Страница:
С новым наркомом мы, сотрудники Первого Восточного отдела, познакомились в тот же день – 3 мая. Часа в три всех нас пригласили в кабинет М. С. Мицкевича, куда через непродолжительное время вошел В. М. Молотов, поочередно обходивший политические отделы. Его сопровождали В. П. Потемкин и еще какие-то, в тот момент неизвестные нам лица. Потемкин представил Молотову Мицкевича, а тот в свою очередь представил новому наркому одного за другим сотрудников отдела.
Молотов здоровался со всеми за руку, расспрашивал о выполняемой работе, добродушно шутил. Разумеется, в этом подчеркнутом демократизме наркома было что-то показное. Однако его неожиданный визит в отдел и доброжелательный, отнюдь не начальнический тон бесед произвели на нас выгодное впечатление.
Приход в наркомат В. М. Молотова повлек за собою много новшеств. Из прежних заместителей наркома в НКИД остался один только Потемкин, да и то ненадолго.
Одним из новшеств, касающихся уже Первого Восточного отдела, явилось подчинение его одному из новых заместителей наркома, тогда как раньше отделом руководил сам нарком. Отмечу, наконец, реорганизацию некоторых политических отделов, которая отразилась на моем служебном положении. 20 июня 1939 года Первый Восточный отдел был упразднен, а на его основе созданы два других отдела: Средневосточный и Ближневосточный. Первый ведал Ираном и Афганистаном, второй – Турцией, арабскими странами Ближнего Востока и отношениями с Болгарией и Грецией, переданными ему из Восточноевропейского отдела. Заведование Средневосточным отделом было возложено на Мицкевича, а Ближневосточным – на меня. За отсутствием в штате референта-арабиста общее наблюдение за политическими событиями в арабских странах лежало на мне лично.
3. Начало второй мировой войны
4. Война и Ближний Восток
Молотов здоровался со всеми за руку, расспрашивал о выполняемой работе, добродушно шутил. Разумеется, в этом подчеркнутом демократизме наркома было что-то показное. Однако его неожиданный визит в отдел и доброжелательный, отнюдь не начальнический тон бесед произвели на нас выгодное впечатление.
Приход в наркомат В. М. Молотова повлек за собою много новшеств. Из прежних заместителей наркома в НКИД остался один только Потемкин, да и то ненадолго.
Одним из новшеств, касающихся уже Первого Восточного отдела, явилось подчинение его одному из новых заместителей наркома, тогда как раньше отделом руководил сам нарком. Отмечу, наконец, реорганизацию некоторых политических отделов, которая отразилась на моем служебном положении. 20 июня 1939 года Первый Восточный отдел был упразднен, а на его основе созданы два других отдела: Средневосточный и Ближневосточный. Первый ведал Ираном и Афганистаном, второй – Турцией, арабскими странами Ближнего Востока и отношениями с Болгарией и Грецией, переданными ему из Восточноевропейского отдела. Заведование Средневосточным отделом было возложено на Мицкевича, а Ближневосточным – на меня. За отсутствием в штате референта-арабиста общее наблюдение за политическими событиями в арабских странах лежало на мне лично.
3. Начало второй мировой войны
21 июня 1939 года, на другой день после моего вступления в должность заведующего Ближневосточным отделом, я по приглашению турецкого посла З. Апайдына и его супруги был на приеме в турецком посольстве. Прием этот именовался «пятичасовым чаем», хотя, сказать по правде, чаем на подобных приемах интересуются меньше всего. В парадных помещениях посольства толпилось множество членов дипкорпуса, явившихся для того, чтобы попрощаться с послом – в скором времени он покидал Москву.
Беседовал я по большей части с теми из приглашенных, с кем уже встречался ранее по долгу службы, и с моими новыми «подопечными» коллегами по дипкорпусу – болгарским и греческим посланниками и их советниками. Познакомил меня с ними В. Н. Барков, одетый, как и подобает шефу протокола, в безупречно скроенный смокинг и щеголявший холеной рыжеватой бородкой.
Посол Апайдын, осведомленный Барковым о моем новом назначении, по-восточному витиевато поздравил меня. В последующей беседе мы с ним коснулись некоторых событий того периода, в частности франко-турецких переговоров о взаимной помощи. Апайдын сообщил, что они близятся к концу и со дня на день можно ожидать подписания декларации, аналогичной англо-турецкой декларации от 12 мая. (Подписана она была действительно через день – 23 июня.) Тогда я спросил Апайдына, как обстоит дело с переходом от предварительных деклараций к предполагаемому основному договору о взаимной помощи с Англией и Францией? В ответ он многозначительно сказал:
– Ну, господин директор, вы не хуже моего знаете, что этот договор во многом зависит от хода переговоров между Москвой, Лондоном и Парижем. Ведь у Турции и Советского Союза общая цель в вопросе о коллективной безопасности, а судьба ее сейчас определяется тремя великими державами. Будем надеяться, что судьба эта сложится благоприятно для всех нас.
Уклонялся он от более ясного ответа, имея на то достаточный резон. Начавшиеся в мае переговоры между правительствами СССР, Англии и Франции о создании системы коллективной безопасности в Европе протекали с крайней медлительностью, притом в обстановке, которая заставляла сомневаться в искренности желания западных держав достичь этой цели. Апайдын был прав, придавая этим переговорам ключевое политическое значение. Мне оставалось только разделить его надежду.
Новым для меня протокольным делом явилась церемония вручения верительных грамот вновь прибывшим в Москву послом Турции Али Хайдаром Актаем. В назначенный день я заблаговременно приехал через Боровицкие ворота в Большой Кремлевский дворец. Некоторое время спустя туда же приехал заместитель наркома Деканозов, курировавший Ближневосточный отдел[3]. Вместе с ним я поднялся на второй этаж в кабинет Председателя Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинина. Замнаркома познакомил меня с ним и с находившимся в кабинете секретарем Президиума Верховного Совета А. Ф. Горкиным. А через несколько минут появился В. Н. Барков и сообщил, что турецкий посол и сотрудники посольства прибыли в Кремль. Это был сигнал к началу церемонии.
