Шипов. Когда я жил в доме князя Долгорукова...
Михаловский. Да что вы врете-то? Не врали бы...
Шипов. Ну и ну...
Дама (Михаловскому). Успокойтесь. Не грубите. Что это с вами?
Михаловский. А чего он врет? Кто он такой, что врет? Почему я должен выслушивать?
Шипов. Ну и ну...
Дама. Это сам именинник.
Михаловский. Пардон... Так рассказывайте, что там такое было, у князя?
Шипов. Ну и ну...
Поп. А что, любезный Михайло Иваныч, нравится вам быть на людях? Вон скольких вы назвали. Нравится?
Шипов. Нравится, батюшка. У меня нынче сильное мандраже, се муа... Что-то я последние дни хвораю. А с людьми веселей.
Поп. Говорят, у вас имение недалеко?
Шипов. Да, Ясная Поляна. Слыхали? Хорошее сельцо.
Поп. Чего же вы сами там не живете? А там ведь граф Толстой обитает... Не родственник ли?
Шипов. Вестимо. Двоюродный брат. Я по материнской линии из Толстых... Эй! Пей-гуляй! Зимин денег не жалеет!
Дама (соседу). Фу, как он кричит в самое ухо! Как извозчик!
Сосед. Положить вам клубнички?
Дама. Мерси. Я еще холодную телятину хочу попробовать....
Шипов. Пей-гуляй! Мы вас не трогаем, и вы нас не трожьте!
Сосед. Ура!
Барышня (молодому человеку). Не скрою, вы мне тоже симпатичны.
Молодой человек. Я счастлив!
Барышня. В самом деле? Отчего же вы так робки все эти дни? Пригласили бы меня на прогулку или еще ято-нибудь...
Молодой человек. Что что-нибудь?
Барышня. Перестаньте...
Молодой человек. Нет уж, вы договаривайте: что что-нибудь? Что-нибудь это что, это материальное или духовное?
Барышня. Ну, пошла философия...
Поп (Шипову). Да вы сами-то чего не пьете? Ну-ка.
Шипов. Мерси. Пущай другие тоже пьют.
Поп (смеется). Пущай, пущай... А что это вы такой бледный?
Шипов. Устал я... Хлопот много. Имение ведь... Хе-хе!
Поп. Ха-ха!.. А что у князя, как вы там жили? Это ведь интересно, любезный. Ну-ка, расскажите, расскажите...
Михаловский. Теперь я перехожу на шампанское, господа.
Сосед (даме). Да мое имение ведь граничит с Ясной, в самом деле...
Дама. Ну и что он?
Сосед. С графом мы не кланяемся... Вздорный человек.
Молодой человек. Он ваш сосед? Говорят, книжки сочиняет?
Сосед Сочиняет, вот именно. (Даме.) А вам нравятся его сочинения?
Дама. Мне нравится Тургенев, у него есть основное направление, а у графа Толстого нет основного направления... Вы читали у него про войну? Меня, например, тошнит...
Сосед. Что вы разумеете под направлением? Он перессорил меня с моими крестьянами, вот что я вам скажу...
Дама. Нет, в самом деле, вам нравится у него про войну?
Молодой человек (барышне). У нас, например, его терпеть не могут....А вы?
Барышня. Я об этом не думала... (Шепотом.) Ах, да перестаньте же...
Михаловский. Ничего, ничего, он свое получит...
"Нехорошо, - подумал Шипов, - чего это они Левушку-то обижают?"
Молодой человек (барышне). А если что случится?
Барышня. Да что же может случиться?
Молодой человек. Ну, мы с вами, к примеру, останемся наедине...
Барышня. И что же? И что же?
Молодой человек. Господи, а вы не знаете, что бывает, когда двое страстных молодых людей остаются предоставленные самим себе? Не знаете?
Барышня. Догадываюсь.
Молодой человек. Ага! Догадываетесь... И не боитесь?
Барышня. Чего же?
Молодой человек. Ну, знаете... А разговоры о бесчестье? А слезы родителей? А проклятья?
Барышня (долго смеется). Сударь, сударь, я была замужем... Ха-ха! А вы считали, что я... ха-ха-ха...
Молодой человек. Ах, вот как... А я считал...
Поп (Шипову). Покайтесь, батюшка, покайтесь. Растворитесь...
Шипов. Ну, будя, отец Николай, будя... Эй! Чего приуныли?
Дама. Фу, как он кричит!
- Господа! - вдруг крикнул Михаловский, и с губ его полетели крошки. Граф, положим, человек ничего еебе... Но у него есть воззрения, свои собственные мнения. Конечно, и у меня есть свои взгляды, но эти взгляды вот какие: исполняй свой долг. А он еще до реформы давал своим крестьянам вольности, не задумываясь, в какое положение он ставит всех нас... Нас с вами, господа... Верно ведь? - обратился он к Шипову.
- Те-те-те-те, - сказал Шипов. - Бонжур.
- Теперь, - продолжал Михаловский, - он устроил у себя школу на свои деньги. Помилуйте: школу для крестьянских детей! И сам - в качестве учителя! Граф - учитель? И после этого он требует к себе уважения, которое ему подобает как графу, помещику и бывшему офицеру! Ну, я стараюсь с ним в обществе не встречаться - я весь в негодовании. Да и о чем с ним беседовать? Он доказывает, что отмена крепостного права - закон природы!.. Погоди, как бы тебя самого не двинули! Ха-ха-ха-ха! Как бы не двинули по-нашему!..
- Будя! - сказал Михаил Иванович. - Это же се-требьен получается. Чего вы его честите?.. Ты вот, ты... Ну?
- Пардон, - сказал Михаловский. утирая губы салфеткой, - пардон.
Все затихли.
- Пей-гуляй, - сказал Шипов, грустя и сникая, - пей-гуляй...
Постепенно стало темно от спустившегося вечера, и кто-то крикнул зажечь свечи. Начали все это проделывать сами, спотыкаясь, и падая, и все опрокидывая, пока все тот же вездесущий мальчик не дотянулся до каждого канделябра, до каждого подсвечника. И словно из былого, словно со дна безумной чьей-то памяти, всплыли и проявились забытые медные лица. Колеблющиеся, неверные, ускользающие, они то пропадали, то возникали вновь.
Голоса стали тише, приглушеннее, шутки откровеннее, неприязнь звонче. Но едва желтое пламя свечей заявило свои права, как перед Михаилом Ивановичем оказался большой синий конверт. Шипов вскрикнул едва слышно. Но все были увлечены беседой и потому никому до него не было никакого дела.. Он привычно вскрыл конверт, чувствуя, что трезвеет и вновь начинает мелко подрагивать. В конверте, как всегда, была четвертушка бумаги, но на сей раз она была пуста.
- Ууууу, - тихонечко завыл секретный агент, - беда какая!
- Хорошо, когда люди кругом, - сказал Севастьянов, почему-то оказавшийся рядом с Михаилом Ивановичем. - А как одному-то остаться? Не дай господь-с...
Поп (шепотом). Видно, письма ужасные у вас...
Шипов. Пужают.
