Страница:
11
Но через два дня отодвинулся от Шеврикуки и сам остров Тоски. Хотя и не исчез вовсе. А Шеврикука посчитал необходимым отыскать домового Петра Арсеньевича.
Дождь прекратился, и Петр Арсеньевич вполне мог прогуливаться по асфальтовым тропам Поля Дураков, среди сухих кустарников вблизи трамвайных путей. Или же-в парке. Но нет, Шеврикука с ним не столкнулся. Мимо «Космоса» и бульваров прошел к Алексеевской. И здесь не гулял Петр Арсеньевич. А время было его. Но в подземном переходе Шеврикука сподобился увидеть домового из Землескреба Ягупкина. Харя Ягупкина и всегда была противна Шеврикуке, а тут он сидел на фанерном листе еще и сильно заросший рыжим волосом. Нога у Ягупкина была теперь одна, в сапоге, вытянулась напоказ, а при ней лежали костыли и ушанка для подаяний калеке. Странно, но возле Ягупкина жался Колюня-Убогий с бутылкой минеральной воды в руке. Это Шеврикуку расстроило. «Что это они? — подумал Шеврикука. — Квашня — в цыганки с ребенком, Ягупкин — в нищие? Их дело». Подмывало Шеврикуку бросить просителю, не иначе как ветерану и герою, копейку, но не бросил. Прошел дальше. В подъезде его жил лоб-фантазер Синеквадратов, его в детстве согнул полиомиелит, жил тихо, но когда напивался, грезы его пробивали асфальт, он объявлял себя инвалидом чешской кампании шестьдесят восьмого года, боев на Даманском и под Джелалабадом, ночным спасателем Белого дома. Но тот, кроме кружек пива, никаких наград не принимал. А Ягупкин? Не штурмовал ли он мимоходом и Зимний дворец? Уже наверху, у выхода из метро, Шеврикуку догнали.
— Шеврикука! Эй! Остановись! — орал Ягупкин.
Ягупкин прыгал, отталкиваясь костылями, за Шеврикукой, а Колюня-Убогий, плохо дыша, поспешал за ним. Люди разумно расступались перед калекой на костылях. Явно с ощущением вины.
— Ну что? — остановился Шеврикука. — Что ты орешь? И что ты бежишь за мной? Сидел там и сиди.
— Да мы без зла… — смутился Ягупкин. — Вот Колюня говорит: «Давай угостим Шеврикуку». А я что? Я говорю: «Конечно». Колюня, доставай!
Харя Ягупкина была не только заросшая, но и опухшая. Зрачки его выцвели. Колюня-Убогий, он же домовой со Звездного бульвара Дурнев, достал бутыль и стакан. При последней встрече с Шеврикукой на воскресных посиделках Колюня-Убогий, будучи по расписанию привратником и глашатаем, еще произносил внятные слова. Теперь он верещал радостно-умилительно, выл что-то, будто у него вырвали язык, слюна текла из его рта.
— Не пью, — сказал Шеврикука. — А вы-то за что?
— Как — за что? — осмелев, захохотал Ягупкин. — Ты, Шеврикука, опять в раздражении! А циклон? А ураган? Где они? Фью — и нет их! А ты говоришь — за что! И простолюдинам нальем!
Ягупкин, стоя на одной ноге, костылями обвел проспект Мира, обещая угостить всех простолюдинов. Колюня-Убогий запрыгал и восторженно завыл.
— Какой циклон? Какой ураган? — спросил Шеврикука.
— Которых ждали. Которые сметали. А у нас в Останкине они руки вверх и как миленькие. Дождик теплый, и все.
— Просто иссякли, — сказал Шеврикука.
— Как же, иссякли! Газеты читай! — назидательно заявил Ягупкин. — В Рязанской области возобновились. Элеватор в Сасове, депо в Рыбном, труба в Уфе — все в труху. А у нас в Останкине их скрутили и уняли!
— Кто?
— А ты будто не знаешь? Премудрая сила! — прошептал Ягупкин, костылем указав при этом вниз, в недра. Но прошептал яростно, словно бы в дни обороны Москвы обещал народу второй фронт или секретное оружие. А уже вокруг него трудились ротозеи, полагавшие, что митинг вот-вот откроется.
Что было стоять с дурнями? Да еще где — в Москве при выходе из метро. Шеврикука повернулся и уже на ходу лишь ради Колюни-Убогого бросил:
— Я не пью. Я на больничном. Болею болезнью.
Спускаясь к Дому обуви, Шеврикука услышал публично-доверительное:
— Колюня! Брезгуют нами, калеками! Будто он, а не мы стояли на Пресне и на Садовом! Не плачь, Колюня! Поперли его уже из музыкальной школы! Попрут и с лыжной базы! И из Оранжереи! Утри слезу, Колюня! Грудь распрями, бушлат поправь!
И у Кибальчича еще были слышны Шеврикуке крики Ягупкина. И будто бубен звучал. А Колюня-Убогий, случалось, тряс бубном с колокольцами. «Не из Темного ли Угла Ягупкин? — подумал Шеврикука. — Уж больно вольничает». Прежде этого здоровенного и неопрятного бездельника Шеврикука не принимал во внимание. И сегодня его тельник был грязный и в дырах. Но, может, сегодня роль потребовала грязи и дыр? «Что это они все понадевали тельняшки?» — вспомнил Шеврикука о наглеце Продольном.
Видеть более Шеврикука никого не хотел. Но как только, обогнув угол Гознака, стал спускаться зеленым скосом Звездного бульвара, увидел Петра Арсеньевича. Петр Арсеньевич будто растерялся, но приподнял соломенную шляпу, а потом, приняв трость, инкрустированную перламутром, левой рукой, правую протянул Шеврикуке:
— Добрый день, любезный Шеврикука!
— Добрый день…
— Я ощущаю неловкость после тех посиделок. Вы вправе были не подать мне руки, но вы подали… Я понимаю вас… Но я…
— Вы-то тут при чем! — резко сказал Шеврикука.
— Вот и спасибо, что вы так чувствуете… Не располагаете ли вы временем, не согласитесь скрасить мою прогулку пятью минутами общения?
— Ну, если пятью минутами… — неуверенно сказал Шеврикука.
Петр Арсеньевич, с тростью, в белой чесучовой куртке и в чесучовых же брюках, проявлял себя все тем же церемонным мухомором и подчеркивал, на взгляд Шеврикуки, пожалуй, и излишне старательно, что он старик, увы, именно старик. Иные и в девяносто лет резвы, фыркают по утрам под ледяной водой, тяготят мышцы гирей, а Петру Арсеньевичу несомненно нравилось жить стариком. Впрочем, что значило для него девяносто лет. Волосы Петра Арсеньевича были и не седые, а белые, из голубых когда-то его зрачков время истаяло.
— Вот здесь присядем, если вы не возражаете именно здесь со мной поскучать… Я вижу, вы удручены. Я не хочу заглядывать вам в душу… Но вы чем-то печально озабочены. Или удручены.
— Мелочи. Ерунда, — отвел глаза Шеврикука. Потом сказал: — Встретил двух дураков…
— И что же они?
