- Ваше сиятельство, - говорю я скромно, - тут не сила нужна, а сноровка.
Он краснеет.
- А откуда вы меня знаете?
- Да так, наслышан, - говорю я, - читал кое-что из ваших сочинений. А на перекладине сноровка нужна. Позвольте-ка... - И я начинаю крутить. Выгибаюсь, падаю будто, ан нет - взлетаю снова. Он глядит, весь красный от смущения, немножко злится. Ничего, думаю, это полезно.
- Да, вы действительно мастер, - говорит он. - Не знаю, достигну ли я когда-нибудь ваших совершенств.
- Полноте, - успокаиваю, - при вашей-то природной силе это несложно. Терпенье. А вы, я слыхал, собираетесь в скором времени обратно в свою Тульскую?
- Нет, - говорит, - поживу в Москве.
- Отлично, - говорю. - Перейдем к коню?
- Извольте... Да, боюсь, и тут вы меня превзойдете. Переходим к коню. Знаешь, эдакая скотина из кожи, набитая чем-то, черт знает чем, на четырех ножках, вот такой высоты. Попробуй перепрыгни через нее... Ну-с? - Да, я и не представился, - говорю. - Я Амадей Ги-рос, тамбовский помещик. У меня там сельцо преотличное. Но зимой люблю жить в Москве... Прошу вас, граф...
- А может, вы сначала?
- Нет уж, сделайте одолжение, ваше сиятельство. Да вы не стесняйтесь, вон уж и покраснели... Ну-ка, руку сюда, так, другую сюда, отлично, взбирайтесь порезче... А что же эманципация, как она вас, задела?
- Эманципация? - говорит он, а сам сидит на коне и никак не может отдышаться. - Меня-то не задела, а вот крестьянам каково? Крестьянин без надела - разве крестьянин?
- Да, - говорю, - это же самое мучает и меня. Какой он, к черту, крестьянин, ежели у него земли нет? Лично я возмущен и даже собираюсь написать письмо в Сенат. Напишу большое письмо, страниц эдак на двадцать, все выскажу без стеснения. Позор.
Тут, вижу, глаза у него загорелись. Он сидит на коне, глаза горят, силища играет, ну чистый призовой рысак, поверь.
- Теперь, - говорю, - взмах ногой и перелет в обратную позицию... Ррраз... Слабо, слабо, сильнее надо, от корня, граф, от корня. Нет, нет, не годится... Позвольте.
Он сваливается с коня, ровно куль с песком. Я вспрыгиваю - и пошел.
- Ну как? - спрашиваю.
- Да, - говорит, - совершенство.
- Ничего, научитесь... А вы не думаете подобного письма написать? Вы ведь человек известный, граф, влиятельный. К вам бы прислушались.
- Нет, - говорит, - боюсь, это слишком слабая мера.
- Помилуйте, ваше сиятельство, да что же может быть сильнее?!
- Есть различные способы влиять на правительство, - отвечает он загадочно. - Более сильные способы...
Эге, думаю, попался голубчик! Но спугнуть нельзя. Уж как мне хотелось, Мишель, его порастрясти, но потом думаю: все равно он мой.
- Лично я, ваше сиятельство, иных мер и не представляю. Да и что это может быть? Нет, нет, решительно ничего быть не может.
Вижу, он устал. А я хоть бы что, готов еще вертеться сколько угодно. Но пора и честь знать. Одеваемся. Он говорит:
- Прошу вас, господин Гирос, холодного шампанского. Я угощаю.
Переходим в буфетную. Ковры, Мишель, кругом ковры, кресла, вазы с цветами, лакей в ливрее. Хорошо, тепло... Графу я нравлюсь, это сразу видно.
- Отчего же в ы угощаете? - говорю. - Уж лучше я. Для меня большая честь угостить вас... Мне ведь ничего не стоит... - А сам думаю: на черта я ввязываюсь, когда у самого ни копеечки? Хорош я буду, да и Мишель хорош пожалел мне денег. Теперь опозорюсь - и конец.
Но слава богу, граф человек благородный, от своего отступать и не намерен.
- Нет, - говорит, - как же так? Это для меня большая честь угощать вас, как совершенного мастера...
Сидим, пьем, я редечкой закусываю... Попили, отдохнули, одеваемся, выходим. Граф - в карету.
- А ваша где? - спрашивает.
- Да я отпустил, граф...
- Может, сядете со мной? Мне будет приятно.
- Премного благодарен. Я, знаете, после гимнастики люблю пройтись...
И укатил.
- Ну и что? - спросил Шипов. - Что же дальше?
- Приглашал в гости...
- Когда?
- Да когда захочу. "Заходите в любое время, говорит, всегда буду рад. А то мне скучно".
"Хват!" - подумал Михаил Иванович с насмешкой, а сам все ждал вопроса от компаньона: а как, мол, он, Шипов, устроил свои дела? Но Гирос, возбужденный собственным рассказом, и не пытался расспрашивать, а Шипов на рожон не лез. Считая, что начало положено и что перспективы весьма радужны, они решили поужинать, благо прогулка разгуляла аппетит.
И вот они завернули в первый же трактир, спросили себе водки, кислых щей, вареного судака. Разлили, чокнулись.
- Ну, с богом.
- С богом, с богом, Амадеюшка. Ля фуршет полный. Теперь завтра пораньше и забеги к нему, компрене...
Постепенно все входило в свою колею, налаживалось. Этот Гирос волшебный мужик, думал, хмелея, Шипов.
Так это он все прикидывался, так все в дурачка играл, зубы белые показывал, а вот тебе и зубы, гляди-ка!
К полночи они совсем порастряслись. Денег не оставалось. Нос у господина Гироса удлинился, налился, еще сильнее полиловел, и Шипову казалось время от времени, что компаньон придерживает нос руками, чтобы не слишком отвисал. На хмельную голову легче почему-то думалось, и Михаил Иванович рассуждал о том, что теперь ему, при таком-то компаньоне, и вовсе без надобности наниматься в нумерные.
Проснулись они поутру на полу в комнате Гироса. Спали в обнимку прямо на досках.
- Ну, Мишель, - захохотал Гирос, - удружил ты! Все косточки болят... А я привык в постельке, в постельке, черт возьми, спать, в постельке!
Он выбежал куда-то, вернулся снова, утирая с губ молоко.
- Ох, ну, теперь, кажется, можно жить, и дворняга от молочка не отказывается...
- Откуда ж молоко, мон шер? - спросил Шипов.
- Это, видишь ли, хозяйка, старуха несчастная, выдает мне кружку молока на день - и ни капли больше. Стерва!
- Вот бы ты мне полкружечки и принес бы, тре жо-ли... Ну?
- Да было-то всего полкружки, - сказал Гирос. Шипов посмотрел в его улыбающееся лицо, в черные большие, добрые глаза, в которых вдруг промелькнул маленький огонек недоумения, и отворотился, махнув рукой.
