Страница:
А случайно? Ведь кому-то люк в тайник с алмазами и золотой посудой мог открыться и случайно. «Сим-сим!» — и пожалуйста! Ведь его, Шеврикуки, три пальца случайно обнаружили чудесное сочетание янтарных вкраплений, и набалдашник отлетел, явив Бумагу Петра Арсеньевича. Нет, не случайно. Янтарины к касаниям его пальцев были расположены. Они ждали их! Уже тогда Шеврикука понял это.
Но и он был расположен теперь принять знание. Он не сопротивлялся ему. Не отторгал его. При этом был готов уже принять его не со смирением и отчаянием, как принимают несчастье. Хотя, конечно, неизбежность стесняла его, и если не обряжала в черепаший панцирь, то уж непременно одаривала его ремнями, удилами, а то и хомутом. В увлечениях разгадками он радовался мелким шажкам открытий, но с ходом времени мрачнел, а то и становился угрюмым. То, чего он опасался, отстраняясь от наследства Петра Арсеньевича из предощущений, возможно, и печально-поэтических, превращалось в льдистость названного явно.
Циферки, латинские и арабские, иероглифы, надо полагать, московских изобретателей, нотные знаки и знаки крюкового письма, символы зодиакальные и обозначения единиц измерения и элементов земной натуры, замороки из тайных рунических посланий, священные образы автомобильной инспекции, запретительные предупреждения электрических столбов, звуки, возникающие при касаниях мизинцем папиросной бумаги, запахи, восходящие от библиотечных карточек, точки-проколы скоросшивателей, да еще много чего, дотоле Шеврикуке неизвестного, — все это соединялось друг с другом, кишело, сталкивалось, будто бранилось и оборонялось, стонало, дробилось, сцеплялось осколками, опилками и отрубями, склеивалось и выдавливало, выталкивало из себя чистые, как мытые огурцы, слова и очевидные смыслы.
Чистые слова и очевидные смыслы возникали в голове Шеврикуки и оседали в его сознании. Их можно было стереть, их можно было забыть, но потом восстановить и востребовать для разумной работы. Ни пытки, ни насильственные действия, ни технологические ухищрения не могли их изъять или скопировать. Лишь по доброму и самостоятельному движению натуры Шеврикука был способен передать кому-либо крохи возложенного на него знания.
Многое было на него возложено. Но не все открыто. Или, вернее, Шеврикука сам не пожелал все допустимое узнать. Разъяснив себе самому (и кому-то), что он готов лишь для начальных действенных знаний. В частности, не захотел носить в себе соображения о том, на чье имя ему, Шеврикуке, в случае его «безвозвратного исчезновения» или «воздушного убытия из Останкина», переписать или генерально передоверить «Возложение». Хотя бы потому, что, коли бы узнал, на кого следует переписать, тут же, по слабости и лености натуры, исхитрился бы, издурачился бы, даже и разыграл бы безрассудного, слюни пустил изо рта и в бубен стал бы стучать, как Колюня-Убогий, и свалил бы на «упомянутого» или «упомянутых» свои заботы. Но это было бы, как полагал теперь Шеврикука, дурно.
Терпи, не скули и неси свои тяготы.
Но вдруг Петр Арсеньевич был именно чесучовый мухомор, не выдержавший напряжений в плечах и спине, сам устроивший жильцам на Кондратюка газовый взрыв и пожар, а себе — воздушное убытие?
Нет, убеждал себя Шеврикука, его погубили. Меня же охотники пусть попробуют погубить. Петра Арсеньевича на скамейке Звездного бульвара он, помнится, вопрошал: не из старцев ли Петр Арсеньевич, тех самых, по простодушному преданию, «не скованных и не связанных», коим выпало бодрствовать и оберегать? «Вы ошибаетесь», — кротко ответил Петр Арсеньевич. Кротко отрекся от оберегателей. Слукавил? Или побоялся нарушить запрет разглашать? Его, Шеврикуку, «Возложение» в бодрствующие старцы не производило. И ладно. В разговоре том Петр Арсеньевич нечаянно выронил слова (а может — и не нечаянно) о своем дальнем знакомце, угодившем в секретные узники, тут же перепугался и обозвал свои слова оговоркой. А не случилось ли воздушное убытие из Останкина Петра Арсеньевича подконвойным полетом в секретные казематы? Не грозит ли и ему, Шеврикуке, примирившемуся с неизбежностью «Возложения», воздушное убытие, баланда и вериги секретного узника?
«А хоть бы и грозило? — бросал Шеврикука в отваге вызов опять же кому-то. — А там посмотрим!» Куражился, словно требуя, чтобы ему сейчас же подавали дыбы, цепи, плети, пыточные колеса, баланду и вериги! Похоже, состояние наследника Петра Арсеньевича ему начинало нравиться, будто бы он именно приобрел теперь новое значение в сословии, а «Возложением» — не отягощен, но удостоен или даже пожалован.
«Перестань! — охлаждал себя Шеврикука. — Нашел чему радоваться! Вспомни, кто ты есть истинный. Или кем должен быть».
Вспоминал. И вновь становился угрюмым.
Многое сходилось из того, чему не обязательно было сойтись. Скажем, находки Пэрста-Капсулы в марьинорощинском раскопе оказались нелишними. А посему можно было посчитать нерешительную просьбу Пэрста-Капсулы показать ему перечень предметов Петра Арсеньевича, предполагаемо заваленных временем и землей в 11-м проезде Марьиной Рощи, справедливой и следственно — оправданной. А перечня Шеврикука не обнаружил. Может быть, были у Петра Арсеньевича в доме на Кондратюка и еще тайники, но их опустошили до стараний Шеврикуки и Пэрста-Капсулы? В портфеле Петра Арсеньевича лежала лишь карточка с чертежом и словами: «Малина. 11 проезд Марьиной Рощи. Подпол. Четыре спуска». Недавние кладоискатели в темно-зеленых маскировочных халатах на месте порушенного дома Евдокии Игнатьевны Полтьевой, в просторечии именовавшегося Дуськиной малиной, вырыли яму. Добытчик и склонный к изыскательским экспедициям подселенец Пэрст-Капсула, исполняя поручение или прихоть Шеврикуки, после трудов кладоискателей и отряженных властями археологов инспектировал раскоп и доставил Шеврикуке несколько вещичек. Упоминал Пэрст-Капсула и о других своих открытиях и наблюдениях. Откопал он еще золотой червонец, бумажные деньги с ликами императрицы Екатерины, фарфорового бульдога, видимо копилку, под ушами бульдога что-то брякало. Червонец, деньги, копилку Пэрст-Капсула Шеврикуке не донес, не желая засорять деятельную личность хламом, а хранил приобретения в фанерной коробке. На всякий случай. Из наблюдений же Пэрста-Капсулы и из его логических сопоставлений следовало, что среди кладоискателей действовал домовой из Землескреба, стервец Продольный. Сгинул в ту ночь домовой Большеземов, он же Фартук, приятель Продольного, бросившийся к марьинорощинскому раскопу. Очень может быть — то, что потрошители искали, они и нашли. И Пэрстом-Капсулой, и в газетах упоминался громоздкий пивной котел, его трясли и колотили, вдруг что и вытрясли. А может, и не в пивном котле полеживали интересные Продольному, Большеземову-Фартуку и уж наверняка бритоголовому уполномоченному Любохвату предметы.