Михаил Иванович в сопровождении Горкина, замнаркома и меня вышел в Екатерининский зал, куда из других дверей одновременно в сопровождении Баркова вошел Али Хайдар Актай со свитой из дипломатических сотрудников посольства! Примерно в центре зала, на небольшом расстоянии друг от друга, обе группы остановились, и Актай произнес краткую приветственную речь, после чего вручил М. И. Калинину свои верительные грамоты. Так же кратко ответил послу и М. И. Калинин, затем представил ему поименно своих трех спутников, а посол – также поименно – своих сотрудников. Теперь в зал впустили фотографов, и они сделали несколько групповых снимков всех участников церемонии. Завершилась она в кабинете М. И. Калинина, куда он пригласил А. X. Актая. Вместе с послом в кабинет прошли только Горкин, замнаркома и я. Моя роль там была очень скромной – я лишь переводил дружескую беседу между Калининым и Актаем. Замнаркома и Горкин в ней почти не принимали участия.
Помимо упомянутой выше франко-турецкой декларации от 23 июня в подведомственных отделу странах в летние месяцы никаких крупных событий не произошло. Но в остальной Европе политическая напряженность непрерывно возрастала, достигнув к середине августа критического уровня. Одним из важнейших факторов этой напряженности была двойная игра Англии и Франции, явившаяся причиной безрезультатности московских переговоров. Соглашаясь на словах на заключение с СССР пакта о взаимопомощи против гитлеровской агрессии, Англия и Франция фактически саботировали переговоры, проводя, в сущности, прежнюю «мюнхенскую» линию, рассчитанную на то, чтобы столкнуть Германию и Советский Союз, а самим остаться в позиции «третьего радующегося».
Советское правительство разгадало их планы и сделало для себя необходимые выводы. Когда полная бесперспективность переговоров стала очевидной, оно – в поисках путей обеспечения безопасности Советской страны – приняло предложение германского правительства заключить договор о ненападении. 23 августа договор был подписан в Москве народным комиссаром иностранных дел В. М. Молотовым и министром иностранных дел Германии Риббентропом.
Нельзя не упомянуть о том взрыве ярости, с которой договор был встречен правящими кругами Англии и Франции, а также в ориентировавшихся на них странах. Нашим недругам удалось сбить с толку и часть друзей Советской страны за рубежом. Не было поначалу ясного понимания радикально изменившейся обстановки и среди части советских людей. Многим, очень многим из нас крайне претил договор с нацистской Германией, чьи агрессивные деяния и не менее агрессивные дальнейшие замыслы ни для кого не являлись секретом. Кое-кто вообще даже ставил под сомнение целесообразность такого шага советской дипломатии.
Само собой разумеется, что соответствующие разъяснения свыше давались и в тот момент. Но этим разъяснениям была свойственна известная недоговоренность.
В конце августа польско-германский конфликт из-за Данцига (Гданьска) достиг своего апогея. Со дня на день можно было опасаться начала войны.
И она началась. 1 сентября германские войска вторглись в Польшу. 3 сентября английское и французское правительства, до того не сделавшие ничего, чтобы склонить Польшу к принятию советской помощи, перед лицом немецкой агрессии объявили Германии войну, не оказывая Польше реальной военной помощи.
Польская армия отчаянно сопротивлялась неизмеримо более сильному противнику, но сдержать его натиск не смогла. Польша тщетно взывала о помощи с Запада, а помощь Советского Союза ее правительство категорически отвергло еще летом в ходе московских переговоров. Пожар войны вплотную приближался к границам Советского Союза.
Перед лицом потенциальной опасности Советское правительство не оставалось пассивным. 17 сентября части Красной Армии начали освободительный поход в Западную Белоруссию и Западную Украину. В течение нескольких дней обширные территории Западной Белоруссии и Западной Украины оказались под защитой Красной Армии. Таким образом, была воздвигнута дополнительная преграда для рвущихся на восток гитлеровских полчищ.
Одновременно Советское правительство предложило Латвии, Литве и Эстонии подписать пакты о взаимопомощи. В конце сентября – начале октября все три пакта были подписаны, и в силу их в некоторые стратегически важные пункты прибалтийских стран были введены части Красной Армии, создав новый заслон против возможной немецко-фашистской агрессии в этом направлении.
Беседовал я по большей части с теми из приглашенных, с кем уже встречался ранее по долгу службы, и с моими новыми «подопечными» коллегами по дипкорпусу – болгарским и греческим посланниками и их советниками. Познакомил меня с ними В. Н. Барков, одетый, как и подобает шефу протокола, в безупречно скроенный смокинг и щеголявший холеной рыжеватой бородкой.
Посол Апайдын, осведомленный Барковым о моем новом назначении, по-восточному витиевато поздравил меня. В последующей беседе мы с ним коснулись некоторых событий того периода, в частности франко-турецких переговоров о взаимной помощи. Апайдын сообщил, что они близятся к концу и со дня на день можно ожидать подписания декларации, аналогичной англо-турецкой декларации от 12 мая. (Подписана она была действительно через день – 23 июня.) Тогда я спросил Апайдына, как обстоит дело с переходом от предварительных деклараций к предполагаемому основному договору о взаимной помощи с Англией и Францией? В ответ он многозначительно сказал:
– Ну, господин директор, вы не хуже моего знаете, что этот договор во многом зависит от хода переговоров между Москвой, Лондоном и Парижем. Ведь у Турции и Советского Союза общая цель в вопросе о коллективной безопасности, а судьба ее сейчас определяется тремя великими державами. Будем надеяться, что судьба эта сложится благоприятно для всех нас.