- Ну, Мишель, - засмеялся Гирос, - побойся бога. Или ты поверил? Я дую черт знает что, а он верит! Да какое же это, к черту, молоко, когда вода! Вода, брат, вода. Ну, хочешь, налью тебе воды?
Он говорил так уверенно, с такой страстью и даже отчаянием, что Шипову стало стыдно, и он поверил, и захотелось воды, простой холодной воды - унять пожар души и тела.
Гирос тем временем сел на стул и уставился в окно. Раннее утро играло на его лице, но глаза компаньона были печальны и тусклы, а губы горько изогнулись. Большой лиловый нос тянулся книзу, а нечесаные блестящие черные волосы свисали на лоб. Как будто и не он хохотал минуту назад, такая скорбь была во всем его облике.
- Пора собираться, - сказал Шипов. - Пора в гости к их сиятельству.
Гирос встрепенулся, вскочил, откинул волосы со лба. Лицо его снова играло, сочные губы, словно маленькие красные змейки, удерживали готовую вырваться улыбку, в глазах разгорался огонек.
- Пошла легавая по следу!.. Нет, что ни говори, Мишель, а я тонко с ним обошелся! А уж сегодня ему несдобровать. Сегодня я вытяну из него душу. Ты, кстати, можешь быть спокоен. За меня ты можешь быть спокоен. Ты убедился, что я м о г у...
"Сейчас спросит про меня, - съежился Шипов. - Как я в нумерные попал..."
Но Гирос и на этот раз ни о чем не спросил.
Приведя себя в порядок, они отправились к гостинице "Шевалье", где приговоренный граф ждал с нетерпением своего нового знакомца.
Любо-дорого было смотреть, как они шли по Большой Дмитровской, два наших следопыта. Один - высокий, черноволосый, в черном пальто, из-под которого показывались узкие, по новой моде, серые панталоны, в клетчатом картузе; другой - пониже ростом, в гороховом пальто и в черном котелке. Возле дома Пуаре они приостановились, потоптались у подъезда, поговорили о чем-то и пошли к Газетному переулку.
Гостиница "Шевалье" встретила их шумом, криками, конским ржанием. У крыльца стояло несколько возков, саней, из которых выходили богато одетые люди, и швейцар помогал заносить вещи, и гостиничные мальчики крутились тут же, хватая то корзины, то баулы, то чемоданы, и кучера задавали лошадям овса, - видимо, приехало большое семейство. Часть господ была уже внутри здания, а несколько молодых горничных метались среди экипажей с распоряжениями мужикам, что взять сначала, а что потом. И уж такие они были хорошенькие, такие тонкие и славные, так прелестно и со вкусом одеты, что, наверно, уж очень хороши были их господа.
Девицы тотчас заметили, что они произвели впечатление, стали пуще распоряжаться, звонче кричать, да ко всему еще и смеяться. Они, конечно, смеялись не над Шиповым, ибо он выглядел в их глазах довольно симпатичным со своими соломенными бакенбардами и зелеными глазами, а смеялись они просто от молодости и потому, что увидели в этих зеленых глазах восторг и это им было приятно.
Когда же Шипов опомнился, Гироса рядом не было. Видимо, компаньон уже пил с графом утренний кофей. Тут Михаил Иванович несколько заметался, сконфузился: надо было либо уходить прочь и, как уж повелось, все предоставить находчивому Гиросу, либо наниматься в нумерные, как было обговорено. Но судьба распорядилась по-своему. Дело в том, что одна из горничных, а именно смуглая, черноглазая и красногубая, все чаще и чаще взглядывала на остолбеневшего Шилова и вдруг крикнула другой, той, что посветлее:
- А барин-то на тебя ведь глядит!
- Уж и на меня! - откликнулась светленькая. - На тебя, на тебя...
- А барин-то душенька!
- Московский, - засмеялась светленькая. - А ты у них спроси: может, они потеряли чего?
"Ах, холеры! - изумился Шипов. - Никакой скромности. Бойкие, уточки".
- Вы чего ищете-то? - спросила черненькая. - Высматриваете чего?
- Бонжур, - сказал Шипов и приподнял котелок. - Больно ты бойкая. А не боишься, как я тебя вечерком встречу, а? А ведь у нас с тобой может вполне тре жоли получиться... Не боишься?
- Ой, - вскрикнула светленькая и залилась смехом. - Ну и Москва!
А у черненькой даже сквозь смуглоту пробился румянец.
- Вы бы вон баульчик поднесли, что ли, - сказала она, смеясь.
Шипов тут же очутился рядом, словно перелетел по воздуху.
- А что нам за это?
- Да несите уж, - сказала светленькая.
Он мигнул ей и так легко помчался с тяжелым баулом на плече по лестнице, по ковру, на второй этаж. Там кто-то велел свалить баул в общую кучу вещей, громоздившихся перед дверью в нумер, и Михаил Иванович, сгорая от нетерпения, заторопился вниз. Занятый мыслями о черненькой красотке, он и не заметил, как из-за колонны высунулось чье-то круглое внимательное лицо.
Вещей в санях оставалось совсем немного. I - А что нам за это будет? снова спросил Шипов.
- А вот еще сундучок снесите, - засмеялась черненькая. - Аи устали?
- Видать, воронежские, - сказал Шипов, тяжело дыша, - больно на язычок востры. - А сам подумал: "Ну куды Матрене до этой-то!"
- Воронежские, воронежские, - сказала светленькая, - а может, тверские...
Он уже не бежал вверх по лестнице - сундучок давил на плечи. Наконец он добрался до дверей нумера и опустил свою ношу. И вот когда, взъерошенный и взопревший, возвращался он назад, из-за колонны высунулось недоброе и насмешливое лицо частного пристава Шлях-тина.
Сердце Михаила Ивановича дрогнуло.
"Не надо было, шерше ля фам, с девицами играть! - горько подумал он. Теперь непременно призовут, скажут: такой-разэдакой, горничных шшупаешь, а мы тебе деньги за что платим?.. Эх, мезальянс вышел!"
Но он не подал виду, что узнал пристава, и вывалился на крыльцо. Перед входом никого уже не было. Возвращаться искать черненькую Шипов не рискнул. Сетуя на жизнь, он скользнул за угол и побежал подальше от греха.
Но тревога делала свое дело, и вот в голове секретного агента возникла спасительная мысль, и вот уже она облеклась в плоть и кровь, а ноги сами понесли, и не просто так, куда-нибудь, а прямо по назначению.
"Теперь главное чего? - думал Михаил Иванович, торопливо шагая. - А того, чтобы самому успеть раньше частного пристава депеш отбить их сиятельству".
И вот, пристроившись на уголке стола в доме знакомого писаря, спросив чернил, бумаги и перо, он, попыхтев, сочинил письмо, которое призвано было посрамить частного пристава Шляхтина, буде он начнет жаловаться на нерадивость секретного агента, который, вместо того чтобы следить за графом, носится среди неизвестных девиц, тратя казенные деньги.
Вот это письмо.