Но что утеряно, то утеряно. А вот темно-коричневые фигурки либо путников, либо мудрецов-созерцателей оказались очень уместными. Без их присутствия, без их облика, без их посохов и без оленей, прильнувших к сидящим путникам, одну из загадок Шеврикука мог бы и не решить. Но точно ли марьинорощинское происхождение имели странники и мудрецы? Не были они словесно приписаны к раскопу и его культурным слоям экспедитором Пэрстом-Капсулой, а отлили их и покрасили хитроумные умельцы в мастерских Отродий Башни, дабы растяпа и простак Шеврикука, встрявший (или намеренно включенный) в чужие игры, помог кому-то своими открытиями и действиями произвести должный ход?
Возникало у Шеврикуки желание сейчас же повести с подселенцем разговор. Но случилась бы от разговора польза? Вряд ли. Герои или злодеи редко вступают в беседы с теми, кто оказываются у них «хвостами», и уж никогда не лезут им в души. К тому же вдруг Пэрст-Капсула был все же невинен и благороден помыслами? Ничего, кроме оскорблений и обид, от беседы с ним не вышло бы.
«Может, его хоть о фарфоровом бульдоге расспросить? — раздумывал Шеврикука. — Что там внутри копилки звякает или гремит?» Однако по поводу фарфорового бульдога вызывать Пэрста-Капсулу Шеврикука себе запретил. Пусть Пэрст сам учует его сегодняшние заботы и именно сам явится к Шеврикуке с разговором.
Ко всему прочему, и без фарфорового бульдога для Шеврикуки достаточно сошлось и открылось. Возможно, открылось и нечто лишнее. Возможно, открылось и то, в употреблении чего не было никакой надобности.
Но пока и вообще никакой надобности употреблять возложенные на Шеврикуку привилегии и обязанности не существовало.
«И прекрасно!» — заключил Шеврикука.
При этих его мыслях (и как выяснил позже Шеврикука: совершенно не в связи с его умственными напряжениями, а по собственным эгоистическим причинам) в Останкино залетела почти позабытая здесь сила. Чуть ли не искорежила Землескреб, вызвала скрежет утвари и битье стекол, Шеврикуку же между левым ухом и глазом укусила пчела, боль не осталась у глаза, а принялась метаться по Шеврикуке где уколами, где ударами, где секундными, но протяженными движениями, заставлявшими Шеврикуку вскрикивать и стонать. Он испытывал боли (с переходами и возвращениями их) в голове (зубные, в ушах, и веки его подергивались), в бронхах (кашель), в легких, в сердце, в печени, в пищеводе и кишках, а следом взнывали подагрически суставы больших пальцев ног. Так продолжалось минуты четыре. Потом, пчелиным жалом продрав правую пятку Шеврикуки, боль вынеслась из него.
Землескреб уже не корежило. Мебель вернулась в углы предназначений. Стекла блестели почти без ран, лишь кое-где на них остались мелкие трещины. Шеврикука обязан был их убрать. Дыхание его стало ровнее. Боли, при отсутствии их, забылись. На время.
«Так! Та-а-ак, — соображал Шеврикука. — Так! Посетил Останкино Блуждающий Нерв. Что и было обещано. Напомнил о себе возобновлением знакомства…»
53
54
Но и он был расположен теперь принять знание. Он не сопротивлялся ему. Не отторгал его. При этом был готов уже принять его не со смирением и отчаянием, как принимают несчастье. Хотя, конечно, неизбежность стесняла его, и если не обряжала в черепаший панцирь, то уж непременно одаривала его ремнями, удилами, а то и хомутом. В увлечениях разгадками он радовался мелким шажкам открытий, но с ходом времени мрачнел, а то и становился угрюмым. То, чего он опасался, отстраняясь от наследства Петра Арсеньевича из предощущений, возможно, и печально-поэтических, превращалось в льдистость названного явно.
Циферки, латинские и арабские, иероглифы, надо полагать, московских изобретателей, нотные знаки и знаки крюкового письма, символы зодиакальные и обозначения единиц измерения и элементов земной натуры, замороки из тайных рунических посланий, священные образы автомобильной инспекции, запретительные предупреждения электрических столбов, звуки, возникающие при касаниях мизинцем папиросной бумаги, запахи, восходящие от библиотечных карточек, точки-проколы скоросшивателей, да еще много чего, дотоле Шеврикуке неизвестного, — все это соединялось друг с другом, кишело, сталкивалось, будто бранилось и оборонялось, стонало, дробилось, сцеплялось осколками, опилками и отрубями, склеивалось и выдавливало, выталкивало из себя чистые, как мытые огурцы, слова и очевидные смыслы.
Чистые слова и очевидные смыслы возникали в голове Шеврикуки и оседали в его сознании. Их можно было стереть, их можно было забыть, но потом восстановить и востребовать для разумной работы. Ни пытки, ни насильственные действия, ни технологические ухищрения не могли их изъять или скопировать. Лишь по доброму и самостоятельному движению натуры Шеврикука был способен передать кому-либо крохи возложенного на него знания.
Многое было на него возложено. Но не все открыто. Или, вернее, Шеврикука сам не пожелал все допустимое узнать. Разъяснив себе самому (и кому-то), что он готов лишь для начальных действенных знаний. В частности, не захотел носить в себе соображения о том, на чье имя ему, Шеврикуке, в случае его «безвозвратного исчезновения» или «воздушного убытия из Останкина», переписать или генерально передоверить «Возложение». Хотя бы потому, что, коли бы узнал, на кого следует переписать, тут же, по слабости и лености натуры, исхитрился бы, издурачился бы, даже и разыграл бы безрассудного, слюни пустил изо рта и в бубен стал бы стучать, как Колюня-Убогий, и свалил бы на «упомянутого» или «упомянутых» свои заботы. Но это было бы, как полагал теперь Шеврикука, дурно.
Терпи, не скули и неси свои тяготы.