— Глупо повторять. Говорили о некой таинственной силе в Останкине. Или о премудрой силе. Шли на Москву циклон с ураганом. И сгинули. Провалились. Потом премудрая сила их отпустила. Снесло элеватор в Сасове, трубу в Уфе или еще где…
— Слышал. Но что же здесь глупого? Ведь они верят.
— Да?
— То есть… Как бы это сказать… Вот цветок… Вот возьмем какой-нибудь цветок… Ага, вот колокольчик… Нет, что-нибудь попроще. Вон, вон клевер. Кашка. Да. Кашка.
Тростью Петр Арсеньевич указал на бледно-розовые головки клевера, росшего рядом в траве.
— Нет, рвать не надо. Они свое не прожили. Ученый человек, классификатор, все объяснит. Где стебель, где розетка листьев, какое соцветие, какой отряд, какой подотряд, какая в клевере надобность, какая польза, какие калории. И все, все, все. Но для него это лишь мелкое растение семейства бобовых, и не более. А вы вглядитесь в эту кашку, в этот шар! В это чудо! Совершенство формы, архитектоники, цветовых сочетаний! И притом чудо живое! Да что я вам бубню! И я ощущаю в этом цветке совершенную и премудрую силу, его воплотившую и в нем оставшуюся. Ах, как я плохо принялся объяснять! Главное — есть, это совершенное и премудрое, и оно может себя проявить!
— Может, — согласился Шеврикука. — Но не проявляет.
— Как знать! Как знать! — горячо продолжил Петр Арсеньевич. — Может, и проявляет. Как? Мы не ведаем. Строим догадки. А иные и ведают. Я слышал об одном. Он теперь секретный узник…
— Кто он теперь? — спросил Шеврикука.
— Я оговорился, — быстро сказал Петр Арсеньевич. — Оговорился. Со мной бывает. Слабости возраста. Я про другое. Можно ведь эту совершенную и премудрую силу и вызвать. И она явится. Или вызволить. Своей верой в нее. Своим поклонением перед ней, признав в ней вещий смысл. Да, признав и в цветке клевера вещий смысл. И он ответит откровением. Один дальний знакомый мог…
— И он теперь секретный узник?
— Нет! Нет! Я не про это! Не про это! — испугался Петр Арсеньевич.
— Но ведь у каждого своя вера, свое поклонение, свое понимание вещего смысла, свое направление воли, стало быть, из одного и того же, сотворенного кем-то, могут изойти разные силы? Кто что способен вызвать. Или заказать…
— Наверное. Может быть… Я не продумал… Может быть… А к чему мы все это говорим? — спохватился Петр Арсеньевич.
— Пожалуй, и ни к чему, — сказал Шеврикука.
— Ах да, ураган, циклон. Труба упала в Уфе, а не в Останкине. Двое, как вы считаете, дуралеев поверили… Но вдруг они правы. Хотя и не способны что-либо вызвать или ведать о чем-либо…
— Да, конечно, они правы, — поспешил согласиться Шеврикука.
— Или вот, напротив, — сказал Петр Арсеньевич. — Есть нечто, что подразумевает в себе совершенное или даже высшее, нежели совершенное, возможно, заблуждаясь, и несет в себе энергию, или не знаю что, но это нечто еще не родилось, а жаждет, требует быть рожденным и воплощенным в форму. А форм нет. Как к этому отнестись? К нерожденному дитя?
Трость Петра Арсеньевича указала на Башню.
— Это вы к чему? — спросил Шеврикука.
— А? Что? — Петр Арсеньевич будто проснулся. — В чем, любезный Шеврикука, ваша тайна?
— Какая тайна? — удивился Шеврикука.
— Ваша тайна! — капризно сказал Петр Арсеньевич. — Ваша!
— Вы полагаете — она есть? — спросил Шеврикука.
— Должна быть!
— А я считал, что весь — на виду.
— Вы мне ее не откроете, — печально покачал головой Петр Арсеньевич. — Нет, конечно. Но вдруг бы я мог оказаться вам полезен.
— Вы заблуждаетесь. Я таков, какой есть.
— Да, да. — Печаль оставалась в глазах Петра Арсеньевича. — Наша участь — бесконечность схожих происшествий. Иным на это наплевать, иные переносят все в полудреме или во сне, а иные удручены бесконечностью и ищут приключений…
— Это не ко мне, — резко сказал Шеврикука.
— Не к вам, не к вам, — закивал Петр Арсеньевич. — Это так… мысли вслух… Потом ведь что такое тайна? Она только тем и хороша, что тайна. А заглянешь за ширмочку-то, после долгих стараний и риска, а там-то? Пустяковина, пшик. Вот, скажем, власть. Будто всесильна. Одарена страхами, выстлана легендой. И верится, что действительно все может, и есть нечто могучее в ней, в глубине ее, нам не явленное. Но всунешься, жрецов обойдя, за ширмочку, а там какой-нибудь тщедушный карлик, и не умный к тому же… Или пахан. И грустно станет — зачем лез за ширмочку-то?
— Пахан? — спросил Шеврикука.
— Да и пахан… И пахан… С чем только не сталкивала меня жизнь… И все равно — бесконечность повторений сходных происшествий.
— Вас она удручает?
— Удручает или не удручает, а существовать надо. Да и что-то занятное то и дело обнаруживается.
— Чуть было не забыл, — решился Шеврикука. — Вы куда образованнее и начитаннее меня.
— Увольте, увольте! — запротестовал Петр Арсеньевич.
— У одного из моих… скажем, квартиросъемщиков… мне довелось увидеть две вещицы… Может, пустячные. Но я любопытный. А что это, так и не понял…
— Опишите их, — сказал Петр Арсеньевич.
— Я их срисовал, — сказал Шеврикука. — А тонкой бумагой и оттиснул, чтобы были ясны размеры и толщина. Мелкие вещицы.
Петр Арсеньевич взглянул на Шеврикуку с вниманием.
— Вот, пожалуйста, — и Шеврикука протянул старику четыре бумажных листка.
— Надо полагать, монета, — сказал Петр Арсеньевич, — и фибула, часть фибулы…
А пальцы его дрожали.
— Может, монета, — сказал Шеврикука. — А может, жетон. Вроде тех, какими в москательных магазинах добывали керосин.
— А на вес?
— Тяжелые. Будто из благородных металлов. Но и те жетоны были тяжелыми.
— А нельзя ли подержать в руках эти вещицы?
— Их нет.
— То есть?
— Квартиросъемщик съехал. На днях.
— По обмену? Если по обмену, его можно найти в Москве. Пусть и в чужом доме.
— Нет. Его не найдешь. Он вообще съехал.
— Да? — Петр Арсеньевич опять поглядел на Шеврикуку с вниманием. — Жаль. Скорее всего, это не жетоны из москательного магазина.
— А если это подделки? Ложные изделия для какой-либо игры?
— Вот потому-то их и надо было подержать в руках.
— И что же в них примечательного?