Уклонялся он от более ясного ответа, имея на то достаточный резон. Начавшиеся в мае переговоры между правительствами СССР, Англии и Франции о создании системы коллективной безопасности в Европе протекали с крайней медлительностью, притом в обстановке, которая заставляла сомневаться в искренности желания западных держав достичь этой цели. Апайдын был прав, придавая этим переговорам ключевое политическое значение. Мне оставалось только разделить его надежду.
* * *
Новым для меня протокольным делом явилась церемония вручения верительных грамот вновь прибывшим в Москву послом Турции Али Хайдаром Актаем. В назначенный день я заблаговременно приехал через Боровицкие ворота в Большой Кремлевский дворец. Некоторое время спустя туда же приехал заместитель наркома Деканозов, курировавший Ближневосточный отдел[3]. Вместе с ним я поднялся на второй этаж в кабинет Председателя Президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинина. Замнаркома познакомил меня с ним и с находившимся в кабинете секретарем Президиума Верховного Совета А. Ф. Горкиным. А через несколько минут появился В. Н. Барков и сообщил, что турецкий посол и сотрудники посольства прибыли в Кремль. Это был сигнал к началу церемонии.
Михаил Иванович в сопровождении Горкина, замнаркома и меня вышел в Екатерининский зал, куда из других дверей одновременно в сопровождении Баркова вошел Али Хайдар Актай со свитой из дипломатических сотрудников посольства! Примерно в центре зала, на небольшом расстоянии друг от друга, обе группы остановились, и Актай произнес краткую приветственную речь, после чего вручил М. И. Калинину свои верительные грамоты. Так же кратко ответил послу и М. И. Калинин, затем представил ему поименно своих трех спутников, а посол – также поименно – своих сотрудников. Теперь в зал впустили фотографов, и они сделали несколько групповых снимков всех участников церемонии. Завершилась она в кабинете М. И. Калинина, куда он пригласил А. X. Актая. Вместе с послом в кабинет прошли только Горкин, замнаркома и я. Моя роль там была очень скромной – я лишь переводил дружескую беседу между Калининым и Актаем. Замнаркома и Горкин в ней почти не принимали участия.
* * *
Помимо упомянутой выше франко-турецкой декларации от 23 июня в подведомственных отделу странах в летние месяцы никаких крупных событий не произошло. Но в остальной Европе политическая напряженность непрерывно возрастала, достигнув к середине августа критического уровня. Одним из важнейших факторов этой напряженности была двойная игра Англии и Франции, явившаяся причиной безрезультатности московских переговоров. Соглашаясь на словах на заключение с СССР пакта о взаимопомощи против гитлеровской агрессии, Англия и Франция фактически саботировали переговоры, проводя, в сущности, прежнюю «мюнхенскую» линию, рассчитанную на то, чтобы столкнуть Германию и Советский Союз, а самим остаться в позиции «третьего радующегося».
Советское правительство разгадало их планы и сделало для себя необходимые выводы. Когда полная бесперспективность переговоров стала очевидной, оно – в поисках путей обеспечения безопасности Советской страны – приняло предложение германского правительства заключить договор о ненападении. 23 августа договор был подписан в Москве народным комиссаром иностранных дел В. М. Молотовым и министром иностранных дел Германии Риббентропом.
Нельзя не упомянуть о том взрыве ярости, с которой договор был встречен правящими кругами Англии и Франции, а также в ориентировавшихся на них странах. Нашим недругам удалось сбить с толку и часть друзей Советской страны за рубежом. Не было поначалу ясного понимания радикально изменившейся обстановки и среди части советских людей. Многим, очень многим из нас крайне претил договор с нацистской Германией, чьи агрессивные деяния и не менее агрессивные дальнейшие замыслы ни для кого не являлись секретом. Кое-кто вообще даже ставил под сомнение целесообразность такого шага советской дипломатии.
Само собой разумеется, что соответствующие разъяснения свыше давались и в тот момент. Но этим разъяснениям была свойственна известная недоговоренность.
В конце августа польско-германский конфликт из-за Данцига (Гданьска) достиг своего апогея. Со дня на день можно было опасаться начала войны.
И она началась. 1 сентября германские войска вторглись в Польшу. 3 сентября английское и французское правительства, до того не сделавшие ничего, чтобы склонить Польшу к принятию советской помощи, перед лицом немецкой агрессии объявили Германии войну, не оказывая Польше реальной военной помощи.
Польская армия отчаянно сопротивлялась неизмеримо более сильному противнику, но сдержать его натиск не смогла. Польша тщетно взывала о помощи с Запада, а помощь Советского Союза ее правительство категорически отвергло еще летом в ходе московских переговоров. Пожар войны вплотную приближался к границам Советского Союза.
Перед лицом потенциальной опасности Советское правительство не оставалось пассивным. 17 сентября части Красной Армии начали освободительный поход в Западную Белоруссию и Западную Украину. В течение нескольких дней обширные территории Западной Белоруссии и Западной Украины оказались под защитой Красной Армии. Таким образом, была воздвигнута дополнительная преграда для рвущихся на восток гитлеровских полчищ.
Одновременно Советское правительство предложило Латвии, Литве и Эстонии подписать пакты о взаимопомощи. В конце сентября – начале октября все три пакта были подписаны, и в силу их в некоторые стратегически важные пункты прибалтийских стран были введены части Красной Армии, создав новый заслон против возможной немецко-фашистской агрессии в этом направлении.
4. Война и Ближний Восток
Насыщенный бурными военными событиями сентябрь 1939 года явился также началом необычайного по своей продолжительности визита в Москву турецкого министра иностранных дел Шюкрю Сараджоглу. Формально это был ответный визит – в ответ на поездку в Анкару в апреле – мае этого года первого заместителя наркома В. П. Потемкина. Фактически же в ходе визита Сараджоглу намечалось продолжить начатый в Анкаре обмен мнениями о мерах совместной обороны против возможной агрессии.
