Страница:
— Мне-то не все ли равно, — сказал Шеврикука. — Какому-нибудь прохвосту. А может быть, дураку. Не будем судить, кто они сами.
Если покажется занимательным, кому грозят отрешением и кто сравнялся судьбой с бедолагой Никсоном, подумал Шеврикука, всенепременно узнаю у Радлугина, хотя бы и через «дупло» Пэрста-Капсулу. Но что уж могло быть этакого занимательного во всяких отрешениях?
И Концебалов-Брожило, будто распознав умонастроение Шеврикуки, более никаких слов об отрешениях не произносил. Грядущий Блистоний был сегодня чрезвычайно деликатен, а на Шеврикуку то и дело остро взглядывал, словно бы желая открыть в знакомце нечто, ему дотоле неведомое, но на днях кем-то обнаруженное. Что же он, заинтересовался и сам Шеврикука, прежде во мне не рассмотрел и не исследовал? И ради чего он прибыл нынче в Останкино? Ради Пузыря? Или ради Омфала из якобы утерянной коллекции, который теперь, если верить Концебалову, ему не терпелось по жизненной необходимости обрести вновь?
Но ни про Пузырь, ни про Омфал, Лихорадки и Блуждающий Нерв Концебалов-Брожило не произнес ни слова, а стоял или прогуливался вместе с Шеврикукой безгласно и тем Шеврикуку удручал.
— Листал я на днях «Словарь античности», — не выдержал Шеврикука.
Концебалов будто и не расслышал его слов.
— Текст ученый, немецкий, а отпечатано в Можайске, иллюстрации неважнецкие, и дельфийский Омфал выглядит там смутно, — не мог остановиться Шеврикука, а уже понял, что говорить более не стоит, он и так уже оказался в положении глупейшем.
Концебалов взглянул на него как бы в удивлении.
— Неужели при ваших теперешних заботах и интересах у вас находится время брать в руки «Словарь античности», книгу столь отдаленную от этих забот и интересов? — спросил он.
То ли Концебалов иронизировал, то ли он произнес сложную для восприятия Шеврикуки китайгородскую светско-гипюровую тонкость.
— Отчего же мне не взять в руки «Словарь античности»? — поинтересовался Шеврикука. — И какие такие у меня теперь особенные интересы и заботы?
— Ну как же! Как же! Выйдут особенные! — произнес Концебалов, сведенные ладони протянул к Шеврикуке, словно на них обязан был появиться пирог со слоеным смыслом. — Наслышаны-с! Наслышаны о том, что вы получили!
«И этот, что ли, поздравит меня с премией?» — подумал Шеврикука.
— А что я получил?
— Ну не кокетничайте, Шеврикука, — укоряюще покачал радикально постриженной головой Концебалов, и носок римской сандалии его катанул по асфальту камешек. — Я ведь служу в осведомленном доме.
— Я не забыл, — кивнул Шеврикука. — А потому хотел бы у вас узнать, что же такое я получил?
— Полагаю, что простодушно-наивные мотивы в нашем с вами разговоре неуместны, — сказал Концебалов.
— Возможно, я допустил бестактность, упомянув о невнятном изображении дельфийского Омфала, конечно, тут легчайшее совпадение — ваша коллекционная вещица и античный Пуп Земли… И я бормочу сейчас невнятное… Просто я, памятуя о том, что вы служите в осведомленном доме и сами изо дня в день осведомляетесь, подумал, будто вы могли внести поправки в свои пожелания… Иные считают, что я нечто получил. Я же знаю, что на меня нечто возложено. И это возложенное вряд ли может помочь в каких-либо деловых предприятиях, в частности, и в приобретении античных сувениров.
«Фу ты! — вздохнул Шеврикука. — Экую я тягомотину выговорил! И зачем?» — Спасибо за разъяснения, любезный Шеврикука, — сухо произнес Концебалов. — Я и не рассчитывал на то, что вы сейчас же броситесь выполнять мою хрупко-интимную просьбу, даже если бы я втрое утяжелил приз, то бишь гонорар, то бишь — как было при государыне Екатерине — вывод. Я опасался, что вы при вашем новом… значении, так скажем… заважничаете и про всякие омфалы забудете… А ведь теперь вам будут доступны всякие удивительные ходы и приемы…
— Давайте оставим в воздухе неведомые мне значения, ходы, приемы, важничанья, — резко заявил Шеврикука. — Дом у вас осведомленный, но, видимо, порой сведения к вам приплывают искаженные. А если придется мне столкнуться с Лихорадками и Блуждающим Нервом, то это будет обыкновенный Шеврикука, каким он был всегда.
— Каким он был всегда! — рассмеялся Концебалов. — А каким он был всегда? Кто знает об этом? Впрочем, иные знают. А иные догадываются. С Пузырем вот-вот все начнется. И уж кто только сюда не нагрянет. Вас это развлечет. Будет жутко. И будет опасно. Именно это вам и угодно. И я чрезвычайно рад, что вы решили поддержать меня. А за мной не пропадет. Раз вы отважились, и вывод получите, и многое откроется вам про Гликерию Андреевну, про нынешнюю тоже…
— Вовсе я еще ничего не решил, — сердито (серчая и на самого себя) выговорил Шеврикука.
— Решились! Решились! Отважились! — радостно зашумел Концебалов-Брожило. — Ждите меня здесь же дня через два-три. Я вас сыщу. Сообщу все подробности, имена, номера автомобилей и пейджеров. Заранее благодарен. А сейчас спешу в Китай-город, в подневольные службы.
Вполне возможно, что и сановный домовой Концебалов-Брожило не менее Дударева был достоин «мерседеса», но вольготнее ему было умчаться в китайгородское подневолье с северным, от Холмогор, усмешливым воздушным потоком. Видимо, так он и сделал.
И тотчас к Шеврикуке прибыл добропорядочный и готовый соответствовать гражданин Землескреба Радлугин.
И раньше, в минуты общения с Дударевым и Концебаловым, Шеврикука ощущал энергию сегодняшнего интереса к нему Радлугина, потоки ее были куда почтительнее и уважаемо-преданнее прежних. Оказавшись рядом с Шеврикукой, Радлугин застыл в полупоклонном свидетельстве усердия и прилежания, будто Шеврикука восседал перед ним за столом с клумбой разноцветно-переговорных устройств. А ведь в последние дни в своих устремлениях разбогатеть, стать покровителем шикарной женщины (Нины Денисовны Легостаевой, или Денизы), с привилегиями заслуженного участника Солнечного Затмения пробиться к Пузырю, казалось, Радлугин был уже не способен к гражданским подвигам и с пренебрежением начал относиться к общественному долгу, жрецом которого, в его глазах, был несомненно Игорь Константинович.
Нет, к радости останкинского населения, не иссяк Радлугин как гражданин, не сбили его с панталыку и не развратили клокотания натуры, он и впредь был намерен служить общественному долгу и просвещению.
