Овалов Лев. Двадцатые годы

   — Говори.
   Семен Дмитриевич Харламов командовал дивизией. Какой-то его штабист перебежал к белым и указал местонахождение штаба. Харламова захватили. Предложили перейти на сторону деникинцев, соглашались сохранить за ним генеральское звание, обещали доверить дивизию. «Я служу Советам вот уже год, — сказал генерал Харламов, — служу не за страх, а за совесть, дело рабочих и крестьян должно победить, Красная Армия разобьет вас…» Его предали военно-полевому суду и приговорили к смертной казни. Предложили просить о помиловании. Харламов отказался. Казнили его на площади. Выжгли на груди пятиконечную звезду. Харламов поднялся на помост, отстранил палача. «Отойди, — сказал Семен Дмитриевич. — Я служил рабоче-крестьянской власти и сумею за нее умереть». Сам накинул себе петлю на шею…
   Александра Семеновна не проронила ни слова.
   Встала, как всегда, постелила в классе постель и подошла к мальчику.
   — Сегодня я буду спать на твоем месте, — сказала она. — А ты ложись вместе со Степаном Кузьмичом.
   Ушла и закрыла за собой дверь.

34

   Быстров и Славушка проснулись одновременно.
   Славушка собрался, как на пожар.
   Быстров приоткрыл дверь в класс. Александра Семеновна сидела за партой. Славушка так и не понял: ложилась она или нет.
   — Шура, мы едем…
   — Хорошо, — безучастно отозвалась Александра Семеновна.
   Быстров вывел из сарая Маруську, вскочил в седло и обернулся:
   — Удержишься за спиной?
   Славушка уцепился за всадника, Маруська рванулась, они понеслись.
   Домчались до леска позади Кукуевки, там Быстрова ждал отряд.
   Подозвал Еремеева:
   — Есть запасной конь?
   У Еремеева в запасе было все — и конь, и оружие, и даже лишняя шинель, хотя и не по росту мальчику.
   Еремеев вопросительно взглянул на Быстрова.
   — На Корсунское, — сказал тот. — Дошел слух, собирается наша княгиня наделать глупостей…
   Единственную титулованную помещицу в волости — княгиню Наталью Михайловну Корсунскую — Быстров называл нашей потому, что в ранней молодости Степана Кузьмича она его опекала, в четырнадцатилетнем возрасте Быстрова взяли в помещичий дом поваренком, он показался молодой Наталье Михайловне удивительно смышленым мальчиком, и она надеялась, что со временем из него получится неплохой повар. Но Быстров провел на барской кухне менее года, ему быстро наскучило шинковать капусту и крутить мороженое, он удрал из родного села к дальней родне в Донбасс и работал на шахте, пока его не призвали в армию.
   Наталья Михайловна была вежлива с прислугой, вежлива была и с поваренком, со Степочкой, у Быстрова сохранились о ней добрые воспоминания, после революции Корсунских потеснили, землю и скот отобрали, но самой Наталье Михайловне с сыном и сестрой позволили остаться на жительство в бывшем своем доме.
   Однако бывшие помещики многим на селе были как бельмо на глазу.
   С приходом деникинцев они опять как бы вышли на сцену и провожать отступающее белое воинство собрались даже слишком демонстративно.
   По этой причине Сосняков и не находил себе места.
   Принимался читать — не читалось, принимался подлатать старые валенки — дратва не продевалась. А рядом гремела ухватом мать, с шумом ставила в печь чугуны с картошкой, заметно серчала, с утра была не в духе.
   — Ты чего? — спросил Иван мать.
   Она шаркнула ухватом по загнетке.
   — Молебствовать собираются!
   — Кто собирается?
   — Известно кто — господа! — Все уже знали, что княгиня провожает сына в деникинскую армию. — Неужто наши не совладают с белыми?
   — Как не совладать, когда их гонят?
   — Гнали бы, сидели бы господа дома!
   Наступили решительные дни. Алешка уйдет, всем дезертирам пример. Нельзя ему покинуть село.