Михаила Зимина
СЕКРЕТНО
Московскому Обер-Полицмейстеру,
Свиты Его Величества, Господину
Генерал-Маиору Графу Крепи, у
Имею честь доложить Вашему Сиятельству, что, намереваясь отправиться в Тулу по приказанию Вашего Сиятельства, касательно наблюдения за имением Их Сиятельства Графа Толстого, оставался в Москве, а не отправлялся по назначению вследствие нахождения Их Сиятельства Графа Толстого в Москве в нумерах Шевалье и по причине наблюдения за ними, что помогло о многом таком узнать, чего Ваше Сиятельство и не мыслило себе а теперь отправляюсь в Тулу по назначению Вашего Сиятельства с сообщением о скором времени всех подробных обстоятельств.
И лихо вывел свою новую, секретную фамилию.
Тщательно перебеленное писарем, это донесение Шипов сдал в канцелярию обер-полицмейстера и, весьма довольный собственной сметливостью, заторопился обратно - послушать Гироса о его приключениях.
На углу Газетного и Тверской, на условленном месте, компаньона еще не было, а стояли два студента, один высокий, а другой пониже, с бородкой. Михаил Иванович оборотился к ним спиною и любовался Тверской в предвечернее время, думая о том, как он ловко все-таки опередил частного пристава Шляхтина и какая была та исчезнувшая, черненькая, с красными губами (куды Матрене-то)...
Вдруг до слуха его донеслось имя графа Толстого, произнесенное одним из студентов. Тут Шипов навострился и стал слушать. Сперва разговор шел какой-то непонятный, так себе, бестолковщина одна, но затем выровнялся и потек, словно быстрая речка. И через пять минут Михаил Иванович, к изумлению своему, понял, что студенты эти и есть из тех, которых граф Толстой наприглашал в свое имение учительствовать и о которых беспокоился вчера частный пристав Шляхтин, когда в городской части объяснял ему, Шилову, суть дела. И еще услышал Шипов, что через день-два намерены студенты отправиться по месту своего нового жительства, а именно - в имение Ясная Поляна.
Тут Шипов заволновался, как бы не упустить добычу, но услышал фамилию Евдокимова и понял, что молодцы намерены перекусить подешевле, а может, и пропустить по случаю отъезда.
Аи да денек! Судьба сама кидала Шипову в руки жареных перепелочек.
В этот момент и появился господин Гирос.
РАССКАЗ АМАДЕЯ ГИРОСА
...Ну вот, Мишель, вхожу, значит, поднимаюсь по лестнице, иду по коридору, а он уже идет. Ждет, представь себе! Дверь в нумер распахнута, и ждет.
- Что же так поздно, господин Гирос? - говорит радостно. - Я вас просто заждался!
- Да я спешил, ваше сиятельство, - говорю, - колесо у кареты соскочило, левое заднее.
- Это ужасно, - говорит, - но слава богу, заднее.
Проходим в комнаты. На нем вишневый халат, на ногах персидские чувяки из парчи, в руках трубка. Пахнет духами, кофеем.
- Очень рад, что вы пришли, - говорит, - ну просто очень. Мы с вами так приятно провели вчера время. Я как проснулся, все о вас думаю. Думаю: где этот приятный господин? Где же он? Не угодно ли кофею?
- Можно, - говорю, - отчего же... Мне также, граф, приятно было с вами беседовать. Особенно - об эманци-пации. Больной вопрос.
Бросил ему косточку. Он не берет. Ничего, думаю, дай бог время. Пьем кофе. А хочется есть чертовски. И он, представь, словно в душу заглянул.
- Простите, господин Гирос, я так обрадовался вашему приходу, что совсем позабыл спросить: изволили вы завтракать? ;.
- Представьте, ваше сиятельство, нет, - говорю. - Эта история с каретой выбила меня из привычного порядка... Но, полноте, не беспокойтесь.
Он очень заволновался, вскочил, захлопал в ладоши. Вошел лакей-старик. Граф ему наговорил, наговорил, на-приказывал. Не прошло и минуты - тащит. Весь стол уставил. И графинчик, представь.
- Ну, ваше сиятельство, раз такое дело, - говорю, - не откажите компанию со мной разделить.
- Ах, да я сыт, - сокрушается он. - Впрочем, ежели слегка только, чтобы вам не скучать. Пейте-ешьте на здоровье.
А стол уставлен весь, я тебе говорил. Все сияет, блещет, переливается. Пар идет... Так, думаю, с чего же начнем? Может, с пирога? Очень хороший пирог, с грибами, только что из печки... Нет, думаю, для начала, пожалуй, можно и обжечься.
В этом месте Шипов вдруг вспомнил, как, бывало, выкатывал он в доме князя Долгорукова столик красного дерева, полированный, с перламутровыми украшениями на крышке, весь такой важный, на четырех изогнутых ножках да на колесиках. Крышка его поднималась, опрокидывалась, а из-под нее вылезал на свет божий целый полк графинчиков и штофчиков, тоненьких, пузатых, граненых, плоских, в которых мягко колыхались всевозможные настойки, окрашенные в невероятные цвета то ли сами по себе, то ли от разноцветного посудного хрусталя. Каких там только настоек не было! Затейлив человеческий вкус и безграничны его ухищрения. Пестрая, ароматная, жгучая эта армия вызывала слюну, а рядом, тут же, возвышались хрустальные рюмочки и тихо звенели от малейшего прикосновения... Глазам было больно глядеть на все это богатство, и выбирать было трудно, с чего начать: то ли с хреновочки, слегка мутноватой от соков, выпущенных щедрым корешком, покоящимся на цветном дне; то ли с бледно-желтой лимонной; to ли с чесночной; а может быть, и с зубровки, едва зеленоватой и таинственной, словно русалочьи глаза, в которой неподвижно и изящно изогнулась пахучая травинка, сама похожая на спящую русалку... Ах, начинай с которой хочешь!.. Но это не все. Тут же в хрустальных вазочках мелкие кубики ржаных сухарей, или капуста с клюквой, или скрюченный ильменский снеток, или даже сушки, но такие маленькие, что едва на зубок. И это не для того, чтобы есть, а вот именно на зубок положить, придавить и зажмуриться...
- Да ты меня не слушаешь, - обиделся Гирос.
- Давай, давай, - сказал Шипов, проглатывая слюну. - Продолжай, се муа.
- ...Да, с чего же начать? Наливаем с графом по одной. По второй...
- Ваше здоровье, граф.
- Ваше здоровье, господин Гирос.
Теперь можно и закусить. Но я голоден чертовски. Ну что мне грибок там, другой? А плесну-ка я, думаю, щей. Это будет в самый раз... Горяченького, горяченького? Ну, наливаю. Сижу, ем. А время меж тем идет. Пора, думаю.
- Ваше сиятельство, - гэворю, - я целую ночь не спал, все думал о сказанном вами. Вы правы, письма в Сенат и даже на высочайшее имя - это все вздор... Но где же та молния, которая способна согреть и озарить мою мятущуюся душу? Где, я вас спрашиваю? Мы с вами просвещенные люди, да неужели же нет для нас благородной почвы, которую мы могли бы возделать?