Поп. Вон вы дрожите весь.
Севастьянов. Задрожишь тут... У меня и то голова гудит-с...
Поп. Одного не понимаю - вы с вашими-то деньгами могли бы в Америку, например, съездить, а вы тут, в Туле, сидите.
Шипов. Да ведь у меня имение... Должон я доход собирать? Я ведь, лямур-тужур, не могу от дохода отказываться.
Поп. Парле ву франсе?
Шипов. Ах ты, ей-богу... Да зачем уж так-то, отец?.. Обидеть меня желаете?..
Севастьянов. Конвертик-то синий. Придумают же.
Шипов (слабым голосом). Пей-гуляй... Зимин за всех платит... (Попу.) У меня же имение. За ним глаз нужен.
Севастьянов. Жизнь - она дороже-с.
Шипов. Какая еще жизнь?
Севастьянов. Ваша-с. Они в конверте могут и отраву прислать. Все могут-с.
Шипов. Не могу я имение бросить...
"Чего мне в Ясной-то надо? - снова подумал он. - Чего? Чего? Ну, я съезжу туда, а чего я? Чего мне там?.. - И вспомнил: - Ах, да граф же там, граф! А я-то думаю: чего? Граф Толстой... А чего граф? Я должен ему чего али он мне?.. Итальянца нет, черта, прощелыги, а то бы он сказал. Он знает..."
Поп. Что-то неприятное есть в этом нумере, не правда ли? Гляньте-ка, как комнаты расположены: одна, потом другая, а потом и еще одна... Вы велите и в тех комнатах свет зажечь, велите.
Шипов. Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте.
Севастьянов. А прошлым летом здесь одну молодую даму убили-с...
Поп. Фу, страсти какие! А вам разве приятно, Ми-хайло Иваныч, такое слышать?
Шипов. Мы вас не трогаем, и вы нас не трожьте.
Севастьянов. Какие же это страсти? Сама жизнь. Покуда здесь купцы гуляли, ее в той комнате, во-он в той, подушкой накрыли - и все.
Молодой человек (барышне). Я, наверное, влюблен в вас. Со мною черт знает что происходит...
Барышня. А вы не боитесь, что кто-нибудь увидит?
Молодой человек. Что увидит?
Барышня (шепотом). Вашу руку... Милостивый государь, уберите руку! Вы не смеете...
Молодой человек. Ну вот, ей-богу...
Севастьянов (даме). Вам клубнички-с?
Михаловский. А кто он такой? Что ему надо?
Дама. Да это же хозяин гостиницы.
Михаловский. Пардон...
Севастьянов. Это ничего-с. Может, еще чего хотите?
Дама. Мерси. Я хочу вон от того гуся немного.
Пустое письмо повергло Шилова в полный трепет. В зыбком пламени свечей мерещились всякие страсти. Он был почти совсем трезв, но слабость сковала его, а грузный поп и Севастьянов сидели так плотно, что не хватало воздуху. А праздник продолжался. Кто-то выходил, появлялись какие-то новые, незнакомые люди, их угловатые , тени метались по стенам, длинные руки тянулись к блюдам, слышались чавканье, сопенье, смех. Дверь уже вовсе не запиралась. И Шилову вдруг захотелось подпрыгнуть, вырваться из этого душного, цепкого круга, выскочить в окно и лететь выше, выше, выше... Он приник щекой к горячему плечу отца Николая и тихо сказал:
- Батюшка, куды же выше-то? Тама - небеса одни... На круглом лице отца Николая играли тени, и нельзя было понять, смеется он или плачет, жалея Шилова. Сквозь серебряную бороду поблескивали влажные губы, два маленьких темных внимательных зрачка будто бы сострадали.
- А вы сходите, Михаил Иваныч, в ту комнату, - сказал Севастьянов шепотом, - во-он в ту, и сами увиди-те-с...
- Зачем? - испугался Шипов. - Зачем это мне туда ходить?
- Ежели не верите...
- Вроде бы там и сейчас кто-то есть, - сказал поп.
- Эх, - вздохнул Севастьянов, - продам все - и в Москву...
"Верно, - подумал Шипов, - и я в Москву! Вот радость... Пущай они тут сами, без меня..."
Тут он приподнялся, заработал локтями, начал выбираться из душного круга.
- Позволь, позволь... Да позволь, се муа!.. Да подвинься...
- Куда это вы? - засмеялся поп. - Уж не в Москву ли собрались?
- В Москву, в Москву, - твердил Шипов, выбираясь. - Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте... В Москву...
Он лез через стулья, через кресла, наступал на чьи-то ноги, отбивался от чьих-то рук, пытавшихся его удержать. Ему казалось: еще шаг - и Москва откроется перед ним, и все несчастья кончатся. Он видел перёд собой широкую, теплую, мягкую Матренину постель и торопился, карабкался - скорей-скорей под пестрое одеяло, обо всем позабыть...
...Очнулся Михаил Иванович в незнакомой каморке со сводчатым потолком. Он лежал на жесткой койке. Прекрасный его костюм, вычищенный и отутюженный, аккуратно висел рядом на спинке стула. В окно было видно, что майское утро в разгаре. Голова болела. Воспоминаний не было. Возле стояли Севастьянов и мальчик в красном казакине. У Севастьянова было суровое, непроницаемое лицо, будто маска.
- В Москву собрались? - спросил он без интереса.
- Ага, - вспомнил Шипов, - в Москву, Матрена там у меня.
- Надо бы рассчитаться, - сказал Севастьянов и протянул счет.
Шипов схватил бумажку, вспомнил про ассигнации и чуть было не закричал, но едва прикоснулся к сюртуку, они захрустели успокоительно. От сердца отлегло. Скомканные бумажки посыпались на койку. Шипов засмеялся.
- Лямур?.. - И принялся считать.
Но сколько он ни считал, как ни пересчитывал, не хватало сорока рублей.
- Не знаю-с, - сказал хозяин и отворотился, - сами гуляли-с...
Шипов засуетился, вновь расправил все бумажки, разгладил их, отогнул загнутые уголки, но денег не прибавлялось.
- Может, я из Москвы пришлю?
- Не знаю-с, - сказал Севастьянов, - нам это ни к че-му-с. Извольте платить.
- Может, гарнитуром не побрезгуете? - спросил Шипов, кивая на панталоны цвета беж и коричневый сюртук из альпага, обшитый по бортам шелковою тесьмою.
- Ладно, - вздохнул хозяин, - посчитаем-с.
- Цилиндр там, в нумере...
- Посчитаем-с. - И приказал мальчику в красном казакине. - А ну, слетай живо...
Мальчик улетел.
- Больше ничего нет, - сказал Шипов.
- Ой ли?
- Пальто гороховое?
- Пойдет-с...
- Ну, будя?
- В расчете-с...
И вот Михаил Иванович облачился в старую свою одежду и пошел к выходу. Хозяин проводил его до дверей и на прощанье сунул ему в руку полтинник.
- Мерси, - сказал Шипов и побрел в сторону Москвы.
