта в Москву, я оставил в Каире жену с двумя малолетними детьми. Оставил, будучи убежден, что вскоре вернусь в Каир, чтобы вылететь с ними в Вашингтон через Северную Африку и Атлантику. Ныне, когда конференция больше не связывала мне рук, в дальнейшей моей разлуке с семьей не было никакой необходимости. Я надеялся, что нарком разрешит мне слетать в Каир и привезти оттуда в Вашингтон семью.
В Оттаве, куда я прибыл 1 ноября, соответствующая телеграмма наркому была отправлена. О его решении я просил сообщить в Вашингтон или в генконсульство в Нью-Йорке, где собирался провести пару дней.
Утром 3 ноября я выехал в машине посольства в Монреаль, а вечерним поездом отправился оттуда в Соединенные Штаты. Утро застало меня уже в окрестностях Нью-Йорка. На перроне вокзала меня встретил генеральный консул Е. Д. Киселев, которому я накануне сообщил по телефону о своем приезде. Следующие два дня я почти целиком провел в обществе этого деятельного, компетентного и жизнерадостного человека.
Вместе с Евгением Дмитриевичем я основательно поездил и побродил пешком по главным проспектам, площадям и паркам Нью-Йорка, знакомясь с характерными чертами этого гигантского города – средоточия миллионов тружеников, крупного центра культуры и в то же время основной цитадели американских империалистических монополий. А в понедельник 6 ноября я двинулся в дальнейший путь.
Четыре часа пути в скором поезде, и я на перроне Вашингтонского вокзала, где меня ждет первый секретарь посольств Ф. Т. Орехов. Вместе с ним еду на такси в отель «Статлер». что на 16-й улице, в нескольких минутах ходьбы от посольства Советского Союза, расположенного на этой же улице. В «Статлере» Федор Терентьевич провожает меня в небольшой, заранее забронированный номер и предусмотрительно просвещает меня насчет здешних порядков в гостиницах, а затем спрашивает, не показать ли мне дорогу к зданию посольства? От его любезной услуги я отказываюсь, с улыбкой поясняя, что, благополучно добравшись до 16-й улицы через три континента, я постараюсь на этой улице не заблудиться.
После его ухода я за полчаса привожу себя в должный вид и пешком направляюсь в посольство: там до 17.00, как высказал предположение Ф. Т. Орехов, я, возможно, еще сумею застать на работе А. А. Громыко.
Что я знал об Андрее Андреевиче Громыко до того, как встретился с ним в Вашингтоне? Очень мало.
В 1939 году мы оба работали в центральном аппарате Наркоминдела, оба в роли заведующих отделами: он – Отделом американских стран, я – Ближневосточным. Несколько замкнутый по характеру, он избегал тесного общения со своими коллегами – «директорами департаментов», как мы в шутку именовали друг друга. А в конце 1939 года он был направлен в советское посольство в США на должность советника. В течение почти четырех лет он состоял в этой должности при послах К. А. Уманском и М. М. Литвинове. В октябре 1943 года он был утвержден послом.
Этими скудными сведениями, пожалуй, и ограничивались мои представления о после, с которым мне предстояло работать.
Моя первая встреча с послом была весьма непродолжительной.
Еще по дороге из вестибюля на второй этаж, где помещался кабинет Громыко, сопровождавшая меня секретарша Нина Ивановна Матвеева сообщила мне, что он только что кончил писать доклад для предпраздничного собрания сотрудников посольства и собирался перед началом его отдохнуть у себя в квартире – этажом выше. Вероятно, это отчасти и сказалось в том, что принял меня Громыко как бы на ходу и с официальной сухостью.
Пытаясь как-то изменить атмосферу встречи, я тепло поздравил посла с награждением его орденом Трудового Красного Знамени, о чем я знал со слов Киселева. После краткой паузы Громыко лаконично произнес:
– Спасибо, вас тоже наградили. Таким же орденом. Разговор у нас явно не вязался. Поэтому, обменявшись еще двумя-тремя фразами, я поднялся:
– Не стану сейчас больше задерживать вас, Андрей Андреевич. А в ближайшее время, полагаю, мы подробно поговорим о делах посольства и по поводу моих обязанностей.
– Да, да, после праздника, – с явным облегчением произнес Громыко, в свою очередь поднимаясь со своего кресла-вертушки. – Я дам указание советнику Капустину, чтобы он предварительно познакомил вас с нашим персоналом и работой отделов.
На этом мы расстались.
Немного позже я отправился в зал, где началось торжественное собрание. Уселся я там в последнем ряду, немного на отшибе от остальных присутствующих. Здесь ко мне присоединился Ф. Т. Орехов. Время от времени я ловил устремленные на меня украдкой любопытные взгляды сотрудников. В этой многочисленной аудитории у меня не было ни одного знакомого, если не считать посла да еще Орехова, впервые увиденного мною часа два назад.