Буря, Мишель! Я разбудил бурю. По его лицу идут пятна. В глазах слезы. Руки дрожат, водка расплескивается... Ага, думаю, взял косточку, взял все-таки! Теперь легче пойдет. Всегда, знаешь, стоит одну всучить, как остальные и предлагать не надо. Такая жадность просыпается в человеке, что только успевай бросай, брат...
- Я знал, господин Гирос, что вы в высшей степени благородный и смелый человек. Я должен перед вами открыться. А не кажется ли вам, что вполне можно где-нибудь вдали от просвещенных столиц, не произнося зажигательных речей и не мозоля глаза официальным властям, вести тяжбу с режимом?
- Не улавливаю сути, - говорю. - Это в каком же смысле? Как то есть понимать, что вдали, и не произнося, и не мозоля?
- А вот так, - говорит, - где-нибудь в глуши встречаться с людьми, беседовать, собирать деньги в помощь господину Герцену...
- Кому? - спросил Шипов.
- Известный возмутитель, Мишель. Живет в Англии... Да, помогать, значит, этому Герцену, крестьянам жужжать в уши, что больно их притесняют, притесняют... А когда придет, мол, время, молнию-то и запустить.
- Хм, - сказал Шипов, - а полиция, лямур-тужур, на что?
- А полиция, мол, и не заметит, - захохотал Гирос.
Вот так. А я, брат, намекаю ему, что, мол, не его ли имение эта глушь, где молдао подобными делами заниматься.
- Мало ли имений, господин Гирос, - смеется, - где можно... Имений много...
Понимаешь, Мишель, я сижу сам не свой. Понимаю, что я его ухватил. Ухватил ведь. Держу! Ну, думаю, еще одну косточку я тебе швырну, авось не подавишься.
- Ваше сиятельство, - говорю, - дозволь, я тебя буду Левой называть?
Он, знаешь, сначала удивился немного, даже поморщился:
- Левой?.. А не рано ли?.. Как-то это немного не того, а?
- Да нет, что ты, - говорю, - господь с тобой! Ты меня не понял. Это наедине, наедине. А на людях, если хочешь, ты для меня Лев Николаевич... Мне ведь ничего не стоит.
- Ну ладно, - говорит, - бог с тобой.
- Вот и чудно, - говорю, - вот и чудно! Давай, Левушка, еще по одной?
Еще мы выпили.
- Если хочешь, - говорит, - приезжай ко мне в Ясную. Поживи, осмотрись... Может, и тебе дело найдется. Сегодня вечером приходи непременно, цыган позовем, будем отъезд мой отмечать...
- Когда же он, Амадеюшка, домой-то собирается?
- Дня через два. Говорит, еще кое-какие делишки обтяпать нужно. А сам подмаргивает, каналья.
- Теперь, - сказал Шипов, - завернем-ка мы, тре жоли, в трактир. - И он рассказал о студентах.
- А ты, оказывается, не теряешься! - захохотал Гирос. - Мое сердце с тобой!.. Может, ты мне денег дашь? Ну, Мишель, что ж я без денег? Мне ведь ехать не на что...
И они отправились в трактир Евдокимова, где произошли уже известные события.
И вот Шипов шел теперь с Матреной рядом по ночной Москве, Столица словно замерла вся. Прохожих не видно. Только случайный извозчик медленно проплывает мимо, подремывая на ходу; захрипят, залают во дворах собаки, переругиваясь, и тут же успокоятся; какой-нибудь безумный петух, не разобравшись спросонок, вдруг возвестит утро. А так тихо в Москве. Очень тихо.
Молча, не говоря друг другу ни слова (Шипов - раздумывая, Матрена благоговея), шли они через Газетный на Тверскую. И вот уже злополучный трактир Евдокимова скрылся за углом, и вот уже гостиница поравнялась с ними. Она была темна, только из-за ставен кое-где пробивался свет - в ресторане гуляли. Может быть, и граф с Гиросом опрокидывали сейчас по последней рюмочке, и Шипов представил себе своего компаньона, захмелевшего, веселого, тычущего длинным носом в благородную щеку графа. Может быть, и черненькая, красногубая молодка видела сейчас третий сон и почмокивала во сне, разметавшись вся...
Вдруг дверь гостиницы растворилась, старый швейцар вышел на крыльцо и принялся для какой-то надобности набирать в миску снегу.
- А что, любезный, - спросил Шипов, - их сиятельство граф Толстой спят-с али в дорогу собираются? А может, с цыганами гуляют?
- Вестимо, спят, - охотно откликнулся старик. - Они, чай, пять дён как уехали. Теперича дома-с у себя спят... Может, спят, а может, и гуляют. Барская воля.
- Как это уехали? - переспросил Шипов с ужасом. - Да рази они не у себя-с в нумере?
- А так и уехали. Я сам их провожал... В Тулу-с. ; Слабость разлилась по телу Михаила Ивановича.
- А может, в нумере они? - спросил он без надежды.
- У них в нумере господин статский советник Баскаков с супругою, сказал старик и захлопнул дверь.
Тут страшная ярость охватила Шилова. Он велел Матрене одной добираться до дому, а сам помчался что есть мочи на Самотечную.
С первого удара дверь в каморку Гироса не поддавалась. Шипов нажал посильнее, гнилые крюки не выдержали, планка сорвалась, и путь был свободен...
- Кто? - хрипло заорал Гирос.
Шипов стоял на пороге, тяжело дыша, и не видел во мраке, а только слышал, как с ужасом затаилось где-то рядом, неподалеку долговязое тело компаньона.
- Свечу зажги, - приказал Шипов.
- Сейчас, сейчас... - завозился Гирос, - сейчас, ваше сиятельство... Ох, господи...
Наконец свеча затеплилась, пламя разошлось, печальный ночной свет повис в каморке. Шипов вгляделся, и сердце его упало, и буря нежданно улеглась, словно ее и не было, и только легкий, грустный туман закачался перед ним, поплыл, обволакивая и расслабляя.
Испуганный, взлохмаченный Гирос сидел в дальнем углу, закрыв ладонями лицо, а на единственной кровати, разметавшись под лоскутным одеялом, знакомая смуг-ляночка спала таким крепким сном, словно и не срывалась дверь с петель, и не метался по каморке безумный от страха Гирос, и не кричал Шипов, словно и вообще не было на свете никакого движения - лишь вечный покой.
Картина эта была так внезапна и так поразила Михаила Ивановича, что он вдруг позабыл, где находится, и никак не мог понять, зачем он сюда пришел, о чем должен спросить и куда ему теперь отправляться.
А она спала, и свеча потрескивала, и за окном грянули первые петухи, и Гирос неподвижно скорчился в углу, как побитый грач, и на столе лежал надкусанный пряник.
- Ну, говори, тре жоли, - прошелестел Шипов, стараясь не разбудить спящую, - рассказывай, как с цыганами гулял.
- Я гулял, Мишель, гулял, - откликнулся Гирос, не раскрывая лица, клянусь...