Все это докладывала Шеврикуке благонамеренно-вытянутая физиономия Радлугина. Да и весь Радлугин был парадно вытянут.
«Вот и хорошо. Вот и замечательно», — отметил про себя Шеврикука. Но никаких слов не произнес. И Радлугин стеснительно молчал.
— Будут ремонтировать подъездные дороги? — спросил наконец Радлугин.
— Какие подъездные дороги?
— А к Пузырю… — просветил Радлугин. — Вот вы беседовали с ремонтным рабочим… Оранжевым…
— А-а… — протянул Шеврикука. — Нет, мы говорили не про Пузырь… И тот в оранжевом жилете — не ремонтный рабочий… А подъезды к Пузырю, возможно, облагородят.
Следовало ли удостаивать Радлугина сведениями о его, Шеврикуки, собеседниках? Или угощать его надеждами на обустройство подъездов к Пузырю? А-а-а, пусть внимает! О вишневом «мерседесе» Радлугин умолчал в почтении. О чем уж тут спрашивать? Да и по чину ли?
А Радлугин наверняка сейчас соображал, что ему по чину, а что не по чину.
Суждения Радлугина об Игоре Константиновиче и прежде были излишне романтизированными. Имел Радлугин свои представления о структурах. Эти представления приносили ему усладу и цельность душевных устремлений. По этим представлениям Радлугин и Игорь Константинович были в структурах необходимы друг другу, но волею судеб разместились в разных кабинах Колеса обозрения. И если кабина Радлугина осталась там, где «зависла», кабина Игоря Константиновича поднялась ой-ой-ой куда.
Такие мысли бродили сейчас в Радлугине. И Шеврикука это чувствовал.
Ему даже стало неловко. «И этот туда же! А он-то что и от кого услышал?» Секундное сострадание Шеврикука ощутил к Радлугину и вынудил себя поощрить очарованного гражданина продолжением разговора. Спросил вельможно:
— И кому требовали отрешение? Кого собрались импичментовать?
— Бордюкова! — обрадованно ответил Радлугин. — Бордюкова!
— Бордюкова? — удивился Шеврикука.
— Бордюкова! Он живет в нашем доме. Бывшая важная особа в бывшем Департаменте Шмелей. С кадрами решал все. Глаз. Нюх. Слух. Дух. Чутье. Лопата и щуп. Но скандалист! Ругатель! Когда их Департамент разогнали, они гуляли в нашем подъезде. Он напился и буянил. Требовал всем умереть в борьбе… За это… Вы его, возможно, помните… То есть вы его, конечно, помните! — закончил со значением Радлугин.
— Помню, — сказал Шеврикука. — И что же нынче этот Бордюков?
— После разгона Департамента запил. Пил и во время Солнечного Затмения, — тут Радлугин голос утишил. — Но без лозунгов и портретов. Подавался в фермеры, на свою историческую родину, в пензенские земли. Выплыл в Москве монархистом, раздавал титулы, поместья, шубы и ордена. Искал рекомендателей в масоны, нашел двух, третьего ему не было дано…
— Я знаю. Знаю, — сказал Шеврикука. — Я про отрешение.
— После масонов с ним было одно приключение, — не мог остановиться Радлугин.
Шеврикука поморщился.
— Ах, простите, Игорь Константинович, — заторопился Радлугин. — Я забываю про вашу осведомленность… Про отрешение… Я боюсь быть неточным. У нашего Сообщества с движением Бордюкова разные причины и методы действий. Мы с ними почти не соперничаем и не соприкасаемся. И к Пузырю они намерены выходить со стороны Ракетного бульвара через Мазутный проезд.
— Я вас понял, — сказал Шеврикука.
— Я слышал — «отрешить!», но у нас шли свои дебаты, — расстроенно произнес Радлугин.
— Ну и ладно. Не печальтесь.
— Я все выясню! Все! — Радлугин жаждал, чтобы Игорь Константинович швырнул в траву Поля Дураков булку или кость, он сейчас же бы принес хозяину вещь в зубах. — Я вас разыщу!
— Передайте суть в донесении через «дупло», — распорядился Шеврикука.
— Непременно! — чуть ли не подскочил в усердии Радлугин.
«Домой! Домой! Сейчас же домой!» — приказал себе Шеврикука.
В Землескреб и отправился. И увидел шагах в сорока от себя буяна и мошенника Кышмарова. Сдержал Кышмаров обещание, соизволил посетить Останкино. Как и в Обиталище Чинов, имел он вид замоскворецкого купца, кудри с утра расчесал на прямой пробор, золотая цепочка ползла по его брюху в карман штанов, и за сорок шагов послышались Шеврикуке балчугские скрипы сапог Кышмарова и донеслись до него ароматы свежайшей ваксы. Окружали Кышмарова четверо молодцов, возможно, что и в бронированном нижнем белье. И они были в нарядах замоскворецких приказчиков. Или купчиков. И сапоги купчиков-приказчиков, прибывших в Останкино, скрипели и благоароматили ваксой, и головы сорванцов были не выбриты, а радовали кудрями. Всё сорванцы-молодцы Кышмарова вокруг видели, но будто отдыхали, а заняты были одним: с ленцой, но артистично отправляли в пасти каленые семечки и выплевывали шелуху в траву и на асфальт.
«За должком, что ли, прибыл Кышмаров? — обеспокоенно подумал Шеврикука. — И обещанных сорванцов решил представить? Как прибыл, так и убудет. Убыл бы и если бы числился за мной должок на самом деле. А должка-то никакого нет!» Но появление в Останкине мошенника и потрошителя Кышмарова и его кучерявых молодцов с золотыми цепочками Шеврикуку не обрадовало. Будто забыл он о Кышмарове, посчитал его пустозвоном, а сам, пожалуй, не способен был дать ему сейчас отпор.
«Это мы еще посмотрим! — храбрился Шеврикука. — Да и не сунется он в Землескреб…» А Кышмаров, выходило, и не думал идти на него в наступление. Напротив, он улыбался Шеврикуке и будто бы готов был отправить ему с надлежащим движением ветра воздушный поцелуй. Но нет, не отправил. А головой одобрительно или даже восторженно покивал и поднял вверх большой палец. Что явно означало: «Ну ты молодец, Шеврикука!» Или: «Ну ты даешь, Шеврикука!» Кышмаров стал нечто растолковывать сорванцам-молодцам, купчикам-приказчикам, и те принялись глазеть на Шеврикуку, и глазели они с почтением и любопытством, будто Шеврикука был музейный экспонат. Дельфийский Омфал. Восковая персона. Чучело динозавра. «Вот, детки, это тот самый знаменитый Шеврикука». Рты сорванцов оставались открытыми, семечки не залетали в них, лушпеюшки не выплевывались к яловым сапогам.
Шеврикука небрежно, чуть ли не покровительственно кивнул Кышмарову, не замедлив движения к Землескребу.
Экий уважительно-негромкий оказался нынче буян Кышмаров. И к Шеврикуке приблизиться не посмел, а лишь рукой помахал с пожеланием благополучий. Посмел или не посмел — неизвестно. «Не посмел» — так предположил Шеврикука.