Но вдруг Петр Арсеньевич был именно чесучовый мухомор, не выдержавший напряжений в плечах и спине, сам устроивший жильцам на Кондратюка газовый взрыв и пожар, а себе — воздушное убытие?
Нет, убеждал себя Шеврикука, его погубили. Меня же охотники пусть попробуют погубить. Петра Арсеньевича на скамейке Звездного бульвара он, помнится, вопрошал: не из старцев ли Петр Арсеньевич, тех самых, по простодушному преданию, «не скованных и не связанных», коим выпало бодрствовать и оберегать? «Вы ошибаетесь», — кротко ответил Петр Арсеньевич. Кротко отрекся от оберегателей. Слукавил? Или побоялся нарушить запрет разглашать? Его, Шеврикуку, «Возложение» в бодрствующие старцы не производило. И ладно. В разговоре том Петр Арсеньевич нечаянно выронил слова (а может — и не нечаянно) о своем дальнем знакомце, угодившем в секретные узники, тут же перепугался и обозвал свои слова оговоркой. А не случилось ли воздушное убытие из Останкина Петра Арсеньевича подконвойным полетом в секретные казематы? Не грозит ли и ему, Шеврикуке, примирившемуся с неизбежностью «Возложения», воздушное убытие, баланда и вериги секретного узника?
«А хоть бы и грозило? — бросал Шеврикука в отваге вызов опять же кому-то. — А там посмотрим!» Куражился, словно требуя, чтобы ему сейчас же подавали дыбы, цепи, плети, пыточные колеса, баланду и вериги! Похоже, состояние наследника Петра Арсеньевича ему начинало нравиться, будто бы он именно приобрел теперь новое значение в сословии, а «Возложением» — не отягощен, но удостоен или даже пожалован.
«Перестань! — охлаждал себя Шеврикука. — Нашел чему радоваться! Вспомни, кто ты есть истинный. Или кем должен быть».
Вспоминал. И вновь становился угрюмым.
Многое сходилось из того, чему не обязательно было сойтись. Скажем, находки Пэрста-Капсулы в марьинорощинском раскопе оказались нелишними. А посему можно было посчитать нерешительную просьбу Пэрста-Капсулы показать ему перечень предметов Петра Арсеньевича, предполагаемо заваленных временем и землей в 11-м проезде Марьиной Рощи, справедливой и следственно — оправданной. А перечня Шеврикука не обнаружил. Может быть, были у Петра Арсеньевича в доме на Кондратюка и еще тайники, но их опустошили до стараний Шеврикуки и Пэрста-Капсулы? В портфеле Петра Арсеньевича лежала лишь карточка с чертежом и словами: «Малина. 11 проезд Марьиной Рощи. Подпол. Четыре спуска». Недавние кладоискатели в темно-зеленых маскировочных халатах на месте порушенного дома Евдокии Игнатьевны Полтьевой, в просторечии именовавшегося Дуськиной малиной, вырыли яму. Добытчик и склонный к изыскательским экспедициям подселенец Пэрст-Капсула, исполняя поручение или прихоть Шеврикуки, после трудов кладоискателей и отряженных властями археологов инспектировал раскоп и доставил Шеврикуке несколько вещичек. Упоминал Пэрст-Капсула и о других своих открытиях и наблюдениях. Откопал он еще золотой червонец, бумажные деньги с ликами императрицы Екатерины, фарфорового бульдога, видимо копилку, под ушами бульдога что-то брякало. Червонец, деньги, копилку Пэрст-Капсула Шеврикуке не донес, не желая засорять деятельную личность хламом, а хранил приобретения в фанерной коробке. На всякий случай. Из наблюдений же Пэрста-Капсулы и из его логических сопоставлений следовало, что среди кладоискателей действовал домовой из Землескреба, стервец Продольный. Сгинул в ту ночь домовой Большеземов, он же Фартук, приятель Продольного, бросившийся к марьинорощинскому раскопу. Очень может быть — то, что потрошители искали, они и нашли. И Пэрстом-Капсулой, и в газетах упоминался громоздкий пивной котел, его трясли и колотили, вдруг что и вытрясли. А может, и не в пивном котле полеживали интересные Продольному, Большеземову-Фартуку и уж наверняка бритоголовому уполномоченному Любохвату предметы.
Но что утеряно, то утеряно. А вот темно-коричневые фигурки либо путников, либо мудрецов-созерцателей оказались очень уместными. Без их присутствия, без их облика, без их посохов и без оленей, прильнувших к сидящим путникам, одну из загадок Шеврикука мог бы и не решить. Но точно ли марьинорощинское происхождение имели странники и мудрецы? Не были они словесно приписаны к раскопу и его культурным слоям экспедитором Пэрстом-Капсулой, а отлили их и покрасили хитроумные умельцы в мастерских Отродий Башни, дабы растяпа и простак Шеврикука, встрявший (или намеренно включенный) в чужие игры, помог кому-то своими открытиями и действиями произвести должный ход?
Возникало у Шеврикуки желание сейчас же повести с подселенцем разговор. Но случилась бы от разговора польза? Вряд ли. Герои или злодеи редко вступают в беседы с теми, кто оказываются у них «хвостами», и уж никогда не лезут им в души. К тому же вдруг Пэрст-Капсула был все же невинен и благороден помыслами? Ничего, кроме оскорблений и обид, от беседы с ним не вышло бы.
«Может, его хоть о фарфоровом бульдоге расспросить? — раздумывал Шеврикука. — Что там внутри копилки звякает или гремит?» Однако по поводу фарфорового бульдога вызывать Пэрста-Капсулу Шеврикука себе запретил. Пусть Пэрст сам учует его сегодняшние заботы и именно сам явится к Шеврикуке с разговором.
Ко всему прочему, и без фарфорового бульдога для Шеврикуки достаточно сошлось и открылось. Возможно, открылось и нечто лишнее. Возможно, открылось и то, в употреблении чего не было никакой надобности.
Но пока и вообще никакой надобности употреблять возложенные на Шеврикуку привилегии и обязанности не существовало.
«И прекрасно!» — заключил Шеврикука.
При этих его мыслях (и как выяснил позже Шеврикука: совершенно не в связи с его умственными напряжениями, а по собственным эгоистическим причинам) в Останкино залетела почти позабытая здесь сила. Чуть ли не искорежила Землескреб, вызвала скрежет утвари и битье стекол, Шеврикуку же между левым ухом и глазом укусила пчела, боль не осталась у глаза, а принялась метаться по Шеврикуке где уколами, где ударами, где секундными, но протяженными движениями, заставлявшими Шеврикуку вскрикивать и стонать. Он испытывал боли (с переходами и возвращениями их) в голове (зубные, в ушах, и веки его подергивались), в бронхах (кашель), в легких, в сердце, в печени, в пищеводе и кишках, а следом взнывали подагрически суставы больших пальцев ног. Так продолжалось минуты четыре. Потом, пчелиным жалом продрав правую пятку Шеврикуки, боль вынеслась из него.