- Так, - сказал Шипов, вновь накаляясь. - А граф?
Он краснеет.
- А откуда вы меня знаете?
- Да так, наслышан, - говорю я, - читал кое-что из ваших сочинений. А на перекладине сноровка нужна. Позвольте-ка... - И я начинаю крутить. Выгибаюсь, падаю будто, ан нет - взлетаю снова. Он глядит, весь красный от смущения, немножко злится. Ничего, думаю, это полезно.
- Да, вы действительно мастер, - говорит он. - Не знаю, достигну ли я когда-нибудь ваших совершенств.
- Полноте, - успокаиваю, - при вашей-то природной силе это несложно. Терпенье. А вы, я слыхал, собираетесь в скором времени обратно в свою Тульскую?
- Нет, - говорит, - поживу в Москве.
- Отлично, - говорю. - Перейдем к коню?
- Извольте... Да, боюсь, и тут вы меня превзойдете. Переходим к коню. Знаешь, эдакая скотина из кожи, набитая чем-то, черт знает чем, на четырех ножках, вот такой высоты. Попробуй перепрыгни через нее... Ну-с? - Да, я и не представился, - говорю. - Я Амадей Ги-рос, тамбовский помещик. У меня там сельцо преотличное. Но зимой люблю жить в Москве... Прошу вас, граф...
- А может, вы сначала?
- Нет уж, сделайте одолжение, ваше сиятельство. Да вы не стесняйтесь, вон уж и покраснели... Ну-ка, руку сюда, так, другую сюда, отлично, взбирайтесь порезче... А что же эманципация, как она вас, задела?
- Эманципация? - говорит он, а сам сидит на коне и никак не может отдышаться. - Меня-то не задела, а вот крестьянам каково? Крестьянин без надела - разве крестьянин?
- Да, - говорю, - это же самое мучает и меня. Какой он, к черту, крестьянин, ежели у него земли нет? Лично я возмущен и даже собираюсь написать письмо в Сенат. Напишу большое письмо, страниц эдак на двадцать, все выскажу без стеснения. Позор.
Тут, вижу, глаза у него загорелись. Он сидит на коне, глаза горят, силища играет, ну чистый призовой рысак, поверь.
- Теперь, - говорю, - взмах ногой и перелет в обратную позицию... Ррраз... Слабо, слабо, сильнее надо, от корня, граф, от корня. Нет, нет, не годится... Позвольте.
Он сваливается с коня, ровно куль с песком. Я вспрыгиваю - и пошел.
- Ну как? - спрашиваю.
- Да, - говорит, - совершенство.
- Ничего, научитесь... А вы не думаете подобного письма написать? Вы ведь человек известный, граф, влиятельный. К вам бы прислушались.
- Нет, - говорит, - боюсь, это слишком слабая мера.
- Помилуйте, ваше сиятельство, да что же может быть сильнее?!
- Есть различные способы влиять на правительство, - отвечает он загадочно. - Более сильные способы...
Эге, думаю, попался голубчик! Но спугнуть нельзя. Уж как мне хотелось, Мишель, его порастрясти, но потом думаю: все равно он мой.
- Лично я, ваше сиятельство, иных мер и не представляю. Да и что это может быть? Нет, нет, решительно ничего быть не может.
Вижу, он устал. А я хоть бы что, готов еще вертеться сколько угодно. Но пора и честь знать. Одеваемся. Он говорит:
- Прошу вас, господин Гирос, холодного шампанского. Я угощаю.
Переходим в буфетную. Ковры, Мишель, кругом ковры, кресла, вазы с цветами, лакей в ливрее. Хорошо, тепло... Графу я нравлюсь, это сразу видно.
- Отчего же в ы угощаете? - говорю. - Уж лучше я. Для меня большая честь угостить вас... Мне ведь ничего не стоит... - А сам думаю: на черта я ввязываюсь, когда у самого ни копеечки? Хорош я буду, да и Мишель хорош пожалел мне денег. Теперь опозорюсь - и конец.
Но слава богу, граф человек благородный, от своего отступать и не намерен.
- Нет, - говорит, - как же так? Это для меня большая честь угощать вас, как совершенного мастера...
Сидим, пьем, я редечкой закусываю... Попили, отдохнули, одеваемся, выходим. Граф - в карету.
- А ваша где? - спрашивает.
- Да я отпустил, граф...
- Может, сядете со мной? Мне будет приятно.
- Премного благодарен. Я, знаете, после гимнастики люблю пройтись...
И укатил.
- Ну и что? - спросил Шипов. - Что же дальше?
- Приглашал в гости...
- Когда?
- Да когда захочу. "Заходите в любое время, говорит, всегда буду рад. А то мне скучно".
"Хват!" - подумал Михаил Иванович с насмешкой, а сам все ждал вопроса от компаньона: а как, мол, он, Шипов, устроил свои дела? Но Гирос, возбужденный собственным рассказом, и не пытался расспрашивать, а Шипов на рожон не лез. Считая, что начало положено и что перспективы весьма радужны, они решили поужинать, благо прогулка разгуляла аппетит.
И вот они завернули в первый же трактир, спросили себе водки, кислых щей, вареного судака. Разлили, чокнулись.
- Ну, с богом.
- С богом, с богом, Амадеюшка. Ля фуршет полный. Теперь завтра пораньше и забеги к нему, компрене...
Постепенно все входило в свою колею, налаживалось. Этот Гирос волшебный мужик, думал, хмелея, Шипов.
Так это он все прикидывался, так все в дурачка играл, зубы белые показывал, а вот тебе и зубы, гляди-ка!
К полночи они совсем порастряслись. Денег не оставалось. Нос у господина Гироса удлинился, налился, еще сильнее полиловел, и Шипову казалось время от времени, что компаньон придерживает нос руками, чтобы не слишком отвисал. На хмельную голову легче почему-то думалось, и Михаил Иванович рассуждал о том, что теперь ему, при таком-то компаньоне, и вовсе без надобности наниматься в нумерные.
Проснулись они поутру на полу в комнате Гироса. Спали в обнимку прямо на досках.
- Ну, Мишель, - захохотал Гирос, - удружил ты! Все косточки болят... А я привык в постельке, в постельке, черт возьми, спать, в постельке!
Он выбежал куда-то, вернулся снова, утирая с губ молоко.
- Ох, ну, теперь, кажется, можно жить, и дворняга от молочка не отказывается...
- Откуда ж молоко, мон шер? - спросил Шипов.
- Это, видишь ли, хозяйка, старуха несчастная, выдает мне кружку молока на день - и ни капли больше. Стерва!
- Вот бы ты мне полкружечки и принес бы, тре жо-ли... Ну?
- Да было-то всего полкружки, - сказал Гирос. Шипов посмотрел в его улыбающееся лицо, в черные большие, добрые глаза, в которых вдруг промелькнул маленький огонек недоумения, и отворотился, махнув рукой.
- Ну, Мишель, - засмеялся Гирос, - побойся бога. Или ты поверил? Я дую черт знает что, а он верит! Да какое же это, к черту, молоко, когда вода! Вода, брат, вода. Ну, хочешь, налью тебе воды?
