Страница:
— Заходите, — пригласил гостя хозяин и шире распахнул дверь. — Не споткнитесь о порог…
Слава переступил порог.
«Логово врага», — мысленно и не без иронии произнес он.
Но логово оказалось таким милым и привычным, что на него сразу пахнуло чем-то знакомым, давнишним и домашним. Настоящая столовая, в каких ему приходилось бывать в довоенной Москве. Обеденный стол, стулья с высокими спинками, старинный буфет, картины, круглая висячая лампа под белым стеклянным абажуром, скатерть на столе, блеск самовара, вазочки с вареньем и печеньем…
Самому Федорову за пятьдесят, вдумчивые глаза, седая бородка. Супруга помоложе, пышные волосы, легкий румянец, приветливая улыбка. Две барышни-погодки лет по двадцати. Дочери, конечно…
Нравилось ему и как Федоровы одеты — и серая тужурка на хозяине, и темный капот на хозяйке, и ситцевые платья на девушках.
— Давайте знакомиться, — сказал хозяин дома. — Меня зовут Евгений Анатольевич. А это моя супруга, Екатерина Юрьевна. А это Оля и Таня. Как у Лариных. А вас как?
— Вячеслав.
— А по батюшке?
По отчеству его редко называли, только незнакомые мужики да Федосей с Надеждой в Успенском.
— К чему это?
— Лет вам мало, но вы уже начальство.
— Какой я начальник!
— А к нам только начальников и приводят.
— Николаевич.
Иронии в тоне Федорова Слава не уловил, и если она имела место, то относилась больше к собственной незавидной участи принимать всех, кого ему ни пошлют.
— Со мной лошадь, — нерешительно сказал Слава.
— А мы ее в конюшню. Овса, извините, нету, а сена сколько угодно.
— Присаживайтесь, — пригласила хозяйка. — Позволите чаю?
«Какая милая семья», — думал Слава.
Легко завязался разговор: о газетах, о новостях, о том, как трудно налаживается мирная жизнь…
Узнав о том, что Ознобишин родом из Москвы, заговорили о столице, вспомнили театры, музеи. Федоровы, и отец, и мать, пожаловались, не знают, как быть: дочери Тане надо продолжать образование, и боятся отпустить одну; выяснилось, что Оля — племянница, недавно приехала из Крыма, тоже собирается в Петроград или в Москву; барышни поинтересовались, собирается ли учиться Слава…
Такой разговор мог возникнуть в Москве с любыми родственниками Славы, окажись он среди них: все вежливы, тактичны, доброжелательны.
Федоров посетовал на свое положение.
— Помещик, — сказал он с иронией. — Представитель дворянского оскудения.
Разорился еще его отец, оставалась какая-то земля, но и с той пришлось расстаться. Слава богу, сохранился дом. Он всегда был лоялен к новой власти. Теперь вся надежда на университетское образование. Он филолог.
— Буду проситься в учителя. Если возьмут.
Федоров достал из кармана часы, нажал пружинку, часы тоненько прозвонили четверть двенадцатого.
— Поздно, — сказала Екатерина Юрьевна. — Устроим вас в кабинете.
В резных шкафах стояли книги, не какие-нибудь редкие старинные книги, обычная библиотека среднего русского интеллигента начала двадцатого века. Издания Вольфа, Девриена, Маркса, литературные приложения к «Ниве», Шеллер-Михайлов, Писемский, Гарин, Гамсун, Ибсен, Куприн, сборники «Просвещения», «Шиповника», томики Блока, Гофмана…
Славе расхотелось спать.
— Можно посмотреть?
— Сколько хотите!
Постелили ему на диване, поставили на письменный стол лампу, пепельницу.
— Курите?
— О нет!
— Тем лучше.
Слава остался один. Спать не хотелось. Он чувствовал, что влюбляется… Таня нежнее, серьезнее, Оля непосредственнее, веселее, смелее. Он выбрал Ольгу. И еще подумал, что обеих принял бы в комсомол. Таких девушек не хватало в комсомоле. Они могли бы участвовать в спектаклях и даже руководить какими-нибудь кружками.
На какое-то время Слава забыл о том, что ночует в помещичьем доме и, возможно, среди классовых врагов.
Взгляд его рассеянно скользил по книжным корешкам, на краю стола лежала раскрытая книжка. Стихи. Кто-то их недавно читал.
Посмотрел на обложку: "Н.Гумилев. «Жемчуга». Слава не помнил, попадался ли ему когда-нибудь такой поэт. Нет, не попадался, такие стихи он запомнил бы…
Он прочел стихи еще раз, еще и… заснул, осыпаемый золотой пылью, сносимой ветром с драгоценных брабантских кружев.
Слава переступил порог.
«Логово врага», — мысленно и не без иронии произнес он.
Но логово оказалось таким милым и привычным, что на него сразу пахнуло чем-то знакомым, давнишним и домашним. Настоящая столовая, в каких ему приходилось бывать в довоенной Москве. Обеденный стол, стулья с высокими спинками, старинный буфет, картины, круглая висячая лампа под белым стеклянным абажуром, скатерть на столе, блеск самовара, вазочки с вареньем и печеньем…
Самому Федорову за пятьдесят, вдумчивые глаза, седая бородка. Супруга помоложе, пышные волосы, легкий румянец, приветливая улыбка. Две барышни-погодки лет по двадцати. Дочери, конечно…
Нравилось ему и как Федоровы одеты — и серая тужурка на хозяине, и темный капот на хозяйке, и ситцевые платья на девушках.
— Давайте знакомиться, — сказал хозяин дома. — Меня зовут Евгений Анатольевич. А это моя супруга, Екатерина Юрьевна. А это Оля и Таня. Как у Лариных. А вас как?
— Вячеслав.
— А по батюшке?
По отчеству его редко называли, только незнакомые мужики да Федосей с Надеждой в Успенском.
— К чему это?
— Лет вам мало, но вы уже начальство.
— Какой я начальник!
— А к нам только начальников и приводят.
— Николаевич.
Иронии в тоне Федорова Слава не уловил, и если она имела место, то относилась больше к собственной незавидной участи принимать всех, кого ему ни пошлют.
— Со мной лошадь, — нерешительно сказал Слава.
— А мы ее в конюшню. Овса, извините, нету, а сена сколько угодно.
— Присаживайтесь, — пригласила хозяйка. — Позволите чаю?
«Какая милая семья», — думал Слава.