   После того как Ивана выбрали секретарем комсомольской ячейки, он избегал встреч с Корсунскими, конфликтовать как будто было не из-за чего, но и здороваться тоже не было охоты; однако тут исключительное обстоятельство.
   Иван дошел до усадьбы, дождался, когда Аграфена Ниловна, бывшая княжеская кухарка, выскочила зачем-то во двор.
   — Ахти, кто это?
   — Вышли сюда князька…
   Алеша не заставил себя ждать, спустился с террасы, остановился у клумбы с отцветшими настурциями, взглянул на Ивана и тут же отвел глаза.
   — Чего тебе?
   Сосняков сказал, что Алеша не должен никуда уезжать, дурные примеры заразительны, это не в интересах самого Алексея, зачем поддерживать то, что должно неизбежно рухнуть, он запрещает Корсунскому куда-либо отлучаться…
   В голосе его зазвенели угрожающие нотки.
   Алеша не перебивал, лишь постукивал носком сапога по кирпичикам, которыми обложена клумба.
   — Что ж ты молчишь? — спросил наконец Сосняков.
   Алеша почувствовал, как кровь приливает к лицу. Корсунские ни перед кем не склоняли головы… Она в нем и забурлила — голубая кровь!
   — Ты… Как тебя… — Носком сапога Алеша выбил осколок кирпича из земли. — Пятьдесят лет назад тебя велели бы отодрать на конюшне, а сейчас, — дискансом выкрикнул Алеша, — иди и радуйся, что нет на тебя управы!
   У Ивана зашлось сердце. Влепить бы ему! Но даже на секунду он не поддался такому желанию. Все должно быть по закону. Помещик… Деды его травили таких, как Иван, борзыми да гончими, а этот вроде болонки, что сдохла у княгини в прошлом году. Маленькая и злобная. Пальцем придавишь, а норовит укусить.
   Иван стиснул зубы. Черт с тобой! К тебе по-хорошему, а ты… Найдем для тебя веревку, обратаем!
   Сосняков вернулся домой, заметался по избе… Завтрашний молебен — открытая контрреволюционная агитация! Где найти Быстрова? Носится отряд по волости, а не поймать…
   — Мама, я пошел.
   — Хфуфайку надень да набери в карманы картошечки.
   На улице предрассветная синь. Знобит. Тоскливо. Сосняков идет через огород в низину, сухим руслом до рощи, меж мертвенных белых стволов до той самой балки, где не раз собирался отряд Быстрова.
   Сидит на сырой земле. Ждет. Безнадежно ждать. Никого нет. Звонят колокола. Молебен! Тот самый проклятый молебен! Провожают Алешку…
   С досады Сосняков жует картошку за картошкой. Соль забыл взять, от пресноты сводит скулы.
   И вдруг — вот они… Еремеев. Славка и сам Быстров…
   — Степан Кузьмич!
   — Чего ты тут?
   — Деникин возвращается!
   — Ты, брат, того! Красная Армия гонит его…
   Сосняков скороговоркой докладывает об отъезде молодого Корсунского.
   — Молебен, говоришь?
   На лицо Быстрова набегает тень.
   — А ну ребята!
   В Корсунском оживление ощущалось с утра. Как в большие праздники. Даже день выпал весенний. Будто не осень. Даже солнечно.
   Наталья Михайловна вновь чувствовала себя поилицей. Хоть день, да мой! Тщательнее одевалась, смотрелась в зеркало, строже осматривала Алексея.
   — Как ты держишься…
   Алексей неуловимо сравнялся со всеми деревенскими парнями.
   — Ты совсем забыл французский, Алеша?
   — Почему, я заглядываю в книжки.
   — Ах, язык без практики ничто!
   Что затевает Наталья Михайловна, первой догадалась Варвара Михайловна.
   — Поверь, Натали, ты затеваешь безумие!
   — Ты наивна, Барб…
   Барб под пятьдесят, Наталья Михайловна моложе на десять лет.