Землескреб уже не корежило. Мебель вернулась в углы предназначений. Стекла блестели почти без ран, лишь кое-где на них остались мелкие трещины. Шеврикука обязан был их убрать. Дыхание его стало ровнее. Боли, при отсутствии их, забылись. На время.
«Так! Та-а-ак, — соображал Шеврикука. — Так! Посетил Останкино Блуждающий Нерв. Что и было обещано. Напомнил о себе возобновлением знакомства…»
53
Дело случилось серьезное. Следом прибудут Лихорадки. Блуждающий Нерв их по привычке опередил. Слова о возможных прогулках в Останкино Лихорадок и Блуждающего Нерва были одно, а начальное воспроизведение их реальностью Шеврикуку встревожило. Если не напугало.
Однако портфель Петра Арсеньевича, его бумаги и реликвии лежали перед Шеврикукой. Да, боли минутной давности забылись. Но испуги — нет, они не пропали. А они и былые воспоминания Шеврикуки могли возбудить в нем страхи. Или хуже того — Страх.
Значит, надо было возвратить себя к бумагам Петра Арсеньевича. Будто пчела и не ужалила Шеврикуку…
Выходило, что права обладателя «Возложения» были ограничены или сужены возможностями (либо условиями) их применения. «…При сословных или исторических необходимостях…» Но что, если его сужением прав неволили? А приневолив — соблазняли? Ехидничали и посмеивались: вот ты с новыми значениями, а ничего не можешь! А ты не терпи, не терпи, нарушь определенное тебе, нарушь!
И подмывало уже Шеврикуку поддаться соблазнам. И нарушить. Кстати, а что именно нарушить? Как определить, что выйдет сословной или исторической необходимостью? И обязательно ли ему ждать подсказов, сигналов по линии или прямо внутрь его сознания пробивающегося знака, чтобы понять — сословные или исторические надобности возникли и наступила пора исполнять «Возложение»? Вдруг и не предусмотрено никаких знаков и подсказов, а ему самому суждено решать, как быть?
(От Отродий Башни указания ему доставят молниеносный и высокомерный исполнитель Б. Ш., Белый Шум, коли избавится от хворей, или Тысла со свирепым Потомком Мульду. Если выйдет нужда доставить…) Объявился Блуждающий Нерв. Как быть в случае с ним озабоченному «Возложением»? Оставим сейчас же Блуждающий Нерв, приказал себе Шеврикука, у тебя ли, или у кого из Останкина, или у кого-нибудь из Китай-города найдутся ли управы на Блуждающий Нерв или Лихорадки? То-то и оно… И Отродья, не имеющие мифологических предрассудков и уж тем более заблуждений простодушных умов, с их суперсуперархиоснащениями и пониманиями устройств мироздания, выходит, что и они оробели перед Лихорадками… (Или они уже отыскали противодействия им, и Блуждающий Нерв слетел на Останкино, ими прирученный и на их поводке?) Забудь, забудь про Блуждающий Нерв. Пока. Коллекционный Омфал, копию дельфийского, пусть добывает сам Концебалов-Брожило.
Но вот случай с марьинорощинским раскопом. Не случилось ли тогда нарушения сословных интересов? Как должен был вести себя Шеврикука, если бы в ту пору он имел на руках «Возложение Забот»?
Что у него было против четверых кладоискателей в масках? Даже если среди них пыхтел с землеуглубительным инструментом пройдоха Продольный? Кого они обидели, кому досадили, у кого уворовали? И уворовали ли? Какие у него доказательства предосудительных действий землекопов, кроме косвенных улик, якобы обнаруженных Пэрстом-Капсулой и его же интуитивных соображений? Никаких… Но нет, возражал себе Шеврикука, его в пору раскопа забирало томление и гнало в Марьину Рощу. А позже и при закрытых его глазах виделись ему смутные фигуры, вроде бы темно-зеленые и в масках, они поднимали какой-то тяжелый предмет и волокли его куда-то…
Тут-то бы Шеврикуке ощутить себя юридическим докой, районным судьей или даже придирой-прокурором и рассмеяться по поводу интуитивных соображений Пэрста-Капсулы и собственных туманных видений. А он отгонял от себя судью, прокурора, а с ними — следователя. Да, выкопали. Да, уволокли. Да, был Продольный. И еще кто похлеще его. Может, и удальцы из Темного Угла. Да, не обошлось без уполномоченного Любохвата. А выкопали и уволокли несомненную ценность. И вряд ли, как и прежде считал Шеврикука, ценность перевязали умилительной лентой и с цветами отправили в детский дом. Правда, слово «уворовали» Шеврикука не решался употреблять. То есть уворовать они были намерены. Но вряд ли им позволили это сделать. Предприятие их получило огласку. И, наверное, откопанное в подполе Дуськиной малины доброразумные или хотя бы законопогоняемые сберегатели определили в казенные кладовые. На это оставалось надеяться.
Но все же, видимо, не зря в портфеле Петра Арсеньевича хранилась карточка с чертежом Дуськиной малины, с упоминанием подпола и четырех спусков. И теперь Шеврикука был убежден в том, что тайники в доме на Кондратюка были прочищены Любохватом и его прихвостнями и что им и прежде было нечто известно про Петра Арсеньевича. Возможно, они пытались войти с ним в сделку или даже в долю, а потом, осердившись, устроили охоту на него и его секреты. Но опять же не все тайны были намерены им разверзнуться. Схоронения, из которых были добыты портфель Петра Арсеньевича и палка с набалдашником, надо понимать, не допустили их в себя.
Теперь Шеврикуке должно было не упустить ни единой пустяковины из бумаг и реликвий Петра Арсеньевича, каким могли быть даны разъяснения (с наводками) в документах, присвоенных Любохватом и командой. Чтобы не повторились удачливые марьинорощинские кладоискания. И по делу о взрыве с пожаром (со злостными ущербами жильцам) на Кондратюка, два, с разорением имущества Петра Арсеньевича, о ковырянии в подземном наследстве Евдокии Игнатьевны Полтьевой Шеврикука и полагал произвести доследование.
При этом о силах «Возложения» забыть.