Как я уже упоминал выше, после опубликования 12 мая предварительной англо-турецкой декларации о взаимной помощи и 23 июня – аналогичной франко-турецкой декларации Турция продолжала вести с Англией и Францией переговоры о заключении официального трехстороннего пакта о взаимной помощи. Не прекратились эти переговоры и после того, как началась вторая мировая война, хотя ситуация теперь коренным образом изменилась: Англия и Франция, партнеры Турции по обсуждаемому пакту, уже находились в состоянии войны с Германией.
Приглашая Сараджоглу в Москву, Советское правительство стремилось не только удержать Турцию вне войны, но и укрепить советско-турецкую дружбу, изрядно поколебленную в предыдущие годы. Публичные и конфиденциальные заверения турецких руководителей весной и летом 1939 года позволяли надеяться, что турецкое правительство трезво оценит ситуацию в Европе, сложившуюся в связи с войной, и воздержится от внешнеполитических шагов, которые сделали бы ее орудием в руках враждебных Советскому Союзу сил. Однако турецкая дипломатия, возглавляемая рьяным «западником» Шюкрю Сараджоглу, ставила перед собой иную, далеко идущую цель, вскрывшуюся в ходе советско-турецких переговоров в Москве.
Рассчитывая на обсуждение и подписание важного документа, Сараджоглу взял с собой группу высокопоставленных чиновников МИД.
20 сентября он со своей свитой в обществе советского полпреда в Анкаре А. В. Терентьева прибыл пароходом в Одессу. Встретить его там в качестве представителя Наркоминдела и сопровождать до Москвы в поездке было поручено мне. От турецкого посольства его встречал советник Зеки Карабуда. Когда на расцвеченном советскими и турецкими государственными флагами портовом причале к нам присоединились представители местных советских властей, то составилась весьма внушительная делегация встречающих. Мы поднялись на палубу парохода, подошли к группе высоких гостей, и здесь я приветствовал их от имени наркома, после чего представил ему всех встречающих от советской стороны. С не меньшей помпой прошли проводы Сараджоглу на вокзале, вплоть до посадки его в салон-вагон, в котором мы с Карабудой приехали из Москвы.
Дорога до Москвы, требовавшая в те времена почти двух суток, проходила на первых порах довольно однообразно. Сараджоглу уединился в своем купе с Карабудой, видимо, для получения информации о политической обстановке в Советском Союзе в условиях начавшейся войны в Европе. Уединились и мы с А. В. Терентьевым, моим компаньоном по купе.
От Алексея Васильевича я узнал много интересного. В частности, то, что англо-франко-турецкие переговоры практически завершены и что соответствующий пакт готов к подписанию, дата которого в значительной степени будет зависеть от результатов миссии Сараджоглу.
За совместными завтраками, обедами и ужинами в салон-вагоне было оживленно и весело. Министр умеренно пил, благодушно шутил, провозглашал тосты. Не отставали от него и сотрапезники, как турки, так и мы с Терентьевым. В первый же день пути выяснилось, что Сараджоглу заядлый шахматист, и я вызвался составить ему компанию за шахматной доской. Противник он был не из очень серьезных. Учтя это, я играл без напористости, охотно разрешал ему брать неудачные ходы обратно и благодаря такой тактике сумел проиграть половину партий. Он шумно радовался каждой победе, подсмеиваясь надо мной, и чувствительно огорчался при поражениях.
В Москве Сараджоглу встречали с подобающей его рангу пышностью. На перроне Киевского вокзала прибытия поезда ожидали: два заместителя наркома иностранных дел – В. П. Потемкин и В. Н. Деканозов, заместитель председателя Моссовета Д. Д. Королев, генеральный секретарь НКИД A. Е. Богомолов, заведующий Протокольным отделом НКИД B. Н. Барков, комендант города Москвы полковник Ф. И. Суворов, ответственные сотрудники НКИД, весь дипломатический персонал турецкого посольства во главе с послом Али Хайдаром Актаем и многие члены дипломатического корпуса.
26 сентября после первых контактов Сараджоглу с В. М. Молотовым последний дал в Кремле завтрак в честь турецкого министра. В числе приглашенных были все его сотрудники, посол Актай и советник Карабуда, а с советской, стороны – Потемкин, Деканозов, Терентьев и я. Завтрак проходил в очень непринужденной, я бы даже сказал, теплой дружественной атмосфере. Произносились велеречивые – и опять же очень дружественные – тосты, главным образом Молотовым и Сараджоглу. Когда тост произносил нарком, переводил его турецким гостям по-французски Потемкин. Сараджоглу провозглашал свои тосты по-турецки. Поднимаясь с бокалом в руке, он с дружелюбной улыбкой кивал мне. Это означало, что он приглашает меня сделать перевод, что я, конечно, и делал.
Но дружеская атмосфера, царившая за банкетным столом, увы, мало способствовала прогрессу в переговорах. После первой деловой встречи между Молотовым и Сараджоглу начавшийся было обмен мнениями надолго приостановился. Член советской делегации на переговорах А. В. Терентьев однообразно – в течение двух недель – сообщал мне, что дата нового свидания пока не назначена, что турецкий министр в сильном недоумении, что он начинает нервничать.
Официально пауза в переговорах мотивировалась чрезмерной занятостью главы нашей делегации В. М. Молотова. Но этот факт не объяснял всего. Со слов Терентьева я знал, что основная причина заключалась в неприемлемости предложений турецкой делегации, менять которые турецкое правительство не проявляло склонности. Тем временем положение обострилось еще больше: из Анкары было получено сообщение, что 28 сентября представители турецкого правительства парафировали (то есть предварительно подписали инициалами) англо-франко-турецкий договор о взаимной помощи.
Не пожелало турецкое правительство изменить свою позицию и тогда, когда деловые контакты между делегациями возобновились. В конечном итоге неуступчивость турецкой стороны предопределила безрезультатность московских переговоров.