А когда Шеврикука втиснулся в Землескреб и вместился в кресло в квартире Уткиных, он вдруг ощутил сожаление оттого, что сегодня не явился из Сокольников полюбопытствовать на него бывший приятель Малохол, он же Непотреба, или хотя бы кто-нибудь из его профилакторских сотрудников — Лютый, или Раменский, или Печенкин в капитанской фуражке, или пышнокосо-коварная Стиша. Лучше бы не Кышмаров, а пусть бы Печенкин помахал ему издалека рукой.
«Да на кой мне Малохол с командой! — тут же посетовал Шеврикука. — Пусть себе лакают медовуху в Сокольниках и играют в карты на пушнину и водоемы!»
51
52
Если покажется занимательным, кому грозят отрешением и кто сравнялся судьбой с бедолагой Никсоном, подумал Шеврикука, всенепременно узнаю у Радлугина, хотя бы и через «дупло» Пэрста-Капсулу. Но что уж могло быть этакого занимательного во всяких отрешениях?
И Концебалов-Брожило, будто распознав умонастроение Шеврикуки, более никаких слов об отрешениях не произносил. Грядущий Блистоний был сегодня чрезвычайно деликатен, а на Шеврикуку то и дело остро взглядывал, словно бы желая открыть в знакомце нечто, ему дотоле неведомое, но на днях кем-то обнаруженное. Что же он, заинтересовался и сам Шеврикука, прежде во мне не рассмотрел и не исследовал? И ради чего он прибыл нынче в Останкино? Ради Пузыря? Или ради Омфала из якобы утерянной коллекции, который теперь, если верить Концебалову, ему не терпелось по жизненной необходимости обрести вновь?
Но ни про Пузырь, ни про Омфал, Лихорадки и Блуждающий Нерв Концебалов-Брожило не произнес ни слова, а стоял или прогуливался вместе с Шеврикукой безгласно и тем Шеврикуку удручал.
— Листал я на днях «Словарь античности», — не выдержал Шеврикука.
Концебалов будто и не расслышал его слов.
— Текст ученый, немецкий, а отпечатано в Можайске, иллюстрации неважнецкие, и дельфийский Омфал выглядит там смутно, — не мог остановиться Шеврикука, а уже понял, что говорить более не стоит, он и так уже оказался в положении глупейшем.
Концебалов взглянул на него как бы в удивлении.
— Неужели при ваших теперешних заботах и интересах у вас находится время брать в руки «Словарь античности», книгу столь отдаленную от этих забот и интересов? — спросил он.
То ли Концебалов иронизировал, то ли он произнес сложную для восприятия Шеврикуки китайгородскую светско-гипюровую тонкость.
— Отчего же мне не взять в руки «Словарь античности»? — поинтересовался Шеврикука. — И какие такие у меня теперь особенные интересы и заботы?
— Ну как же! Как же! Выйдут особенные! — произнес Концебалов, сведенные ладони протянул к Шеврикуке, словно на них обязан был появиться пирог со слоеным смыслом. — Наслышаны-с! Наслышаны о том, что вы получили!
«И этот, что ли, поздравит меня с премией?» — подумал Шеврикука.
— А что я получил?
— Ну не кокетничайте, Шеврикука, — укоряюще покачал радикально постриженной головой Концебалов, и носок римской сандалии его катанул по асфальту камешек. — Я ведь служу в осведомленном доме.
— Я не забыл, — кивнул Шеврикука. — А потому хотел бы у вас узнать, что же такое я получил?
— Полагаю, что простодушно-наивные мотивы в нашем с вами разговоре неуместны, — сказал Концебалов.
— Возможно, я допустил бестактность, упомянув о невнятном изображении дельфийского Омфала, конечно, тут легчайшее совпадение — ваша коллекционная вещица и античный Пуп Земли… И я бормочу сейчас невнятное… Просто я, памятуя о том, что вы служите в осведомленном доме и сами изо дня в день осведомляетесь, подумал, будто вы могли внести поправки в свои пожелания… Иные считают, что я нечто получил. Я же знаю, что на меня нечто возложено. И это возложенное вряд ли может помочь в каких-либо деловых предприятиях, в частности, и в приобретении античных сувениров.
«Фу ты! — вздохнул Шеврикука. — Экую я тягомотину выговорил! И зачем?» — Спасибо за разъяснения, любезный Шеврикука, — сухо произнес Концебалов. — Я и не рассчитывал на то, что вы сейчас же броситесь выполнять мою хрупко-интимную просьбу, даже если бы я втрое утяжелил приз, то бишь гонорар, то бишь — как было при государыне Екатерине — вывод. Я опасался, что вы при вашем новом… значении, так скажем… заважничаете и про всякие омфалы забудете… А ведь теперь вам будут доступны всякие удивительные ходы и приемы…
— Давайте оставим в воздухе неведомые мне значения, ходы, приемы, важничанья, — резко заявил Шеврикука. — Дом у вас осведомленный, но, видимо, порой сведения к вам приплывают искаженные. А если придется мне столкнуться с Лихорадками и Блуждающим Нервом, то это будет обыкновенный Шеврикука, каким он был всегда.
— Каким он был всегда! — рассмеялся Концебалов. — А каким он был всегда? Кто знает об этом? Впрочем, иные знают. А иные догадываются. С Пузырем вот-вот все начнется. И уж кто только сюда не нагрянет. Вас это развлечет. Будет жутко. И будет опасно. Именно это вам и угодно. И я чрезвычайно рад, что вы решили поддержать меня. А за мной не пропадет. Раз вы отважились, и вывод получите, и многое откроется вам про Гликерию Андреевну, про нынешнюю тоже…
— Вовсе я еще ничего не решил, — сердито (серчая и на самого себя) выговорил Шеврикука.
— Решились! Решились! Отважились! — радостно зашумел Концебалов-Брожило. — Ждите меня здесь же дня через два-три. Я вас сыщу. Сообщу все подробности, имена, номера автомобилей и пейджеров. Заранее благодарен. А сейчас спешу в Китай-город, в подневольные службы.
Вполне возможно, что и сановный домовой Концебалов-Брожило не менее Дударева был достоин «мерседеса», но вольготнее ему было умчаться в китайгородское подневолье с северным, от Холмогор, усмешливым воздушным потоком. Видимо, так он и сделал.
И тотчас к Шеврикуке прибыл добропорядочный и готовый соответствовать гражданин Землескреба Радлугин.
И раньше, в минуты общения с Дударевым и Концебаловым, Шеврикука ощущал энергию сегодняшнего интереса к нему Радлугина, потоки ее были куда почтительнее и уважаемо-преданнее прежних. Оказавшись рядом с Шеврикукой, Радлугин застыл в полупоклонном свидетельстве усердия и прилежания, будто Шеврикука восседал перед ним за столом с клумбой разноцветно-переговорных устройств. А ведь в последние дни в своих устремлениях разбогатеть, стать покровителем шикарной женщины (Нины Денисовны Легостаевой, или Денизы), с привилегиями заслуженного участника Солнечного Затмения пробиться к Пузырю, казалось, Радлугин был уже не способен к гражданским подвигам и с пренебрежением начал относиться к общественному долгу, жрецом которого, в его глазах, был несомненно Игорь Константинович.