   В пятницу Наталья Михайловна вызвала Аграфену Ниловну, сменившую в войну своего племянника Василия, повара Корсунских, ушедшего по мобилизации в армию, после революции Аграфена Ниловна ушла жить домой и приходила к Корсунским только в гости.
   — Аграфена Ниловна, прошу на воскресенье обед, и обязательно любимые Алешины пирожки…
   Потом она перечитывала письма мужа, убитого на германском фронте пять лет назад в Мазурских болотах. Потом на коленях стояла перед иконой Корсунской божией матери, молилась. Потом попросила сестру позвать Алешу и оставить ее с сыном наедине.
   — Тебе надо идти в армию, — сказала она сыну. — Конечно, Россия достойна и лучшего царя, и лучшего полководца, Николай Александрович не был Петром, а Александр Иванович не Суворов, но следует быть среди своих…
   — Чего же ты от меня хочешь?
   Алеша хоть и огрубел, но сказалось воспитание, — не стал ни спорить, ни обсуждать решение матери.
   — Я хочу, чтобы ты отправился в армию Александра Ивановича Деникина…
   Тетка встретила его за дверью.
   — Она дура! — воскликнула Варвара Михайловна. — Посылать своего ребенка к этим…
   Она не находила слов.
   — Тетя! — остановил ее Алеша. — Мамой владеют идеи…
   Сам он не собирался в армию, но перечить матери не осмелился, многие их знакомые бежали на юг и дальше…
   В субботу Наталья Михайловна послала Алешу за отцом Николаем, служившим в Корсунском больше двадцати лет.
   — Прошу вас, отец Николай, отслужить в воскресенье молебен.
   — По какому поводу?
   — Провожаю Алешу в армию.
   — В какую?
   — Корсунские верны присяге…
   — Увольте, княгиня, не могу.
   — Как это не могу?
   — Такое время. Поднявший меч… И благословляющий меч — тоже. Я бы не советовал посылать сына, Мальчик еще…
   Наталья Михайловна встала.
   — Я не прошу советов, отец Николай… Вы отслужите молебен в воскресенье!
   — Со всем расположением, только не по такому поводу.
   — Смотрите, потеряете приход!
   — А это уж как консистория…
   Наталья Михайловна отвернулась от отца Николая: трусливый деревенский поп!
   Нашла парня, — помогла Аграфена Ниловна, — одна из баб за платье, одно из любимых платьев Натальи Михайловны, из настоящего лионского шелка, сшитое в Москве у Ламановой, согласилась послать сына в Успенское, там два священника, за одним из них, все равно за каким! Наталья Михайловна велела передать, что не поскупится.
   Отец Валерий отказался наотрез, стар, болен, ревматизм, отец Михаил обещал…
   Он прискакал в воскресенье, верхом, подобрав рясу под себя, красивый, улыбающийся.
   Наталья Михайловна собирала сына всю ночь, Варвара Михайловна помогала и причитала:
   — Это безумие. Ты губишь и его и нас. Ты судишь о большевиках по Быстрову. Ты мало сталкивалась с этими людьми…
   Лошадей у Корсунских национализировали, у мельника Спешнева она выменяла добротную вороную кобылку на золотые часы.
   Утром позавтракали своей семьей, Аграфена Ниловна считалась своей. Алеша ел любимые пирожки, остаток завернули ему на дорогу.
   Молебен отслужили не без скандала, отец Николай не дал ключей ни от церкви, ни от колокольни, церковный замок не решились сломать, а на колокольню ребята забрались через окно.
   Ребята звонили как на пасху, народ потянулся — и спектакль и политика, — какая мать пошлет родного сына на погибель!
   Наталья Михайловна с паперти поклонилась всем, кто пришел.
   — Простите! Проводим Алексея Владимировича…
   Она с вечера пыталась узнать, не хочет ли кто сопутствовать Алеше, добровольцам обещала купить лошадей, но попутчиков не нашлось, даже самые зажиточные мужики выжидали.
   Отец Михаил деловито, по-военному, отслужил молебен, икону Корсунской божией матери в старинной серебряной ризе принесли из дому, вместо кропила пошла в ход кисть из бритвенного прибора покойного князя.