Легко завязался разговор: о газетах, о новостях, о том, как трудно налаживается мирная жизнь…
Узнав о том, что Ознобишин родом из Москвы, заговорили о столице, вспомнили театры, музеи. Федоровы, и отец, и мать, пожаловались, не знают, как быть: дочери Тане надо продолжать образование, и боятся отпустить одну; выяснилось, что Оля — племянница, недавно приехала из Крыма, тоже собирается в Петроград или в Москву; барышни поинтересовались, собирается ли учиться Слава…
Такой разговор мог возникнуть в Москве с любыми родственниками Славы, окажись он среди них: все вежливы, тактичны, доброжелательны.
Федоров посетовал на свое положение.
— Помещик, — сказал он с иронией. — Представитель дворянского оскудения.
Разорился еще его отец, оставалась какая-то земля, но и с той пришлось расстаться. Слава богу, сохранился дом. Он всегда был лоялен к новой власти. Теперь вся надежда на университетское образование. Он филолог.
— Буду проситься в учителя. Если возьмут.
Федоров достал из кармана часы, нажал пружинку, часы тоненько прозвонили четверть двенадцатого.
— Поздно, — сказала Екатерина Юрьевна. — Устроим вас в кабинете.
В резных шкафах стояли книги, не какие-нибудь редкие старинные книги, обычная библиотека среднего русского интеллигента начала двадцатого века. Издания Вольфа, Девриена, Маркса, литературные приложения к «Ниве», Шеллер-Михайлов, Писемский, Гарин, Гамсун, Ибсен, Куприн, сборники «Просвещения», «Шиповника», томики Блока, Гофмана…
Славе расхотелось спать.
— Можно посмотреть?
— Сколько хотите!
Постелили ему на диване, поставили на письменный стол лампу, пепельницу.
— Курите?
— О нет!
— Тем лучше.
Слава остался один. Спать не хотелось. Он чувствовал, что влюбляется… Таня нежнее, серьезнее, Оля непосредственнее, веселее, смелее. Он выбрал Ольгу. И еще подумал, что обеих принял бы в комсомол. Таких девушек не хватало в комсомоле. Они могли бы участвовать в спектаклях и даже руководить какими-нибудь кружками.
На какое-то время Слава забыл о том, что ночует в помещичьем доме и, возможно, среди классовых врагов.
Взгляд его рассеянно скользил по книжным корешкам, на краю стола лежала раскрытая книжка. Стихи. Кто-то их недавно читал.
Посмотрел на обложку: "Н.Гумилев. «Жемчуга». Слава не помнил, попадался ли ему когда-нибудь такой поэт. Нет, не попадался, такие стихи он запомнил бы…
До чего красиво! Разделся, лег. Никогда в жизни не приходилось ему спать на таких тонких льняных простынях, чуть подкрахмаленных, чуть шуршащих…
На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.
Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель,
Чья, не пылью затерянных хартий, -
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь…
И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,
Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыплется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.
Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса, -
Ни один пред грозой не трепещет.
Ни один не свернет паруса.
Разве трусам даны эти руки,
Этот острый уверенный взгляд,
Что умеют на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат,
Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Ослепительный свет маяков?
Он прочел стихи еще раз, еще и… заснул, осыпаемый золотой пылью, сносимой ветром с драгоценных брабантских кружев.
28
Ярко светило солнце, и кто-то негромко, но настойчиво стучал в дверь.
Слава вскочил, книжка упала с постели, он поспешно поднял, натянул брюки, рубашку, подбежал к двери, распахнул — за дверью стояли Оля и Таня.
— Умывайтесь скорее и приходите завтракать.
Утром все Федоровы выглядели еще приятнее, чем вечером, и завтрак казался еще вкуснее, чем ужин, и чай с топленым молоком, и мягкий черный хлеб, и кислое домашнее масло, и сваренные в мешочек яйца.
Все было удивительно вкусно, хозяева радушны, погода великолепна, а из открытого окна в комнату врывался ветер далеких морей.
И вместе с ветром заглянул Панков.
— Славка!
— Васька!
Василий Панков — секретарь Колпнянского волкомола. Он строг, строг во всем, строг к принимаемым решениям, строг к сверстникам, строг к себе. И ленив. Не отступится от принципов, но и не торопится с их осуществлением.
— Здравствуйте, — небрежно поздоровался Панков с хозяевами, тут же о них забыл и упрекнул Славу: — Чтобы сразу ко мне, у меня бы и переночевал. Ну, идем, идем!
Панков презрительно посмотрел на рюмку для яйца, над которой склонился Ознобишин.
— Да брось ты эту подставочку, дозавтракаешь у меня картошкой!
Слава виновато встал из-за стола, — прищуренные глаза Панкова контролировали каждое движение Ознобишина, — и пошел в кабинет за вещами.
Следом за ним вошли Евгений Анатольевич и Оля.
— Задержитесь, приходите ночевать, — пригласил Евгений Анатольевич. — Не обращайте внимания на своего приятеля, Заузолков лучше знает, что можно и что нельзя.
Слава торопливо запихнул в портфель полотенце, мыльницу, зубную щетку, окинул прощальным взглядом комнату, и глаза его остановились на недочитанной книжке.
Он переложил ее с края стола на середину и провел по обложке ладонью.
В этом движении Евгений Анатольевич уловил оттенок грусти.
— Что за книжка? — спросил он, обращаясь скорее к племяннице, чем к гостю.
— Стихи, — быстро проговорила Оля. — Гумилев.
— Понравилась? — спросил Евгений Анатольевич.
— Ах, очень! — вырвалось у Славы. — Я их ночью читал…
— Ну, если эти стихи вам так нравятся… — сказал Евгений Анатольевич, — можно бы…
— Это моя книжка! — перебила его Оля.
— Вот я и говорю, — продолжал Евгений Анатольевич. — Ты могла бы подарить ее нашему милому гостю…
Оля колебалась лишь одно мгновение.
— Ну что ж, я дарю вам эту книжку, возьмите!
Слава был не в силах отказаться от такого подарка.
— Большое спасибо, — сказал он, пожал руку Евгению Анатольевичу, поклонился Оле и заторопился навстречу ожидавшему его Панкову.
Обратно шли той же аллеей, по которой ночью вел его Крептюков, таинственные деревья оказались липами, солнечные блики падали сквозь листву, и все в мире пело, жужжало, звенело.
Заузолков сидел у себя в кабинете и что-то писал.
— Ага, это вы, — сказал Заузолков, не поднимая головы. — Хорошо выспался, Ознобишин? Покормили тебя? Ну, давай, давай, выкладывай, с чем ты к нам?