Нет, к радости останкинского населения, не иссяк Радлугин как гражданин, не сбили его с панталыку и не развратили клокотания натуры, он и впредь был намерен служить общественному долгу и просвещению.
Все это докладывала Шеврикуке благонамеренно-вытянутая физиономия Радлугина. Да и весь Радлугин был парадно вытянут.
«Вот и хорошо. Вот и замечательно», — отметил про себя Шеврикука. Но никаких слов не произнес. И Радлугин стеснительно молчал.
— Будут ремонтировать подъездные дороги? — спросил наконец Радлугин.
— Какие подъездные дороги?
— А к Пузырю… — просветил Радлугин. — Вот вы беседовали с ремонтным рабочим… Оранжевым…
— А-а… — протянул Шеврикука. — Нет, мы говорили не про Пузырь… И тот в оранжевом жилете — не ремонтный рабочий… А подъезды к Пузырю, возможно, облагородят.
Следовало ли удостаивать Радлугина сведениями о его, Шеврикуки, собеседниках? Или угощать его надеждами на обустройство подъездов к Пузырю? А-а-а, пусть внимает! О вишневом «мерседесе» Радлугин умолчал в почтении. О чем уж тут спрашивать? Да и по чину ли?
А Радлугин наверняка сейчас соображал, что ему по чину, а что не по чину.
Суждения Радлугина об Игоре Константиновиче и прежде были излишне романтизированными. Имел Радлугин свои представления о структурах. Эти представления приносили ему усладу и цельность душевных устремлений. По этим представлениям Радлугин и Игорь Константинович были в структурах необходимы друг другу, но волею судеб разместились в разных кабинах Колеса обозрения. И если кабина Радлугина осталась там, где «зависла», кабина Игоря Константиновича поднялась ой-ой-ой куда.
Такие мысли бродили сейчас в Радлугине. И Шеврикука это чувствовал.
Ему даже стало неловко. «И этот туда же! А он-то что и от кого услышал?» Секундное сострадание Шеврикука ощутил к Радлугину и вынудил себя поощрить очарованного гражданина продолжением разговора. Спросил вельможно:
— И кому требовали отрешение? Кого собрались импичментовать?
— Бордюкова! — обрадованно ответил Радлугин. — Бордюкова!
— Бордюкова? — удивился Шеврикука.
— Бордюкова! Он живет в нашем доме. Бывшая важная особа в бывшем Департаменте Шмелей. С кадрами решал все. Глаз. Нюх. Слух. Дух. Чутье. Лопата и щуп. Но скандалист! Ругатель! Когда их Департамент разогнали, они гуляли в нашем подъезде. Он напился и буянил. Требовал всем умереть в борьбе… За это… Вы его, возможно, помните… То есть вы его, конечно, помните! — закончил со значением Радлугин.
— Помню, — сказал Шеврикука. — И что же нынче этот Бордюков?
— После разгона Департамента запил. Пил и во время Солнечного Затмения, — тут Радлугин голос утишил. — Но без лозунгов и портретов. Подавался в фермеры, на свою историческую родину, в пензенские земли. Выплыл в Москве монархистом, раздавал титулы, поместья, шубы и ордена. Искал рекомендателей в масоны, нашел двух, третьего ему не было дано…
— Я знаю. Знаю, — сказал Шеврикука. — Я про отрешение.
— После масонов с ним было одно приключение, — не мог остановиться Радлугин.
Шеврикука поморщился.
— Ах, простите, Игорь Константинович, — заторопился Радлугин. — Я забываю про вашу осведомленность… Про отрешение… Я боюсь быть неточным. У нашего Сообщества с движением Бордюкова разные причины и методы действий. Мы с ними почти не соперничаем и не соприкасаемся. И к Пузырю они намерены выходить со стороны Ракетного бульвара через Мазутный проезд.
— Я вас понял, — сказал Шеврикука.
— Я слышал — «отрешить!», но у нас шли свои дебаты, — расстроенно произнес Радлугин.
— Ну и ладно. Не печальтесь.
— Я все выясню! Все! — Радлугин жаждал, чтобы Игорь Константинович швырнул в траву Поля Дураков булку или кость, он сейчас же бы принес хозяину вещь в зубах. — Я вас разыщу!
— Передайте суть в донесении через «дупло», — распорядился Шеврикука.
— Непременно! — чуть ли не подскочил в усердии Радлугин.
«Домой! Домой! Сейчас же домой!» — приказал себе Шеврикука.
В Землескреб и отправился. И увидел шагах в сорока от себя буяна и мошенника Кышмарова. Сдержал Кышмаров обещание, соизволил посетить Останкино. Как и в Обиталище Чинов, имел он вид замоскворецкого купца, кудри с утра расчесал на прямой пробор, золотая цепочка ползла по его брюху в карман штанов, и за сорок шагов послышались Шеврикуке балчугские скрипы сапог Кышмарова и донеслись до него ароматы свежайшей ваксы. Окружали Кышмарова четверо молодцов, возможно, что и в бронированном нижнем белье. И они были в нарядах замоскворецких приказчиков. Или купчиков. И сапоги купчиков-приказчиков, прибывших в Останкино, скрипели и благоароматили ваксой, и головы сорванцов были не выбриты, а радовали кудрями. Всё сорванцы-молодцы Кышмарова вокруг видели, но будто отдыхали, а заняты были одним: с ленцой, но артистично отправляли в пасти каленые семечки и выплевывали шелуху в траву и на асфальт.
«За должком, что ли, прибыл Кышмаров? — обеспокоенно подумал Шеврикука. — И обещанных сорванцов решил представить? Как прибыл, так и убудет. Убыл бы и если бы числился за мной должок на самом деле. А должка-то никакого нет!» Но появление в Останкине мошенника и потрошителя Кышмарова и его кучерявых молодцов с золотыми цепочками Шеврикуку не обрадовало. Будто забыл он о Кышмарове, посчитал его пустозвоном, а сам, пожалуй, не способен был дать ему сейчас отпор.
«Это мы еще посмотрим! — храбрился Шеврикука. — Да и не сунется он в Землескреб…» А Кышмаров, выходило, и не думал идти на него в наступление. Напротив, он улыбался Шеврикуке и будто бы готов был отправить ему с надлежащим движением ветра воздушный поцелуй. Но нет, не отправил. А головой одобрительно или даже восторженно покивал и поднял вверх большой палец. Что явно означало: «Ну ты молодец, Шеврикука!» Или: «Ну ты даешь, Шеврикука!» Кышмаров стал нечто растолковывать сорванцам-молодцам, купчикам-приказчикам, и те принялись глазеть на Шеврикуку, и глазели они с почтением и любопытством, будто Шеврикука был музейный экспонат. Дельфийский Омфал. Восковая персона. Чучело динозавра. «Вот, детки, это тот самый знаменитый Шеврикука». Рты сорванцов оставались открытыми, семечки не залетали в них, лушпеюшки не выплевывались к яловым сапогам.