Прежде всего потому, что сам Петр Арсеньевич, обложенный охотниками и живодерами, возможностями «отведенного ему значения» пользоваться не стал. Или они ему не помогли. К тому же неизвестно было, кто и по какой причине выписал лицензию на охоту за Петром Арсеньевичем, на воздушное убытие с Кондратюка и кто лицензии добился. Или был ею удостоен. Может быть, и не один Любохват с Продольным. Может быть, и иные заслуженно-доверенные личности. А может быть, и охотники, и кладоискатели служили сословным или историческим на-добностям. Неспроста, наверное, бритоголовый боевик Любохват, ложный, то ли тамбовский, то ли липецкий дядя, объявился в коридорах Обиталища Чинов и в ночных мраках в звании уполномоченного.
Но вряд ли, подумал Шеврикука, охоту на Петра Арсеньевича затевал Китайгородский Увещеватель (или сказавшийся Увещевателем). Или его соратники. Или те, в чьем управлении пребывал Увещеватель. Какая им выгода и отрада? Флажки вокруг Петра Арсеньевича развешивал кто-то иной. Хотя как знать…
А ведь Петр Арсеньевич, уже метавшийся в облавных флажках и слышавший: «Ату! Ату его!» — пытался тихонравно высказать нечто Шеврикуке. Или он только начинал чуять приближение егерей и псов?
«Вот мы и узнаем все! — раззадоривал себя Шеврикука. — Вот мы и проверим, кто такие Любохват и Продольный, чью они лапу лижут и кому спину трут! Проверим и разберемся! И…» Почудилось Шеврикуке: сейчас его снова ужалит пчела. Взлетела рука к левому уху. Нет, пчелы не было.
«А не вонзался ли сегодня жалом Блуждающий Нерв в шкуру Пузыря? — подумалось Шеврикуке. — Не пропорол ли ее?» Надо было выйти на Звездный бульвар и выяснить.
«Не из-за собственных ли намерений разобраться с марьинорощинским кладом и воздушным убытием Петра Арсеньевича я вздрагиваю в ожидании новых пчелиных укусов? Ну уж нет, меня не остановишь!» — таков был сейчас упрямец Шеврикука.
Пузырь, предположим, и потревоженный Блуждающим Нервом, вряд ли куда улетел. А вот посетить Пэрста-Капсулу Шеврикука посчитал теперь делом важнейшим. Недавние свои установления отбросил, намерен был задать полуфабрикату два или три вопроса (впрочем, все же ожидал и проявления интереса Пэрста к «новым значениям»).
Пэрст-Капсула в получердачье лежал на раскладушке, будто в лечебном доме на больничной койке. Он был неспокоен, в малярийном поту, руки его натягивали драный плащ бедовавшего здесь некогда бомжа на лицо, стараясь укрыть голову, но рванина доставала лишь до глаз, испугавших Шеврикуку затуханием разума.
— Пэрст, Пэрст! — чуть ли не вскричал Шеврикука. — Ты меня видишь? Ответь мне!
Веки Пэрста-Капсулы приподнялись, смысл увиделся в его взгляде. Сам он попытался привстать.
— Лежи! Лежи! — приказал ему Шеврикука. — Что с тобой?
— Мне нехорошо, — прошептал Пэрст. — Но пройдет…
— Дать тебе что-либо охоронное? В таблетках. Или микстуру? Я найду. Или травы? Я сейчас же…
— Не надо, — покачал головой Пэрст. — Ни химию. Ни травы. Они не для меня.
— Может, что-либо у Мельникова? Ты же отчасти создание его лаборатории…
— Ни в коем случае! — скривился Пэрст. — Пройдет само…
— Приболел? — осторожно спросил Шеврикука. — Или… ранен?..
— Исход энергии, — выдохнул Пэрст-Капсула. — Томление всей сути…
— Опять?
— Опять…
— Но все-таки что-нибудь надо принять… для поправки здоровья…
— У меня не здоровье… — чуть ли не обиженно прошептал Пэрст-Капсула. — Я говорил вам… У меня состояние… Оно удручено… Но все пройдет само… Вы идите… У вас дела… Но сегодня я не сумею вам пособить… Я в сентябре… Нет, в октябре… Или вы хотели о чем-то спросить меня?
— Я хотел… Но это пустяк… Возобновится состояние, спрошу. А скорее всего — забуду… Но тебе-то надо помочь. — Теперь Шеврикука говорил строго. — Непорядок, если в моих подъездах кто-то хворает… Мне не по себе… Может, чаю горячего с малиновым вареньем? Или с медом?
— Не обижайтесь… Я не капризничаю… Я справлюсь сам… А те две вещицы… Нет! Нет! Ничего! Ничего…
— Ничего так ничего, — сказал Шеврикука и покинул получердачье.
Свидание с недужным опечалило его. Но печаль эта тут же вызвала и недовольство Шеврикуки — экий он чувствительный и сострадательный. Вид Пэрста-Капсулы и вправду был нехорош. В останкинской своей жизни полуфаб и подселенец, специалист по катавасиям и добычам реликвий позволял себе быть и щеголем. То франтил в жару в бурках, отделанных кожей, то украшал себя камуфляжными нарядами, ковбойскими сапожками и фетровой шляпой. Благоухал одеколонами «Полет», «Шипр», а в особо календарные дни и «Тройным», проявил себя чистюлей, яро вспоминая об осквернении закладочной капсулы тремя грубыми и вонючими строительными мужиками. В получердачье же сегодня он походил на ночлежника с Хитрова рынка или на сахалинского колодника. Лежал лохматый, заросший бледно-русой щетиной (а прежде он вроде бы на щеках и подбородке ее не имел), белье же его виднелось из-под рванины плаща-покрывала — нестираное, в дырах, несвежее. И совершенно удивило Шеврикуку то, что Пэрст-Капсула носил кальсоны. Вид Пэрста удручил Шеврикуку, разжалобил его, вызвал чувство вины перед существом, несомненно, лишенным важного в жизни, по признанию самого Пэрста, недосо-творенным или сотворенным «не так», — породил желание отнести страдальца к целителям. Или хотя бы пропарить его и напоить водкой с перцем. Однако Пэрст-Капсула остановил его или даже осадил его, проявив, возможно, высокомерие и гордость. И снова были произнесены слова о томлении всей сути, некогда вызвавшие иронию Шеврикуки или хотя бы его улыбку снисхождения, ныне же прозвучавшие с ощутимой высоты, Шеврикуке как бы и недоступной. Беззвучно прошелестели и слова: «Вам этого не понять. Вам этого не дано…» «Ну не понять и не понять. Не дано и не дано! — ворчал про себя Шеврикука. — Стало быть, без наших отваров и микстур восстановит силы. Прекратит исход энергии и ублажит всю свою суть, отменив в ней томление».
А не валяет ли Пэрст дурака? Не валяет ли дурака с ним, Шеврикукой? Не мнимый ли больной полуфаб-подселенец? Не разыгрывает ли он из себя опасно воспаленного, не с презрительной ли гримасой натягивал он арестантские кальсоны с немытыми завязками, чтобы комедия выглядела убедительнее?