На другой день – 7 ноября – в посольстве состоялся грандиозный праздничный прием, на котором присутствовало более тысячи человек – американских официальных лиц разных рангов, членов дипкорпуса, представителей прессы и общественности, а также советских граждан – работников Советской закупочной комиссии и других советских учреждений в Вашингтоне.
Я на этот прием не пошел. Для меня, как вновь прибывшего и еще не приступившего к работе дипломата, никакой роли на приеме предназначено не было.
Этапами нашего перелета над советской территорией стали Свердловск, Красноярск, Киренск, Якутск и Маркове (на реке Анадырь), над Аляской – Фэрбенкс, над Канадой – Эдмонтон и Виннипег.
В Виннипег мы прибыли 27 октября и могли бы в тот же день добраться до Чикаго, но спешить нам было незачем – до открытия конференции оставалось еще четверо суток. Поэтому последний перелет мы отложили на 28 октября. А утром 28-го в номере гостиницы, который я делил с генерал-майором авиации А. Р. Перминовым, неожиданно раздался телефонный звонок из Вашингтона. Вызывали меня. Бесстрастный женский голос, осведомившись о том, кто у телефона, сказал по-русски, что сейчас со мною будет говорить посол Громыко.
Легко представить мое удивление, когда посол в крайне лаконичной форме передал только что полученное из Москвы распоряжение НКИД: делегации задержаться в Виннипеге впредь до новых указаний. От каких бы то ни было разъяснений Громыко уклонился, а я на них не настаивал – не обо всем удобно беседовать по международному телефону.
О своем разговоре с послом я тотчас сообщил членам делегации и экипажа. Все мы крайне недоумевали и строили всяческие предположения о причине задержки, но ни на одном из них так и не остановились.
Новое указание последовало только через два дня. Во вторичном телефонном разговоре Громыко передал нам новое ошеломляющее распоряжение НКИД: всему составу делегации, кроме меня, незамедлительно возвратиться в Москву прежним маршрутом, а мне – направиться в Вашингтон для постоянной работы в посольстве. Нужно ли распространяться о том, какие новые недоумения оно породило у членов делегации? И не только недоумения, но и законные сожаления о потерянном впустую времени на скрупулезную подготовку к конференции, на оказавшийся бесплодным столь дальний перелет и вынужденное безделье столь многих специалистов в условиях военного времени. Но приказ есть приказ, и спустя несколько часов делегация отбыла в обратном направлении.
Кое-что о подоплеке сенсационного происшествия я узнал из местной газеты, цитировавшей сообщение Московского радио. Текст сообщения гласил, что СССР отказался участвовать в Чикагской конференции, так как для участия в ней приглашены также Швейцария, Португалия и Испания, которые в течение многих лет проводили профашистскую, враждебную Советскому Союзу политику. Трудно было предположить, что состав участников конференции не был известен Советскому правительству в момент, когда решался вопрос о посылке в Чикаго нашей делегации. Тогда, стало быть, причина крылась в чем-то другом? Но в Виннипеге, отрезанном от советских официальных источников информации, гадать об этом не имело смысла.
Так или иначе, а с моей «карьерой» делегата-авиационника было покончено. Теперь, в связи с предстоявшей мне поездкой в Вашингтон, на первый план вышли сугубо практические вопросы. В частности, вопрос о дальнейшем маршруте и о способе передвижения. Второй из них я решил сразу: по железной дороге. Что касается маршрута, то ехать в Вашингтон можно было и через Чикаго, и через канадскую столицу Оттаву. Пораздумав немного, я предпочел оттавский вариант. Во-первых, потому, что после отказа Советского правительства участвовать в конференции мое появление в Чикаго, хотя бы в качестве транзитного пассажира, могло дать повод для досужих репортерских вымыслов. Во-вторых, потому, что в Оттаве я мог связаться через наше посольство с Наркоминделом: мне не терпелось согласовать с ним немаловажный вопрос о «воссоединении» моей семьи.
Ведь в середине октября, срочно вызванный из Египта в Москву, я оставил в Каире жену с двумя малолетними детьми. Оставил, будучи убежден, что вскоре вернусь в Каир, чтобы вылететь с ними в Вашингтон через Северную Африку и Атлантику. Ныне, когда конференция больше не связывала мне рук, в дальнейшей моей разлуке с семьей не было никакой необходимости. Я надеялся, что нарком разрешит мне слетать в Каир и привезти оттуда в Вашингтон семью.
В Оттаве, куда я прибыл 1 ноября, соответствующая телеграмма наркому была отправлена. О его решении я просил сообщить в Вашингтон или в генконсульство в Нью-Йорке, где собирался провести пару дней.