Шеврикука небрежно, чуть ли не покровительственно кивнул Кышмарову, не замедлив движения к Землескребу.
Экий уважительно-негромкий оказался нынче буян Кышмаров. И к Шеврикуке приблизиться не посмел, а лишь рукой помахал с пожеланием благополучий. Посмел или не посмел — неизвестно. «Не посмел» — так предположил Шеврикука.
А когда Шеврикука втиснулся в Землескреб и вместился в кресло в квартире Уткиных, он вдруг ощутил сожаление оттого, что сегодня не явился из Сокольников полюбопытствовать на него бывший приятель Малохол, он же Непотреба, или хотя бы кто-нибудь из его профилакторских сотрудников — Лютый, или Раменский, или Печенкин в капитанской фуражке, или пышнокосо-коварная Стиша. Лучше бы не Кышмаров, а пусть бы Печенкин помахал ему издалека рукой.
«Да на кой мне Малохол с командой! — тут же посетовал Шеврикука. — Пусть себе лакают медовуху в Сокольниках и играют в карты на пушнину и водоемы!»
51
Гликерия. Дударев. Концебалов-Брожило, без тоги, но в сандалиях. Радлугин навытяжку. Ухарь-купец Кышмаров со товарищами в кудрях. Кабы еще Малохол и его водяные сотрудники. Кабы еще Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный, верхом на змее Анаконде, откормленном гвоздиками, и при нем Векка Вечная с ветвью маньчжурского ореха и японский друг Сан Саныч.
Такие расстегаи с томленой стерлядью.
Силы. Премия. Новые значения. Штаны с лампасами. Что еще? Кышмаров сам, похоже, готов заплатить должок. Какой? Неважно. Придумает. И ваксой до блеска должок отчернит.
Что еще?
Еще следует идти на 3-ю Ново-Останкинскую в очередь к мастеру срочных портретов. И на вишневом «мерседесе» концерна «Анаконда» крепыш Дубовое Полено доставит Игорю Константиновичу Шеврикуке заграничный паспорт. Нет, скорее всего, доставит сам Олег Сергеевич Дударев.
Что ж, нанесем визит и фотографу, объявил себе Шеврикука, отчего же не нанести?
Отчего же не съездить и на острова. Пройтись там по пляжу и кивнуть разомлевшим от услад Радлугину и Нине Денисовне Легостаевой, Денизе? Впрочем, Дениза в лицо его не ведает. Ну что же, кивнет хотя бы и Радлугину. Тот пребыванию Игоря Константиновича на островах вряд ли удивится.
Никто из Отродий Башни сегодня никак себя не проявил. Да и зачем им, с их техническими приспособлениями, себя проявлять? Небось им и так известно, что доступный их вниманию домовой из Землескреба пока и сам не знает, какие ему приданы силы, сшиты ли ему штаны с лампасами и какие он приобрел (если приобрел) новые значения.
Ведомо все про Шеврикуку наверняка и Китайгородскому Увещевателю, озабоченному «генеральной доверенностью», его соратникам и старальцам. Если не все, то многое.
Кстати, а не Увещеватель ли с соратниками, не Отродья ли и пустили в толпу слухи о переменах в состоянии Шеврикуки, чтобы тот, услышав подметные слухи о нем, с бумажными цветами фантазий и предположений, возжелал узнать, что с ним происходит или должно произойти? А он возжелал. Но, может быть, и совсем иные личности вводили в заблуждение Гликерию, Дударева, Концебалова-Брожило, прочих… Имело ли сейчас это значение? Нет, для Шеврикуки, пожалуй, не имело.
«Наизнанку и навыворот!..» Разговор в Обиталище Чинов, важнейшим в котором оказались слова о генеральной доверенности Петра Арсеньевича, с ним вели наизнанку и навыворот. Должно было и сегодня держать это в голове.
И не забывать про чашу.
В недавних его видениях из туманов, или из горячих паров, или из неспокойных облаков проступала чаша, то ли каменная, то ли кованная из неведомых металлов с острова Алатыря, а может быть, и не чаша… Крошечная женская фигурка в белом, с золотой диадемой, скорее угадываемой, нежели различимой, женщина металась под чашей, будто призывала кого-то помочь ей или спасти ее…
Это видение казалось сейчас важным Шеврикуке.
Призывала кого-то… Ясно, что его, Шеврикуку. И ясно, что призывала Гликерия. Гликерия в квартире Уткиных видение чаши и мечущейся возле нее женщины не могла ни устроить, ни сотворить. Знак подавали ему иные силы. Или его собственные предчувствия и знания.
Но ведь и какая-нибудь Увека Увечная могла молить Шеврикуку стать ее оплотом и спасением.
Нет. То была Гликерия, стоял на своем Шеврикука. Увека же Увечная, Векка Вечная, успокаивал он себя, в оплоты и спасители наверняка определила удальца и мореплавателя Сергея Андреевича Подмолотова, Крейсера Грозного. Он мог осыпать ее гвоздиками и содержать в теле флотскими борщами.
То есть нынешние слова и просьбы Гликерии ничего не меняли и не ставили под сомнение то, что Шеврикуке было указано видением о чаше.
Глупости! Все это глупости, объявил себе Шеврикука, и не надо сейчас думать о них. А надо взять в руки «Возложение» и, признав его неизбежностью, в спокойствии, благоразумии и даже добродушии исследовать заново и истолковать бумагу. А потом обмозговать, стоит ли и наступило ли время заглядывать в потайные ходы, щели и укрытия и отмыкать указующими циферками и якобы руническими крюками секретные замки.
Но палка Петра Арсеньевича находилась под надзором Пэрста-Капсулы.
Призванный повелительным сигналом пред очи Шеврикуки, Пэрст-Капсула не явился. Не был он обнаружен и в своем спальном получердачье. «Экий разгильдяй!» — отругал полуфабриката и специалиста по катавасиям Шеврикука, будто бы Пэрст-Капсула находился у него в услужении, а временные свободы его были окованы вахтенными расписаниями. Нет, Пэрст-Капсула гулял по пространствам, как вольный и серый сибирский кот. Но теперь он не только ворчал на Пэрста, но и дулся, признавая справедливость собственной обиды на полуфабриката. Сегодняшнее отсутствие Пэрста-Капсулы начинало казаться Шеврикуке ехидно-подозрительным. Все, все (уже все!) обратили внимание на новые (по слухам, ну пусть и по слухам) значения Шеврикуки, проявили интересы и корысти, один лишь Пэрст-Капсула остался к ним лениво нелюбопытен. Впрочем, почему один? И Увещеватель в Китай-городе с соратниками, и Отродья Башни, да, и они были к нему якобы лениво нелюбопытны. Вот именно, внушал себе Шеврикука, вот в том-то и есть ехидство Пэрста, в том-то и есть подозрительность его отсутствия, что и ему все существенное о Шеврикуке ведомо, и к новостям ему спешить не надо, сами поспешат… Так кто же он, этот Пэрст-Капсула, от кого, и откуда, и зачем он здесь в Землескребе при Шеврикуке?..