   — Спаси, господи, люди твоя!… — залихватски пропел отец Михаил…
   Процессия тронулась по селу, кто-то из мальчиков вел в поводу лошадь, еще до молебна к седлу приторочили саквояж, дошли до околицы, Алеша стал перед матерью на колени, она благословила его иконой, Алеша сел в седло, не очень-то по-гусарски, отец Михаил махнул крестом, Наталья Михайловна перекрестилась, и Алеша рысцой затрусил по раздолбанной грязной дороге.
   Быстров проскакал через Рогозино, пролетел улицу, чуть отпустил поводья, спускаясь в овраг, берег коню ноги, и к церкви.
   Церковь на замке. Пусто.
   Наврал Сосняков? Быть того не может!
   Оглянулся на своих спутников, поманил Еремеева.
   — Подождите меня…
   Шажком приблизился к поповскому дому.
   — Отец Николай!
   Тот осторожно выглянул из-за занавески, сощурил приветливо глазки, вышел на крыльцо.
   — Чем могу?
   — Служил молебен? — хмуро осведомился Быстров.
   Отец Николай почмокал губами.
   — Я, Степан Кузьмич, барыниным капризам не потатчик.
   — Молебен служил?
   — Говорю же! Знаете меня… Неужели пойду на такое безрассудство?
   — А что же здесь происходило?
   — Молебен. Из Успенского отец Михаил служил. На паперти божьего храма! Я им даже ключей от церкви не выдал.
   — А где же они?
   — Провожают молодого князька до околицы…
   — Да я только от околицы — никого!
   — Разошлись…
   Быстров резко повторил:
   — А ну, Митя, едем в гости!
   Прелестный дом, весь в деревянных кружевах, в несмываемой белой краске, с террасами, с башенками, о угольчатыми шпилями…
   — Эй, кто есть?!
   Никого, только ветер шелестит опавшей листвой.
   — Эй!
   Кто-то метнулся за окном и пропал, выглянул в дверь и опять пропал.
   Быстров спешился, не глядя бросил поводья, взбежал, рванул дверь.
   — Стой, стой!
   Аграфена с узлом бежала через залу.
   — Покажи-ка… — Быстров глазами указал на узел. — Чего тут?
   Аграфена развернула рыжую шаль. Платья, скатерти, шляпа со страусовым пером…
   — Грабишь?
   — Отродясь не брала чужого! Дареное…
   — Где Наталья Михайловна?…
   Не глядя на Аграфену, Быстров пересек зал, он хорошо знал дом, Корсунские жили теперь в пристройке, где раньше помещалась прислуга, там им отвели две комнаты.
   Наталья Михайловна сидела на кровати, в руке мятый платочек, должно быть, плакала, Варвара Михайловна стояла у окна.
   — Не ожидал от вас такой глупости, — сердито сказал Быстров. — Жили бы и жили, а тут нате вам: крестный ход. Тех, кто такие ходы устраивает, расстреливают, как зайцев по первой пороше…
   — Прежде всего здравствуйте, — металлическим голосом произнесла Наталья Михайловна.
   — Да вы понимаете, что наделали!…
   — Степан Кузьмич, я вас еще подростком учила постучаться, поздороваться, а потом уже…
   — Да ведь Алешку вашего расстреляют! Это же глупая демонстрация…
   Он и в самом деле жалел Алешу Корсунского. Быстров не отличался сентиментальностью, но не терпел напрасных смертей. Он сам не боялся смерти, понимал, что смерть иногда неизбежна, не боялся убивать врагов, но зря убивать не хотел, и бессмысленность поведения Корсунских выводила его из себя.
   — Кто заставил вас лезть в политику? Мы Деникина бьем и добьем, а ваш Алешка мог бы стать человеком…
   — Мы с вами по-разному понимаем, что значит быть человеком.
   Варвара Михайловна зло посмотрела на сестру. Потеряла сына, а теперь сама лезет в петлю.