И не привинчивали ли набалдашник с янтарными вкраплениями в летающих палатах Бордюра, не сам ли Бордюр сочинял-мастерил «Возложение»?
Нет, сомнения пусть остаются, убеждал себя Шеврикука, а «Возложение» — не изделие Отродий Башни. С этим он и будет жить.
И не стоило подниматься в получердачье. Сам же уговаривал себя держать Пэрста-Капсулу в отдалении. И поплелся вверх. И не поплелся, а поспешил. Вот и благодари себя…
«Вы идите… У вас дела… Но я сегодня не сумею вам пособить…» не сумеет. И замечательно! А поднимался он, Шеврикука (не рассчитывая, впрочем, на то, что Пэрст-Капсула будет непременно ожидать его посещений, а не пожелает кушать мороженое в компании сверловщицы со смышленым лицом), чтобы все же спросить полуфабриката о… Не спросил.
Теперь знал. Пэрст-Капсула догадался, о чем его хотел спросить Шеврикука. Но отвечать на непроизнесенный вопрос намерений не проявил.
А не Блуждающий ли Нерв «ужалил» Пэрста-Капсулу и произвел в нем томление всей сути? Лихорадки и Блуждающий Нерв очень беспокоили или даже пугали Бордюра. Похоже, и досаждали Отродьям. Молниеносный исполнитель Б. Ш., Белый Шум, полагал Шеврикука, при знакомстве с Лихорадками мог потерять (хотя бы на время) боевой пыл. Но, судя по одеяниям Пэрста-Капсулы и его щетине, интересующий Шеврикуку немощный и неподъемный улегся на раскладушку до прилета в Землескреб Блуждающего Нерва. А не видел Пэрста-Капсулу Шеврикука дня три. Если не больше.
Однако портфель Петра Арсеньевича, его бумаги и реликвии лежали перед Шеврикукой. Да, боли минутной давности забылись. Но испуги — нет, они не пропали. А они и былые воспоминания Шеврикуки могли возбудить в нем страхи. Или хуже того — Страх.
Значит, надо было возвратить себя к бумагам Петра Арсеньевича. Будто пчела и не ужалила Шеврикуку…
Выходило, что права обладателя «Возложения» были ограничены или сужены возможностями (либо условиями) их применения. «…При сословных или исторических необходимостях…» Но что, если его сужением прав неволили? А приневолив — соблазняли? Ехидничали и посмеивались: вот ты с новыми значениями, а ничего не можешь! А ты не терпи, не терпи, нарушь определенное тебе, нарушь!
И подмывало уже Шеврикуку поддаться соблазнам. И нарушить. Кстати, а что именно нарушить? Как определить, что выйдет сословной или исторической необходимостью? И обязательно ли ему ждать подсказов, сигналов по линии или прямо внутрь его сознания пробивающегося знака, чтобы понять — сословные или исторические надобности возникли и наступила пора исполнять «Возложение»? Вдруг и не предусмотрено никаких знаков и подсказов, а ему самому суждено решать, как быть?
(От Отродий Башни указания ему доставят молниеносный и высокомерный исполнитель Б. Ш., Белый Шум, коли избавится от хворей, или Тысла со свирепым Потомком Мульду. Если выйдет нужда доставить…) Объявился Блуждающий Нерв. Как быть в случае с ним озабоченному «Возложением»? Оставим сейчас же Блуждающий Нерв, приказал себе Шеврикука, у тебя ли, или у кого из Останкина, или у кого-нибудь из Китай-города найдутся ли управы на Блуждающий Нерв или Лихорадки? То-то и оно… И Отродья, не имеющие мифологических предрассудков и уж тем более заблуждений простодушных умов, с их суперсуперархиоснащениями и пониманиями устройств мироздания, выходит, что и они оробели перед Лихорадками… (Или они уже отыскали противодействия им, и Блуждающий Нерв слетел на Останкино, ими прирученный и на их поводке?) Забудь, забудь про Блуждающий Нерв. Пока. Коллекционный Омфал, копию дельфийского, пусть добывает сам Концебалов-Брожило.
Но вот случай с марьинорощинским раскопом. Не случилось ли тогда нарушения сословных интересов? Как должен был вести себя Шеврикука, если бы в ту пору он имел на руках «Возложение Забот»?
Что у него было против четверых кладоискателей в масках? Даже если среди них пыхтел с землеуглубительным инструментом пройдоха Продольный? Кого они обидели, кому досадили, у кого уворовали? И уворовали ли? Какие у него доказательства предосудительных действий землекопов, кроме косвенных улик, якобы обнаруженных Пэрстом-Капсулой и его же интуитивных соображений? Никаких… Но нет, возражал себе Шеврикука, его в пору раскопа забирало томление и гнало в Марьину Рощу. А позже и при закрытых его глазах виделись ему смутные фигуры, вроде бы темно-зеленые и в масках, они поднимали какой-то тяжелый предмет и волокли его куда-то…
Тут-то бы Шеврикуке ощутить себя юридическим докой, районным судьей или даже придирой-прокурором и рассмеяться по поводу интуитивных соображений Пэрста-Капсулы и собственных туманных видений. А он отгонял от себя судью, прокурора, а с ними — следователя. Да, выкопали. Да, уволокли. Да, был Продольный. И еще кто похлеще его. Может, и удальцы из Темного Угла. Да, не обошлось без уполномоченного Любохвата. А выкопали и уволокли несомненную ценность. И вряд ли, как и прежде считал Шеврикука, ценность перевязали умилительной лентой и с цветами отправили в детский дом. Правда, слово «уворовали» Шеврикука не решался употреблять. То есть уворовать они были намерены. Но вряд ли им позволили это сделать. Предприятие их получило огласку. И, наверное, откопанное в подполе Дуськиной малины доброразумные или хотя бы законопогоняемые сберегатели определили в казенные кладовые. На это оставалось надеяться.
Но все же, видимо, не зря в портфеле Петра Арсеньевича хранилась карточка с чертежом Дуськиной малины, с упоминанием подпола и четырех спусков. И теперь Шеврикука был убежден в том, что тайники в доме на Кондратюка были прочищены Любохватом и его прихвостнями и что им и прежде было нечто известно про Петра Арсеньевича. Возможно, они пытались войти с ним в сделку или даже в долю, а потом, осердившись, устроили охоту на него и его секреты. Но опять же не все тайны были намерены им разверзнуться. Схоронения, из которых были добыты портфель Петра Арсеньевича и палка с набалдашником, надо понимать, не допустили их в себя.