10
(Из письма генерала Потапова - генералу Тучкову)
...сохранять полное спокойствие. Ничего еще не известно с достоверностью. Полковник Муратов - фигура увлекающаяся, я его хорошо знаю. Теперь не время для вздохов и восклицаний. Не могу вспомнить, Милостивый Государь, как родилась идея с этим агентом. С несомненностью помню, что выдвинули его у вас, в Москве, расхвалили, приукрасили, вознесли. Кто он такой? Откуда? Почему надо было ему доверять столь важное дело?
Было бы очень кстати установить, кто непосредственно этим распорядился. Ведь Вы только представьте: мы и в дальнейшем будем пользоваться подобными сомнительными рекомендациями, и это будет повергать нас в постоянные неудачи.
В конце концов, я не вижу ничего предосудительного в главном направлении наших стараний, хотя сознаюсь, что избранный нами метод оказался слабым и даже вредным.
Я рассуждаю так: ежели, предположим, Полковниц Муратов по каким-то личным соображениям вводит нас в заблуждение, то, стало быть, эта каналья М. Зимин все-таки провел работу, во всяком случае, устроил типографию. (Вы мне писали об этом.) То, что он пьянствовал, это еще ни об чем не говорит... Важен ведь результат, не так ли?..
Отлично помню, что я был против его кандидатуры.
Серьезное дело политического сыска нельзя поручать безвестным пьяницам: агентам, не прошедшим специальной подготовки, не имеющим большого опыта...
(Долгоруков - Потапову)
...Кто такой этот Зимин? Мне эта фамилия неизвестна. Неужели нельзя было проследить, чтобы это весьма щепетильное дело было поручено агенту понадежнее? Установите, кто непосредственно ведал всем этим в Москве.
С ужасом представляю лицо Государя, когда он узнает об этом скандале!..
(Тучков - графу Крейцу)
...Вот вам, пожалуйста, Милостивый Государь Генрих Киприянович, какое ужасное происшествие! А я ведь чув. ствовал это, когда это чудовище с манерами лакея по" явилось в моем кабинете. Я уже тогда знал, как оно вс" будет. Я предупреждал Генерала Потапова, предупреждал Вас, но меня не послушались.
Генералу Потапову угодно теперь все переворотить наизнанку и представить дело таким образом, что, мол, Петербург к назначению этого чудовища не имеет отношения. Это неслыханно! Князь Долгоруков сам одобрил эту кандидатуру по причинам, всем нам хорошо известным, а именно потому, что это чудовище - из его дворовых людей.
Вот и представьте себе, что же нынче: Граф Толстой оболган, и мы подставили его под удар. Слава богу, что не дошло до действий. Ведь могло бы случиться самое ужасное.
Вот что получается, когда люди начинают стараться ради себя, а не ради Государя и Отечества.
(Из письма Л. Толстого - Т. А. Ергольской)
...Я нынче еду из Москвы, сам не знаю куда - в Бугу-руслан или в Елтон, решу в Самаре... Мальчики здоровы, Москва нам не нравится, По журналу слава Богу. Целую ваши руки..,
(Тучков - Шеншину)
...и в течение полугода Вы, Ваше Высокоблагородие, не могли распознать сего недоразумения, а аккуратно докладывали мне весь этот вздор да еще отправляли деньги этому чудовищу неизвестно на что...
(Крейц - Тучкову)
Кто конкретно предложил эту кандидатуру, теперь установить трудно, почти невозможно, и единственное, что я позволю себе утверждать, что решение это созрело не в моем ведомстве...
(Крейц - Неизвестному)
...Мы можем быть спокойны. Это III Отделение перемудрило по своему обыкновению. Они имеют обыкновение входить в раж, когда представляется возможность схватить одного-другого злоумышленника или даже невинного, лишь бы доказать свою деятельность. О средствах они не беспокоятся. Вот отчего сие и получилось.
Что же касается нас, Полиции, то, предоставь они это дело нам, мы бы повели его совсем иначе, и был бы успех.
Конечно, ежели это все обман с Графом Толстым, то не исключено, что опасения все-таки не напрасны, ведь вы подумайте, Ваше Превосходительство, все безумные идеи, все возмутительные прожекты рождаются не в головах простого народа, а в головах именно просвещенной части общества. А Граф Толстой к тому же и пишет, говорят. Так почему же ему и не проповедовать в письменной форме различные нигилистические мнения? Ему и карты в руки. Так что, думаю, нет дыма без огня...
(Тучков - Потапову)
...ибо это более чем странно. Тула не входит во вверенный мне район, и я участвовал во всей этой истории на правах, так сказать, наблюдателя и помощника. Теперь же, после установления мерзкой деятельности агента, направленного в Тулу Вами, я становлюсь по чьей-то воле чуть ли не главным действующим лицом! А ведь я, Александр Львович, неоднократно выражал сомнения относительно личности этого чудовища и даже слышал упреки в свой адрес по поводу моей мнимой нерешительности.
Теперь же дело оборачивается так, что будто бы это именно я придумал кандидатуру этого М. Зимина...
(Жандармский полковник Воейков - Муратову)
...Что же ты натворил, брат? Теперь тут целая буря, и конца ей не видно. Представляю, что делается в Петербурге, если у нас - полная вакханалия.
В дело это нынче втянуты все, все до него причастны, кроме, пожалуй, меня да еще кой-кого, хотя теперь уж и не поймешь, кто причастен, а кто нет.
Как же тебе удалось уследить за этой образиной? Вот еще чудо девятнадцатого века! Я в тебе никогда не сомневался, как ты, надеюсь, помнишь, и рад, что ты смог утвердить себя, несмотря на всяческие козни высших чинов. Пусть знают, что мы тоже не лыком шиты и у нас за спиною Крымская.
Однако, Николай Серафимович, милейший, должен тебе признаться, что все-таки, не надеюсь на полный твой успех, ибо ты есть разоблачитель, разоблачитель зла, но разоблачитель такого роду, который поставил под сомнение предначертания наших "богов", а они сего страсть как не любят.
Слышал я, будто собираются тебя к Ордену представлять. И поделом...
СЕКРЕТНО
Управляющий III Отделением
Собственной Его Императорского
Величества Канцелярии
С.-Петербург
Господину Полковнику Корпуса Жандармов, находящегося в Тульской губернии. Муратову
Господин Полковник, Ваши донесения разоблачительного свойства поставили под угрозу исход выполнения ответственной операции.
Надеюсь, что все сообщенное Вами будет иметь подтверждение. Во всяком случае, предпримите срочно следующие меры:
1) Немедленно арестуйте М. Зимина и отправьте его С фельдъегерем в Москву для дальнейшего препровождения.
2) Постарайтесь разыскать агента, именуемого Гирос, и также арестуйте его и препроводите в Москву также.
3) Предпримите все необходимое, чтобы слухи об операции, имевшей место, никоим образом не достигли до Графа Толстого во избежание неприятных последствий.
Генерал Потапов
(Князь Долгоруков - генералу Потапову)
...Что делать, Любезный Александр Львович, надо бы представить Полковника Муратова к Ордену и вообще попечься о нем...