   — Ты слушай, слушай лучше, — строго сказала Варвара Михайловна. — Помолчи, пожалуйста.
   — Ты ужасно прозаична, Барб, — ответила Наталья Михайловна. — Иногда форма важнее содержания.
   — Вас арестуют, — сказал Быстров.
   — За что?
   — Мужики не поверят, что у вас не все дома! Раз послали сына к белым, начнут ждать возвращения деникинцев… Насколько же труднее будет собирать хлеб!
   — Слушай, — повторила Варвара Михайловна.
   — О, ты пойдешь к ним в учительницы, — не без колкости произнесла Наталья Михайловна.
   — Вас я как-нибудь защищу, — сказал Быстров Варваре Михайловне. — А с этой…
   Хотел назвать Наталью Михайловну дурой и не смог, есть в ней что-то, что позволяло уважать ее, даже когда она делала глупости.
   — Пеняйте теперь на себя…
   Наталья Михайловна привстала, угроз не боялась, но сожаление Быстрова ее подавляло.
   — Куда вы?
   — За вашим дураком!
   — Вы хотите его спасти?
   — Наказать!
   — Но это я виновата…
   — Вы обманули меня! Поверил в ваше благоразумие…
   Бойцы отряда на конях ждали Быстрова возле дома.
   Он спустился с крыльца, пошевелил носком сапога опавшие листья.
   — Митя! Трюхает наш князек, вот какое дело. Нельзя его отпустить. В семнадцать годов полагается отвечать за свои проступки.
   Еремеев согласно кивнул.
   — Догоним…
   — Мы к Ливнам подадимся, там обозы у белых. Придержим. А ты возьми с собой Логунова, и Славу прихвати, куда его тащить к Ливнам, завезешь домой, и догоняй!
   Алеша Корсунский не торопился на своей кобылке. Ехать-то он ехал, но куда? К кому? Не очень-то отдавал он себе отчет, куда едет…
   Вот он и трусил на своей вороной кобылке с притороченным к седлу саквояжиком и со свертком домашних пирожков.
   Еремеев и Логунов ехали побыстрее. Алеше неясна цель путешествия, а им во что бы то ни стало нужно Алешу догнать.
   Лошаденки у них похуже, чем у Алеши, но неслись они во всю прыть! Грязь комьями летит во все стороны. Славушка плетется далеко позади, обижается на Быстрова за то, что не взял с собой к Ливнам.
   За Барановкой увидели всадника.
   — Он?
   Подстегнули лошадок.
   — Он?!
   Еремеев поднялся в стременах и заорал во всю силу своих легких:
   — Эй ты, паразит!
   Алеша услышал крик, обернулся и… совершил непоправимую ошибку. Может быть, испугался, может быть, оскорбился, но вместо того, чтобы остановиться, он, напротив, хлестнул свою кобылку, и та рванула вперед.
   Тогда остановился Еремеев. Лошадь его притомилась, а княжеская бежала куда как резво, можно и не догнать.
   Еремеев тронул товарища за плечо.
   — Логунов! Гляди внимательнее!
   — Он! Он!
   Еремеев спрыгнул на землю, поставил свою лошадку поперек дороги, положил для верности винтовку на седло, взял на мушку голову в светлой фуражке, прицелился, — господи, благослови! — и спустил курок.
   Вороная кобылка остановилась.
   Еремеев вскочил в седло и подъехал к убитому.
   Алеша висел вниз головой, бледный, чистолицый и как будто удивленный, что все так быстро кончилось.
   — Убит при попытке к бегству, — беззлобно сказал Еремеев. — Помоги, Логунов.
   Они приподняли убитого, приторочили покрепче к седлу и повернули обратно.
   — Не мы их, так они нас, — сказал Еремеев. — Не родись красив, а родись счастлив… Славка! Один до Успенского доедешь?
   — Почему ж не доехать…
   — Вот и я так думаю. Нам тоже время терять нечего, подадимся к Ливнам, там обозы у белых.
   Смутная надежда, что Еремеев захватит его с собой, развеялась.