— Монета, возможно, из Бактрии. Профиль этот — царя, возможно, одного из наследников македонского государя. А очень может быть, что это обол…
— Обол? — как бы засомневался Шеврикука.
— Обол, как помните, греческая монета, — сказал Петр Арсеньевич. — Ею платили за перевоз в царство мертвых.
— Вот тебе раз! — удивился Шеврикука.
— Потом оболом стали называть предмет, служивший не обязательно платой за перевоз, а, скажем, пропуском в нечто укрытое и тайное… Но я не уверен, что это именно обол… А фибула… Фибула эта древняя… То есть если верить вашему рисунку… Вы, конечно, знаете, о фибулах…
— Конечно! — поспешил Шеврикука. И чуть ли не поперхнулся. Сразу же и отругал себя: зачем теперь-то надо было врать!
— Фибулы встречаются и в скифских захоронениях, — сказал Петр Арсеньевич, — но эта скорее западного происхождения… Похожа на ту, что имеется в музее в Лукке. Вам не кажется?
— Вроде бы… — скашлянул Шеврикука.
— А впрочем, есть сходство с лангобардской фибулой из Фриули… Та и зовется — «лошадиная голова». Но не могу утверждать определенно. Память! Увы! Память! Нет, вы, любезный Шеврикука, имеете дело с дырявым стариком…
— Я так не думаю, — сказал Шеврикука.
— Вот если бы вы мне доверили эти листочки дня на три…
— Нет! — воскликнул Шеврикука. — Нет! Они мне необходимы!
И он моментально, неожиданно для себя, протянул руку и вырвал листочки у Петра Арсеньевича.
Петр Арсеньевич в испуге отодвинулся от Шеврикуки. Пробормотал виновато:
— Я ни на что не хотел посягать… Просто… Мой интерес мог быть вызван увлечением лошадьми…
«Какими лошадьми! — свирепо думал Шеврикука. — При чем тут лошади!» — Конечно, конечно, — говорил Петр Арсеньевич, — это увлечение возникло оттого, что нам не положено быть всадниками. Что мы можем — покататься украдкой без седла да заплетать по ночам гривы. И более ничего. А ведь история многих столетий на Земле — это история человека и лошади. На то, чтобы возникли стремя, седло, подковы, ушли века…
Петр Арсеньевич говорил, говорил и руками, прислонив трость к скамье, стал нечто показывать, а Шеврикука его не слушал. Он вспоминал, как Гликерия принимала у него на хранение вещицы Пэрста-Капсулы. Как горели у нее глаза любопытством, азартом, ожиданием добычи. Как сжались ее пальцы, лишь только на ладони ее оказались монета и фибула. Потом она успокоилась и будто остыла. Повеселев и даже напевая что-то из «Аскольдовой могилы», и снова не принимая Шеврикуку во внимание, стала ходить по будуару в своих заботах. (В те мгновения Шеврикука увидел на стене новую здесь обманку. Или и впрямь восемнадцатого столетия. Или хорошую имитацию. В зелено-голубой дали стоял белый барский дом, прямо же перед зрителем на будто бы картоне были будто бы приколоты булавками — «как живые» — три пестрые бабочки, рядом с ними лежали два осиновых листа. А в углу картона написали «выцветшими» буквами: «Ольгово. Имение гр. Апраксина». Тогда Шеврикука успел подумать: «Ольгово, Ольгово… Ведь что-то слышал…» Теперь он вспомнил: из Ольгова Дмитровского уезда, имения Апраксиных, происходили предки квартиросъемщика из его подъезда, Митеньки Мельникова. В связи с Ольговом Митенька что-то говорил и про Пиковую Даму, впрочем, он был пьян.) Да, да, Гликерия ходила и напевала и уже не была хищной птицей, наметившей внизу, в огороде, выводок цыплят. Ее ждали корт, манеж, пусанский диалект. Она готовилась выйти из простоя и покорить (испугать, восхитить, соблазнить) во время ночных смотрин валютных особ. «Взглянуть надо будет на эти смотрины!» — сурово пообещал Шеврикука. Но и не одни смотрины без сомнения держала в уме Гликерия… И Шеврикуке стало жалко вещиц. Надо было их отобрать! Вырвать их, что ли, как сегодня он вырвал листочки из рук Петра Арсеньевича. Но Гликерия была не Петр Арсеньевич…
— Да, конечно, куда более, нежели история лошади, меня занимает история рыцарства, — услышал, наконец, Шеврикука Петра Арсеньевича. — Это чрезвычайно увлекательная история. Но без лошади не было бы и средневекового рыцарства…
А Шеврикука потихоньку успокаивался. Теперь он думал, что пальцы Петра Арсеньевича, может, и не дрожали. Может, и Гликерия не была тогда хищной птицей. И все ему прибредилось. Как прибредилось и Чудовище. А вещицы неудачника Пэрста-Капсулы — обыкновенный хлам. Или — расхожие поделки.
— Представьте себе, — Петр Арсеньевич говорил уже восторженно, — два века человечество жило предчувствием появления Роланда…
— Предчувствием явления кого живет оно теперь? — спросил Шеврикука.
— Не знаю… не знаю… — растерялся Петр Арсеньевич. — Но я продолжу, если позволите… Два века — Роланд явился, чтобы пасть в Ронсевильском ущелье. Теперь его чувства к прекрасной Альде кажутся смешными. Они и тысячу лет назад многим казались смешными… Да… Вот нынче на кооперативных лотках можно вроде бы купить любую книгу. Любую чепуху. А высокопочтенные рыцарские романы они не догадались выпустить. Вам, Шеврикука, не приходилось видеть в киосках сочинения, скажем, Кретьена де Труа? Или «Смерть короля Артура»?
— Я на них и не обратил бы внимания, — сказал Шеврикука. — Читаю исключительно детективы и боевики. Всякие крутые вещи. И в пустых квартирах, если уж решу что-нибудь посмотреть на видео, то непременно боевики.
— Ну да, ну да, все эти Шварценеггеры, младшие Ливановы и Соломины, Сталлоне… И самому небось хочется стать сыщиком или суперменом? — полюбопытствовал Петр Арсеньевич.
— Каким уж там сыщиком! — лениво махнул рукой Шеврикука.
— А я вот не отказался бы побыть рыцарем, — произнес Петр Арсеньевич мечтательно. — Но тем, стародавним. В латах, с мечом и копьем, и на коне в тяжелых доспехах. Тогда это был танк. И не отказался бы от дамы сердца.
— Рыцари сражались с чудовищами, — заметил Шеврикука.
— И с чудовищами! — обрадовался Петр Арсеньевич. — Да! И с чудовищами! Славный Беовульф с могучим Гренделем. А потом и с его страшной матерью.
— Чудовищ нынче нет. В Останкине, по крайней мере.
— Кто знает, — сказал Петр Арсеньевич.
— Вы всерьез? — спросил Шеврикука.
— Мы говорили. И из кашки-клевера можно вызвать или вызволить совершенную и премудрую силу. А из чего-то — и злую. Иному же необходимо именно чудовище.
— Но зачем?