Турецкое правительство, готовившееся со дня на день вступить в военный союз с Англией и Францией, одновременно намеревалось заключить пакт о взаимопомощи с Советским Союзом и стать, таким образом, связующим звеном между ним, с одной стороны, и Англией и Францией – с другой. Но согласие Советского Союза на подобную внешнеполитическую комбинацию противоречило бы статье IV недавно подписанного советско-германского договора о ненападении, в которой говорилось: «Ни одна из Договаривающихся Сторон не будет участвовать ни в какой-нибудь группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны».
Тем не менее в опубликованном по завершении визита Сараджоглу коммюнике обо всем этом и слова не говорилось. Оно было кратким и умеренно дружелюбным. Его текст гласил:
В день опубликования коммюнике я спросил у Терентьева, зашедшего ко мне в кабинет, не слишком ли оно обтекаемо и далековато от существа дела? Терентьев с досадой махнул рукой и промолвил:
– Ты прав, Николай Васильевич! Но так было решено, чтобы переговоры выглядели по возможности лучше, понимаешь? При данной ситуации…
– По поговорке – хорошая мина при плохой игре? – скептически заметил я.
– Выходит, что так, – хмуро согласился полпред.
18 октября Шюкрю Сараджоглу вместе со своими спутниками двинулся в обратный путь. Проводы на Курском вокзале происходили с такой же торжественностью, как и при встрече. Участие в них принимали все те же лица – от Наркоминдела, от столичных властей, турецкого посольства и дипкорпуса. На меня снова была возложена обязанность сопровождать турецкого министра – на этот раз до Севастополя, откуда в Стамбул его должен был доставить советский эсминец.
По дороге в Севастополь в салон-вагоне царило уныние. Коснулось оно не только турецкой части пассажиров, но и меня с А. В. Терентьевым, возвращавшимся на свой пост в Анкару. Он, как и я, предвидел неизбежный период трудностей в советско-турецких отношениях. Оставаясь наедине, мы немало говорили с ним на эту тему и пытались предугадать дальнейшие шаги турецкой дипломатии. Надо сказать, что действительность последующих лет превзошла наши наихудшие предположения.
Вечером в первый день путешествия Сараджоглу, уже облаченный в теплый домашний халат, предложил мне опять помериться с ним силами на шахматной доске. Мы сели играть, и тут я, невольно поддавшись чувству неудовлетворенности, в которое поверг меня исход переговоров, начисто забыл о дипломатическом такте. Не делая министру никаких скидок на его высокое положение, я выиграл у него подряд три партии. Крайне раздосадованный, Сараджоглу смешал на доске фигуры четвертой, безнадежной для него партии, буркнул себе под нос: «Кя-афи!» («Хватит!») – и удалился в свое купе.
– Ах, что вы наделали, господин директор! – с притворным ужасом схватился за голову присутствовавший при этом Карабуда. – Вы лишили его сна на всю ночь.
Я посмеялся с ним заодно, но подумал, что если министра и впрямь будет сегодня ночью мучить бессонница, то причин для этого у него достаточно и без поражения в шахматной баталии. Как бы там ни было, а игра на следующий день не возобновлялась. В душе я слегка корил себя за вчерашнюю «недипломатичную» игру, но значения этого эпизода не переоценивал.
Возвратившись 22 октября из Севастополя в Москву, я узнал, что 19 октября, то есть в тот день, когда Сараджоглу еще только приближался к Севастополю, в Анкаре был подписан англо-франко-турецкий договор о взаимной помощи.
Это было значительное, хотя и не неожиданное событие. По Анкарскому договору Турция обязывалась оказывать Англии и Франции помощь в случае, если эти державы будут вовлечены в военные действия в зоне Средиземного моря и на Балканах. Соответственно Англия и Франция обязывались оказывать Турции помощь, если она будет вовлечена в войну в том же географическом районе. Таким образом, по сути этого договора Турция не могла уже считаться нейтральной по отношению к начавшейся войне в Европе. Для ее внешнеполитического статуса больше подходило понятие страны – военного союзника, в данный момент, однако, не воюющего.
31 октября в своем докладе на внеочередной пятой сессии Верховного Совета СССР В. М. Молотов внес полную ясность в вопрос о советско-турецких переговорах.
«О существе этих переговоров, – так сказал он, – пишут за границей всякую небылицу… На самом деле речь шла о заключении двустороннего пакта взаимопомощи, ограниченного районами Черного моря и проливов. СССР считал, что заключение такого пакта не может побудить его к действиям, которые могли бы втянуть его в вооруженный конфликт с Германией, это во-первых, и что СССР должен иметь гарантию, что ввиду угрозы войны Турция не пропустит военных кораблей нечерноморских держав через Босфор в Черное море, это во-вторых. Турция отклонила обе эти оговорки СССР и тем сделала невозможным заключение пакта…
Как известно, правительство Турции предпочло связать свою судьбу с определенной группировкой европейских держав, участвующих в войне. Оно заключило пакт взаимопомощи с Англией и Францией, уже два месяца ведущими войну против Германии. Тем самым Турция окончательно отбросила осторожную политику нейтралитета и вступила в орбиту развертывающейся европейской войны».
На сессии я сидел в одной из лож для дипкорпуса по соседству с турецким послом Актаем и видел, как он насупился, когда переводчик перевел ему это место доклада Молотова.
С чрезвычайной заинтересованностью следили за обсуждавшимися на этой сессии вопросами иностранные дипломаты, часами просиживавшие в зале в течение всей трехдневной сессии и безумолчно комментировавшие их в кулуарах во время перерыва. Немало часов проводили в их обществе и ответственные работники Наркоминдела, чьей задачей было выявлять настроения в дипкорпусе, как бы держа руку на его пульсе.
Отголоски толков и пересудов, раздававшихся в кулуарах сессии и продолжавшихся в посольских особняках, докатились и до Спиридоновки, 17, где 7 ноября состоялся традиционный праздничный прием для дипкорпуса.