И все же Шеврикука заставил себя посчитать, что он теперь глуп и безрассуден. Вздувая нагретым воздухом интересы к нему Гликерии, Дударева, Концебалова-Брожило, вознося в поднебесья претензии к загулявшему полуфабрикату, он и свою личность возводил в дельфийский Омфал, в базальтовый Пуп Земли! Да кому он нужен? Кому нужны якобы новые его значения? И что меняется от того, приставлен к нему Пэрст-Капсула или не приставлен?
«А что ждать-то? — подумал Шеврикука. — В „Возложении“ и слов-то было меньше чем на страницу. Можно их, наверное, и вспомнить…» Стал вспоминать. А вспоминая, выводил слова на салфетке, взятой из орехового серванта Уткиных.
«Возложение. Грамота Безусловная с единственным направлением и исходом», — записал Шеврикука. Для кого безусловная? Для него. И для всех. Пусть будет так. А дальше что?
А дальше возвратился в Землескреб Пэрст-Капсула. Будто ожидал в прохладной укромности начала серьезных исследований Шеврикукой смутных текстов. И готов был составить исследователю компанию, проявив дарования криптографа, шифровальщика и чтеца междустрочных пустот.
Нет, Шеврикука повелел исключительно себе быть криптографом, шифровальщиком и разгадывателем упрятанных в никуда подтекстов, а Пэрста-Капсулу уполномочил лишь доставить ему предмет обихода Петра Арсеньевича. Салфетку не скомкал, а оставил для доверительных знаков.
Не так уж, стало быть, приблизительно-темен был нынче Концебалов, употребив осторожное: «при вашем новом значении…» Свои привилегии и возможности Петр Арсеньевич передавал, «пользуясь отведенным мне значением…». И если грамота была не шутейной и не ложной, то Петр Арсеньевич, несомненно, располагал значением, скрытым или до поры до времени для публики утраченным, будто фреска со славными ликами, замазанная слоями побелок. Возложенные на Петра Арсеньевича привилегии и возможности (а с ними, надо полагать, и значение) должны были «плавно и скользя» перейти к «упомянутому Шеврикуке». И далее следовало то, от чего Шеврикука днями назад отпихивался, отбивался, полагая никогда не ступать в трясину тайн, от близости к которым и сгинул Петр Арсеньевич. В грамоте предполагаемая (и вполне возможная) погибель его именовалась «безвозвратным исчезновением» или «воздушным убытием из Останкина», но делали ли эти небесно-подъемные слова погибель праздником души? (Впрочем, погоди, пришло в голову Шеврикуке, а может, «воздушное убытие» и впрямь не погибель и не изъятие, а нечто временное и поправимое?) А в «Возложении» следовало: «Указания о приемах, средствах и линиях возможных действий любезно дадены в тайнопредохранительных приложениях, кои предстоит рассмотреть в п.п. хлюст — 247Ш, 4918УГ, ч. с. 7718Кр.». И прочее. И др.
Супруги Радлугины находились сейчас в местах, где их усердия одухотворялись платежными ведомостями и премиальными фондами. И Шеврикука, тихонько потревожив Мопассана, вытянул из шкафа портфель Петра Арсеньевича. В квартире Уткиных из портфеля хорошей кожи, первобытно — красно-бурого, теперь — почти повсеместно — темно-коричневого, потертого и с щелями, Шеврикука достал бумаги и реликвии Петра Арсеньевича. Все было на месте. И Сокольнический список собственноручных записок феи Т., в составе мекленбургского посольства посещавшей Москву в 1673 году, и чей-то клык, и шелковая лиловая лента (от девичьих локонов?), и пучок засушенной травки, и четыре замусоленных валета. Много чего. Ничто, казалось, не исчезло, ничто вроде бы не было уворовано. Реликвии Шеврикука на этот раз из портфеля не вытряхивал, не швырял с раздражением и недоумениями первого знакомства, а относился к ним настороженно и с вниманием. И на валетах могли открыться не одни лишь шулерские крапинки, а и путеуказующие метины, в каких сыскались бы и подсказки к решению ребусов и загадок. А иные предметы могли заключать в себе и уберегать непознанную пока силу. Гордея, так, что ли, звали в Риме божество дверных запоров? Вот бы сейчас призвать в помощники Гордею…
Да, все реликвии были на месте, а бумаг-то прибавилось! Глаз домового управителя не мог не ощутить приращения имущества. Оно всегда было для Шеврикуки желанным. Но не вышло ли приращение в портфеле Петра Арсеньевича умышленным? Зловредители или даже проказники, скажем, взяли и напихали в портфель исписанные листы, обрывки писем и ресторанных счетов, коммунальные квитанции, способные смутить исследователя, ложными дорогами подвести его к заманным камням на распутье. «Направо пойдешь, налево пойдешь…» А то и вовсе столкнуть его в бездонные провалы. Нет, посчитал Шеврикука, никто ничего не напихал и не подсовывал. И он был начеку. И датчики слежения злонамеренностей не отметили, но и не проворонили их. Прежние бумаги расслоились и обросли, а новые при них образовались именно по сюжетам действия «Возложения», вступающего в силу. В таком толковании приращения бумаг уверил себя Шеврикука. Позже подтвердилось — он не ошибся.
Такие расстегаи с томленой стерлядью.
Силы. Премия. Новые значения. Штаны с лампасами. Что еще? Кышмаров сам, похоже, готов заплатить должок. Какой? Неважно. Придумает. И ваксой до блеска должок отчернит.
Что еще?
Еще следует идти на 3-ю Ново-Останкинскую в очередь к мастеру срочных портретов. И на вишневом «мерседесе» концерна «Анаконда» крепыш Дубовое Полено доставит Игорю Константиновичу Шеврикуке заграничный паспорт. Нет, скорее всего, доставит сам Олег Сергеевич Дударев.
Что ж, нанесем визит и фотографу, объявил себе Шеврикука, отчего же не нанести?
Отчего же не съездить и на острова. Пройтись там по пляжу и кивнуть разомлевшим от услад Радлугину и Нине Денисовне Легостаевой, Денизе? Впрочем, Дениза в лицо его не ведает. Ну что же, кивнет хотя бы и Радлугину. Тот пребыванию Игоря Константиновича на островах вряд ли удивится.
Никто из Отродий Башни сегодня никак себя не проявил. Да и зачем им, с их техническими приспособлениями, себя проявлять? Небось им и так известно, что доступный их вниманию домовой из Землескреба пока и сам не знает, какие ему приданы силы, сшиты ли ему штаны с лампасами и какие он приобрел (если приобрел) новые значения.