(Из письма Л. Толстого - М. А. Маркович)
...Зимой я поправился, но теперь опять кашляю и нынче из Москвы уезжаю на кумыс...
(Из письма Л. Толстого - Т. А. Ергольской)
...Я нынче еду из Самары за 130 верст в Каралык, Николаевского уезда... Путешествие я сделал прекрасное, место мне очень нравится, здоровье лучше... Алексей и ребята живы и здоровы, что можете сообщить их родным...
СЕКРЕТНО
От Штаб-Офицера Корпуса Жандармов,
находящегося в Тульской губернии
Управляющему III Отделением
Собственной Его Императорского
Величества Канцелярии,
Свиты Его Величества,
Г-ну Генерал-Маиору и Кавалеру Потапову
Спешу донести, Ваше Превосходительство, что еще до получения Вашего распоряжения об арестовании М. Зимина последний исчез из Тулы.
По наведенным справкам выяснилось, что он направился в Москву сам, хотя цель его путешествия мне неизвестна.
Что же касается Гироса, то, как я уже докладывал Вашему Превосходительству, сей господин исчез уже с месяц назад в неизвестном направлении.
По непроверенным слухам стало известно, что некто похожий на этого господина скрывается якобы в одном из тульских ночлежных домов. Дознание, произведенное моими людьми, ничего установить не помогло. Был обнаружен человек, действительно напоминающий Гироса, но он оказался известным бродягой Симеоновым.
Как мне удалось установить, Граф Лев Николаевич Толстой в полном неведении о происходящем вчера отправился через Москву в Казань для лечения кумысом.
О чем имею честь донести Вашему Превосходительству.
Полковник Муратов
11
Майский полдень был великолепен. Особенно это ощущалось на Московском тракте, в той его части, которая отстоит от Тулы верст пятьдесят и не достигает еще Серпухова с его взгорками, колокольнями и свежезеленой поймой Оки.
Сосны вперемежку с березами, осинами и дубами, покрытыми молодым, но уже крупным листом; густая трава, которой еще не коснулись июльские жары; кое-где мелькающие голубые ручьи, речки, озерки; поляны, переполненные цветами, легкий звон насекомых - все это было праздником природы, от которого кружится голова и забываются несчастья. Да еще ко всему же аромат земли, воды, леса. Какое удивительное счастье! Да к тому же еще невозможная тишина, словно и нет в целом мире уже ни голосов людей, ни шума брани, ни звуков труб, ни грохота молотов, ни плача, ни хохота - ничего.
Вот в это время в сторону Москвы, утопая колесами в песке, бесшумная, словно фантазия, медленно катила почтовая карета, выкрашенная когда-то в коричневый цвет, старая и уже кое-где пооблупившаяся. По обеим сторонам тракта высился бескрайний чистый лес, и казалось, что он тоже медленно движется, сжимая дорогу, силясь перекинуть через нее свои ветви.
В карете сидели трое - мужчина средних лет, бородатый, одетый скромно, и два крестьянских мальчика.
Все трое, почти по пояс высунувшись в окна, раскрыв широко глаза, с наслаждением любовались дорогой и всем карнавалом майской природы, понимание которой было им, видимо, доступно.
В самом узком месте тракта, где песчаная дорога, казалось, вот-вот совсем исчезнет под натиском тянущихся друг к другу деревьев, за несильным поворотом они вдруг увидели странного пешехода.
Он шел по самому краю дороги тоже по направлению к Москве. На нем был крепко поношенный, мышиного цвета сюртук, на голове черный котелок, он легко ступал по песку босыми ногами, а через плечо были перекинуты сапоги, и свежесрезанная палка, зажатая в руке, четко отбивала шаг.
Путники в карете переглянулись с улыбкой. Экое странное создание! Экипаж поравнялся с пешеходом, даже обогнал его несколько. Человек головы не поворотил. Лицо его в бакенбардах было устремлено вперед, словно какая-то тайная, неотвратимая мысль руководила его движениями и влекла его, босого, по тракту.
- Эй! - крикнули мальчики.
Но он продолжал вышагивать, словно никого, кроме него, и не было среди этого безмолвного лесного океана.
Наконец карета обогнала его.
- Эй! - снова закричали мальчики. - Садись к нам, подвезем!
Тут он, как бы проснувшись, глянул в их сторону, и улыбнулся тонкими, сухими губами, и покачал головой. И едва он успел увидеть два счастливых детских лица, да недлинную бороду мужчины, да спину кучера, как все это тотчас же скрылось в кустах за поворотом.
Двое суток шел Михаил Иванович, ночуя на случайных сеновалах, питаясь захваченным с собой караваем и запивая его ключевой водой. Двое суток дорога благоприятствовала ему, оберегая от разбойников и лишних встреч. Идти босиком было легко и даже приятно. Дикий лес, начавший почти забываться в городской жизни, вдруг словно ожил, вернулся, напомнил о себе, и сердце Шилова дрогнуло. Он шел, дыша лесными испарениями, стараясь держаться в целительной тени, и мысли его, почти все, были чистые и звонкие, как серебряные колокола.
Конечно, когда за спиною осталась будто целая жизнь, а впереди неизвестная, пустая глухота, где возможно все - -кнуты и пряники, - будешь, будешь наслаждаться этим лесом, этой погодой, этими пестрыми цветами, далекими от людской суеты и страданий. Конечно, Москва приближается неотвратимо, но пока она где-то там еще, здесь царит покой и тянется следом неугасимое недавнее прошлое, в котором ты был прекрасен, ловок и умен. И хотя там тоже бывало всякое, но ведь Дася-то была, она ведь не придумывалась, белую шейку подставляла. А как же... И были деньги, и был сюртук из коричневого альпага, и трехкомнатный нумер у Севастьянова, и был Гирос, шельма... А он ничего себе был, итальянец этот, этот грек чертов, а может, и цыган, кто ж его знает... На дуб полез, тулуп захватить не позабыл, вот прощелыга! Волки вокруг ходят, а грек этот спит себе в тулупе, будто в люльке, ну и грек!.. А старуха-то чуть косточки не сломала - как обняла. Эвон какая вымахала на подаянии-то! Да вон и я иду, ровно богомолец какой, однако у меня впереди, се муа, Москва, да их высокоблагородие Шеншин с их благородием Шляхти-ным готовятся душу из меня вынуть. На молебствие иду, на поклонение!
Так он шел, браво опуская в пыль и песок босые ноги, смеясь и плача, содрогаясь и не теряя присутствия духа, пока не повстречалась ему почтовая станция с постоялым двором. Возле крыльца увидел он давешнюю карету и ближе подходить не стал, а присел на опушке, привалился спиною к стволу, погрузил разгоряченные ноги в про" хладную траву и принялся с почтительного расстояния созерцать людей. А люди суетились возле кареты, запрягали лошадей, беседовали на крыльце о чем-то, и этот был, с негустой бородою, высокий, сильный, и два крестьянских мальчика стояли возле него, и он одному из них ладонь положил на русую голову. А напротив стоял станционный смотритель, а из-за плеча его выглядывала растрепанная баба, и шел какой-то веселый разговор, и обрывки смеха долетали до секретного агента.