Многое отличало этот прием от прошлогоднего. Отмечу лишь три отличительные черты. Во-первых, то, что устраивался он не только от имени народного комиссара иностранных дел, но прежде всего от имени Председателя Совета Народных Комиссаров СССР. Поэтому в числе приглашенных можно было видеть немало членов Советского правительства, чего раньше не наблюдалось. Вторая отличительная черта являлась прямым следствием войны. В залах особняка на каждом шагу сталкивались, «не замечая» друг друга, французские и английские дипломаты, с одной стороны, германские – с другой. Такую же, правда уже застарелую, «слепоту» при нечаянных встречах обнаруживали дипломаты китайские и японские. И наконец, на приеме отсутствовали дипломаты Чехословакии и Польши, ставшие жертвами гитлеровской агрессии. В состав дипкорпуса в Москве они влились вновь только летом 1941 года.
Выбыли вскоре из его состава – уже по иной причине – и финские дипломаты. Переговоры в октябре – ноябре 1939 года между правительствами СССР и Финляндии о некотором изменении советско-финляндской государственной границы, к сожалению, не увенчались успехом. Обострившиеся в результате этого отношения осложнялись с каждым днем. Между двумя соседними странами начались военные действия, завершившиеся подписанием мирного договора 12 марта 1940 года.
Осень 1939 года, столь богатая событиями огромного масштаба как внутри нашей страны, так и на международной арене, оказалась для меня знаменательной и в личном плане. Наркомат выделил мне квартиру в одном из новых домов на застраивавшейся тогда Большой Калужской улице (ныне часть Ленинского проспекта). Трудно передать, с каким волнением я держал в руках ордер, дававший мне право занять три комнаты в благоустроенной квартире! И легко понять, с какой радостью мы покинули нашу комнатенку в аспирантском общежитии, что на Большой Пироговской, комнатенку в 14 квадратных метров, в которой мы ютились втроем, не переставая мечтать о маячившем где-то на туманном горизонте новом жилище. И вот мечта сбылась!
Возвращаясь от этого радостного семейного события к основному руслу повествования, я должен остановиться на начавшемся осенью и все возраставшем в зимние месяцы ухудшении внешнеполитического климата для нашей страны. Назову лишь некоторые факты, свидетельствовавшие об этом: 1) яростная антисоветская кампания западноевропейской прессы и радиовещания, как результат открыто враждебной политики правящих кругов Англии и Франции; 2) исключение Советского Союза – под их давлением – из Лиги Наций; 3) раздувание наших трудностей на финском фронте чуть ли не до фантастических масштабов.
Как я уже упоминал выше, после опубликования 12 мая предварительной англо-турецкой декларации о взаимной помощи и 23 июня – аналогичной франко-турецкой декларации Турция продолжала вести с Англией и Францией переговоры о заключении официального трехстороннего пакта о взаимной помощи. Не прекратились эти переговоры и после того, как началась вторая мировая война, хотя ситуация теперь коренным образом изменилась: Англия и Франция, партнеры Турции по обсуждаемому пакту, уже находились в состоянии войны с Германией.
Приглашая Сараджоглу в Москву, Советское правительство стремилось не только удержать Турцию вне войны, но и укрепить советско-турецкую дружбу, изрядно поколебленную в предыдущие годы. Публичные и конфиденциальные заверения турецких руководителей весной и летом 1939 года позволяли надеяться, что турецкое правительство трезво оценит ситуацию в Европе, сложившуюся в связи с войной, и воздержится от внешнеполитических шагов, которые сделали бы ее орудием в руках враждебных Советскому Союзу сил. Однако турецкая дипломатия, возглавляемая рьяным «западником» Шюкрю Сараджоглу, ставила перед собой иную, далеко идущую цель, вскрывшуюся в ходе советско-турецких переговоров в Москве.
Рассчитывая на обсуждение и подписание важного документа, Сараджоглу взял с собой группу высокопоставленных чиновников МИД.
20 сентября он со своей свитой в обществе советского полпреда в Анкаре А. В. Терентьева прибыл пароходом в Одессу. Встретить его там в качестве представителя Наркоминдела и сопровождать до Москвы в поездке было поручено мне. От турецкого посольства его встречал советник Зеки Карабуда. Когда на расцвеченном советскими и турецкими государственными флагами портовом причале к нам присоединились представители местных советских властей, то составилась весьма внушительная делегация встречающих. Мы поднялись на палубу парохода, подошли к группе высоких гостей, и здесь я приветствовал их от имени наркома, после чего представил ему всех встречающих от советской стороны. С не меньшей помпой прошли проводы Сараджоглу на вокзале, вплоть до посадки его в салон-вагон, в котором мы с Карабудой приехали из Москвы.
Дорога до Москвы, требовавшая в те времена почти двух суток, проходила на первых порах довольно однообразно. Сараджоглу уединился в своем купе с Карабудой, видимо, для получения информации о политической обстановке в Советском Союзе в условиях начавшейся войны в Европе. Уединились и мы с А. В. Терентьевым, моим компаньоном по купе.
От Алексея Васильевича я узнал много интересного. В частности, то, что англо-франко-турецкие переговоры практически завершены и что соответствующий пакт готов к подписанию, дата которого в значительной степени будет зависеть от результатов миссии Сараджоглу.
За совместными завтраками, обедами и ужинами в салон-вагоне было оживленно и весело. Министр умеренно пил, благодушно шутил, провозглашал тосты. Не отставали от него и сотрапезники, как турки, так и мы с Терентьевым. В первый же день пути выяснилось, что Сараджоглу заядлый шахматист, и я вызвался составить ему компанию за шахматной доской. Противник он был не из очень серьезных. Учтя это, я играл без напористости, охотно разрешал ему брать неудачные ходы обратно и благодаря такой тактике сумел проиграть половину партий. Он шумно радовался каждой победе, подсмеиваясь надо мной, и чувствительно огорчался при поражениях.