Ведомо все про Шеврикуку наверняка и Китайгородскому Увещевателю, озабоченному «генеральной доверенностью», его соратникам и старальцам. Если не все, то многое.
Кстати, а не Увещеватель ли с соратниками, не Отродья ли и пустили в толпу слухи о переменах в состоянии Шеврикуки, чтобы тот, услышав подметные слухи о нем, с бумажными цветами фантазий и предположений, возжелал узнать, что с ним происходит или должно произойти? А он возжелал. Но, может быть, и совсем иные личности вводили в заблуждение Гликерию, Дударева, Концебалова-Брожило, прочих… Имело ли сейчас это значение? Нет, для Шеврикуки, пожалуй, не имело.
«Наизнанку и навыворот!..» Разговор в Обиталище Чинов, важнейшим в котором оказались слова о генеральной доверенности Петра Арсеньевича, с ним вели наизнанку и навыворот. Должно было и сегодня держать это в голове.
И не забывать про чашу.
В недавних его видениях из туманов, или из горячих паров, или из неспокойных облаков проступала чаша, то ли каменная, то ли кованная из неведомых металлов с острова Алатыря, а может быть, и не чаша… Крошечная женская фигурка в белом, с золотой диадемой, скорее угадываемой, нежели различимой, женщина металась под чашей, будто призывала кого-то помочь ей или спасти ее…
Это видение казалось сейчас важным Шеврикуке.
Призывала кого-то… Ясно, что его, Шеврикуку. И ясно, что призывала Гликерия. Гликерия в квартире Уткиных видение чаши и мечущейся возле нее женщины не могла ни устроить, ни сотворить. Знак подавали ему иные силы. Или его собственные предчувствия и знания.
Но ведь и какая-нибудь Увека Увечная могла молить Шеврикуку стать ее оплотом и спасением.
Нет. То была Гликерия, стоял на своем Шеврикука. Увека же Увечная, Векка Вечная, успокаивал он себя, в оплоты и спасители наверняка определила удальца и мореплавателя Сергея Андреевича Подмолотова, Крейсера Грозного. Он мог осыпать ее гвоздиками и содержать в теле флотскими борщами.
То есть нынешние слова и просьбы Гликерии ничего не меняли и не ставили под сомнение то, что Шеврикуке было указано видением о чаше.
Глупости! Все это глупости, объявил себе Шеврикука, и не надо сейчас думать о них. А надо взять в руки «Возложение» и, признав его неизбежностью, в спокойствии, благоразумии и даже добродушии исследовать заново и истолковать бумагу. А потом обмозговать, стоит ли и наступило ли время заглядывать в потайные ходы, щели и укрытия и отмыкать указующими циферками и якобы руническими крюками секретные замки.
Но палка Петра Арсеньевича находилась под надзором Пэрста-Капсулы.
Призванный повелительным сигналом пред очи Шеврикуки, Пэрст-Капсула не явился. Не был он обнаружен и в своем спальном получердачье. «Экий разгильдяй!» — отругал полуфабриката и специалиста по катавасиям Шеврикука, будто бы Пэрст-Капсула находился у него в услужении, а временные свободы его были окованы вахтенными расписаниями. Нет, Пэрст-Капсула гулял по пространствам, как вольный и серый сибирский кот. Но теперь он не только ворчал на Пэрста, но и дулся, признавая справедливость собственной обиды на полуфабриката. Сегодняшнее отсутствие Пэрста-Капсулы начинало казаться Шеврикуке ехидно-подозрительным. Все, все (уже все!) обратили внимание на новые (по слухам, ну пусть и по слухам) значения Шеврикуки, проявили интересы и корысти, один лишь Пэрст-Капсула остался к ним лениво нелюбопытен. Впрочем, почему один? И Увещеватель в Китай-городе с соратниками, и Отродья Башни, да, и они были к нему якобы лениво нелюбопытны. Вот именно, внушал себе Шеврикука, вот в том-то и есть ехидство Пэрста, в том-то и есть подозрительность его отсутствия, что и ему все существенное о Шеврикуке ведомо, и к новостям ему спешить не надо, сами поспешат… Так кто же он, этот Пэрст-Капсула, от кого, и откуда, и зачем он здесь в Землескребе при Шеврикуке?..
И все же Шеврикука заставил себя посчитать, что он теперь глуп и безрассуден. Вздувая нагретым воздухом интересы к нему Гликерии, Дударева, Концебалова-Брожило, вознося в поднебесья претензии к загулявшему полуфабрикату, он и свою личность возводил в дельфийский Омфал, в базальтовый Пуп Земли! Да кому он нужен? Кому нужны якобы новые его значения? И что меняется от того, приставлен к нему Пэрст-Капсула или не приставлен?
«А что ждать-то? — подумал Шеврикука. — В „Возложении“ и слов-то было меньше чем на страницу. Можно их, наверное, и вспомнить…» Стал вспоминать. А вспоминая, выводил слова на салфетке, взятой из орехового серванта Уткиных.
«Возложение. Грамота Безусловная с единственным направлением и исходом», — записал Шеврикука. Для кого безусловная? Для него. И для всех. Пусть будет так. А дальше что?
А дальше возвратился в Землескреб Пэрст-Капсула. Будто ожидал в прохладной укромности начала серьезных исследований Шеврикукой смутных текстов. И готов был составить исследователю компанию, проявив дарования криптографа, шифровальщика и чтеца междустрочных пустот.
Нет, Шеврикука повелел исключительно себе быть криптографом, шифровальщиком и разгадывателем упрятанных в никуда подтекстов, а Пэрста-Капсулу уполномочил лишь доставить ему предмет обихода Петра Арсеньевича. Салфетку не скомкал, а оставил для доверительных знаков.
Не так уж, стало быть, приблизительно-темен был нынче Концебалов, употребив осторожное: «при вашем новом значении…» Свои привилегии и возможности Петр Арсеньевич передавал, «пользуясь отведенным мне значением…». И если грамота была не шутейной и не ложной, то Петр Арсеньевич, несомненно, располагал значением, скрытым или до поры до времени для публики утраченным, будто фреска со славными ликами, замазанная слоями побелок. Возложенные на Петра Арсеньевича привилегии и возможности (а с ними, надо полагать, и значение) должны были «плавно и скользя» перейти к «упомянутому Шеврикуке». И далее следовало то, от чего Шеврикука днями назад отпихивался, отбивался, полагая никогда не ступать в трясину тайн, от близости к которым и сгинул Петр Арсеньевич. В грамоте предполагаемая (и вполне возможная) погибель его именовалась «безвозвратным исчезновением» или «воздушным убытием из Останкина», но делали ли эти небесно-подъемные слова погибель праздником души? (Впрочем, погоди, пришло в голову Шеврикуке, а может, «воздушное убытие» и впрямь не погибель и не изъятие, а нечто временное и поправимое?) А в «Возложении» следовало: «Указания о приемах, средствах и линиях возможных действий любезно дадены в тайнопредохранительных приложениях, кои предстоит рассмотреть в п.п. хлюст — 247Ш, 4918УГ, ч. с. 7718Кр.». И прочее. И др.