— У меня поручение от укомпарта, — строго произнес Слава. — Куда это годится, товарищ Заузолков? Во всех волостях народные дома, повсюду разворачивается самодеятельность, а у вас по вине волисполкома активность молодежи на очень низком уровне.
Заузолков оторвался от своих записей, поплотнее уселся в кресле, с усмешкой поглядел на секретаря укомола.
— Валяй, валяй, товарищ Ознобишин, — одобрительно отозвался Заузолков. — Только в каком-нибудь сарайчике самодеятельности не развернешь.
— А вы потесните помещиков.
— Да помещики-то у нас ледащие, нет ни Давыдовых, ни Куракиных. А впрочем, увидишь сам. — Он вышел из-за стола, позвал Панкова. — Пошли, Панков, искать вам резиденцию! — Стремительно затопал по лестнице. — Нет у нас сурьезных помещиков, — на ходу объяснял Заузолков Ознобишину. — Хотя бы Кульчицкие. Хозяйство у них было крепкое. Но живут… Сам увидишь! Есть еще графиня Брюхатова. Та действительно была богата, настоящая помещица. Но пришла в полный упадок. Да Федоровы, у которых ты ночевал. Тоже не развернуться, сам видел…
Начали с Кульчицких.
Прямо-таки подмосковная, кое-как сколоченная тесная дачка с мезонином. В мезонин Ознобишин даже не пошел. Грязь такая, какой ни в одной избе, где хозяева живут вместе с телятами и поросятами, видеть не приходилось. Два брата с женами, сестра с мужем, множество детей, сопливых и никогда, видимо, не умывающихся, какая-то еще родственница, женщины в капотах, мужчины в запачканных блузах.
Встретили Кульчицкие пришедшее начальство подобострастно.
— Товарищ председатель, — не один раз повторил один из Кульчицких, обращаясь к Заузолкову. — Позвольте нам объединиться в земледельческую коммуну…
Заузолков гавкнул на него:
— А на что вам коммуна?
— А как же? — улыбнулся бывший помещик. — Вернут скот, инвентарь, окажут помощь семенами…
Слава не чаял, как поскорее вырваться от Кульчицких на свежий воздух.
— Годится?
Ответа не требовалось.
— Ну а теперь к графине…
Усадьба Брюхатовых отстояла верстах в двух от села — вышли за околицу, с версту прошли полем, свернули в березовую рощу, и сразу за рощей, на взгорке, открылась нарядная колоннада, ведущая к большому дому с высоким фронтоном.
Стены пожелтели от времени, штукатурка облупилась, из-под штукатурки выступали бурые пятна кирпичей, но в общем-то дом как дом. Лепные гирлянды до сих пор украшали большие удлиненные окна. Правда, стекла в окнах повыбиты, но эта беда поправима.
— А чем не нардом? — воскликнул с восхищением Ознобишин. — В нем и сцену, и зал, и все на свете можно устроить!
— Можно-то можно, да только кишка у нас тонка… — Заузолков не договорил. — Пусть уж пока ее сиятельство здесь живет.
— А не велика ли квартира для сиятельства?
— Иди, иди, смотри…
Чем ближе подходили к дому, тем более странным он становился. Точно за кулисами очутился Ознобишин! Поднялся по широким ступенькам, потянул за бронзовое кольцо дверь, переступил порог, и взору его предстали остовы комнат без полов и потолков, обломки столбов и досок, мусор и пыль.
Точно вспугнутая летучая мышь, метнулось к ним навстречу какое-то живое существо, при ближайшем рассмотрении оказавшееся крохотной старушкой в сером, под цвет стенам, длинном пальто и в соломенной шляпе с широкими полями, украшенными выцветшими лиловыми лентами.
— Ах, господи… — произнесла старушка низким грудным голосом, который удивительно не соответствовал ее фигурке.
Она протянула Заузолкову руку для поцелуя и удовлетворенно кивнула, хотя он и не подумал ее целовать.
— Вы от их величеств? — пролепетала она. — Но я не могу их принять, у меня в настоящее время живут разбойники, хотя они и уехали на турнир…
— Мужики весь дом разобрали по кирпичику, — объяснял Заузолков.
— Но ведь она…
— Сам видишь! — Заузолков с досадой махнул рукой. — Мы ее в Орел возили, в сумасшедший дом. Не принимают. Говорят, свихнулась окончательно и бесповоротно, но неопасна для окружающих. Вот и содержим.
— А где же она…
— Пробовали устроить у добрых людей… Куда там! Сюда удирает. Есть при доме чуланчик, приказал дверь навесить и окно прорубить, Не в воду же ее, как котенка!
А графиня Брюхатова продолжала:
— В департаменте герольдии одни немцы, не разбираются в русских родословных, а Брюхатовы по прямой линии от Ярославичей…
Оставили в покое и графиню.
По дороге в село Заузолков свернул в знакомую уже Ознобишину липовую аллею.
— И вот еще Федоровы…
Ознобишин не пожелал к ним идти.
— Там мне смотреть нечего, я там сегодня ночевал. Поговорим лучше в исполкоме.
Заузолков хотел что-то сказать, но промолчал.
— Пойдемте, — нехотя согласился он. — Мы к разговорам привычные.
В исполкоме Ознобишина ждал Ушаков, он появился в Колпне, когда Заузолков и его спутники осматривали дома помещиков, приехал на попутной подводе. За два или три часа пребывания в исполкоме Ушаков развил бурную деятельность, собрал работников волкомола и учителей и принялся разрабатывать с ними планы внешкольной работы, на бумаге у него возникли и хор, и драматическая труппа, и политшкола, и даже семинар по внешней политике, Ушаков интересовался международными событиями и всегда был не прочь о них потолковать.
— Ну вот, — сказал он, не здороваясь, не отвлекаясь от дела, протянул Славе исписанные листки. — Мы тут разработали программу, можно начинать.
— Где? — раздраженно произнес Слава.
— То есть как где? — озадаченно спросил Ушаков. — Ты нашел помещение?
— В том-то и дело, что не нашел.
— А помещики? Мне сказали в Малоархангельске, что графиня Брюхатова до сих пор проживает в собственном доме…
— Вот ты с ней вместе и поселись, — зло сказал Слава. — Графиня есть, а дома нет, хотя она в нем и живет.
— Давайте обсудим положение… — Слава обернулся к Заузолкову. — Кульчицкие отпадают, Брюхатова отпадает…
— Как видите, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, — мягко заметил Заузолков. — Не будем торопиться, дайте время, подыщем что-нибудь…
Время, время! Заузолков не мог сказать ничего более неподходящего. В том и работа Ознобишина, чтоб подгонять время. С чем он приедет к Шабунину? Ничего не сделали, нужно время… Именно такие ответы и тормозили развитие нового общества.