В Москве Сараджоглу встречали с подобающей его рангу пышностью. На перроне Киевского вокзала прибытия поезда ожидали: два заместителя наркома иностранных дел – В. П. Потемкин и В. Н. Деканозов, заместитель председателя Моссовета Д. Д. Королев, генеральный секретарь НКИД A. Е. Богомолов, заведующий Протокольным отделом НКИД B. Н. Барков, комендант города Москвы полковник Ф. И. Суворов, ответственные сотрудники НКИД, весь дипломатический персонал турецкого посольства во главе с послом Али Хайдаром Актаем и многие члены дипломатического корпуса.
26 сентября после первых контактов Сараджоглу с В. М. Молотовым последний дал в Кремле завтрак в честь турецкого министра. В числе приглашенных были все его сотрудники, посол Актай и советник Карабуда, а с советской, стороны – Потемкин, Деканозов, Терентьев и я. Завтрак проходил в очень непринужденной, я бы даже сказал, теплой дружественной атмосфере. Произносились велеречивые – и опять же очень дружественные – тосты, главным образом Молотовым и Сараджоглу. Когда тост произносил нарком, переводил его турецким гостям по-французски Потемкин. Сараджоглу провозглашал свои тосты по-турецки. Поднимаясь с бокалом в руке, он с дружелюбной улыбкой кивал мне. Это означало, что он приглашает меня сделать перевод, что я, конечно, и делал.
Но дружеская атмосфера, царившая за банкетным столом, увы, мало способствовала прогрессу в переговорах. После первой деловой встречи между Молотовым и Сараджоглу начавшийся было обмен мнениями надолго приостановился. Член советской делегации на переговорах А. В. Терентьев однообразно – в течение двух недель – сообщал мне, что дата нового свидания пока не назначена, что турецкий министр в сильном недоумении, что он начинает нервничать.
Официально пауза в переговорах мотивировалась чрезмерной занятостью главы нашей делегации В. М. Молотова. Но этот факт не объяснял всего. Со слов Терентьева я знал, что основная причина заключалась в неприемлемости предложений турецкой делегации, менять которые турецкое правительство не проявляло склонности. Тем временем положение обострилось еще больше: из Анкары было получено сообщение, что 28 сентября представители турецкого правительства парафировали (то есть предварительно подписали инициалами) англо-франко-турецкий договор о взаимной помощи.
Не пожелало турецкое правительство изменить свою позицию и тогда, когда деловые контакты между делегациями возобновились. В конечном итоге неуступчивость турецкой стороны предопределила безрезультатность московских переговоров.
Турецкое правительство, готовившееся со дня на день вступить в военный союз с Англией и Францией, одновременно намеревалось заключить пакт о взаимопомощи с Советским Союзом и стать, таким образом, связующим звеном между ним, с одной стороны, и Англией и Францией – с другой. Но согласие Советского Союза на подобную внешнеполитическую комбинацию противоречило бы статье IV недавно подписанного советско-германского договора о ненападении, в которой говорилось: «Ни одна из Договаривающихся Сторон не будет участвовать ни в какой-нибудь группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой стороны».
Тем не менее в опубликованном по завершении визита Сараджоглу коммюнике обо всем этом и слова не говорилось. Оно было кратким и умеренно дружелюбным. Его текст гласил:
«Пребывание в Москве Министра Иностранных Дел Турции г-на Сараджоглу, приехавшего в СССР с ответным визитом, послужило поводом для всестороннего обмена мнениями между представителем Турецкого Правительства и Правительством Советского Союза по вопросам взаимоотношений СССР и Турецкой Республики.
Этот обмен, происходивший в атмосфере сердечности, вновь подтвердил неизменность дружеских отношений между Советским Союзом и Турцией и общность стремлений обоих правительств к сохранению мира.
Оба правительства пришли к заключению о желании поддерживать и впредь контакт для совместного обсуждения вопросов, интересующих Советский Союз и Турецкую Республику».
В день опубликования коммюнике я спросил у Терентьева, зашедшего ко мне в кабинет, не слишком ли оно обтекаемо и далековато от существа дела? Терентьев с досадой махнул рукой и промолвил:
– Ты прав, Николай Васильевич! Но так было решено, чтобы переговоры выглядели по возможности лучше, понимаешь? При данной ситуации…
– По поговорке – хорошая мина при плохой игре? – скептически заметил я.
– Выходит, что так, – хмуро согласился полпред.
* * *
18 октября Шюкрю Сараджоглу вместе со своими спутниками двинулся в обратный путь. Проводы на Курском вокзале происходили с такой же торжественностью, как и при встрече. Участие в них принимали все те же лица – от Наркоминдела, от столичных властей, турецкого посольства и дипкорпуса. На меня снова была возложена обязанность сопровождать турецкого министра – на этот раз до Севастополя, откуда в Стамбул его должен был доставить советский эсминец.
По дороге в Севастополь в салон-вагоне царило уныние. Коснулось оно не только турецкой части пассажиров, но и меня с А. В. Терентьевым, возвращавшимся на свой пост в Анкару. Он, как и я, предвидел неизбежный период трудностей в советско-турецких отношениях. Оставаясь наедине, мы немало говорили с ним на эту тему и пытались предугадать дальнейшие шаги турецкой дипломатии. Надо сказать, что действительность последующих лет превзошла наши наихудшие предположения.
Вечером в первый день путешествия Сараджоглу, уже облаченный в теплый домашний халат, предложил мне опять помериться с ним силами на шахматной доске. Мы сели играть, и тут я, невольно поддавшись чувству неудовлетворенности, в которое поверг меня исход переговоров, начисто забыл о дипломатическом такте. Не делая министру никаких скидок на его высокое положение, я выиграл у него подряд три партии. Крайне раздосадованный, Сараджоглу смешал на доске фигуры четвертой, безнадежной для него партии, буркнул себе под нос: «Кя-афи!» («Хватит!») – и удалился в свое купе.