Супруги Радлугины находились сейчас в местах, где их усердия одухотворялись платежными ведомостями и премиальными фондами. И Шеврикука, тихонько потревожив Мопассана, вытянул из шкафа портфель Петра Арсеньевича. В квартире Уткиных из портфеля хорошей кожи, первобытно — красно-бурого, теперь — почти повсеместно — темно-коричневого, потертого и с щелями, Шеврикука достал бумаги и реликвии Петра Арсеньевича. Все было на месте. И Сокольнический список собственноручных записок феи Т., в составе мекленбургского посольства посещавшей Москву в 1673 году, и чей-то клык, и шелковая лиловая лента (от девичьих локонов?), и пучок засушенной травки, и четыре замусоленных валета. Много чего. Ничто, казалось, не исчезло, ничто вроде бы не было уворовано. Реликвии Шеврикука на этот раз из портфеля не вытряхивал, не швырял с раздражением и недоумениями первого знакомства, а относился к ним настороженно и с вниманием. И на валетах могли открыться не одни лишь шулерские крапинки, а и путеуказующие метины, в каких сыскались бы и подсказки к решению ребусов и загадок. А иные предметы могли заключать в себе и уберегать непознанную пока силу. Гордея, так, что ли, звали в Риме божество дверных запоров? Вот бы сейчас призвать в помощники Гордею…
Да, все реликвии были на месте, а бумаг-то прибавилось! Глаз домового управителя не мог не ощутить приращения имущества. Оно всегда было для Шеврикуки желанным. Но не вышло ли приращение в портфеле Петра Арсеньевича умышленным? Зловредители или даже проказники, скажем, взяли и напихали в портфель исписанные листы, обрывки писем и ресторанных счетов, коммунальные квитанции, способные смутить исследователя, ложными дорогами подвести его к заманным камням на распутье. «Направо пойдешь, налево пойдешь…» А то и вовсе столкнуть его в бездонные провалы. Нет, посчитал Шеврикука, никто ничего не напихал и не подсовывал. И он был начеку. И датчики слежения злонамеренностей не отметили, но и не проворонили их. Прежние бумаги расслоились и обросли, а новые при них образовались именно по сюжетам действия «Возложения», вступающего в силу. В таком толковании приращения бумаг уверил себя Шеврикука. Позже подтвердилось — он не ошибся.
52
Три дня просидел Шеврикука в квартире Уткиных. Лишь иногда выходил из Землескреба в дворовые заросли будто бы раскурить в раздумьях сигарету. Но курящим он не был. Землетрясения, сражения в Большом театре, угрозы террористов взорвать вентиляторный завод, окаянные заговоры против московского «Спартака», закрытие народной пивной в Столешниковом переулке, нагло проданной торговцам испанской крапивой, всхлипы и позевывания Пузыря его не занимали. Мир для него не существовал.
Поначалу он не то чтобы расстраивался. Он был в отчаянии. Ощущал себя бездарным и бессильным. Ну и хорошо, растолковывал себе Шеврикука, бестревожнее жить тупицей и непосвященным, полем, не вспаханным и не оплодотворенным, если со временем призовут и спросят, найдутся, стало быть, оправдания и отговорки.
Однако он уже не мог подавить в себе желание узнать предназначенное.
Оно возникло, наконец, слово — «предназначенное», и успокоило Шеврикуку. Ему и прежде давали понять: истребляй, не истребляй Бумагу Петра Арсеньевича, она возродится. И еще было в грамоте: «плавно и скользя перейдут к упомянутому Шеврикуке, и более ни к кому…» Плавно и скользя! И откроется. Неизбежность!
Но сидеть или гулять в ожидании того, что некто, не выдержав его бездарности и безделий, скривившись и выругавшись, из-за той же неизбежности, сдунет на него знание, было бы Шеврикуке противно.
И он заставлял себя добывать знание.
Прежде Шеврикуке приходили в голову мысли: не набивал ли Петр Арсеньевич в портфель бумажки с заговорами, с полезными советами о гадании на ногтях, прозываемом онихмантией, или о тенях растений, предсказывающих раздоры и худые помыслы, не добавлял ли к ним и свой, скажем, рыцарский архив именно для того, чтобы дурачить простофиль и отвлекать корысти любопытствующих? Нет, понимал теперь Шеврикука, все эти бумажки с рецептами, с составами чар, с грезами о рыцарстве, клыки, ленты, засушенные цветы были Петру Арсеньевичу дороги и благи, расставаться с ними он не желал. Простофили бы в портфеле искать ничего не стали. А корыстно-любопытствующие сообразили бы, что здесь — к чему и зачем. Но вряд ли бы они смогли добыть им не принадлежащее. Или, вернее, им не предназначенное. Как бы они ни тужились и ни свирепели от неудач.
Поначалу он не то чтобы расстраивался. Он был в отчаянии. Ощущал себя бездарным и бессильным. Ну и хорошо, растолковывал себе Шеврикука, бестревожнее жить тупицей и непосвященным, полем, не вспаханным и не оплодотворенным, если со временем призовут и спросят, найдутся, стало быть, оправдания и отговорки.
Однако он уже не мог подавить в себе желание узнать предназначенное.
Оно возникло, наконец, слово — «предназначенное», и успокоило Шеврикуку. Ему и прежде давали понять: истребляй, не истребляй Бумагу Петра Арсеньевича, она возродится. И еще было в грамоте: «плавно и скользя перейдут к упомянутому Шеврикуке, и более ни к кому…» Плавно и скользя! И откроется. Неизбежность!
Но сидеть или гулять в ожидании того, что некто, не выдержав его бездарности и безделий, скривившись и выругавшись, из-за той же неизбежности, сдунет на него знание, было бы Шеврикуке противно.
И он заставлял себя добывать знание.
Прежде Шеврикуке приходили в голову мысли: не набивал ли Петр Арсеньевич в портфель бумажки с заговорами, с полезными советами о гадании на ногтях, прозываемом онихмантией, или о тенях растений, предсказывающих раздоры и худые помыслы, не добавлял ли к ним и свой, скажем, рыцарский архив именно для того, чтобы дурачить простофиль и отвлекать корысти любопытствующих? Нет, понимал теперь Шеврикука, все эти бумажки с рецептами, с составами чар, с грезами о рыцарстве, клыки, ленты, засушенные цветы были Петру Арсеньевичу дороги и благи, расставаться с ними он не желал. Простофили бы в портфеле искать ничего не стали. А корыстно-любопытствующие сообразили бы, что здесь — к чему и зачем. Но вряд ли бы они смогли добыть им не принадлежащее. Или, вернее, им не предназначенное. Как бы они ни тужились и ни свирепели от неудач.