Голубые глаза Ушакова потускнели.
— Говорят, есть еще какие-то Федоровы?
— Свободно можно выселить, — предложил Панков.
Слава вопросительно взглянул на Заузолкова.
— А зачем? — спросил Заузолков.
— Как есть они бывшие помещики, — пояснил Панков. — Вполне.
— Дом-то у них хороший? — поинтересовался Ушаков.
— Для одной семьи, — сердито ответил Заузолков. — У нас молодежь танцы любит, а там двум парам не разойтись.
— А если все равно выселить? — сказал Панков.
— А зачем? — еще сердитее повторил Заузолков. — Тебе-то какая польза? У нас на Федорова свои виды. Не наказывать же его за то, что отец у него был помещиком? Человек приличный, с белыми ни в какие контакты не вступал. Зачем же образованными людьми бросаться? Учителей по всему уезду не хватает, а из него, знаешь, какой учитель получится?
— А как же быть с помещением? — задумчиво спросил Ушаков.
— Соображайте, — сказал Заузолков. — Для этого вас и прислали из Малоархангельска.
Найти выход из безвыходного положения? Не хотелось Славе ни с чем возвращаться к Шабунину. Комсомолец обязан найти выход из любого положения. У Федоровых, конечно, не разгуляешься, да и казнить их не за что, они еще пригодятся.
«А не говорит ли во мне ненужная жалость? — мысленно спросил себя Слава. — Приняли меня душевно, я и размяк. Однако не я, а Заузолков их защищает…»
Слава думал, думал, прикидывал обстоятельства и так и эдак…
— Знаешь, все зависит от тебя, — обратился он к Панкову. — То есть не от одного тебя, а от комсомольской организации.
Панков не понял:
— То есть как это?
Вместо ответа Слава обратился к Заузолкову:
— Брюхатовская домина совсем никуда не годится?
— Как сказать… — Заузолков догадался, куда клонит Ознобишин. — Остов есть, но из чего стены ставить, печи складывать? Ни леса, ни кирпича…
— Амбары какие-нибудь, сараи найдутся?
Заузолков почесал карандашиком в волосах.
— Вижу, куда ты клонишь, товарищ Ознобишин. Ну, найдем один-два амбара, а кому строить?
— Нам, комсомольцам! — воскликнул Слава. — Панков будет строить, ему народный дом нужнее всего.
Ушел разговор от Федоровых…
Снова пошли в усадьбу Брюхатовых. Фундамент не пострадал. Стены кое-где лежат, а где и стоят. Балки провисли…
— Ох, и задал ты нам задачку, товарищ Ознобишин, — пожаловался Заузолков. — Как, Панков, осилишь?
Панков озадачен, но ведь самолюбие тоже не скинешь со счетов?
Вернулись обратно в исполком, собрал Заузолков президиум, позвали комсомольцев, прикидывали, судили, рядили, вчера еще никому в голову не приходило восстанавливать разрушенный дом, но стоило подбросить людям идею, как они загорелись, принялись спорить, считать, мечтать… Невозможное становилось возможным.
Трое суток провели Ознобишин и Ушаков в Колпне, а на четвертые выяснилось, что нужно возвращаться в Малоархангельск. Требуется решение уездного исполкома, одобрение отдела народного образования, согласие финотдела…
Со сметой, с ходатайством волисполкома собрались Ушаков и Ознобишин домой.
— Отправлю вас к вечеру, скорее доберетесь по холодку, — решил Заузолков. — Пошлю с вами Панкова, пусть тоже похлопочет.
— Я же на лошади, — напомнил Слава.
— Лошадь отправим обратно с оказией, — сказал Заузолков. — Дам свою пролетку, на ней Панков и вернется.
Пролетку, запряженную парой лошадок, подали задолго до захода солнца, а отъезд затянулся, что-то не было еще решено, что-то не договорено, отъехали уже в сумерках, кучер, молодой, веселый, уверенный, утешил седоков:
— Домчу еще до полуночи, спать будете в своих постелях!
Проехали верст шесть-семь. Стемнело. Кучер шутил не переставая.
Панков его хорошо знал, двадцати пяти ему нет, а успел и в дезертирах побывать, и на фронте, женат, двое ребятишек, любит возить начальство, жалованья ему не платят, но он надеется на поблажки по налогу…
— Что тебя из дому гонит, Николай? — спросил Панков больше для гостей, чем для себя.
— Ндрав такой! — весело, хоть и без особой ясности, объяснил Николай. — Знакомства люблю заводить.
Ехали полем, с одной стороны тянулись овсы, с другой — подсолнухи, в стороне синел лес.
— Семечек хотите? — спросил Николай, придерживая лошадей. — Эвон какие подсолнухи!
Можно бы, конечно, пощелкать семечки, две-три головки никому не убыток, но положение обязывало отказаться.
— Нет уж, не надо…
Проехали еще с полверсты.
Николай остановил лошадей.
— А я все же наломаю подсолнухов, — сказал он, соскакивая с козел.
— Да не надо! — крикнул Ушаков.
Но Николай уже скрылся, слышно было, как трещат стебли.
— Неудобно, — пробурчал Слава. — Увидит кто…
Панков согласен с Ознобишиным, не в убытке дело.
— Пойду позову…
Выпрыгнул из пролетки, побежал следом за Николаем.
Хоть и вызвездило, все равно ничего не видно.
— Только время теряем, — заметил Слава с досадой.
И вдруг — выстрел!
Откуда бы это?
Еще!
Стреляют…
Панков побежал обратно, перескочил канаву…
Ушаков перегнулся через козлы, схватил вожжи и погнал лошадей.
— Н-но!
Сам потом не мог объяснить, испугался ли он или его подтолкнула предусмотрительность.
Лошади понесли.
— А Панков? — крикнул Слава Ушакову.
Панков на ходу вскочил в пролетку. А со стороны подсолнечников — выстрелы. Один, другой, третий…
— Где Николай? — Слава схватил Ушакова за плечо. — Стой!
— Гони! — заорал Панков. — Гони!
— Да ты что, очумел? — закричал Слава. — Николай-то остался…
— Ничего, не пропадет, — пробормотал Панков, переводя дыхание, — на своем поле не заблудится.
— На своем?
— Ну, на нашем, на колпнянском.
— А если убьют?