— Может, для того, чтобы иметь сторожа. Для себя и своего достояния. У всех свои тайны. Кроме вас, любезный Шеврикука, простите. Кроме вас. А об Отродьях, тех, что на Башне, нам и вовсе ничего не известно. Что им нужно? Чего они желают или жаждут? А тому же славному Беовульфу пришлось биться с огнедышащим драконом, караулившим сокровища древних курганов. Был еще дракон Фафнир…
— «На море на Окияне есть бел-горюч камень Алатырь, никем не ведомый, — Шеврикука позволил себе стать чтецом-декламатором. — Под тем камнем сокрыта сила могучая, а силы нет конца». Или: «Под морем под Хвалынским стоит медный дом, а в том медном доме закован змей огненный, а под змеем огненным лежит семипудовый ключ от княжева терема». Или: «Двадцать старцев, не скованных и не связанных…» Это, кстати, не отпущенники ли из секретных помещений? И так далее. Но ведь согласитесь, Петр Арсеньевич, все это теперь не для нас. И не для нынешних людей. Тем более не для их ушлых детишек.
— Кто знает, кто знает…
— Ну да, я слышал от вас недавно — Чаша Грааля, Меч-Кладенец, отец мой Парсифаль. Теперь вот Беовульф и дракон Фафнир.
— И вы иронизируете надо мной! — расстроился Петр Арсеньевич. — Я так и думал, что этим закончится… Но виноват сам. Сам. Глупая потребность поделиться с кем-то своими соображениями… Но с кем? Выходит — с самим собой. К неудовольствию и скуке собеседников… Старость и одиночество…
— Поверьте, Петр Арсеньевич, я не хотел вас обидеть, — сказал Шеврикука. — И собеседник я не привередливый. Поэтому, наверное, мне нередко случается выслушивать чужие мысли вслух… Сомнения, предположения… и прочее… Совсем недавно имел такой длительный разговор. Я более молчал и выслушивал… И не было обид… И что же у нас в курганах, так скажем? Есть ли сокровища, накопленные и приобретенные в столетиях?
— Вам ведомо самому.
— И что же, над ними лежит камень Алатырь, змей огненный сидит в медном доме и бодрствуют старцы, не скованные и не связанные?
— Вам ведомо самому.
— Нет, Петр Арсеньевич, не ведомо.
— Мне, стало быть, тем более. Я до сих пор пребывал в прихожей посиделок.
— Вы обиделись на меня, Петр Арсеньевич. Снова прошу у вас извинения. Дури мне не занимать. Но к вам я отношусь без иронии, а с почтением. Мне даже могло прийти в голову, что вы из тех старцев, не скованных и не связанных, коим выпало бодрствовать и оберегать. Или хотя бы быть посвященным в их суть.
— Вы ошибаетесь, — сказал Петр Арсеньевич. — К тому же вы справедливо заметили — чего стоят давние слова о камне Алатыре и змее огненном. Это — простодушие начальных испугов и надежд. Оно не возвратится.
— Но если дать волю фантазии… Что же могло быть бы в наших курганных сбережениях?
— Полагаю, что не золото, не камни смарагды и не сапфиры.
— Половник для щей, ухват, кочерга, братина, ендова, сбитенник, самовар, кадка с соленьями…
— Что, что? — напрягся Петр Арсеньевич.
— Это я так… Вспомнил нечто, кем-то недавно произнесенное… — сказал Шеврикука. — И что же, в тех ендовах, в тех сбитенниках и кадках было бы разлито одно благо? Одни меды и кисели?
— Не думаю. Горькие соки никуда не истекают. И не высыхают. И много ли в нас блага-то? Как и в людях? К тому же будто бы сказывается происхождение. Иные из-за него самоедствуют и корят сословие. Другие из-за него же, напротив, трубят в фанфары.
— Из-за какого происхождения?
— Из-за предания, что мы низвергнуты. А уж потом наполнены людским.
— Это спорное мнение. А предание, возможно, позднее и подложное.
— Да, мнение спорное. И предание… Согласен… Но блага в нас, увы… И приумножается ли честь? Да что — приумножается? Сберегается ли честь? Оттого я и увлечен рыцарством, хотя сам пребывал в грехах и проказах, что там была честь!
«Заклинило старика», — подумал Шеврикука. Он был сейчас не только спокоен, но и благодушен.
— А этот змей, про которого говорят, что завелся в Оранжерее, — улыбнулся вдруг Петр Арсеньевич, — надо полагать, не Фафнир и не Беовульфова судьба. Те ведь не только извергали огонь, но и имели крылья…
— А что, — спросил Шеврикука, — в Оранжерее завели змея?
— Говорят…
— Петр Арсеньевич, — сказал Шеврикука, — если у вас не исчез интерес, я мог бы дать вам листочки с рисунками И оттисками. Но, конечно, с возвратом. И ненадолго.
— Что вы! — воскликнул Петр Арсеньевич. — Конечно не исчез! Мне только взглянуть кое-куда и сравнить… И подумать… Завтра же я вам их непременно верну!
Но пальцы Петра Арсеньевича, когда он принимал листочки, опять дрожали.
— Завтра же! Завтра же! — горячо заявил Петр Арсеньевич. — Вот в этом самом месте. В шесть вечера. Если вас устроит.
— Хорошо, — сказал Шеврикука. — Я приду.
Дождь прекратился, и Петр Арсеньевич вполне мог прогуливаться по асфальтовым тропам Поля Дураков, среди сухих кустарников вблизи трамвайных путей. Или же-в парке. Но нет, Шеврикука с ним не столкнулся. Мимо «Космоса» и бульваров прошел к Алексеевской. И здесь не гулял Петр Арсеньевич. А время было его. Но в подземном переходе Шеврикука сподобился увидеть домового из Землескреба Ягупкина. Харя Ягупкина и всегда была противна Шеврикуке, а тут он сидел на фанерном листе еще и сильно заросший рыжим волосом. Нога у Ягупкина была теперь одна, в сапоге, вытянулась напоказ, а при ней лежали костыли и ушанка для подаяний калеке. Странно, но возле Ягупкина жался Колюня-Убогий с бутылкой минеральной воды в руке. Это Шеврикуку расстроило. «Что это они? — подумал Шеврикука. — Квашня — в цыганки с ребенком, Ягупкин — в нищие? Их дело». Подмывало Шеврикуку бросить просителю, не иначе как ветерану и герою, копейку, но не бросил. Прошел дальше. В подъезде его жил лоб-фантазер Синеквадратов, его в детстве согнул полиомиелит, жил тихо, но когда напивался, грезы его пробивали асфальт, он объявлял себя инвалидом чешской кампании шестьдесят восьмого года, боев на Даманском и под Джелалабадом, ночным спасателем Белого дома. Но тот, кроме кружек пива, никаких наград не принимал. А Ягупкин? Не штурмовал ли он мимоходом и Зимний дворец? Уже наверху, у выхода из метро, Шеврикуку догнали.
— Шеврикука! Эй! Остановись! — орал Ягупкин.
Ягупкин прыгал, отталкиваясь костылями, за Шеврикукой, а Колюня-Убогий, плохо дыша, поспешал за ним. Люди разумно расступались перед калекой на костылях. Явно с ощущением вины.