Он говорил так уверенно, с такой страстью и даже отчаянием, что Шипову стало стыдно, и он поверил, и захотелось воды, простой холодной воды - унять пожар души и тела.
Гирос тем временем сел на стул и уставился в окно. Раннее утро играло на его лице, но глаза компаньона были печальны и тусклы, а губы горько изогнулись. Большой лиловый нос тянулся книзу, а нечесаные блестящие черные волосы свисали на лоб. Как будто и не он хохотал минуту назад, такая скорбь была во всем его облике.
- Пора собираться, - сказал Шипов. - Пора в гости к их сиятельству.
Гирос встрепенулся, вскочил, откинул волосы со лба. Лицо его снова играло, сочные губы, словно маленькие красные змейки, удерживали готовую вырваться улыбку, в глазах разгорался огонек.
- Пошла легавая по следу!.. Нет, что ни говори, Мишель, а я тонко с ним обошелся! А уж сегодня ему несдобровать. Сегодня я вытяну из него душу. Ты, кстати, можешь быть спокоен. За меня ты можешь быть спокоен. Ты убедился, что я м о г у...
"Сейчас спросит про меня, - съежился Шипов. - Как я в нумерные попал..."
Но Гирос и на этот раз ни о чем не спросил.
Приведя себя в порядок, они отправились к гостинице "Шевалье", где приговоренный граф ждал с нетерпением своего нового знакомца.
Любо-дорого было смотреть, как они шли по Большой Дмитровской, два наших следопыта. Один - высокий, черноволосый, в черном пальто, из-под которого показывались узкие, по новой моде, серые панталоны, в клетчатом картузе; другой - пониже ростом, в гороховом пальто и в черном котелке. Возле дома Пуаре они приостановились, потоптались у подъезда, поговорили о чем-то и пошли к Газетному переулку.
Гостиница "Шевалье" встретила их шумом, криками, конским ржанием. У крыльца стояло несколько возков, саней, из которых выходили богато одетые люди, и швейцар помогал заносить вещи, и гостиничные мальчики крутились тут же, хватая то корзины, то баулы, то чемоданы, и кучера задавали лошадям овса, - видимо, приехало большое семейство. Часть господ была уже внутри здания, а несколько молодых горничных метались среди экипажей с распоряжениями мужикам, что взять сначала, а что потом. И уж такие они были хорошенькие, такие тонкие и славные, так прелестно и со вкусом одеты, что, наверно, уж очень хороши были их господа.
Девицы тотчас заметили, что они произвели впечатление, стали пуще распоряжаться, звонче кричать, да ко всему еще и смеяться. Они, конечно, смеялись не над Шиповым, ибо он выглядел в их глазах довольно симпатичным со своими соломенными бакенбардами и зелеными глазами, а смеялись они просто от молодости и потому, что увидели в этих зеленых глазах восторг и это им было приятно.
Когда же Шипов опомнился, Гироса рядом не было. Видимо, компаньон уже пил с графом утренний кофей. Тут Михаил Иванович несколько заметался, сконфузился: надо было либо уходить прочь и, как уж повелось, все предоставить находчивому Гиросу, либо наниматься в нумерные, как было обговорено. Но судьба распорядилась по-своему. Дело в том, что одна из горничных, а именно смуглая, черноглазая и красногубая, все чаще и чаще взглядывала на остолбеневшего Шилова и вдруг крикнула другой, той, что посветлее:
- А барин-то на тебя ведь глядит!
- Уж и на меня! - откликнулась светленькая. - На тебя, на тебя...
- А барин-то душенька!
- Московский, - засмеялась светленькая. - А ты у них спроси: может, они потеряли чего?
"Ах, холеры! - изумился Шипов. - Никакой скромности. Бойкие, уточки".
- Вы чего ищете-то? - спросила черненькая. - Высматриваете чего?
- Бонжур, - сказал Шипов и приподнял котелок. - Больно ты бойкая. А не боишься, как я тебя вечерком встречу, а? А ведь у нас с тобой может вполне тре жоли получиться... Не боишься?
- Ой, - вскрикнула светленькая и залилась смехом. - Ну и Москва!
А у черненькой даже сквозь смуглоту пробился румянец.
- Вы бы вон баульчик поднесли, что ли, - сказала она, смеясь.
Шипов тут же очутился рядом, словно перелетел по воздуху.
- А что нам за это?
- Да несите уж, - сказала светленькая.
Он мигнул ей и так легко помчался с тяжелым баулом на плече по лестнице, по ковру, на второй этаж. Там кто-то велел свалить баул в общую кучу вещей, громоздившихся перед дверью в нумер, и Михаил Иванович, сгорая от нетерпения, заторопился вниз. Занятый мыслями о черненькой красотке, он и не заметил, как из-за колонны высунулось чье-то круглое внимательное лицо.
Вещей в санях оставалось совсем немного. I - А что нам за это будет? снова спросил Шипов.
- А вот еще сундучок снесите, - засмеялась черненькая. - Аи устали?
- Видать, воронежские, - сказал Шипов, тяжело дыша, - больно на язычок востры. - А сам подумал: "Ну куды Матрене до этой-то!"
- Воронежские, воронежские, - сказала светленькая, - а может, тверские...
Он уже не бежал вверх по лестнице - сундучок давил на плечи. Наконец он добрался до дверей нумера и опустил свою ношу. И вот когда, взъерошенный и взопревший, возвращался он назад, из-за колонны высунулось недоброе и насмешливое лицо частного пристава Шлях-тина.
Сердце Михаила Ивановича дрогнуло.
"Не надо было, шерше ля фам, с девицами играть! - горько подумал он. Теперь непременно призовут, скажут: такой-разэдакой, горничных шшупаешь, а мы тебе деньги за что платим?.. Эх, мезальянс вышел!"
Но он не подал виду, что узнал пристава, и вывалился на крыльцо. Перед входом никого уже не было. Возвращаться искать черненькую Шипов не рискнул. Сетуя на жизнь, он скользнул за угол и побежал подальше от греха.
Но тревога делала свое дело, и вот в голове секретного агента возникла спасительная мысль, и вот уже она облеклась в плоть и кровь, а ноги сами понесли, и не просто так, куда-нибудь, а прямо по назначению.
"Теперь главное чего? - думал Михаил Иванович, торопливо шагая. - А того, чтобы самому успеть раньше частного пристава депеш отбить их сиятельству".
И вот, пристроившись на уголке стола в доме знакомого писаря, спросив чернил, бумаги и перо, он, попыхтев, сочинил письмо, которое призвано было посрамить частного пристава Шляхтина, буде он начнет жаловаться на нерадивость секретного агента, который, вместо того чтобы следить за графом, носится среди неизвестных девиц, тратя казенные деньги.
Вот это письмо.