— Не убьют, — зло сказал Панков. — За две хворостины не убьют. Дадут по затылку в крайнем случае. Сам виноват, не мы его, а он звал за подсолнухами…
Отнял вожжи у Ушакова и погнал лошадей.
Слава не соглашался с Панковым, но тот так свирепо гнал лошадей и так свирепо молчал, что с ним было лучше не связываться.
Выстрелы стихли, лошади пошли ровнее, и летняя безмятежная ночь вступила в свои права.
— Нет, я не согласен, — сказал Слава. — Может быть, повернуть?
— На-кась, выкуси, — буркнул в темноте Панков, и было непонятно, что именно он предлагал выкусить. — Лучше было бы, если б вас перестреляли?
Изумление прозвучало в голосе Ушакова:
— А ты думаешь…
— Ничего я не думаю, — уже спокойнее отозвался Панков. — Черт-те кто там стрелял, может, и вправду стерег подсолнухи, а может, и нарочно ждал, чтобы полезли мы за подсолнухами.
Слава вскочил, книжка упала с постели, он поспешно поднял, натянул брюки, рубашку, подбежал к двери, распахнул — за дверью стояли Оля и Таня.
— Умывайтесь скорее и приходите завтракать.
Утром все Федоровы выглядели еще приятнее, чем вечером, и завтрак казался еще вкуснее, чем ужин, и чай с топленым молоком, и мягкий черный хлеб, и кислое домашнее масло, и сваренные в мешочек яйца.
Все было удивительно вкусно, хозяева радушны, погода великолепна, а из открытого окна в комнату врывался ветер далеких морей.
И вместе с ветром заглянул Панков.
— Славка!
— Васька!
Василий Панков — секретарь Колпнянского волкомола. Он строг, строг во всем, строг к принимаемым решениям, строг к сверстникам, строг к себе. И ленив. Не отступится от принципов, но и не торопится с их осуществлением.
— Здравствуйте, — небрежно поздоровался Панков с хозяевами, тут же о них забыл и упрекнул Славу: — Чтобы сразу ко мне, у меня бы и переночевал. Ну, идем, идем!
Панков презрительно посмотрел на рюмку для яйца, над которой склонился Ознобишин.
— Да брось ты эту подставочку, дозавтракаешь у меня картошкой!
Слава виновато встал из-за стола, — прищуренные глаза Панкова контролировали каждое движение Ознобишина, — и пошел в кабинет за вещами.
Следом за ним вошли Евгений Анатольевич и Оля.
— Задержитесь, приходите ночевать, — пригласил Евгений Анатольевич. — Не обращайте внимания на своего приятеля, Заузолков лучше знает, что можно и что нельзя.
Слава торопливо запихнул в портфель полотенце, мыльницу, зубную щетку, окинул прощальным взглядом комнату, и глаза его остановились на недочитанной книжке.
Он переложил ее с края стола на середину и провел по обложке ладонью.
В этом движении Евгений Анатольевич уловил оттенок грусти.
— Что за книжка? — спросил он, обращаясь скорее к племяннице, чем к гостю.
— Стихи, — быстро проговорила Оля. — Гумилев.
— Понравилась? — спросил Евгений Анатольевич.
— Ах, очень! — вырвалось у Славы. — Я их ночью читал…
— Ну, если эти стихи вам так нравятся… — сказал Евгений Анатольевич, — можно бы…
— Это моя книжка! — перебила его Оля.
— Вот я и говорю, — продолжал Евгений Анатольевич. — Ты могла бы подарить ее нашему милому гостю…
Оля колебалась лишь одно мгновение.
— Ну что ж, я дарю вам эту книжку, возьмите!
Слава был не в силах отказаться от такого подарка.
— Большое спасибо, — сказал он, пожал руку Евгению Анатольевичу, поклонился Оле и заторопился навстречу ожидавшему его Панкову.
Обратно шли той же аллеей, по которой ночью вел его Крептюков, таинственные деревья оказались липами, солнечные блики падали сквозь листву, и все в мире пело, жужжало, звенело.
Заузолков сидел у себя в кабинете и что-то писал.
— Ага, это вы, — сказал Заузолков, не поднимая головы. — Хорошо выспался, Ознобишин? Покормили тебя? Ну, давай, давай, выкладывай, с чем ты к нам?
— У меня поручение от укомпарта, — строго произнес Слава. — Куда это годится, товарищ Заузолков? Во всех волостях народные дома, повсюду разворачивается самодеятельность, а у вас по вине волисполкома активность молодежи на очень низком уровне.
Заузолков оторвался от своих записей, поплотнее уселся в кресле, с усмешкой поглядел на секретаря укомола.
— Валяй, валяй, товарищ Ознобишин, — одобрительно отозвался Заузолков. — Только в каком-нибудь сарайчике самодеятельности не развернешь.
— А вы потесните помещиков.
— Да помещики-то у нас ледащие, нет ни Давыдовых, ни Куракиных. А впрочем, увидишь сам. — Он вышел из-за стола, позвал Панкова. — Пошли, Панков, искать вам резиденцию! — Стремительно затопал по лестнице. — Нет у нас сурьезных помещиков, — на ходу объяснял Заузолков Ознобишину. — Хотя бы Кульчицкие. Хозяйство у них было крепкое. Но живут… Сам увидишь! Есть еще графиня Брюхатова. Та действительно была богата, настоящая помещица. Но пришла в полный упадок. Да Федоровы, у которых ты ночевал. Тоже не развернуться, сам видел…
Начали с Кульчицких.
Прямо-таки подмосковная, кое-как сколоченная тесная дачка с мезонином. В мезонин Ознобишин даже не пошел. Грязь такая, какой ни в одной избе, где хозяева живут вместе с телятами и поросятами, видеть не приходилось. Два брата с женами, сестра с мужем, множество детей, сопливых и никогда, видимо, не умывающихся, какая-то еще родственница, женщины в капотах, мужчины в запачканных блузах.
Встретили Кульчицкие пришедшее начальство подобострастно.
— Товарищ председатель, — не один раз повторил один из Кульчицких, обращаясь к Заузолкову. — Позвольте нам объединиться в земледельческую коммуну…
Заузолков гавкнул на него:
— А на что вам коммуна?
— А как же? — улыбнулся бывший помещик. — Вернут скот, инвентарь, окажут помощь семенами…
Слава не чаял, как поскорее вырваться от Кульчицких на свежий воздух.
— Годится?
Ответа не требовалось.