— Ну что? — остановился Шеврикука. — Что ты орешь? И что ты бежишь за мной? Сидел там и сиди.
— Да мы без зла… — смутился Ягупкин. — Вот Колюня говорит: «Давай угостим Шеврикуку». А я что? Я говорю: «Конечно». Колюня, доставай!
Харя Ягупкина была не только заросшая, но и опухшая. Зрачки его выцвели. Колюня-Убогий, он же домовой со Звездного бульвара Дурнев, достал бутыль и стакан. При последней встрече с Шеврикукой на воскресных посиделках Колюня-Убогий, будучи по расписанию привратником и глашатаем, еще произносил внятные слова. Теперь он верещал радостно-умилительно, выл что-то, будто у него вырвали язык, слюна текла из его рта.
— Не пью, — сказал Шеврикука. — А вы-то за что?
— Как — за что? — осмелев, захохотал Ягупкин. — Ты, Шеврикука, опять в раздражении! А циклон? А ураган? Где они? Фью — и нет их! А ты говоришь — за что! И простолюдинам нальем!
Ягупкин, стоя на одной ноге, костылями обвел проспект Мира, обещая угостить всех простолюдинов. Колюня-Убогий запрыгал и восторженно завыл.
— Какой циклон? Какой ураган? — спросил Шеврикука.
— Которых ждали. Которые сметали. А у нас в Останкине они руки вверх и как миленькие. Дождик теплый, и все.
— Просто иссякли, — сказал Шеврикука.
— Как же, иссякли! Газеты читай! — назидательно заявил Ягупкин. — В Рязанской области возобновились. Элеватор в Сасове, депо в Рыбном, труба в Уфе — все в труху. А у нас в Останкине их скрутили и уняли!
— Кто?
— А ты будто не знаешь? Премудрая сила! — прошептал Ягупкин, костылем указав при этом вниз, в недра. Но прошептал яростно, словно бы в дни обороны Москвы обещал народу второй фронт или секретное оружие. А уже вокруг него трудились ротозеи, полагавшие, что митинг вот-вот откроется.
Что было стоять с дурнями? Да еще где — в Москве при выходе из метро. Шеврикука повернулся и уже на ходу лишь ради Колюни-Убогого бросил:
— Я не пью. Я на больничном. Болею болезнью.
Спускаясь к Дому обуви, Шеврикука услышал публично-доверительное:
— Колюня! Брезгуют нами, калеками! Будто он, а не мы стояли на Пресне и на Садовом! Не плачь, Колюня! Поперли его уже из музыкальной школы! Попрут и с лыжной базы! И из Оранжереи! Утри слезу, Колюня! Грудь распрями, бушлат поправь!
И у Кибальчича еще были слышны Шеврикуке крики Ягупкина. И будто бубен звучал. А Колюня-Убогий, случалось, тряс бубном с колокольцами. «Не из Темного ли Угла Ягупкин? — подумал Шеврикука. — Уж больно вольничает». Прежде этого здоровенного и неопрятного бездельника Шеврикука не принимал во внимание. И сегодня его тельник был грязный и в дырах. Но, может, сегодня роль потребовала грязи и дыр? «Что это они все понадевали тельняшки?» — вспомнил Шеврикука о наглеце Продольном.
Видеть более Шеврикука никого не хотел. Но как только, обогнув угол Гознака, стал спускаться зеленым скосом Звездного бульвара, увидел Петра Арсеньевича. Петр Арсеньевич будто растерялся, но приподнял соломенную шляпу, а потом, приняв трость, инкрустированную перламутром, левой рукой, правую протянул Шеврикуке:
— Добрый день, любезный Шеврикука!
— Добрый день…
— Я ощущаю неловкость после тех посиделок. Вы вправе были не подать мне руки, но вы подали… Я понимаю вас… Но я…
— Вы-то тут при чем! — резко сказал Шеврикука.
— Вот и спасибо, что вы так чувствуете… Не располагаете ли вы временем, не согласитесь скрасить мою прогулку пятью минутами общения?
— Ну, если пятью минутами… — неуверенно сказал Шеврикука.
Петр Арсеньевич, с тростью, в белой чесучовой куртке и в чесучовых же брюках, проявлял себя все тем же церемонным мухомором и подчеркивал, на взгляд Шеврикуки, пожалуй, и излишне старательно, что он старик, увы, именно старик. Иные и в девяносто лет резвы, фыркают по утрам под ледяной водой, тяготят мышцы гирей, а Петру Арсеньевичу несомненно нравилось жить стариком. Впрочем, что значило для него девяносто лет. Волосы Петра Арсеньевича были и не седые, а белые, из голубых когда-то его зрачков время истаяло.
— Вот здесь присядем, если вы не возражаете именно здесь со мной поскучать… Я вижу, вы удручены. Я не хочу заглядывать вам в душу… Но вы чем-то печально озабочены. Или удручены.
— Мелочи. Ерунда, — отвел глаза Шеврикука. Потом сказал: — Встретил двух дураков…
— И что же они?
— Глупо повторять. Говорили о некой таинственной силе в Останкине. Или о премудрой силе. Шли на Москву циклон с ураганом. И сгинули. Провалились. Потом премудрая сила их отпустила. Снесло элеватор в Сасове, трубу в Уфе или еще где…
— Слышал. Но что же здесь глупого? Ведь они верят.
— Да?
— То есть… Как бы это сказать… Вот цветок… Вот возьмем какой-нибудь цветок… Ага, вот колокольчик… Нет, что-нибудь попроще. Вон, вон клевер. Кашка. Да. Кашка.
Тростью Петр Арсеньевич указал на бледно-розовые головки клевера, росшего рядом в траве.
— Нет, рвать не надо. Они свое не прожили. Ученый человек, классификатор, все объяснит. Где стебель, где розетка листьев, какое соцветие, какой отряд, какой подотряд, какая в клевере надобность, какая польза, какие калории. И все, все, все. Но для него это лишь мелкое растение семейства бобовых, и не более. А вы вглядитесь в эту кашку, в этот шар! В это чудо! Совершенство формы, архитектоники, цветовых сочетаний! И притом чудо живое! Да что я вам бубню! И я ощущаю в этом цветке совершенную и премудрую силу, его воплотившую и в нем оставшуюся. Ах, как я плохо принялся объяснять! Главное — есть, это совершенное и премудрое, и оно может себя проявить!
— Может, — согласился Шеврикука. — Но не проявляет.
— Как знать! Как знать! — горячо продолжил Петр Арсеньевич. — Может, и проявляет. Как? Мы не ведаем. Строим догадки. А иные и ведают. Я слышал об одном. Он теперь секретный узник…
— Кто он теперь? — спросил Шеврикука.
— Я оговорился, — быстро сказал Петр Арсеньевич. — Оговорился. Со мной бывает. Слабости возраста. Я про другое. Можно ведь эту совершенную и премудрую силу и вызвать. И она явится. Или вызволить. Своей верой в нее. Своим поклонением перед ней, признав в ней вещий смысл. Да, признав и в цветке клевера вещий смысл. И он ответит откровением. Один дальний знакомый мог…
— И он теперь секретный узник?