Теперь Шеврикуке должно было не упустить ни единой пустяковины из бумаг и реликвий Петра Арсеньевича, каким могли быть даны разъяснения (с наводками) в документах, присвоенных Любохватом и командой. Чтобы не повторились удачливые марьинорощинские кладоискания. И по делу о взрыве с пожаром (со злостными ущербами жильцам) на Кондратюка, два, с разорением имущества Петра Арсеньевича, о ковырянии в подземном наследстве Евдокии Игнатьевны Полтьевой Шеврикука и полагал произвести доследование.
При этом о силах «Возложения» забыть.
Прежде всего потому, что сам Петр Арсеньевич, обложенный охотниками и живодерами, возможностями «отведенного ему значения» пользоваться не стал. Или они ему не помогли. К тому же неизвестно было, кто и по какой причине выписал лицензию на охоту за Петром Арсеньевичем, на воздушное убытие с Кондратюка и кто лицензии добился. Или был ею удостоен. Может быть, и не один Любохват с Продольным. Может быть, и иные заслуженно-доверенные личности. А может быть, и охотники, и кладоискатели служили сословным или историческим на-добностям. Неспроста, наверное, бритоголовый боевик Любохват, ложный, то ли тамбовский, то ли липецкий дядя, объявился в коридорах Обиталища Чинов и в ночных мраках в звании уполномоченного.
Но вряд ли, подумал Шеврикука, охоту на Петра Арсеньевича затевал Китайгородский Увещеватель (или сказавшийся Увещевателем). Или его соратники. Или те, в чьем управлении пребывал Увещеватель. Какая им выгода и отрада? Флажки вокруг Петра Арсеньевича развешивал кто-то иной. Хотя как знать…
А ведь Петр Арсеньевич, уже метавшийся в облавных флажках и слышавший: «Ату! Ату его!» — пытался тихонравно высказать нечто Шеврикуке. Или он только начинал чуять приближение егерей и псов?
«Вот мы и узнаем все! — раззадоривал себя Шеврикука. — Вот мы и проверим, кто такие Любохват и Продольный, чью они лапу лижут и кому спину трут! Проверим и разберемся! И…» Почудилось Шеврикуке: сейчас его снова ужалит пчела. Взлетела рука к левому уху. Нет, пчелы не было.
«А не вонзался ли сегодня жалом Блуждающий Нерв в шкуру Пузыря? — подумалось Шеврикуке. — Не пропорол ли ее?» Надо было выйти на Звездный бульвар и выяснить.
«Не из-за собственных ли намерений разобраться с марьинорощинским кладом и воздушным убытием Петра Арсеньевича я вздрагиваю в ожидании новых пчелиных укусов? Ну уж нет, меня не остановишь!» — таков был сейчас упрямец Шеврикука.
Пузырь, предположим, и потревоженный Блуждающим Нервом, вряд ли куда улетел. А вот посетить Пэрста-Капсулу Шеврикука посчитал теперь делом важнейшим. Недавние свои установления отбросил, намерен был задать полуфабрикату два или три вопроса (впрочем, все же ожидал и проявления интереса Пэрста к «новым значениям»).
Пэрст-Капсула в получердачье лежал на раскладушке, будто в лечебном доме на больничной койке. Он был неспокоен, в малярийном поту, руки его натягивали драный плащ бедовавшего здесь некогда бомжа на лицо, стараясь укрыть голову, но рванина доставала лишь до глаз, испугавших Шеврикуку затуханием разума.
— Пэрст, Пэрст! — чуть ли не вскричал Шеврикука. — Ты меня видишь? Ответь мне!
Веки Пэрста-Капсулы приподнялись, смысл увиделся в его взгляде. Сам он попытался привстать.
— Лежи! Лежи! — приказал ему Шеврикука. — Что с тобой?
— Мне нехорошо, — прошептал Пэрст. — Но пройдет…
— Дать тебе что-либо охоронное? В таблетках. Или микстуру? Я найду. Или травы? Я сейчас же…
— Не надо, — покачал головой Пэрст. — Ни химию. Ни травы. Они не для меня.
— Может, что-либо у Мельникова? Ты же отчасти создание его лаборатории…
— Ни в коем случае! — скривился Пэрст. — Пройдет само…
— Приболел? — осторожно спросил Шеврикука. — Или… ранен?..
— Исход энергии, — выдохнул Пэрст-Капсула. — Томление всей сути…
— Опять?
— Опять…
— Но все-таки что-нибудь надо принять… для поправки здоровья…
— У меня не здоровье… — чуть ли не обиженно прошептал Пэрст-Капсула. — Я говорил вам… У меня состояние… Оно удручено… Но все пройдет само… Вы идите… У вас дела… Но сегодня я не сумею вам пособить… Я в сентябре… Нет, в октябре… Или вы хотели о чем-то спросить меня?
— Я хотел… Но это пустяк… Возобновится состояние, спрошу. А скорее всего — забуду… Но тебе-то надо помочь. — Теперь Шеврикука говорил строго. — Непорядок, если в моих подъездах кто-то хворает… Мне не по себе… Может, чаю горячего с малиновым вареньем? Или с медом?
— Не обижайтесь… Я не капризничаю… Я справлюсь сам… А те две вещицы… Нет! Нет! Ничего! Ничего…
— Ничего так ничего, — сказал Шеврикука и покинул получердачье.
Свидание с недужным опечалило его. Но печаль эта тут же вызвала и недовольство Шеврикуки — экий он чувствительный и сострадательный. Вид Пэрста-Капсулы и вправду был нехорош. В останкинской своей жизни полуфаб и подселенец, специалист по катавасиям и добычам реликвий позволял себе быть и щеголем. То франтил в жару в бурках, отделанных кожей, то украшал себя камуфляжными нарядами, ковбойскими сапожками и фетровой шляпой. Благоухал одеколонами «Полет», «Шипр», а в особо календарные дни и «Тройным», проявил себя чистюлей, яро вспоминая об осквернении закладочной капсулы тремя грубыми и вонючими строительными мужиками. В получердачье же сегодня он походил на ночлежника с Хитрова рынка или на сахалинского колодника. Лежал лохматый, заросший бледно-русой щетиной (а прежде он вроде бы на щеках и подбородке ее не имел), белье же его виднелось из-под рванины плаща-покрывала — нестираное, в дырах, несвежее. И совершенно удивило Шеврикуку то, что Пэрст-Капсула носил кальсоны. Вид Пэрста удручил Шеврикуку, разжалобил его, вызвал чувство вины перед существом, несомненно, лишенным важного в жизни, по признанию самого Пэрста, недосо-творенным или сотворенным «не так», — породил желание отнести страдальца к целителям. Или хотя бы пропарить его и напоить водкой с перцем. Однако Пэрст-Капсула остановил его или даже осадил его, проявив, возможно, высокомерие и гордость. И снова были произнесены слова о томлении всей сути, некогда вызвавшие иронию Шеврикуки или хотя бы его улыбку снисхождения, ныне же прозвучавшие с ощутимой высоты, Шеврикуке как бы и недоступной. Беззвучно прошелестели и слова: «Вам этого не понять. Вам этого не дано…» «Ну не понять и не понять. Не дано и не дано! — ворчал про себя Шеврикука. — Стало быть, без наших отваров и микстур восстановит силы. Прекратит исход энергии и ублажит всю свою суть, отменив в ней томление».