— Ну а теперь к графине…
Усадьба Брюхатовых отстояла верстах в двух от села — вышли за околицу, с версту прошли полем, свернули в березовую рощу, и сразу за рощей, на взгорке, открылась нарядная колоннада, ведущая к большому дому с высоким фронтоном.
Стены пожелтели от времени, штукатурка облупилась, из-под штукатурки выступали бурые пятна кирпичей, но в общем-то дом как дом. Лепные гирлянды до сих пор украшали большие удлиненные окна. Правда, стекла в окнах повыбиты, но эта беда поправима.
— А чем не нардом? — воскликнул с восхищением Ознобишин. — В нем и сцену, и зал, и все на свете можно устроить!
— Можно-то можно, да только кишка у нас тонка… — Заузолков не договорил. — Пусть уж пока ее сиятельство здесь живет.
— А не велика ли квартира для сиятельства?
— Иди, иди, смотри…
Чем ближе подходили к дому, тем более странным он становился. Точно за кулисами очутился Ознобишин! Поднялся по широким ступенькам, потянул за бронзовое кольцо дверь, переступил порог, и взору его предстали остовы комнат без полов и потолков, обломки столбов и досок, мусор и пыль.
Точно вспугнутая летучая мышь, метнулось к ним навстречу какое-то живое существо, при ближайшем рассмотрении оказавшееся крохотной старушкой в сером, под цвет стенам, длинном пальто и в соломенной шляпе с широкими полями, украшенными выцветшими лиловыми лентами.
— Ах, господи… — произнесла старушка низким грудным голосом, который удивительно не соответствовал ее фигурке.
Она протянула Заузолкову руку для поцелуя и удовлетворенно кивнула, хотя он и не подумал ее целовать.
— Вы от их величеств? — пролепетала она. — Но я не могу их принять, у меня в настоящее время живут разбойники, хотя они и уехали на турнир…
— Мужики весь дом разобрали по кирпичику, — объяснял Заузолков.
— Но ведь она…
— Сам видишь! — Заузолков с досадой махнул рукой. — Мы ее в Орел возили, в сумасшедший дом. Не принимают. Говорят, свихнулась окончательно и бесповоротно, но неопасна для окружающих. Вот и содержим.
— А где же она…
— Пробовали устроить у добрых людей… Куда там! Сюда удирает. Есть при доме чуланчик, приказал дверь навесить и окно прорубить, Не в воду же ее, как котенка!
А графиня Брюхатова продолжала:
— В департаменте герольдии одни немцы, не разбираются в русских родословных, а Брюхатовы по прямой линии от Ярославичей…
Оставили в покое и графиню.
По дороге в село Заузолков свернул в знакомую уже Ознобишину липовую аллею.
— И вот еще Федоровы…
Ознобишин не пожелал к ним идти.
— Там мне смотреть нечего, я там сегодня ночевал. Поговорим лучше в исполкоме.
Заузолков хотел что-то сказать, но промолчал.
— Пойдемте, — нехотя согласился он. — Мы к разговорам привычные.
В исполкоме Ознобишина ждал Ушаков, он появился в Колпне, когда Заузолков и его спутники осматривали дома помещиков, приехал на попутной подводе. За два или три часа пребывания в исполкоме Ушаков развил бурную деятельность, собрал работников волкомола и учителей и принялся разрабатывать с ними планы внешкольной работы, на бумаге у него возникли и хор, и драматическая труппа, и политшкола, и даже семинар по внешней политике, Ушаков интересовался международными событиями и всегда был не прочь о них потолковать.
— Ну вот, — сказал он, не здороваясь, не отвлекаясь от дела, протянул Славе исписанные листки. — Мы тут разработали программу, можно начинать.
— Где? — раздраженно произнес Слава.
— То есть как где? — озадаченно спросил Ушаков. — Ты нашел помещение?
— В том-то и дело, что не нашел.
— А помещики? Мне сказали в Малоархангельске, что графиня Брюхатова до сих пор проживает в собственном доме…
— Вот ты с ней вместе и поселись, — зло сказал Слава. — Графиня есть, а дома нет, хотя она в нем и живет.
— Давайте обсудим положение… — Слава обернулся к Заузолкову. — Кульчицкие отпадают, Брюхатова отпадает…
— Как видите, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, — мягко заметил Заузолков. — Не будем торопиться, дайте время, подыщем что-нибудь…
Время, время! Заузолков не мог сказать ничего более неподходящего. В том и работа Ознобишина, чтоб подгонять время. С чем он приедет к Шабунину? Ничего не сделали, нужно время… Именно такие ответы и тормозили развитие нового общества.
Голубые глаза Ушакова потускнели.
— Говорят, есть еще какие-то Федоровы?
— Свободно можно выселить, — предложил Панков.
Слава вопросительно взглянул на Заузолкова.
— А зачем? — спросил Заузолков.
— Как есть они бывшие помещики, — пояснил Панков. — Вполне.
— Дом-то у них хороший? — поинтересовался Ушаков.
— Для одной семьи, — сердито ответил Заузолков. — У нас молодежь танцы любит, а там двум парам не разойтись.
— А если все равно выселить? — сказал Панков.
— А зачем? — еще сердитее повторил Заузолков. — Тебе-то какая польза? У нас на Федорова свои виды. Не наказывать же его за то, что отец у него был помещиком? Человек приличный, с белыми ни в какие контакты не вступал. Зачем же образованными людьми бросаться? Учителей по всему уезду не хватает, а из него, знаешь, какой учитель получится?
— А как же быть с помещением? — задумчиво спросил Ушаков.
— Соображайте, — сказал Заузолков. — Для этого вас и прислали из Малоархангельска.
Найти выход из безвыходного положения? Не хотелось Славе ни с чем возвращаться к Шабунину. Комсомолец обязан найти выход из любого положения. У Федоровых, конечно, не разгуляешься, да и казнить их не за что, они еще пригодятся.
«А не говорит ли во мне ненужная жалость? — мысленно спросил себя Слава. — Приняли меня душевно, я и размяк. Однако не я, а Заузолков их защищает…»
Слава думал, думал, прикидывал обстоятельства и так и эдак…
— Знаешь, все зависит от тебя, — обратился он к Панкову. — То есть не от одного тебя, а от комсомольской организации.
Панков не понял:
— То есть как это?
Вместо ответа Слава обратился к Заузолкову:
— Брюхатовская домина совсем никуда не годится?
— Как сказать… — Заузолков догадался, куда клонит Ознобишин. — Остов есть, но из чего стены ставить, печи складывать? Ни леса, ни кирпича…
— Амбары какие-нибудь, сараи найдутся?