— Нет! Нет! Я не про это! Не про это! — испугался Петр Арсеньевич.
— Но ведь у каждого своя вера, свое поклонение, свое понимание вещего смысла, свое направление воли, стало быть, из одного и того же, сотворенного кем-то, могут изойти разные силы? Кто что способен вызвать. Или заказать…
— Наверное. Может быть… Я не продумал… Может быть… А к чему мы все это говорим? — спохватился Петр Арсеньевич.
— Пожалуй, и ни к чему, — сказал Шеврикука.
— Ах да, ураган, циклон. Труба упала в Уфе, а не в Останкине. Двое, как вы считаете, дуралеев поверили… Но вдруг они правы. Хотя и не способны что-либо вызвать или ведать о чем-либо…
— Да, конечно, они правы, — поспешил согласиться Шеврикука.
— Или вот, напротив, — сказал Петр Арсеньевич. — Есть нечто, что подразумевает в себе совершенное или даже высшее, нежели совершенное, возможно, заблуждаясь, и несет в себе энергию, или не знаю что, но это нечто еще не родилось, а жаждет, требует быть рожденным и воплощенным в форму. А форм нет. Как к этому отнестись? К нерожденному дитя?
Трость Петра Арсеньевича указала на Башню.
— Это вы к чему? — спросил Шеврикука.
— А? Что? — Петр Арсеньевич будто проснулся. — В чем, любезный Шеврикука, ваша тайна?
— Какая тайна? — удивился Шеврикука.
— Ваша тайна! — капризно сказал Петр Арсеньевич. — Ваша!
— Вы полагаете — она есть? — спросил Шеврикука.
— Должна быть!
— А я считал, что весь — на виду.
— Вы мне ее не откроете, — печально покачал головой Петр Арсеньевич. — Нет, конечно. Но вдруг бы я мог оказаться вам полезен.
— Вы заблуждаетесь. Я таков, какой есть.
— Да, да. — Печаль оставалась в глазах Петра Арсеньевича. — Наша участь — бесконечность схожих происшествий. Иным на это наплевать, иные переносят все в полудреме или во сне, а иные удручены бесконечностью и ищут приключений…
— Это не ко мне, — резко сказал Шеврикука.
— Не к вам, не к вам, — закивал Петр Арсеньевич. — Это так… мысли вслух… Потом ведь что такое тайна? Она только тем и хороша, что тайна. А заглянешь за ширмочку-то, после долгих стараний и риска, а там-то? Пустяковина, пшик. Вот, скажем, власть. Будто всесильна. Одарена страхами, выстлана легендой. И верится, что действительно все может, и есть нечто могучее в ней, в глубине ее, нам не явленное. Но всунешься, жрецов обойдя, за ширмочку, а там какой-нибудь тщедушный карлик, и не умный к тому же… Или пахан. И грустно станет — зачем лез за ширмочку-то?
— Пахан? — спросил Шеврикука.
— Да и пахан… И пахан… С чем только не сталкивала меня жизнь… И все равно — бесконечность повторений сходных происшествий.
— Вас она удручает?
— Удручает или не удручает, а существовать надо. Да и что-то занятное то и дело обнаруживается.
— Чуть было не забыл, — решился Шеврикука. — Вы куда образованнее и начитаннее меня.
— Увольте, увольте! — запротестовал Петр Арсеньевич.
— У одного из моих… скажем, квартиросъемщиков… мне довелось увидеть две вещицы… Может, пустячные. Но я любопытный. А что это, так и не понял…
— Опишите их, — сказал Петр Арсеньевич.
— Я их срисовал, — сказал Шеврикука. — А тонкой бумагой и оттиснул, чтобы были ясны размеры и толщина. Мелкие вещицы.
Петр Арсеньевич взглянул на Шеврикуку с вниманием.
— Вот, пожалуйста, — и Шеврикука протянул старику четыре бумажных листка.
— Надо полагать, монета, — сказал Петр Арсеньевич, — и фибула, часть фибулы…
А пальцы его дрожали.
— Может, монета, — сказал Шеврикука. — А может, жетон. Вроде тех, какими в москательных магазинах добывали керосин.
— А на вес?
— Тяжелые. Будто из благородных металлов. Но и те жетоны были тяжелыми.
— А нельзя ли подержать в руках эти вещицы?
— Их нет.
— То есть?
— Квартиросъемщик съехал. На днях.
— По обмену? Если по обмену, его можно найти в Москве. Пусть и в чужом доме.
— Нет. Его не найдешь. Он вообще съехал.
— Да? — Петр Арсеньевич опять поглядел на Шеврикуку с вниманием. — Жаль. Скорее всего, это не жетоны из москательного магазина.
— А если это подделки? Ложные изделия для какой-либо игры?
— Вот потому-то их и надо было подержать в руках.
— И что же в них примечательного?
— Монета, возможно, из Бактрии. Профиль этот — царя, возможно, одного из наследников македонского государя. А очень может быть, что это обол…
— Обол? — как бы засомневался Шеврикука.
— Обол, как помните, греческая монета, — сказал Петр Арсеньевич. — Ею платили за перевоз в царство мертвых.
— Вот тебе раз! — удивился Шеврикука.
— Потом оболом стали называть предмет, служивший не обязательно платой за перевоз, а, скажем, пропуском в нечто укрытое и тайное… Но я не уверен, что это именно обол… А фибула… Фибула эта древняя… То есть если верить вашему рисунку… Вы, конечно, знаете, о фибулах…
— Конечно! — поспешил Шеврикука. И чуть ли не поперхнулся. Сразу же и отругал себя: зачем теперь-то надо было врать!
— Фибулы встречаются и в скифских захоронениях, — сказал Петр Арсеньевич, — но эта скорее западного происхождения… Похожа на ту, что имеется в музее в Лукке. Вам не кажется?
— Вроде бы… — скашлянул Шеврикука.
— А впрочем, есть сходство с лангобардской фибулой из Фриули… Та и зовется — «лошадиная голова». Но не могу утверждать определенно. Память! Увы! Память! Нет, вы, любезный Шеврикука, имеете дело с дырявым стариком…
— Я так не думаю, — сказал Шеврикука.
— Вот если бы вы мне доверили эти листочки дня на три…
— Нет! — воскликнул Шеврикука. — Нет! Они мне необходимы!
И он моментально, неожиданно для себя, протянул руку и вырвал листочки у Петра Арсеньевича.