А не валяет ли Пэрст дурака? Не валяет ли дурака с ним, Шеврикукой? Не мнимый ли больной полуфаб-подселенец? Не разыгрывает ли он из себя опасно воспаленного, не с презрительной ли гримасой натягивал он арестантские кальсоны с немытыми завязками, чтобы комедия выглядела убедительнее?
И не привинчивали ли набалдашник с янтарными вкраплениями в летающих палатах Бордюра, не сам ли Бордюр сочинял-мастерил «Возложение»?
Нет, сомнения пусть остаются, убеждал себя Шеврикука, а «Возложение» — не изделие Отродий Башни. С этим он и будет жить.
И не стоило подниматься в получердачье. Сам же уговаривал себя держать Пэрста-Капсулу в отдалении. И поплелся вверх. И не поплелся, а поспешил. Вот и благодари себя…
«Вы идите… У вас дела… Но я сегодня не сумею вам пособить…» не сумеет. И замечательно! А поднимался он, Шеврикука (не рассчитывая, впрочем, на то, что Пэрст-Капсула будет непременно ожидать его посещений, а не пожелает кушать мороженое в компании сверловщицы со смышленым лицом), чтобы все же спросить полуфабриката о… Не спросил.
Теперь знал. Пэрст-Капсула догадался, о чем его хотел спросить Шеврикука. Но отвечать на непроизнесенный вопрос намерений не проявил.
А не Блуждающий ли Нерв «ужалил» Пэрста-Капсулу и произвел в нем томление всей сути? Лихорадки и Блуждающий Нерв очень беспокоили или даже пугали Бордюра. Похоже, и досаждали Отродьям. Молниеносный исполнитель Б. Ш., Белый Шум, полагал Шеврикука, при знакомстве с Лихорадками мог потерять (хотя бы на время) боевой пыл. Но, судя по одеяниям Пэрста-Капсулы и его щетине, интересующий Шеврикуку немощный и неподъемный улегся на раскладушку до прилета в Землескреб Блуждающего Нерва. А не видел Пэрста-Капсулу Шеврикука дня три. Если не больше.
54
И четыре дня, а может, и неделю не было знаков от Гликерии.
О двух вещицах вспоминал Пэрст-Капсула, но будто опускаясь в забытье. Видимо, о тех самых вещицах, что были отданы на сохранение Гликерии. О фибуле — лошадиной морде, украсившей пряжку ремня светской наездницы. И о монете (по Петру Арсеньевичу — оболу, пропуску куда-то), вправленной в перстень. Но сразу же в получердачье раздалось «Нет! Нет!», равноценное «Чур! Чур их!». После отказа «пособить» Пэрст-Капсула шептал что-то про сентябрь или октябрь. Может, что и важное, но оставшееся Шеврикуке неизвестным. Да и стоило ли сейчас думать о сентябре или тем более октябре, если еще не прогремел и не пролился Ильин день?
А вот о Гликерии Шеврикука снова думал.
Гликерия при их с Шеврикукой расставании обещала подать о себе знак через день, через два. Ну — в ближайшие дни. Если решится просить Шеврикуку о вспоможении ей. Если посчитает себя готовой открыть ему обстоятельства, причины и условия их предположительно-полезного взаимосотрудничества. Не исключалось, что она, все заново умножив, поделив, вычтя и вынеся за скобки, сочтет приемлемым обойтись и без него, Шеврикуки.
Но и тогда, полагал Шеврикука, памятуя, как и с чем посещала Землескреб Гликерия, она непременно уведомила бы его о потере интереса к нему и его силам. Охота охотой, игра игрой, выгоды выгодами, а соблюсти приличия Гликерия постаралась бы. Тем более что случай тут был без забав, эротов и психей, без вздрагивания лепестков камелий, а созидательно-деловой.
Что ж, подождем уведомлений от Гликерии, положил Шеврикука. Торопить ее не следовало. И вряд ли ее угораздило на манер Пэрста-Капсулы чрезвычайным образом занедужить. Скорее всего, Гликерия уважительно ожидает, когда он, Шеврикука, закончит или приостановит свои ответственные изыскания.
О двух вещицах вспоминал Пэрст-Капсула, но будто опускаясь в забытье. Видимо, о тех самых вещицах, что были отданы на сохранение Гликерии. О фибуле — лошадиной морде, украсившей пряжку ремня светской наездницы. И о монете (по Петру Арсеньевичу — оболу, пропуску куда-то), вправленной в перстень. Но сразу же в получердачье раздалось «Нет! Нет!», равноценное «Чур! Чур их!». После отказа «пособить» Пэрст-Капсула шептал что-то про сентябрь или октябрь. Может, что и важное, но оставшееся Шеврикуке неизвестным. Да и стоило ли сейчас думать о сентябре или тем более октябре, если еще не прогремел и не пролился Ильин день?
А вот о Гликерии Шеврикука снова думал.
Гликерия при их с Шеврикукой расставании обещала подать о себе знак через день, через два. Ну — в ближайшие дни. Если решится просить Шеврикуку о вспоможении ей. Если посчитает себя готовой открыть ему обстоятельства, причины и условия их предположительно-полезного взаимосотрудничества. Не исключалось, что она, все заново умножив, поделив, вычтя и вынеся за скобки, сочтет приемлемым обойтись и без него, Шеврикуки.
Но и тогда, полагал Шеврикука, памятуя, как и с чем посещала Землескреб Гликерия, она непременно уведомила бы его о потере интереса к нему и его силам. Охота охотой, игра игрой, выгоды выгодами, а соблюсти приличия Гликерия постаралась бы. Тем более что случай тут был без забав, эротов и психей, без вздрагивания лепестков камелий, а созидательно-деловой.
Что ж, подождем уведомлений от Гликерии, положил Шеврикука. Торопить ее не следовало. И вряд ли ее угораздило на манер Пэрста-Капсулы чрезвычайным образом занедужить. Скорее всего, Гликерия уважительно ожидает, когда он, Шеврикука, закончит или приостановит свои ответственные изыскания.