Заузолков почесал карандашиком в волосах.
— Вижу, куда ты клонишь, товарищ Ознобишин. Ну, найдем один-два амбара, а кому строить?
— Нам, комсомольцам! — воскликнул Слава. — Панков будет строить, ему народный дом нужнее всего.
Ушел разговор от Федоровых…
Снова пошли в усадьбу Брюхатовых. Фундамент не пострадал. Стены кое-где лежат, а где и стоят. Балки провисли…
— Ох, и задал ты нам задачку, товарищ Ознобишин, — пожаловался Заузолков. — Как, Панков, осилишь?
Панков озадачен, но ведь самолюбие тоже не скинешь со счетов?
Вернулись обратно в исполком, собрал Заузолков президиум, позвали комсомольцев, прикидывали, судили, рядили, вчера еще никому в голову не приходило восстанавливать разрушенный дом, но стоило подбросить людям идею, как они загорелись, принялись спорить, считать, мечтать… Невозможное становилось возможным.
Трое суток провели Ознобишин и Ушаков в Колпне, а на четвертые выяснилось, что нужно возвращаться в Малоархангельск. Требуется решение уездного исполкома, одобрение отдела народного образования, согласие финотдела…
Со сметой, с ходатайством волисполкома собрались Ушаков и Ознобишин домой.
— Отправлю вас к вечеру, скорее доберетесь по холодку, — решил Заузолков. — Пошлю с вами Панкова, пусть тоже похлопочет.
— Я же на лошади, — напомнил Слава.
— Лошадь отправим обратно с оказией, — сказал Заузолков. — Дам свою пролетку, на ней Панков и вернется.
Пролетку, запряженную парой лошадок, подали задолго до захода солнца, а отъезд затянулся, что-то не было еще решено, что-то не договорено, отъехали уже в сумерках, кучер, молодой, веселый, уверенный, утешил седоков:
— Домчу еще до полуночи, спать будете в своих постелях!
Проехали верст шесть-семь. Стемнело. Кучер шутил не переставая.
Панков его хорошо знал, двадцати пяти ему нет, а успел и в дезертирах побывать, и на фронте, женат, двое ребятишек, любит возить начальство, жалованья ему не платят, но он надеется на поблажки по налогу…
— Что тебя из дому гонит, Николай? — спросил Панков больше для гостей, чем для себя.
— Ндрав такой! — весело, хоть и без особой ясности, объяснил Николай. — Знакомства люблю заводить.
Ехали полем, с одной стороны тянулись овсы, с другой — подсолнухи, в стороне синел лес.
— Семечек хотите? — спросил Николай, придерживая лошадей. — Эвон какие подсолнухи!
Можно бы, конечно, пощелкать семечки, две-три головки никому не убыток, но положение обязывало отказаться.
— Нет уж, не надо…
Проехали еще с полверсты.
Николай остановил лошадей.
— А я все же наломаю подсолнухов, — сказал он, соскакивая с козел.
— Да не надо! — крикнул Ушаков.
Но Николай уже скрылся, слышно было, как трещат стебли.
— Неудобно, — пробурчал Слава. — Увидит кто…
Панков согласен с Ознобишиным, не в убытке дело.
— Пойду позову…
Выпрыгнул из пролетки, побежал следом за Николаем.
Хоть и вызвездило, все равно ничего не видно.
— Только время теряем, — заметил Слава с досадой.
И вдруг — выстрел!
Откуда бы это?
Еще!
Стреляют…
Панков побежал обратно, перескочил канаву…
Ушаков перегнулся через козлы, схватил вожжи и погнал лошадей.
— Н-но!
Сам потом не мог объяснить, испугался ли он или его подтолкнула предусмотрительность.
Лошади понесли.
— А Панков? — крикнул Слава Ушакову.
Панков на ходу вскочил в пролетку. А со стороны подсолнечников — выстрелы. Один, другой, третий…
— Где Николай? — Слава схватил Ушакова за плечо. — Стой!
— Гони! — заорал Панков. — Гони!
— Да ты что, очумел? — закричал Слава. — Николай-то остался…
— Ничего, не пропадет, — пробормотал Панков, переводя дыхание, — на своем поле не заблудится.
— На своем?
— Ну, на нашем, на колпнянском.
— А если убьют?
— Не убьют, — зло сказал Панков. — За две хворостины не убьют. Дадут по затылку в крайнем случае. Сам виноват, не мы его, а он звал за подсолнухами…
Отнял вожжи у Ушакова и погнал лошадей.
Слава не соглашался с Панковым, но тот так свирепо гнал лошадей и так свирепо молчал, что с ним было лучше не связываться.
Выстрелы стихли, лошади пошли ровнее, и летняя безмятежная ночь вступила в свои права.
— Нет, я не согласен, — сказал Слава. — Может быть, повернуть?
— На-кась, выкуси, — буркнул в темноте Панков, и было непонятно, что именно он предлагал выкусить. — Лучше было бы, если б вас перестреляли?
Изумление прозвучало в голосе Ушакова:
— А ты думаешь…
— Ничего я не думаю, — уже спокойнее отозвался Панков. — Черт-те кто там стрелял, может, и вправду стерег подсолнухи, а может, и нарочно ждал, чтобы полезли мы за подсолнухами.
29
Вспоминая о Колпне, Слава упрекал себя за то, что взял в подарок книжку, узнай о подарке Панков, он вполне бы мог вообразить, что именно книжка и побудила Славу сохранить Федоровым дом.
Слава показал книжку в укомоле. Железнов обнаружил полное равнодушие, а вот Ушакову стихи понравились. «Такие же трогательные, как некоторые романсы», — сказал он.
Отчасти вроде наставления Фране Слава выразительно прочел:
И вдруг книжка пропала!
Слава вернулся вечером домой и перед сном хотел почитать стихи. Протянул руку за книжкой и не нашел. Поднял с подушки голову — книжки нет. Куда она запропастилась? Вскочил с кровати… Нету! Перерыл все на столе. Нет!
Лежал и злился, дождался утра, отправился к Фране.
— Ты у меня взяла «Жемчуга»?
— А я и не знала, что у тебя есть жемчуга!
— Книжку, книжку, не остри, помнишь, я тебе читал?
— Не нужны мне от тебя ни жемчуга, ни бриллианты!
Обидно, что книжка исчезла, но прошло несколько дней, и Слава примирился с пропажей.
И тут в укомол поднялся Селиверстов и передал Ознобишину, что его разыскивает Семин.
Слава позвонил:
— Ты чего, Василий Тихонович?