Михаила Зимина
СЕКРЕТНО
Московскому Обер-Полицмейстеру,
Свиты Его Величества, Господину
Генерал-Маиору Графу Крепи, у
Имею честь доложить Вашему Сиятельству, что, намереваясь отправиться в Тулу по приказанию Вашего Сиятельства, касательно наблюдения за имением Их Сиятельства Графа Толстого, оставался в Москве, а не отправлялся по назначению вследствие нахождения Их Сиятельства Графа Толстого в Москве в нумерах Шевалье и по причине наблюдения за ними, что помогло о многом таком узнать, чего Ваше Сиятельство и не мыслило себе а теперь отправляюсь в Тулу по назначению Вашего Сиятельства с сообщением о скором времени всех подробных обстоятельств.
И лихо вывел свою новую, секретную фамилию.
Тщательно перебеленное писарем, это донесение Шипов сдал в канцелярию обер-полицмейстера и, весьма довольный собственной сметливостью, заторопился обратно - послушать Гироса о его приключениях.
На углу Газетного и Тверской, на условленном месте, компаньона еще не было, а стояли два студента, один высокий, а другой пониже, с бородкой. Михаил Иванович оборотился к ним спиною и любовался Тверской в предвечернее время, думая о том, как он ловко все-таки опередил частного пристава Шляхтина и какая была та исчезнувшая, черненькая, с красными губами (куды Матрене-то)...
Вдруг до слуха его донеслось имя графа Толстого, произнесенное одним из студентов. Тут Шипов навострился и стал слушать. Сперва разговор шел какой-то непонятный, так себе, бестолковщина одна, но затем выровнялся и потек, словно быстрая речка. И через пять минут Михаил Иванович, к изумлению своему, понял, что студенты эти и есть из тех, которых граф Толстой наприглашал в свое имение учительствовать и о которых беспокоился вчера частный пристав Шляхтин, когда в городской части объяснял ему, Шилову, суть дела. И еще услышал Шипов, что через день-два намерены студенты отправиться по месту своего нового жительства, а именно - в имение Ясная Поляна.
Тут Шипов заволновался, как бы не упустить добычу, но услышал фамилию Евдокимова и понял, что молодцы намерены перекусить подешевле, а может, и пропустить по случаю отъезда.
Аи да денек! Судьба сама кидала Шипову в руки жареных перепелочек.
В этот момент и появился господин Гирос.
РАССКАЗ АМАДЕЯ ГИРОСА
...Ну вот, Мишель, вхожу, значит, поднимаюсь по лестнице, иду по коридору, а он уже идет. Ждет, представь себе! Дверь в нумер распахнута, и ждет.
- Что же так поздно, господин Гирос? - говорит радостно. - Я вас просто заждался!
- Да я спешил, ваше сиятельство, - говорю, - колесо у кареты соскочило, левое заднее.
- Это ужасно, - говорит, - но слава богу, заднее.
Проходим в комнаты. На нем вишневый халат, на ногах персидские чувяки из парчи, в руках трубка. Пахнет духами, кофеем.
- Очень рад, что вы пришли, - говорит, - ну просто очень. Мы с вами так приятно провели вчера время. Я как проснулся, все о вас думаю. Думаю: где этот приятный господин? Где же он? Не угодно ли кофею?
- Можно, - говорю, - отчего же... Мне также, граф, приятно было с вами беседовать. Особенно - об эманци-пации. Больной вопрос.
Бросил ему косточку. Он не берет. Ничего, думаю, дай бог время. Пьем кофе. А хочется есть чертовски. И он, представь, словно в душу заглянул.
- Простите, господин Гирос, я так обрадовался вашему приходу, что совсем позабыл спросить: изволили вы завтракать? ;.
- Представьте, ваше сиятельство, нет, - говорю. - Эта история с каретой выбила меня из привычного порядка... Но, полноте, не беспокойтесь.
Он очень заволновался, вскочил, захлопал в ладоши. Вошел лакей-старик. Граф ему наговорил, наговорил, на-приказывал. Не прошло и минуты - тащит. Весь стол уставил. И графинчик, представь.
- Ну, ваше сиятельство, раз такое дело, - говорю, - не откажите компанию со мной разделить.
- Ах, да я сыт, - сокрушается он. - Впрочем, ежели слегка только, чтобы вам не скучать. Пейте-ешьте на здоровье.
А стол уставлен весь, я тебе говорил. Все сияет, блещет, переливается. Пар идет... Так, думаю, с чего же начнем? Может, с пирога? Очень хороший пирог, с грибами, только что из печки... Нет, думаю, для начала, пожалуй, можно и обжечься.
В этом месте Шипов вдруг вспомнил, как, бывало, выкатывал он в доме князя Долгорукова столик красного дерева, полированный, с перламутровыми украшениями на крышке, весь такой важный, на четырех изогнутых ножках да на колесиках. Крышка его поднималась, опрокидывалась, а из-под нее вылезал на свет божий целый полк графинчиков и штофчиков, тоненьких, пузатых, граненых, плоских, в которых мягко колыхались всевозможные настойки, окрашенные в невероятные цвета то ли сами по себе, то ли от разноцветного посудного хрусталя. Каких там только настоек не было! Затейлив человеческий вкус и безграничны его ухищрения. Пестрая, ароматная, жгучая эта армия вызывала слюну, а рядом, тут же, возвышались хрустальные рюмочки и тихо звенели от малейшего прикосновения... Глазам было больно глядеть на все это богатство, и выбирать было трудно, с чего начать: то ли с хреновочки, слегка мутноватой от соков, выпущенных щедрым корешком, покоящимся на цветном дне; то ли с бледно-желтой лимонной; to ли с чесночной; а может быть, и с зубровки, едва зеленоватой и таинственной, словно русалочьи глаза, в которой неподвижно и изящно изогнулась пахучая травинка, сама похожая на спящую русалку... Ах, начинай с которой хочешь!.. Но это не все. Тут же в хрустальных вазочках мелкие кубики ржаных сухарей, или капуста с клюквой, или скрюченный ильменский снеток, или даже сушки, но такие маленькие, что едва на зубок. И это не для того, чтобы есть, а вот именно на зубок положить, придавить и зажмуриться...
- Да ты меня не слушаешь, - обиделся Гирос.
- Давай, давай, - сказал Шипов, проглатывая слюну. - Продолжай, се муа.
- ...Да, с чего же начать? Наливаем с графом по одной. По второй...
- Ваше здоровье, граф.
- Ваше здоровье, господин Гирос.
Теперь можно и закусить. Но я голоден чертовски. Ну что мне грибок там, другой? А плесну-ка я, думаю, щей. Это будет в самый раз... Горяченького, горяченького? Ну, наливаю. Сижу, ем. А время меж тем идет. Пора, думаю.
- Ваше сиятельство, - гэворю, - я целую ночь не спал, все думал о сказанном вами. Вы правы, письма в Сенат и даже на высочайшее имя - это все вздор... Но где же та молния, которая способна согреть и озарить мою мятущуюся душу? Где, я вас спрашиваю? Мы с вами просвещенные люди, да неужели же нет для нас благородной почвы, которую мы могли бы возделать?