– Ах, что вы наделали, господин директор! – с притворным ужасом схватился за голову присутствовавший при этом Карабуда. – Вы лишили его сна на всю ночь.
Я посмеялся с ним заодно, но подумал, что если министра и впрямь будет сегодня ночью мучить бессонница, то причин для этого у него достаточно и без поражения в шахматной баталии. Как бы там ни было, а игра на следующий день не возобновлялась. В душе я слегка корил себя за вчерашнюю «недипломатичную» игру, но значения этого эпизода не переоценивал.
Возвратившись 22 октября из Севастополя в Москву, я узнал, что 19 октября, то есть в тот день, когда Сараджоглу еще только приближался к Севастополю, в Анкаре был подписан англо-франко-турецкий договор о взаимной помощи.
Это было значительное, хотя и не неожиданное событие. По Анкарскому договору Турция обязывалась оказывать Англии и Франции помощь в случае, если эти державы будут вовлечены в военные действия в зоне Средиземного моря и на Балканах. Соответственно Англия и Франция обязывались оказывать Турции помощь, если она будет вовлечена в войну в том же географическом районе. Таким образом, по сути этого договора Турция не могла уже считаться нейтральной по отношению к начавшейся войне в Европе. Для ее внешнеполитического статуса больше подходило понятие страны – военного союзника, в данный момент, однако, не воюющего.
31 октября в своем докладе на внеочередной пятой сессии Верховного Совета СССР В. М. Молотов внес полную ясность в вопрос о советско-турецких переговорах.
«О существе этих переговоров, – так сказал он, – пишут за границей всякую небылицу… На самом деле речь шла о заключении двустороннего пакта взаимопомощи, ограниченного районами Черного моря и проливов. СССР считал, что заключение такого пакта не может побудить его к действиям, которые могли бы втянуть его в вооруженный конфликт с Германией, это во-первых, и что СССР должен иметь гарантию, что ввиду угрозы войны Турция не пропустит военных кораблей нечерноморских держав через Босфор в Черное море, это во-вторых. Турция отклонила обе эти оговорки СССР и тем сделала невозможным заключение пакта…
Как известно, правительство Турции предпочло связать свою судьбу с определенной группировкой европейских держав, участвующих в войне. Оно заключило пакт взаимопомощи с Англией и Францией, уже два месяца ведущими войну против Германии. Тем самым Турция окончательно отбросила осторожную политику нейтралитета и вступила в орбиту развертывающейся европейской войны».
На сессии я сидел в одной из лож для дипкорпуса по соседству с турецким послом Актаем и видел, как он насупился, когда переводчик перевел ему это место доклада Молотова.
С чрезвычайной заинтересованностью следили за обсуждавшимися на этой сессии вопросами иностранные дипломаты, часами просиживавшие в зале в течение всей трехдневной сессии и безумолчно комментировавшие их в кулуарах во время перерыва. Немало часов проводили в их обществе и ответственные работники Наркоминдела, чьей задачей было выявлять настроения в дипкорпусе, как бы держа руку на его пульсе.
Отголоски толков и пересудов, раздававшихся в кулуарах сессии и продолжавшихся в посольских особняках, докатились и до Спиридоновки, 17, где 7 ноября состоялся традиционный праздничный прием для дипкорпуса.
Многое отличало этот прием от прошлогоднего. Отмечу лишь три отличительные черты. Во-первых, то, что устраивался он не только от имени народного комиссара иностранных дел, но прежде всего от имени Председателя Совета Народных Комиссаров СССР. Поэтому в числе приглашенных можно было видеть немало членов Советского правительства, чего раньше не наблюдалось. Вторая отличительная черта являлась прямым следствием войны. В залах особняка на каждом шагу сталкивались, «не замечая» друг друга, французские и английские дипломаты, с одной стороны, германские – с другой. Такую же, правда уже застарелую, «слепоту» при нечаянных встречах обнаруживали дипломаты китайские и японские. И наконец, на приеме отсутствовали дипломаты Чехословакии и Польши, ставшие жертвами гитлеровской агрессии. В состав дипкорпуса в Москве они влились вновь только летом 1941 года.
Выбыли вскоре из его состава – уже по иной причине – и финские дипломаты. Переговоры в октябре – ноябре 1939 года между правительствами СССР и Финляндии о некотором изменении советско-финляндской государственной границы, к сожалению, не увенчались успехом. Обострившиеся в результате этого отношения осложнялись с каждым днем. Между двумя соседними странами начались военные действия, завершившиеся подписанием мирного договора 12 марта 1940 года.
* * *
Осень 1939 года, столь богатая событиями огромного масштаба как внутри нашей страны, так и на международной арене, оказалась для меня знаменательной и в личном плане. Наркомат выделил мне квартиру в одном из новых домов на застраивавшейся тогда Большой Калужской улице (ныне часть Ленинского проспекта). Трудно передать, с каким волнением я держал в руках ордер, дававший мне право занять три комнаты в благоустроенной квартире! И легко понять, с какой радостью мы покинули нашу комнатенку в аспирантском общежитии, что на Большой Пироговской, комнатенку в 14 квадратных метров, в которой мы ютились втроем, не переставая мечтать о маячившем где-то на туманном горизонте новом жилище. И вот мечта сбылась!
* * *
Возвращаясь от этого радостного семейного события к основному руслу повествования, я должен остановиться на начавшемся осенью и все возраставшем в зимние месяцы ухудшении внешнеполитического климата для нашей страны. Назову лишь некоторые факты, свидетельствовавшие об этом: 1) яростная антисоветская кампания западноевропейской прессы и радиовещания, как результат открыто враждебной политики правящих кругов Англии и Франции; 2) исключение Советского Союза – под их давлением – из Лиги Наций; 3) раздувание наших трудностей на финском фронте чуть ли не до фантастических масштабов.