Михаловский. Да что вы врете-то? Не врали бы...
Шипов. Ну и ну...
Дама (Михаловскому). Успокойтесь. Не грубите. Что это с вами?
Михаловский. А чего он врет? Кто он такой, что врет? Почему я должен выслушивать?
Шипов. Ну и ну...
Дама. Это сам именинник.
Михаловский. Пардон... Так рассказывайте, что там такое было, у князя?
Шипов. Ну и ну...
Поп. А что, любезный Михайло Иваныч, нравится вам быть на людях? Вон скольких вы назвали. Нравится?
Шипов. Нравится, батюшка. У меня нынче сильное мандраже, се муа... Что-то я последние дни хвораю. А с людьми веселей.
Поп. Говорят, у вас имение недалеко?
Шипов. Да, Ясная Поляна. Слыхали? Хорошее сельцо.
Поп. Чего же вы сами там не живете? А там ведь граф Толстой обитает... Не родственник ли?
Шипов. Вестимо. Двоюродный брат. Я по материнской линии из Толстых... Эй! Пей-гуляй! Зимин денег не жалеет!
Дама (соседу). Фу, как он кричит в самое ухо! Как извозчик!
Сосед. Положить вам клубнички?
Дама. Мерси. Я еще холодную телятину хочу попробовать....
Шипов. Пей-гуляй! Мы вас не трогаем, и вы нас не трожьте!
Сосед. Ура!
Барышня (молодому человеку). Не скрою, вы мне тоже симпатичны.
Молодой человек. Я счастлив!
Барышня. В самом деле? Отчего же вы так робки все эти дни? Пригласили бы меня на прогулку или еще ято-нибудь...
Молодой человек. Что что-нибудь?
Барышня. Перестаньте...
Молодой человек. Нет уж, вы договаривайте: что что-нибудь? Что-нибудь это что, это материальное или духовное?
Барышня. Ну, пошла философия...
Поп (Шипову). Да вы сами-то чего не пьете? Ну-ка.
Шипов. Мерси. Пущай другие тоже пьют.
Поп (смеется). Пущай, пущай... А что это вы такой бледный?
Шипов. Устал я... Хлопот много. Имение ведь... Хе-хе!
Поп. Ха-ха!.. А что у князя, как вы там жили? Это ведь интересно, любезный. Ну-ка, расскажите, расскажите...
Михаловский. Теперь я перехожу на шампанское, господа.
Сосед (даме). Да мое имение ведь граничит с Ясной, в самом деле...
Дама. Ну и что он?
Сосед. С графом мы не кланяемся... Вздорный человек.
Молодой человек. Он ваш сосед? Говорят, книжки сочиняет?
Сосед Сочиняет, вот именно. (Даме.) А вам нравятся его сочинения?
Дама. Мне нравится Тургенев, у него есть основное направление, а у графа Толстого нет основного направления... Вы читали у него про войну? Меня, например, тошнит...
Сосед. Что вы разумеете под направлением? Он перессорил меня с моими крестьянами, вот что я вам скажу...
Дама. Нет, в самом деле, вам нравится у него про войну?
Молодой человек (барышне). У нас, например, его терпеть не могут....А вы?
Барышня. Я об этом не думала... (Шепотом.) Ах, да перестаньте же...
Михаловский. Ничего, ничего, он свое получит...
"Нехорошо, - подумал Шипов, - чего это они Левушку-то обижают?"
Молодой человек (барышне). А если что случится?
Барышня. Да что же может случиться?
Молодой человек. Ну, мы с вами, к примеру, останемся наедине...
Барышня. И что же? И что же?
Молодой человек. Господи, а вы не знаете, что бывает, когда двое страстных молодых людей остаются предоставленные самим себе? Не знаете?
Барышня. Догадываюсь.
Молодой человек. Ага! Догадываетесь... И не боитесь?
Барышня. Чего же?
Молодой человек. Ну, знаете... А разговоры о бесчестье? А слезы родителей? А проклятья?
Барышня (долго смеется). Сударь, сударь, я была замужем... Ха-ха! А вы считали, что я... ха-ха-ха...
Молодой человек. Ах, вот как... А я считал...
Поп (Шипову). Покайтесь, батюшка, покайтесь. Растворитесь...
Шипов. Ну, будя, отец Николай, будя... Эй! Чего приуныли?
Дама. Фу, как он кричит!
- Господа! - вдруг крикнул Михаловский, и с губ его полетели крошки. Граф, положим, человек ничего еебе... Но у него есть воззрения, свои собственные мнения. Конечно, и у меня есть свои взгляды, но эти взгляды вот какие: исполняй свой долг. А он еще до реформы давал своим крестьянам вольности, не задумываясь, в какое положение он ставит всех нас... Нас с вами, господа... Верно ведь? - обратился он к Шипову.
- Те-те-те-те, - сказал Шипов. - Бонжур.
- Теперь, - продолжал Михаловский, - он устроил у себя школу на свои деньги. Помилуйте: школу для крестьянских детей! И сам - в качестве учителя! Граф - учитель? И после этого он требует к себе уважения, которое ему подобает как графу, помещику и бывшему офицеру! Ну, я стараюсь с ним в обществе не встречаться - я весь в негодовании. Да и о чем с ним беседовать? Он доказывает, что отмена крепостного права - закон природы!.. Погоди, как бы тебя самого не двинули! Ха-ха-ха-ха! Как бы не двинули по-нашему!..
- Будя! - сказал Михаил Иванович. - Это же се-требьен получается. Чего вы его честите?.. Ты вот, ты... Ну?
- Пардон, - сказал Михаловский. утирая губы салфеткой, - пардон.
Все затихли.
- Пей-гуляй, - сказал Шипов, грустя и сникая, - пей-гуляй...
Постепенно стало темно от спустившегося вечера, и кто-то крикнул зажечь свечи. Начали все это проделывать сами, спотыкаясь, и падая, и все опрокидывая, пока все тот же вездесущий мальчик не дотянулся до каждого канделябра, до каждого подсвечника. И словно из былого, словно со дна безумной чьей-то памяти, всплыли и проявились забытые медные лица. Колеблющиеся, неверные, ускользающие, они то пропадали, то возникали вновь.
Голоса стали тише, приглушеннее, шутки откровеннее, неприязнь звонче. Но едва желтое пламя свечей заявило свои права, как перед Михаилом Ивановичем оказался большой синий конверт. Шипов вскрикнул едва слышно. Но все были увлечены беседой и потому никому до него не было никакого дела.. Он привычно вскрыл конверт, чувствуя, что трезвеет и вновь начинает мелко подрагивать. В конверте, как всегда, была четвертушка бумаги, но на сей раз она была пуста.
- Ууууу, - тихонечко завыл секретный агент, - беда какая!
- Хорошо, когда люди кругом, - сказал Севастьянов, почему-то оказавшийся рядом с Михаилом Ивановичем. - А как одному-то остаться? Не дай господь-с...
Поп (шепотом). Видно, письма ужасные у вас...
Шипов. Пужают.
Поп. Вон вы дрожите весь.