Петр Арсеньевич в испуге отодвинулся от Шеврикуки. Пробормотал виновато:
— Я ни на что не хотел посягать… Просто… Мой интерес мог быть вызван увлечением лошадьми…
«Какими лошадьми! — свирепо думал Шеврикука. — При чем тут лошади!» — Конечно, конечно, — говорил Петр Арсеньевич, — это увлечение возникло оттого, что нам не положено быть всадниками. Что мы можем — покататься украдкой без седла да заплетать по ночам гривы. И более ничего. А ведь история многих столетий на Земле — это история человека и лошади. На то, чтобы возникли стремя, седло, подковы, ушли века…
Петр Арсеньевич говорил, говорил и руками, прислонив трость к скамье, стал нечто показывать, а Шеврикука его не слушал. Он вспоминал, как Гликерия принимала у него на хранение вещицы Пэрста-Капсулы. Как горели у нее глаза любопытством, азартом, ожиданием добычи. Как сжались ее пальцы, лишь только на ладони ее оказались монета и фибула. Потом она успокоилась и будто остыла. Повеселев и даже напевая что-то из «Аскольдовой могилы», и снова не принимая Шеврикуку во внимание, стала ходить по будуару в своих заботах. (В те мгновения Шеврикука увидел на стене новую здесь обманку. Или и впрямь восемнадцатого столетия. Или хорошую имитацию. В зелено-голубой дали стоял белый барский дом, прямо же перед зрителем на будто бы картоне были будто бы приколоты булавками — «как живые» — три пестрые бабочки, рядом с ними лежали два осиновых листа. А в углу картона написали «выцветшими» буквами: «Ольгово. Имение гр. Апраксина». Тогда Шеврикука успел подумать: «Ольгово, Ольгово… Ведь что-то слышал…» Теперь он вспомнил: из Ольгова Дмитровского уезда, имения Апраксиных, происходили предки квартиросъемщика из его подъезда, Митеньки Мельникова. В связи с Ольговом Митенька что-то говорил и про Пиковую Даму, впрочем, он был пьян.) Да, да, Гликерия ходила и напевала и уже не была хищной птицей, наметившей внизу, в огороде, выводок цыплят. Ее ждали корт, манеж, пусанский диалект. Она готовилась выйти из простоя и покорить (испугать, восхитить, соблазнить) во время ночных смотрин валютных особ. «Взглянуть надо будет на эти смотрины!» — сурово пообещал Шеврикука. Но и не одни смотрины без сомнения держала в уме Гликерия… И Шеврикуке стало жалко вещиц. Надо было их отобрать! Вырвать их, что ли, как сегодня он вырвал листочки из рук Петра Арсеньевича. Но Гликерия была не Петр Арсеньевич…
— Да, конечно, куда более, нежели история лошади, меня занимает история рыцарства, — услышал, наконец, Шеврикука Петра Арсеньевича. — Это чрезвычайно увлекательная история. Но без лошади не было бы и средневекового рыцарства…
А Шеврикука потихоньку успокаивался. Теперь он думал, что пальцы Петра Арсеньевича, может, и не дрожали. Может, и Гликерия не была тогда хищной птицей. И все ему прибредилось. Как прибредилось и Чудовище. А вещицы неудачника Пэрста-Капсулы — обыкновенный хлам. Или — расхожие поделки.
— Представьте себе, — Петр Арсеньевич говорил уже восторженно, — два века человечество жило предчувствием появления Роланда…
— Предчувствием явления кого живет оно теперь? — спросил Шеврикука.
— Не знаю… не знаю… — растерялся Петр Арсеньевич. — Но я продолжу, если позволите… Два века — Роланд явился, чтобы пасть в Ронсевильском ущелье. Теперь его чувства к прекрасной Альде кажутся смешными. Они и тысячу лет назад многим казались смешными… Да… Вот нынче на кооперативных лотках можно вроде бы купить любую книгу. Любую чепуху. А высокопочтенные рыцарские романы они не догадались выпустить. Вам, Шеврикука, не приходилось видеть в киосках сочинения, скажем, Кретьена де Труа? Или «Смерть короля Артура»?
— Я на них и не обратил бы внимания, — сказал Шеврикука. — Читаю исключительно детективы и боевики. Всякие крутые вещи. И в пустых квартирах, если уж решу что-нибудь посмотреть на видео, то непременно боевики.
— Ну да, ну да, все эти Шварценеггеры, младшие Ливановы и Соломины, Сталлоне… И самому небось хочется стать сыщиком или суперменом? — полюбопытствовал Петр Арсеньевич.
— Каким уж там сыщиком! — лениво махнул рукой Шеврикука.
— А я вот не отказался бы побыть рыцарем, — произнес Петр Арсеньевич мечтательно. — Но тем, стародавним. В латах, с мечом и копьем, и на коне в тяжелых доспехах. Тогда это был танк. И не отказался бы от дамы сердца.
— Рыцари сражались с чудовищами, — заметил Шеврикука.
— И с чудовищами! — обрадовался Петр Арсеньевич. — Да! И с чудовищами! Славный Беовульф с могучим Гренделем. А потом и с его страшной матерью.
— Чудовищ нынче нет. В Останкине, по крайней мере.
— Кто знает, — сказал Петр Арсеньевич.
— Вы всерьез? — спросил Шеврикука.
— Мы говорили. И из кашки-клевера можно вызвать или вызволить совершенную и премудрую силу. А из чего-то — и злую. Иному же необходимо именно чудовище.
— Но зачем?
— Может, для того, чтобы иметь сторожа. Для себя и своего достояния. У всех свои тайны. Кроме вас, любезный Шеврикука, простите. Кроме вас. А об Отродьях, тех, что на Башне, нам и вовсе ничего не известно. Что им нужно? Чего они желают или жаждут? А тому же славному Беовульфу пришлось биться с огнедышащим драконом, караулившим сокровища древних курганов. Был еще дракон Фафнир…
— «На море на Окияне есть бел-горюч камень Алатырь, никем не ведомый, — Шеврикука позволил себе стать чтецом-декламатором. — Под тем камнем сокрыта сила могучая, а силы нет конца». Или: «Под морем под Хвалынским стоит медный дом, а в том медном доме закован змей огненный, а под змеем огненным лежит семипудовый ключ от княжева терема». Или: «Двадцать старцев, не скованных и не связанных…» Это, кстати, не отпущенники ли из секретных помещений? И так далее. Но ведь согласитесь, Петр Арсеньевич, все это теперь не для нас. И не для нынешних людей. Тем более не для их ушлых детишек.
— Кто знает, кто знает…
— Ну да, я слышал от вас недавно — Чаша Грааля, Меч-Кладенец, отец мой Парсифаль. Теперь вот Беовульф и дракон Фафнир.
— И вы иронизируете надо мной! — расстроился Петр Арсеньевич. — Я так и думал, что этим закончится… Но виноват сам. Сам. Глупая потребность поделиться с кем-то своими соображениями… Но с кем? Выходит — с самим собой. К неудовольствию и скуке собеседников… Старость и одиночество…
— Поверьте, Петр Арсеньевич, я не хотел вас обидеть, — сказал Шеврикука. — И собеседник я не привередливый. Поэтому, наверное, мне нередко случается выслушивать чужие мысли вслух… Сомнения, предположения… и прочее… Совсем недавно имел такой длительный разговор. Я более молчал и выслушивал… И не было обид… И что же у нас в курганах, так скажем? Есть ли сокровища, накопленные и приобретенные в столетиях?
— Вам ведомо самому.
— И что же, над ними лежит камень Алатырь, змей огненный сидит в медном доме и бодрствуют старцы, не скованные и не связанные?