Утром 3 ноября я выехал в машине посольства в Монреаль, а вечерним поездом отправился оттуда в Соединенные Штаты. Утро застало меня уже в окрестностях Нью-Йорка. На перроне вокзала меня встретил генеральный консул Е. Д. Киселев, которому я накануне сообщил по телефону о своем приезде. Следующие два дня я почти целиком провел в обществе этого деятельного, компетентного и жизнерадостного человека.
Вместе с Евгением Дмитриевичем я основательно поездил и побродил пешком по главным проспектам, площадям и паркам Нью-Йорка, знакомясь с характерными чертами этого гигантского города – средоточия миллионов тружеников, крупного центра культуры и в то же время основной цитадели американских империалистических монополий. А в понедельник 6 ноября я двинулся в дальнейший путь.
* * *
Четыре часа пути в скором поезде, и я на перроне Вашингтонского вокзала, где меня ждет первый секретарь посольств Ф. Т. Орехов. Вместе с ним еду на такси в отель «Статлер». что на 16-й улице, в нескольких минутах ходьбы от посольства Советского Союза, расположенного на этой же улице. В «Статлере» Федор Терентьевич провожает меня в небольшой, заранее забронированный номер и предусмотрительно просвещает меня насчет здешних порядков в гостиницах, а затем спрашивает, не показать ли мне дорогу к зданию посольства? От его любезной услуги я отказываюсь, с улыбкой поясняя, что, благополучно добравшись до 16-й улицы через три континента, я постараюсь на этой улице не заблудиться.
После его ухода я за полчаса привожу себя в должный вид и пешком направляюсь в посольство: там до 17.00, как высказал предположение Ф. Т. Орехов, я, возможно, еще сумею застать на работе А. А. Громыко.
Что я знал об Андрее Андреевиче Громыко до того, как встретился с ним в Вашингтоне? Очень мало.
В 1939 году мы оба работали в центральном аппарате Наркоминдела, оба в роли заведующих отделами: он – Отделом американских стран, я – Ближневосточным. Несколько замкнутый по характеру, он избегал тесного общения со своими коллегами – «директорами департаментов», как мы в шутку именовали друг друга. А в конце 1939 года он был направлен в советское посольство в США на должность советника. В течение почти четырех лет он состоял в этой должности при послах К. А. Уманском и М. М. Литвинове. В октябре 1943 года он был утвержден послом.
Этими скудными сведениями, пожалуй, и ограничивались мои представления о после, с которым мне предстояло работать.
* * *
Моя первая встреча с послом была весьма непродолжительной.
Еще по дороге из вестибюля на второй этаж, где помещался кабинет Громыко, сопровождавшая меня секретарша Нина Ивановна Матвеева сообщила мне, что он только что кончил писать доклад для предпраздничного собрания сотрудников посольства и собирался перед началом его отдохнуть у себя в квартире – этажом выше. Вероятно, это отчасти и сказалось в том, что принял меня Громыко как бы на ходу и с официальной сухостью.
Пытаясь как-то изменить атмосферу встречи, я тепло поздравил посла с награждением его орденом Трудового Красного Знамени, о чем я знал со слов Киселева. После краткой паузы Громыко лаконично произнес:
– Спасибо, вас тоже наградили. Таким же орденом. Разговор у нас явно не вязался. Поэтому, обменявшись еще двумя-тремя фразами, я поднялся:
– Не стану сейчас больше задерживать вас, Андрей Андреевич. А в ближайшее время, полагаю, мы подробно поговорим о делах посольства и по поводу моих обязанностей.
– Да, да, после праздника, – с явным облегчением произнес Громыко, в свою очередь поднимаясь со своего кресла-вертушки. – Я дам указание советнику Капустину, чтобы он предварительно познакомил вас с нашим персоналом и работой отделов.
На этом мы расстались.
Немного позже я отправился в зал, где началось торжественное собрание. Уселся я там в последнем ряду, немного на отшибе от остальных присутствующих. Здесь ко мне присоединился Ф. Т. Орехов. Время от времени я ловил устремленные на меня украдкой любопытные взгляды сотрудников. В этой многочисленной аудитории у меня не было ни одного знакомого, если не считать посла да еще Орехова, впервые увиденного мною часа два назад.
На другой день – 7 ноября – в посольстве состоялся грандиозный праздничный прием, на котором присутствовало более тысячи человек – американских официальных лиц разных рангов, членов дипкорпуса, представителей прессы и общественности, а также советских граждан – работников Советской закупочной комиссии и других советских учреждений в Вашингтоне.
Я на этот прием не пошел. Для меня, как вновь прибывшего и еще не приступившего к работе дипломата, никакой роли на приеме предназначено не было.