Севастьянов. Задрожишь тут... У меня и то голова гудит-с...
Поп. Одного не понимаю - вы с вашими-то деньгами могли бы в Америку, например, съездить, а вы тут, в Туле, сидите.
Шипов. Да ведь у меня имение... Должон я доход собирать? Я ведь, лямур-тужур, не могу от дохода отказываться.
Поп. Парле ву франсе?
Шипов. Ах ты, ей-богу... Да зачем уж так-то, отец?.. Обидеть меня желаете?..
Севастьянов. Конвертик-то синий. Придумают же.
Шипов (слабым голосом). Пей-гуляй... Зимин за всех платит... (Попу.) У меня же имение. За ним глаз нужен.
Севастьянов. Жизнь - она дороже-с.
Шипов. Какая еще жизнь?
Севастьянов. Ваша-с. Они в конверте могут и отраву прислать. Все могут-с.
Шипов. Не могу я имение бросить...
"Чего мне в Ясной-то надо? - снова подумал он. - Чего? Чего? Ну, я съезжу туда, а чего я? Чего мне там?.. - И вспомнил: - Ах, да граф же там, граф! А я-то думаю: чего? Граф Толстой... А чего граф? Я должен ему чего али он мне?.. Итальянца нет, черта, прощелыги, а то бы он сказал. Он знает..."
Поп. Что-то неприятное есть в этом нумере, не правда ли? Гляньте-ка, как комнаты расположены: одна, потом другая, а потом и еще одна... Вы велите и в тех комнатах свет зажечь, велите.
Шипов. Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте.
Севастьянов. А прошлым летом здесь одну молодую даму убили-с...
Поп. Фу, страсти какие! А вам разве приятно, Ми-хайло Иваныч, такое слышать?
Шипов. Мы вас не трогаем, и вы нас не трожьте.
Севастьянов. Какие же это страсти? Сама жизнь. Покуда здесь купцы гуляли, ее в той комнате, во-он в той, подушкой накрыли - и все.
Молодой человек (барышне). Я, наверное, влюблен в вас. Со мною черт знает что происходит...
Барышня. А вы не боитесь, что кто-нибудь увидит?
Молодой человек. Что увидит?
Барышня (шепотом). Вашу руку... Милостивый государь, уберите руку! Вы не смеете...
Молодой человек. Ну вот, ей-богу...
Севастьянов (даме). Вам клубнички-с?
Михаловский. А кто он такой? Что ему надо?
Дама. Да это же хозяин гостиницы.
Михаловский. Пардон...
Севастьянов. Это ничего-с. Может, еще чего хотите?
Дама. Мерси. Я хочу вон от того гуся немного.
Пустое письмо повергло Шилова в полный трепет. В зыбком пламени свечей мерещились всякие страсти. Он был почти совсем трезв, но слабость сковала его, а грузный поп и Севастьянов сидели так плотно, что не хватало воздуху. А праздник продолжался. Кто-то выходил, появлялись какие-то новые, незнакомые люди, их угловатые , тени метались по стенам, длинные руки тянулись к блюдам, слышались чавканье, сопенье, смех. Дверь уже вовсе не запиралась. И Шилову вдруг захотелось подпрыгнуть, вырваться из этого душного, цепкого круга, выскочить в окно и лететь выше, выше, выше... Он приник щекой к горячему плечу отца Николая и тихо сказал:
- Батюшка, куды же выше-то? Тама - небеса одни... На круглом лице отца Николая играли тени, и нельзя было понять, смеется он или плачет, жалея Шилова. Сквозь серебряную бороду поблескивали влажные губы, два маленьких темных внимательных зрачка будто бы сострадали.
- А вы сходите, Михаил Иваныч, в ту комнату, - сказал Севастьянов шепотом, - во-он в ту, и сами увиди-те-с...
- Зачем? - испугался Шипов. - Зачем это мне туда ходить?
- Ежели не верите...
- Вроде бы там и сейчас кто-то есть, - сказал поп.
- Эх, - вздохнул Севастьянов, - продам все - и в Москву...
"Верно, - подумал Шипов, - и я в Москву! Вот радость... Пущай они тут сами, без меня..."
Тут он приподнялся, заработал локтями, начал выбираться из душного круга.
- Позволь, позволь... Да позволь, се муа!.. Да подвинься...
- Куда это вы? - засмеялся поп. - Уж не в Москву ли собрались?
- В Москву, в Москву, - твердил Шипов, выбираясь. - Я вас не трогаю, и вы меня не трожьте... В Москву...
Он лез через стулья, через кресла, наступал на чьи-то ноги, отбивался от чьих-то рук, пытавшихся его удержать. Ему казалось: еще шаг - и Москва откроется перед ним, и все несчастья кончатся. Он видел перёд собой широкую, теплую, мягкую Матренину постель и торопился, карабкался - скорей-скорей под пестрое одеяло, обо всем позабыть...
...Очнулся Михаил Иванович в незнакомой каморке со сводчатым потолком. Он лежал на жесткой койке. Прекрасный его костюм, вычищенный и отутюженный, аккуратно висел рядом на спинке стула. В окно было видно, что майское утро в разгаре. Голова болела. Воспоминаний не было. Возле стояли Севастьянов и мальчик в красном казакине. У Севастьянова было суровое, непроницаемое лицо, будто маска.
- В Москву собрались? - спросил он без интереса.
- Ага, - вспомнил Шипов, - в Москву, Матрена там у меня.
- Надо бы рассчитаться, - сказал Севастьянов и протянул счет.
Шипов схватил бумажку, вспомнил про ассигнации и чуть было не закричал, но едва прикоснулся к сюртуку, они захрустели успокоительно. От сердца отлегло. Скомканные бумажки посыпались на койку. Шипов засмеялся.
- Лямур?.. - И принялся считать.
Но сколько он ни считал, как ни пересчитывал, не хватало сорока рублей.
- Не знаю-с, - сказал хозяин и отворотился, - сами гуляли-с...
Шипов засуетился, вновь расправил все бумажки, разгладил их, отогнул загнутые уголки, но денег не прибавлялось.
- Может, я из Москвы пришлю?
- Не знаю-с, - сказал Севастьянов, - нам это ни к че-му-с. Извольте платить.
- Может, гарнитуром не побрезгуете? - спросил Шипов, кивая на панталоны цвета беж и коричневый сюртук из альпага, обшитый по бортам шелковою тесьмою.
- Ладно, - вздохнул хозяин, - посчитаем-с.
- Цилиндр там, в нумере...
- Посчитаем-с. - И приказал мальчику в красном казакине. - А ну, слетай живо...
Мальчик улетел.
- Больше ничего нет, - сказал Шипов.
- Ой ли?
- Пальто гороховое?
- Пойдет-с...
- Ну, будя?
- В расчете-с...
И вот Михаил Иванович облачился в старую свою одежду и пошел к выходу. Хозяин проводил его до дверей и на прощанье сунул ему в руку полтинник.
- Мерси, - сказал Шипов и побрел в сторону Москвы.