— Вам ведомо самому.
— Нет, Петр Арсеньевич, не ведомо.
— Мне, стало быть, тем более. Я до сих пор пребывал в прихожей посиделок.
— Вы обиделись на меня, Петр Арсеньевич. Снова прошу у вас извинения. Дури мне не занимать. Но к вам я отношусь без иронии, а с почтением. Мне даже могло прийти в голову, что вы из тех старцев, не скованных и не связанных, коим выпало бодрствовать и оберегать. Или хотя бы быть посвященным в их суть.
— Вы ошибаетесь, — сказал Петр Арсеньевич. — К тому же вы справедливо заметили — чего стоят давние слова о камне Алатыре и змее огненном. Это — простодушие начальных испугов и надежд. Оно не возвратится.
— Но если дать волю фантазии… Что же могло быть бы в наших курганных сбережениях?
— Полагаю, что не золото, не камни смарагды и не сапфиры.
— Половник для щей, ухват, кочерга, братина, ендова, сбитенник, самовар, кадка с соленьями…
— Что, что? — напрягся Петр Арсеньевич.
— Это я так… Вспомнил нечто, кем-то недавно произнесенное… — сказал Шеврикука. — И что же, в тех ендовах, в тех сбитенниках и кадках было бы разлито одно благо? Одни меды и кисели?
— Не думаю. Горькие соки никуда не истекают. И не высыхают. И много ли в нас блага-то? Как и в людях? К тому же будто бы сказывается происхождение. Иные из-за него самоедствуют и корят сословие. Другие из-за него же, напротив, трубят в фанфары.
— Из-за какого происхождения?
— Из-за предания, что мы низвергнуты. А уж потом наполнены людским.
— Это спорное мнение. А предание, возможно, позднее и подложное.
— Да, мнение спорное. И предание… Согласен… Но блага в нас, увы… И приумножается ли честь? Да что — приумножается? Сберегается ли честь? Оттого я и увлечен рыцарством, хотя сам пребывал в грехах и проказах, что там была честь!
«Заклинило старика», — подумал Шеврикука. Он был сейчас не только спокоен, но и благодушен.
— А этот змей, про которого говорят, что завелся в Оранжерее, — улыбнулся вдруг Петр Арсеньевич, — надо полагать, не Фафнир и не Беовульфова судьба. Те ведь не только извергали огонь, но и имели крылья…
— А что, — спросил Шеврикука, — в Оранжерее завели змея?
— Говорят…
— Петр Арсеньевич, — сказал Шеврикука, — если у вас не исчез интерес, я мог бы дать вам листочки с рисунками И оттисками. Но, конечно, с возвратом. И ненадолго.
— Что вы! — воскликнул Петр Арсеньевич. — Конечно не исчез! Мне только взглянуть кое-куда и сравнить… И подумать… Завтра же я вам их непременно верну!
Но пальцы Петра Арсеньевича, когда он принимал листочки, опять дрожали.
— Завтра же! Завтра же! — горячо заявил Петр Арсеньевич. — Вот в этом самом месте. В шесть вечера. Если вас устроит.
— Хорошо, — сказал Шеврикука. — Я приду.
12
Четыре дня Шеврикука прожил расслабившись. В благодушии он вернулся в Землескреб, его никто не спрашивал и никуда не тянул, больничный не терял силу. Хотел было в квартире флейтиста Садовникова, кошатника и книжника, тихой букашкой проползти в справочники и выяснить, что такое фибула, но заскучал и фибулу отставил. Обеспокоился, как бы скука не перешла в тоску, и отправился в квартиру картежника-акулы Зелепукина. Зелепукин гастролировал в поездах Транссибирской магистрали или пил женское тело в Сочи, в отеле «Дагомыс». А видеотека у него была богатая. И был игровой компьютер.
Кассеты Шеврикука ставил наугад. По причине снабженческой образованности Зелепукин украшал все коробки кассет, даже и с историями инспектора Лосева, английскими словами, для Шеврикуки не всегда доступными. Оттого в просмотрах Шеврикуки случались повторы. Правда, старья Зелепукин не держал. Если только классику порядка «Конана-варвара». На этого Конана (а может — конунга? Все же княжеского рода был там Шварценеггер. Надо бы спросить у обожателя лошадей и средневекового рыцарства) сразу же и напоролся Шеврикука. И не пожалел. Даже растрогался, наблюдая (в который раз) жертвенные действия девы-валькирии. Посидел в тишине и снова завел «Конана-варвара». Музыка, особенно в эпизодах с адским жрецом, казалась знакомой и будто бы взятой в долг, но и она не раздражала Шеврикуку. А потом широконосого Хакмана посылали во Францию отлавливать наркомафию, а он чуть не отдал концы. А потом воспитанный для террора блондин потерял под водой память и, сам того не понимая, исказил замыслы вашингтонских ястребов. А потом… «Э-э-э! — сообразил Шеврикука. — Уже полшестого».
Лень было идти Шеврикуке на Звездный бульвар, да еще почти к Гознаку, но из приличия он пошел. Не явился Петр Арсеньевич в шесть, не явился в половине седьмого, а без четверти семь Шеврикука, вслух и громко выбранившись, отправился домой. Пустым вышел и его поход новым днем. Необязательным проявлял себя Петр Арсеньевич. «Что я шляюсь из-за этих бумажек! Будет время, сыщу старика», — решил Шеврикука и вернулся в салон Зелепукина.
Кассеты Шеврикука ставил наугад. По причине снабженческой образованности Зелепукин украшал все коробки кассет, даже и с историями инспектора Лосева, английскими словами, для Шеврикуки не всегда доступными. Оттого в просмотрах Шеврикуки случались повторы. Правда, старья Зелепукин не держал. Если только классику порядка «Конана-варвара». На этого Конана (а может — конунга? Все же княжеского рода был там Шварценеггер. Надо бы спросить у обожателя лошадей и средневекового рыцарства) сразу же и напоролся Шеврикука. И не пожалел. Даже растрогался, наблюдая (в который раз) жертвенные действия девы-валькирии. Посидел в тишине и снова завел «Конана-варвара». Музыка, особенно в эпизодах с адским жрецом, казалась знакомой и будто бы взятой в долг, но и она не раздражала Шеврикуку. А потом широконосого Хакмана посылали во Францию отлавливать наркомафию, а он чуть не отдал концы. А потом воспитанный для террора блондин потерял под водой память и, сам того не понимая, исказил замыслы вашингтонских ястребов. А потом… «Э-э-э! — сообразил Шеврикука. — Уже полшестого».
Лень было идти Шеврикуке на Звездный бульвар, да еще почти к Гознаку, но из приличия он пошел. Не явился Петр Арсеньевич в шесть, не явился в половине седьмого, а без четверти семь Шеврикука, вслух и громко выбранившись, отправился домой. Пустым вышел и его поход новым днем. Необязательным проявлял себя Петр Арсеньевич. «Что я шляюсь из-за этих бумажек! Будет время, сыщу старика», — решил Шеврикука и вернулся в салон Зелепукина.