Буря, Мишель! Я разбудил бурю. По его лицу идут пятна. В глазах слезы. Руки дрожат, водка расплескивается... Ага, думаю, взял косточку, взял все-таки! Теперь легче пойдет. Всегда, знаешь, стоит одну всучить, как остальные и предлагать не надо. Такая жадность просыпается в человеке, что только успевай бросай, брат...
- Я знал, господин Гирос, что вы в высшей степени благородный и смелый человек. Я должен перед вами открыться. А не кажется ли вам, что вполне можно где-нибудь вдали от просвещенных столиц, не произнося зажигательных речей и не мозоля глаза официальным властям, вести тяжбу с режимом?
- Не улавливаю сути, - говорю. - Это в каком же смысле? Как то есть понимать, что вдали, и не произнося, и не мозоля?
- А вот так, - говорит, - где-нибудь в глуши встречаться с людьми, беседовать, собирать деньги в помощь господину Герцену...
- Кому? - спросил Шипов.
- Известный возмутитель, Мишель. Живет в Англии... Да, помогать, значит, этому Герцену, крестьянам жужжать в уши, что больно их притесняют, притесняют... А когда придет, мол, время, молнию-то и запустить.
- Хм, - сказал Шипов, - а полиция, лямур-тужур, на что?
- А полиция, мол, и не заметит, - захохотал Гирос.
Вот так. А я, брат, намекаю ему, что, мол, не его ли имение эта глушь, где молдао подобными делами заниматься.
- Мало ли имений, господин Гирос, - смеется, - где можно... Имений много...
Понимаешь, Мишель, я сижу сам не свой. Понимаю, что я его ухватил. Ухватил ведь. Держу! Ну, думаю, еще одну косточку я тебе швырну, авось не подавишься.
- Ваше сиятельство, - говорю, - дозволь, я тебя буду Левой называть?
Он, знаешь, сначала удивился немного, даже поморщился:
- Левой?.. А не рано ли?.. Как-то это немного не того, а?
- Да нет, что ты, - говорю, - господь с тобой! Ты меня не понял. Это наедине, наедине. А на людях, если хочешь, ты для меня Лев Николаевич... Мне ведь ничего не стоит.
- Ну ладно, - говорит, - бог с тобой.
- Вот и чудно, - говорю, - вот и чудно! Давай, Левушка, еще по одной?
Еще мы выпили.
- Если хочешь, - говорит, - приезжай ко мне в Ясную. Поживи, осмотрись... Может, и тебе дело найдется. Сегодня вечером приходи непременно, цыган позовем, будем отъезд мой отмечать...
- Когда же он, Амадеюшка, домой-то собирается?
- Дня через два. Говорит, еще кое-какие делишки обтяпать нужно. А сам подмаргивает, каналья.
- Теперь, - сказал Шипов, - завернем-ка мы, тре жоли, в трактир. - И он рассказал о студентах.
- А ты, оказывается, не теряешься! - захохотал Гирос. - Мое сердце с тобой!.. Может, ты мне денег дашь? Ну, Мишель, что ж я без денег? Мне ведь ехать не на что...
И они отправились в трактир Евдокимова, где произошли уже известные события.
И вот Шипов шел теперь с Матреной рядом по ночной Москве, Столица словно замерла вся. Прохожих не видно. Только случайный извозчик медленно проплывает мимо, подремывая на ходу; захрипят, залают во дворах собаки, переругиваясь, и тут же успокоятся; какой-нибудь безумный петух, не разобравшись спросонок, вдруг возвестит утро. А так тихо в Москве. Очень тихо.
Молча, не говоря друг другу ни слова (Шипов - раздумывая, Матрена благоговея), шли они через Газетный на Тверскую. И вот уже злополучный трактир Евдокимова скрылся за углом, и вот уже гостиница поравнялась с ними. Она была темна, только из-за ставен кое-где пробивался свет - в ресторане гуляли. Может быть, и граф с Гиросом опрокидывали сейчас по последней рюмочке, и Шипов представил себе своего компаньона, захмелевшего, веселого, тычущего длинным носом в благородную щеку графа. Может быть, и черненькая, красногубая молодка видела сейчас третий сон и почмокивала во сне, разметавшись вся...
Вдруг дверь гостиницы растворилась, старый швейцар вышел на крыльцо и принялся для какой-то надобности набирать в миску снегу.
- А что, любезный, - спросил Шипов, - их сиятельство граф Толстой спят-с али в дорогу собираются? А может, с цыганами гуляют?
- Вестимо, спят, - охотно откликнулся старик. - Они, чай, пять дён как уехали. Теперича дома-с у себя спят... Может, спят, а может, и гуляют. Барская воля.
- Как это уехали? - переспросил Шипов с ужасом. - Да рази они не у себя-с в нумере?
- А так и уехали. Я сам их провожал... В Тулу-с. ; Слабость разлилась по телу Михаила Ивановича.
- А может, в нумере они? - спросил он без надежды.
- У них в нумере господин статский советник Баскаков с супругою, сказал старик и захлопнул дверь.
Тут страшная ярость охватила Шилова. Он велел Матрене одной добираться до дому, а сам помчался что есть мочи на Самотечную.
С первого удара дверь в каморку Гироса не поддавалась. Шипов нажал посильнее, гнилые крюки не выдержали, планка сорвалась, и путь был свободен...
- Кто? - хрипло заорал Гирос.
Шипов стоял на пороге, тяжело дыша, и не видел во мраке, а только слышал, как с ужасом затаилось где-то рядом, неподалеку долговязое тело компаньона.
- Свечу зажги, - приказал Шипов.
- Сейчас, сейчас... - завозился Гирос, - сейчас, ваше сиятельство... Ох, господи...
Наконец свеча затеплилась, пламя разошлось, печальный ночной свет повис в каморке. Шипов вгляделся, и сердце его упало, и буря нежданно улеглась, словно ее и не было, и только легкий, грустный туман закачался перед ним, поплыл, обволакивая и расслабляя.
Испуганный, взлохмаченный Гирос сидел в дальнем углу, закрыв ладонями лицо, а на единственной кровати, разметавшись под лоскутным одеялом, знакомая смуг-ляночка спала таким крепким сном, словно и не срывалась дверь с петель, и не метался по каморке безумный от страха Гирос, и не кричал Шипов, словно и вообще не было на свете никакого движения - лишь вечный покой.
Картина эта была так внезапна и так поразила Михаила Ивановича, что он вдруг позабыл, где находится, и никак не мог понять, зачем он сюда пришел, о чем должен спросить и куда ему теперь отправляться.
А она спала, и свеча потрескивала, и за окном грянули первые петухи, и Гирос неподвижно скорчился в углу, как побитый грач, и на столе лежал надкусанный пряник.
- Ну, говори, тре жоли, - прошелестел Шипов, стараясь не разбудить спящую, - рассказывай, как с цыганами гулял.
- Я гулял, Мишель, гулял, - откликнулся Гирос, не раскрывая лица, клянусь...
- Так, - сказал Шипов, вновь накаляясь. - А граф?