10
(Из письма генерала Потапова - генералу Тучкову)
...сохранять полное спокойствие. Ничего еще не известно с достоверностью. Полковник Муратов - фигура увлекающаяся, я его хорошо знаю. Теперь не время для вздохов и восклицаний. Не могу вспомнить, Милостивый Государь, как родилась идея с этим агентом. С несомненностью помню, что выдвинули его у вас, в Москве, расхвалили, приукрасили, вознесли. Кто он такой? Откуда? Почему надо было ему доверять столь важное дело?
Было бы очень кстати установить, кто непосредственно этим распорядился. Ведь Вы только представьте: мы и в дальнейшем будем пользоваться подобными сомнительными рекомендациями, и это будет повергать нас в постоянные неудачи.
В конце концов, я не вижу ничего предосудительного в главном направлении наших стараний, хотя сознаюсь, что избранный нами метод оказался слабым и даже вредным.
Я рассуждаю так: ежели, предположим, Полковниц Муратов по каким-то личным соображениям вводит нас в заблуждение, то, стало быть, эта каналья М. Зимин все-таки провел работу, во всяком случае, устроил типографию. (Вы мне писали об этом.) То, что он пьянствовал, это еще ни об чем не говорит... Важен ведь результат, не так ли?..
Отлично помню, что я был против его кандидатуры.
Серьезное дело политического сыска нельзя поручать безвестным пьяницам: агентам, не прошедшим специальной подготовки, не имеющим большого опыта...
(Долгоруков - Потапову)
...Кто такой этот Зимин? Мне эта фамилия неизвестна. Неужели нельзя было проследить, чтобы это весьма щепетильное дело было поручено агенту понадежнее? Установите, кто непосредственно ведал всем этим в Москве.
С ужасом представляю лицо Государя, когда он узнает об этом скандале!..
(Тучков - графу Крейцу)
...Вот вам, пожалуйста, Милостивый Государь Генрих Киприянович, какое ужасное происшествие! А я ведь чув. ствовал это, когда это чудовище с манерами лакея по" явилось в моем кабинете. Я уже тогда знал, как оно вс" будет. Я предупреждал Генерала Потапова, предупреждал Вас, но меня не послушались.
Генералу Потапову угодно теперь все переворотить наизнанку и представить дело таким образом, что, мол, Петербург к назначению этого чудовища не имеет отношения. Это неслыханно! Князь Долгоруков сам одобрил эту кандидатуру по причинам, всем нам хорошо известным, а именно потому, что это чудовище - из его дворовых людей.
Вот и представьте себе, что же нынче: Граф Толстой оболган, и мы подставили его под удар. Слава богу, что не дошло до действий. Ведь могло бы случиться самое ужасное.
Вот что получается, когда люди начинают стараться ради себя, а не ради Государя и Отечества.
(Из письма Л. Толстого - Т. А. Ергольской)
...Я нынче еду из Москвы, сам не знаю куда - в Бугу-руслан или в Елтон, решу в Самаре... Мальчики здоровы, Москва нам не нравится, По журналу слава Богу. Целую ваши руки..,
(Тучков - Шеншину)
...и в течение полугода Вы, Ваше Высокоблагородие, не могли распознать сего недоразумения, а аккуратно докладывали мне весь этот вздор да еще отправляли деньги этому чудовищу неизвестно на что...
(Крейц - Тучкову)
Кто конкретно предложил эту кандидатуру, теперь установить трудно, почти невозможно, и единственное, что я позволю себе утверждать, что решение это созрело не в моем ведомстве...
(Крейц - Неизвестному)
...Мы можем быть спокойны. Это III Отделение перемудрило по своему обыкновению. Они имеют обыкновение входить в раж, когда представляется возможность схватить одного-другого злоумышленника или даже невинного, лишь бы доказать свою деятельность. О средствах они не беспокоятся. Вот отчего сие и получилось.
Что же касается нас, Полиции, то, предоставь они это дело нам, мы бы повели его совсем иначе, и был бы успех.
Конечно, ежели это все обман с Графом Толстым, то не исключено, что опасения все-таки не напрасны, ведь вы подумайте, Ваше Превосходительство, все безумные идеи, все возмутительные прожекты рождаются не в головах простого народа, а в головах именно просвещенной части общества. А Граф Толстой к тому же и пишет, говорят. Так почему же ему и не проповедовать в письменной форме различные нигилистические мнения? Ему и карты в руки. Так что, думаю, нет дыма без огня...
(Тучков - Потапову)
...ибо это более чем странно. Тула не входит во вверенный мне район, и я участвовал во всей этой истории на правах, так сказать, наблюдателя и помощника. Теперь же, после установления мерзкой деятельности агента, направленного в Тулу Вами, я становлюсь по чьей-то воле чуть ли не главным действующим лицом! А ведь я, Александр Львович, неоднократно выражал сомнения относительно личности этого чудовища и даже слышал упреки в свой адрес по поводу моей мнимой нерешительности.
Теперь же дело оборачивается так, что будто бы это именно я придумал кандидатуру этого М. Зимина...
(Жандармский полковник Воейков - Муратову)
...Что же ты натворил, брат? Теперь тут целая буря, и конца ей не видно. Представляю, что делается в Петербурге, если у нас - полная вакханалия.
В дело это нынче втянуты все, все до него причастны, кроме, пожалуй, меня да еще кой-кого, хотя теперь уж и не поймешь, кто причастен, а кто нет.
Как же тебе удалось уследить за этой образиной? Вот еще чудо девятнадцатого века! Я в тебе никогда не сомневался, как ты, надеюсь, помнишь, и рад, что ты смог утвердить себя, несмотря на всяческие козни высших чинов. Пусть знают, что мы тоже не лыком шиты и у нас за спиною Крымская.
Однако, Николай Серафимович, милейший, должен тебе признаться, что все-таки, не надеюсь на полный твой успех, ибо ты есть разоблачитель, разоблачитель зла, но разоблачитель такого роду, который поставил под сомнение предначертания наших "богов", а они сего страсть как не любят.
Слышал я, будто собираются тебя к Ордену представлять. И поделом...
СЕКРЕТНО
Управляющий III Отделением
Собственной Его Императорского
Величества Канцелярии
С.-Петербург
Господину Полковнику Корпуса Жандармов, находящегося в Тульской губернии. Муратову
Господин Полковник, Ваши донесения разоблачительного свойства поставили под угрозу исход выполнения ответственной операции.
Надеюсь, что все сообщенное Вами будет иметь подтверждение. Во всяком случае, предпримите срочно следующие меры:
1) Немедленно арестуйте М. Зимина и отправьте его С фельдъегерем в Москву для дальнейшего препровождения.
2) Постарайтесь разыскать агента, именуемого Гирос, и также арестуйте его и препроводите в Москву также.
3) Предпримите все необходимое, чтобы слухи об операции, имевшей место, никоим образом не достигли до Графа Толстого во избежание неприятных последствий.
Генерал Потапов
(Князь Долгоруков - генералу Потапову)
...Что делать, Любезный Александр Львович, надо бы представить Полковника Муратова к Ордену и вообще попечься о нем...