   — Лошадь отдашь Григорию, он знает, куда отвести. — Придержал мальчика за плечо. — И вот что: если будут спрашивать насчет князька, сам видел, не догнали бы мы его, ушел бы.

35

   Славушка не заметил, как добрался до Успенского. Переехал Озерну, поднялся в гору, остановился перед сторожкой.
   Недавно здесь стояла виселица. И Алеша и Савушкин погибли удивительно нелепо. Савушкин вообще ни в чем не был виноват, да и Алеша мог бы жить. Жестокость? Да. Но есть жестокость необходимая, и есть жестокость ненужная…
   Славушка крикнул:
   — Дядя Гриша!
   Он тут же застучал култышкой, появлению Славушки нисколько не удивился, будто тот отлучался на какой-нибудь час и не дальше Кукуевки.
   — Прибыл?
   — Велели лошадь тебе отдать.
   Взял повод и сразу повел лошадь куда-то на село, а Славушка, точно и вправду отлучался всего на какой-нибудь час, пошел домой.
   Мама дома, пожалуй, для него это главное. А мама даже не поцеловала, только погладила по руке.
   — А Петя?
   Петя, как всегда, при деле, вместе с Федосеем вспахивает зябь. И все остальные на месте. Павел Федорович ходит да позвякивает ключами; Марья Софроновна на кухне рядом с Надеждой, то редьки себе натрет, то за капусткой пошлет, пьет рассол корец за корцом, привередничает; Прасковья Егоровна лежит, задыхается, немытая, неприбранная, сводит с ней счеты невестка.
   Вера Васильевна пыталась взять на себя заботу о свекрови, принесла таз, ведро воды, мочалку. Марья Софроновна вывела невестку из комнаты.
   — Мамашу предоставьте мне, вам с ней не справиться.
   — Не пачкайтесь, — поддержал Павел Федорович жену. — Федор вернется, не простит, если позволю вам грязь подбирать…
   Не подпустили Веру Васильевну к свекрови.
   На селе тишина безвременья, точно все замерло перед приближающимися событиями, и нарушалась она только мелкими происшествиями.
   Вскоре по возвращении Славушки к Вере Васильевне прибежала почтмейстерша.
   Почта поступала в Успенское от случая к случаю, какими-то неведомыми путями; то забрасывали пачку «Призыва», издававшейся в Царицыне белогвардейской газетки, то неведомо кто доставлял сверток с «Правдой» и «Известиями», письма приходили и с советского севера, и с белогвардейского юга, одни письма почтмейстерша отдавала адресатам, другие уничтожала, поступала, как ей попричтится, ее отдаривали, и почтмейстерша обнаглела, принялась письмами торговать, — «голову из-за чужих писем подставлять не хочется…» — с кого брала крынку сметаны, с кого старый ботинок, годится подлатать туфли!
   Она посочувствовала Вере Васильевне: «Трудно вам, понимаю», — и показала конверт с адресом, надписанным рукой Федора Федоровича.
   — Спасибо.
   — Гуся!
   — Какого гуся?
   — Могу отдать за гуся. Знаете, что мне будет от белых, если узнают, что передаю письма из Красной Армии?
   Гуся у Веры Васильевны не было, она направилась было за гусем к Ореховым.
   — Вы куда?
   — Гуся покупать.
   — А на что будете менять?
   — На блузку.
   — Блузку я и сама могу взять…
   Письмо четырехмесячной давности из-под Полтавы. Федор Федорович командовал там кавалерийским эскадроном, писал, что белые могут докатиться даже до Орла, но все равно их песенка спета…
   Петя и Федосей вернулись затемно, приволокли на себе один плуг, а второй оставили в поле. Перед самыми сумерками к ним подъехал какой-то отряд, человек двадцать, белые или красные, они не разобрались, лошадей выпрягли и угнали, вот они и тащили плуг. Павел Федорович с Федосеем пошли за вторым: «На темноту рассчитывать нечего, унесут». Федосея и Петю ругать не стал: «Что можно — сохрани, но зря не гомони».