— Зайди к нам…
Вызов не удивил Славу, время было еще тревожное, то тут, то там происходили события, требовавшие вмешательства следственных и карательных органов, возникали обстоятельства, при которых Семину приходилось иногда обращаться к Ознобишину.
Уездная Чрезвычайная комиссия помещалась в маленьком кирпичном особнячке, и особнячок этот мрачных ассоциаций у жителей города не вызывал, заподозренных в серьезных преступлениях отправляли в Орел, а местная ЧК преимущественно занималась сбором всякой информации, скромные масштабы ее деятельности огорчали Семина, и при первой возможности он старался проявить себя во всем блеске.
У входа в особнячок сидел солдат и щелкал от скуки семечки. Ознобишина он знал и пропустил, даже не выписав ему пропуск.
— Ну вот я, — сказал Слава Семину. — Пришел.
— Я вызывал тебя, — поправил его Семин.
— То есть просил зайти, — поправил его Слава.
— Я вызывал тебя, — повторил Семин.
Он вступал в игру, потому что Семину нравилось играть роль следователя, даже если это и не требовалось обстоятельствами.
— Что у тебя ко мне? — спросил Слава. — Опять где-нибудь кулаки избили батрака?
Семин выжидательно молчал.
— Ты не очень-то важничай, — пригрозил Слава. — А то поднимусь и уйду.
Тогда Семин выдвинул ящик своего стола и выложил на стол знакомую книжку.
Как она к нему попала?!
— Кто это? — ледяным тоном спросил Семин, похлопывая книжкой по столу.
— Не кто, а что, — поправил Слава. — Книжка. И во-вторых, как она к тебе попала?
— А я спрашиваю: кто это? — повторил Семин.
— Да брось ты дурака валять! Ты все-таки скажи, как она к тебе попала?
Но Семин твердит свое:
— Я спрашиваю, тебе известно, кто это?
— Поэт, — говорит Слава, — Гумилев. Что дальше?
— Не поэт, а контрреволюционер, — холодно произносит Семин. — Вот это кто такой!
— Откуда тебе это известно? — недоверчиво спрашивает Слава.
— Махровый контрреволюционер, — повторяет Семин. — Расстрелян в прошлом году Питерской ЧК за участие в офицерском заговоре.
Нет, так фантазировать нельзя!
— Откуда ты это знаешь?
— Навел справки.
Слава чувствует себя неуютно.
— А какое отношение это имеет к стихам?
— Не понимаешь? Если контрреволюционер пишет стихи, значит, и стихи он пишет контрреволюционные.
«Осыпается золото с кружев… — размышляет Слава. — С розоватых брабантских манжет…» В чем здесь контрреволюция?"
Слава показал книжку в укомоле. Железнов обнаружил полное равнодушие, а вот Ушакову стихи понравились. «Такие же трогательные, как некоторые романсы», — сказал он.
Отчасти вроде наставления Фране Слава выразительно прочел:
— Как, как? — воскликнула Франя. — Дай мне это переписать!
Лучшая девушка дать не может
Больше того, что есть у нее.
И вдруг книжка пропала!
Слава вернулся вечером домой и перед сном хотел почитать стихи. Протянул руку за книжкой и не нашел. Поднял с подушки голову — книжки нет. Куда она запропастилась? Вскочил с кровати… Нету! Перерыл все на столе. Нет!
Лежал и злился, дождался утра, отправился к Фране.
— Ты у меня взяла «Жемчуга»?
— А я и не знала, что у тебя есть жемчуга!
— Книжку, книжку, не остри, помнишь, я тебе читал?
— Не нужны мне от тебя ни жемчуга, ни бриллианты!
Обидно, что книжка исчезла, но прошло несколько дней, и Слава примирился с пропажей.
И тут в укомол поднялся Селиверстов и передал Ознобишину, что его разыскивает Семин.
Слава позвонил:
— Ты чего, Василий Тихонович?
— Зайди к нам…
Вызов не удивил Славу, время было еще тревожное, то тут, то там происходили события, требовавшие вмешательства следственных и карательных органов, возникали обстоятельства, при которых Семину приходилось иногда обращаться к Ознобишину.
Уездная Чрезвычайная комиссия помещалась в маленьком кирпичном особнячке, и особнячок этот мрачных ассоциаций у жителей города не вызывал, заподозренных в серьезных преступлениях отправляли в Орел, а местная ЧК преимущественно занималась сбором всякой информации, скромные масштабы ее деятельности огорчали Семина, и при первой возможности он старался проявить себя во всем блеске.
У входа в особнячок сидел солдат и щелкал от скуки семечки. Ознобишина он знал и пропустил, даже не выписав ему пропуск.
— Ну вот я, — сказал Слава Семину. — Пришел.
— Я вызывал тебя, — поправил его Семин.
— То есть просил зайти, — поправил его Слава.
— Я вызывал тебя, — повторил Семин.
Он вступал в игру, потому что Семину нравилось играть роль следователя, даже если это и не требовалось обстоятельствами.
— Что у тебя ко мне? — спросил Слава. — Опять где-нибудь кулаки избили батрака?
Семин выжидательно молчал.
— Ты не очень-то важничай, — пригрозил Слава. — А то поднимусь и уйду.
Тогда Семин выдвинул ящик своего стола и выложил на стол знакомую книжку.
Как она к нему попала?!
— Кто это? — ледяным тоном спросил Семин, похлопывая книжкой по столу.
— Не кто, а что, — поправил Слава. — Книжка. И во-вторых, как она к тебе попала?
— А я спрашиваю: кто это? — повторил Семин.
— Да брось ты дурака валять! Ты все-таки скажи, как она к тебе попала?
Но Семин твердит свое:
— Я спрашиваю, тебе известно, кто это?
— Поэт, — говорит Слава, — Гумилев. Что дальше?
— Не поэт, а контрреволюционер, — холодно произносит Семин. — Вот это кто такой!
— Откуда тебе это известно? — недоверчиво спрашивает Слава.
— Махровый контрреволюционер, — повторяет Семин. — Расстрелян в прошлом году Питерской ЧК за участие в офицерском заговоре.
Нет, так фантазировать нельзя!
— Откуда ты это знаешь?
— Навел справки.
Слава чувствует себя неуютно.
— А какое отношение это имеет к стихам?
— Не понимаешь? Если контрреволюционер пишет стихи, значит, и стихи он пишет контрреволюционные.
«Осыпается золото с кружев… — размышляет Слава. — С розоватых брабантских манжет…» В чем здесь контрреволюция?"