(Из письма Л. Толстого - М. А. Маркович)
...Зимой я поправился, но теперь опять кашляю и нынче из Москвы уезжаю на кумыс...
(Из письма Л. Толстого - Т. А. Ергольской)
...Я нынче еду из Самары за 130 верст в Каралык, Николаевского уезда... Путешествие я сделал прекрасное, место мне очень нравится, здоровье лучше... Алексей и ребята живы и здоровы, что можете сообщить их родным...
СЕКРЕТНО
От Штаб-Офицера Корпуса Жандармов,
находящегося в Тульской губернии
Управляющему III Отделением
Собственной Его Императорского
Величества Канцелярии,
Свиты Его Величества,
Г-ну Генерал-Маиору и Кавалеру Потапову
Спешу донести, Ваше Превосходительство, что еще до получения Вашего распоряжения об арестовании М. Зимина последний исчез из Тулы.
По наведенным справкам выяснилось, что он направился в Москву сам, хотя цель его путешествия мне неизвестна.
Что же касается Гироса, то, как я уже докладывал Вашему Превосходительству, сей господин исчез уже с месяц назад в неизвестном направлении.
По непроверенным слухам стало известно, что некто похожий на этого господина скрывается якобы в одном из тульских ночлежных домов. Дознание, произведенное моими людьми, ничего установить не помогло. Был обнаружен человек, действительно напоминающий Гироса, но он оказался известным бродягой Симеоновым.
Как мне удалось установить, Граф Лев Николаевич Толстой в полном неведении о происходящем вчера отправился через Москву в Казань для лечения кумысом.
О чем имею честь донести Вашему Превосходительству.
Полковник Муратов
11
Майский полдень был великолепен. Особенно это ощущалось на Московском тракте, в той его части, которая отстоит от Тулы верст пятьдесят и не достигает еще Серпухова с его взгорками, колокольнями и свежезеленой поймой Оки.
Сосны вперемежку с березами, осинами и дубами, покрытыми молодым, но уже крупным листом; густая трава, которой еще не коснулись июльские жары; кое-где мелькающие голубые ручьи, речки, озерки; поляны, переполненные цветами, легкий звон насекомых - все это было праздником природы, от которого кружится голова и забываются несчастья. Да еще ко всему же аромат земли, воды, леса. Какое удивительное счастье! Да к тому же еще невозможная тишина, словно и нет в целом мире уже ни голосов людей, ни шума брани, ни звуков труб, ни грохота молотов, ни плача, ни хохота - ничего.
Вот в это время в сторону Москвы, утопая колесами в песке, бесшумная, словно фантазия, медленно катила почтовая карета, выкрашенная когда-то в коричневый цвет, старая и уже кое-где пооблупившаяся. По обеим сторонам тракта высился бескрайний чистый лес, и казалось, что он тоже медленно движется, сжимая дорогу, силясь перекинуть через нее свои ветви.
В карете сидели трое - мужчина средних лет, бородатый, одетый скромно, и два крестьянских мальчика.
Все трое, почти по пояс высунувшись в окна, раскрыв широко глаза, с наслаждением любовались дорогой и всем карнавалом майской природы, понимание которой было им, видимо, доступно.
В самом узком месте тракта, где песчаная дорога, казалось, вот-вот совсем исчезнет под натиском тянущихся друг к другу деревьев, за несильным поворотом они вдруг увидели странного пешехода.
Он шел по самому краю дороги тоже по направлению к Москве. На нем был крепко поношенный, мышиного цвета сюртук, на голове черный котелок, он легко ступал по песку босыми ногами, а через плечо были перекинуты сапоги, и свежесрезанная палка, зажатая в руке, четко отбивала шаг.
Путники в карете переглянулись с улыбкой. Экое странное создание! Экипаж поравнялся с пешеходом, даже обогнал его несколько. Человек головы не поворотил. Лицо его в бакенбардах было устремлено вперед, словно какая-то тайная, неотвратимая мысль руководила его движениями и влекла его, босого, по тракту.
- Эй! - крикнули мальчики.
Но он продолжал вышагивать, словно никого, кроме него, и не было среди этого безмолвного лесного океана.
Наконец карета обогнала его.
- Эй! - снова закричали мальчики. - Садись к нам, подвезем!
Тут он, как бы проснувшись, глянул в их сторону, и улыбнулся тонкими, сухими губами, и покачал головой. И едва он успел увидеть два счастливых детских лица, да недлинную бороду мужчины, да спину кучера, как все это тотчас же скрылось в кустах за поворотом.
Двое суток шел Михаил Иванович, ночуя на случайных сеновалах, питаясь захваченным с собой караваем и запивая его ключевой водой. Двое суток дорога благоприятствовала ему, оберегая от разбойников и лишних встреч. Идти босиком было легко и даже приятно. Дикий лес, начавший почти забываться в городской жизни, вдруг словно ожил, вернулся, напомнил о себе, и сердце Шилова дрогнуло. Он шел, дыша лесными испарениями, стараясь держаться в целительной тени, и мысли его, почти все, были чистые и звонкие, как серебряные колокола.
Конечно, когда за спиною осталась будто целая жизнь, а впереди неизвестная, пустая глухота, где возможно все - -кнуты и пряники, - будешь, будешь наслаждаться этим лесом, этой погодой, этими пестрыми цветами, далекими от людской суеты и страданий. Конечно, Москва приближается неотвратимо, но пока она где-то там еще, здесь царит покой и тянется следом неугасимое недавнее прошлое, в котором ты был прекрасен, ловок и умен. И хотя там тоже бывало всякое, но ведь Дася-то была, она ведь не придумывалась, белую шейку подставляла. А как же... И были деньги, и был сюртук из коричневого альпага, и трехкомнатный нумер у Севастьянова, и был Гирос, шельма... А он ничего себе был, итальянец этот, этот грек чертов, а может, и цыган, кто ж его знает... На дуб полез, тулуп захватить не позабыл, вот прощелыга! Волки вокруг ходят, а грек этот спит себе в тулупе, будто в люльке, ну и грек!.. А старуха-то чуть косточки не сломала - как обняла. Эвон какая вымахала на подаянии-то! Да вон и я иду, ровно богомолец какой, однако у меня впереди, се муа, Москва, да их высокоблагородие Шеншин с их благородием Шляхти-ным готовятся душу из меня вынуть. На молебствие иду, на поклонение!
Так он шел, браво опуская в пыль и песок босые ноги, смеясь и плача, содрогаясь и не теряя присутствия духа, пока не повстречалась ему почтовая станция с постоялым двором. Возле крыльца увидел он давешнюю карету и ближе подходить не стал, а присел на опушке, привалился спиною к стволу, погрузил разгоряченные ноги в про" хладную траву и принялся с почтительного расстояния созерцать людей. А люди суетились возле кареты, запрягали лошадей, беседовали на крыльце о чем-то, и этот был, с негустой бородою, высокий, сильный, и два крестьянских мальчика стояли возле него, и он одному из них ладонь положил на русую голову. А напротив стоял станционный смотритель, а из-за плеча его выглядывала растрепанная баба, и шел какой-то веселый разговор, и обрывки смеха долетали до секретного агента.