   А днем пропал отец Михаил. Алевтина Ионовна, его супруга, искала мужа весь день, а под утро бабы прибежали сказать, что отец Михаил грабит почтмейстершу.
   К почте подъехал казачий разъезд, казаки вошли в дом и принялись очищать сундуки, почтмейстерша билась об стену головой, но каковы же были ее ужас и удивление, когда в казачьем уряднике она узнала своего же успенского попа.
   — Побойтесь бога, отец Михаил!
   — Мой бог твоему богу не товарищ, — ответствовал тот. — Нахапаешь еще!
   К почте примчалась несчастная попадья.
   — Что же это ты творишь, сукин сын? Куда ты сбрил бороду? Как дальше будешь священствовать?
   — А кто тебе сказал, что я буду священствовать? — отвечал он жене. — У меня с тобой и с церковью полный расчет, буду воевать бога не крестом, а мечом!
   Позже в село ворвался какой-то отряд, бойцы называли себя вольными анархистами. По всей видимости, отряд вклинился между двух армий и торопился запастись продовольствием, поживиться и как можно скорее исчезнуть.
   Несколько человек ворвались к Астаховым. Спросили хозяина. Павел Федорович, как обычно, указал на мать. Кто-то из вольных анархистов потребовал от нее золота. Марья Софроновна засмеялась: «Лежит она на своем золоте!» Дух от Прасковьи Егоровны шел тяжелый. «А что, ребята, может, под нее они и заховали свои ценности?» Старуху сволокли на пол, штыками перетряхнули всю постель, но так ничего и не нашли.
   Прасковья Егоровна хрипела всю ночь, Вера Васильевна пыталась ее напоить, Марья Софроновна кричала: «Не лезь к матери, чистое белье постелено, опять запакостит», так и не дала свекрови напиться, а к утру Прасковья Егоровна отдала богу душу.

36

   Егорыч как снег на голову подкатил на неизменной таратайке с саврасым одром к крыльцу:
   — Примете сироту? У меня новостей, новостей…
   Неизвестно откуда взялся, неизвестно куда пропадет старый, всюду поспевающий Егорыч.
   Павел Федорович искоса поглядел на дядюшку, не ко времени он, вздумает еще чего попросить.
   Зато Марья Софроновна готова приветить всю астаховскую родню, чувствовала себя виноватой перед покойницей, а это как-никак ее брат.
   — Дяденька, миленький, заходьте, заходьте, сейчас соберу покушать.
   — Мне бы чайку, чайку!
   — Откуда бог несет? — спросил Павел Федорович.
   — С Новосиля, с Новосиля!
   — Эк вас занесло…
   — Торговал!
   — Дырками от бубликов?
   — Шутник, шутник! Старые овчины завалялись у меня, заскорузли не дай бог, а я помыл, обстриг, фунта три шерсти набрал, свез, продал, в Новосиле цена подороже…
   Дурак и есть дурак, гонять лошадь из-за трех фунтов в Новосиль, да и намного ли выше цена…
   — Ну а новости?
   Славушке нравится слушать старика, все у него ладно, все необычно, ни на что не обижается, никому не надоедает, легко живет.
   — Откатывается.
   — Чего откатывается?
   — Деникин. От Тулы, от Орла. Маршем, маршем, краковяк!
   Павел Федорович рассердился, прикрикнул:
   — Вы толком рассказывайте — что, где!
   — Катится… — Егорыч хихикнул. — Все спето, не состоялся молебен в Москве, отступление по всему фронту, отходят… — И снова хихикнул. — На новые боевые рубежи.
   Славушка обычно только слушал, не вмешивался с расспросами, а тут взволновался:
   — Куда ж они?
   — На Курск, на Оскол, на Валуйки… — Дальше Валуек Егорыч не езживал. — К ночи здесь будут, а потом дальше, на Малоархангельск…
   Ведь врет… А, впрочем, на карте у Шишмарева был отмечен Малоархангельск… В степи, в сторону от железнодорожных путей? Пойдут, выскользнут из-под удара…