Овалов Лев. Двадцатые годы

   — Ничего не понимаю, что же ты будешь делать? Может быть, вообще пора подумать о возвращении в Москву?
   — Ну, до Москвы еще далеко, — сказал Слава. — Я поговорю с Павлом Федоровичем…
   Хотя сам не знал, о чем говорить!
   Вопреки ожиданию разговор получился легкий и даже, можно сказать, дружелюбный.
   В первые дни по возвращении Славы они обменивались лишь ничего не значащими репликами о том о сем, о здоровье, о погоде, о мировой революции…
   — Ну, как вы там, не отменили еще свою мировую революцию?
   Наконец Слава улучил момент, Марья Софроновна ушла на село, и он поймал Павла Федоровича в кухне.
   — Хочу с вами поговорить.
   — Как Меттерних с Талейраном?
   — Я не собираюсь заниматься дипломатией.
   — В таком разе выкладай все, что есть на душе.
   — Жалуется мама, при Федоре Федоровиче проще было, а теперь складывается впечатление, что мы вас тяготим, и, право, я не знаю…
   — Чего не знаешь? — перебил Павел Федорович. — Очень все хорошо знаешь, потому и говоришь со мной. Понимаешь, что не ко двору пришлась твоя мать, тут уж ничего не поделаешь. Женщина нежная, французские стихи читает, а у нас бабам нахлобыстаться щей и завалиться с мужиком на печь. Что тебе сказать? В тягость вы или не в тягость? В деревне каждый лишний рот в тягость, и когда брат мой вез вас сюда, он понимал, что в тягость, и мы с мамашей принимали вас в тягость, шли на это, потому что жизни без тягости не бывает. Но и тягость имеет свою пользу. Федор погиб, а нам из-за него льготы, и прежде всего льготы вам, уедете вы — и льготам конец. Затем брат твой, тоже полезный мальчик, помогает в хозяйстве, никак уж не зря ест свой хлеб. И, наконец, ты сам. Пользы от тебя хозяйству ни на грош, но при случае и ты можешь сослужить службу. Пока ты в доме, наш дом будут обходить. Так что вы мне не мешаете, и тот хлеб, что я могу вам уделить, можете есть спокойно. Хотя бы уже потому, что братнюю волю я уважаю, и в нашем астаховском хозяйстве есть и ваша законная доля.
   — Вы правильно рассуждаете, — согласился Слава. — Дать Марье Софроновне волю, она не то, что жрать, она жить нам здесь не позволит, ее не перебороть даже вам.
   Павел Федорович засмеялся совсем тихонечко.
   — Чего ты хочешь? Дура баба! Ее ни в чем не уговоришь, как и твою Советскую власть. Коли зачислит кого во враги, будет на того жать до смертного часа.
   — Что же делать?
   — Смириться и не обращать внимания!
   — Все ясно, только как убедить маму?
   — Пойдем на улицу, — пригласил Павел Федорович. — День — дай бог!
   Сели на ступеньку крыльца. В пыли копались куры, дрались молодые петушки. Из-под горы доносился размеренный стук вальков, бабы полоскали на речке белье.
   — Как думаешь, будет война или нет? — спросил Павел Федорович.
   — Нет, не будет, — твердо сказал Слава. — Не допустит войны Советская власть.
   — А как же ультиматум?
   Павел Федорович имел в виду ультиматум Керзона, о котором писали в газетах, лорд Керзон направил Советскому правительству ноту с непомерными требованиями, угрожая разрывом отношений.
   — Подотрутся, — безапелляционно выразился Слава.
   — Думаешь, так уж сильна твоя власть?
   — Сильна-то она сильна, но и не в ней одной дело, — разъяснил Слава. — Рабочий класс не позволит. В той же Англии, да и в Германии, и во всей Европе. Читали протест Горького?
   — А чего этот Керзон бесится?
   — Чует свой конец, вот и бесится. Воровского убили. Запугивают нас!
   — А чего англичанам надо?
   — Двух ксендзов приговорили к расстрелу. Не сметь! Корабль ихний задержали, незаконно в наших водах рыбу ловил. Отпустить! Посол наш в Афганистане им не нравится. Отозвать!
   — А не велик ли аппетит?
   — Им и сказали, что велик.
   Два петушка взлетели на дороге и ну клеваться. Павел Федорович махнул на них рукой:
   — Кыш, кыш!
   «Впрочем, он все это знает не хуже меня, — подумал Слава. — Может, он меня экзаменует?»
   — А священников разве полагается стрелять? — поддержал Керзона Павел Федорович.
   — Смотря за что, — неумолимо сказал Слава. — За то, что богу молятся, нельзя, и если других призывают молиться, тоже нельзя, но ведь их не за это приговорили, а за шпионаж, а шпионство в священнические обязанности не входит.
   — Эк, какой ты непримиримый, — одобрительно сказал Павел Федорович. — За это тебя в Малоархангельске и держат.
   — А меня в Малоархангельске уже не держат.
   — Как так? — удивился Павел Федорович.
   — Отпустили, поеду учиться, — объяснил Слава.
   — А не проштрафился ты в чем? — насторожился Павел Федорович. — У вас ведь чуть оступился…
   — Нет, я сам захотел.
   — А на кого ж учиться?
   — На прокурора.
   — Ох, до чего ж ты, парень, умен! — восхищенно воскликнул Павел Федорович. — Понимаешь, у кого в руках сила! — И деловито осведомился: — А куда?
   — В Москву.
   — А когда?
   — Поближе к осени, к экзаменам надо подготовиться.
   — Так вот что, Вячеслав Николаевич, слушай, — серьезно сказал Павел Федорович. — Наперед говорю, не тревожься, если кто на тебя или на мать не так взглянет. Ешь, спи и готовься. Все возвращается на круги своя. Деды твои были интеллигентами, и тебе самому быть интеллигентом от роду и до века.
   Многое простится Павлу Федоровичу за эти слова, Слава получал передышку, без которой ему подъема в гору не осилить.
   А подъем предстоит крутой, Слава это отлично понимал. В Москве никто с ним не будет тетешкаться. В той буре, какой была русская революция, его нашлось кому опекать, — нежная заботливость Быстрова и строгая требовательность Шабунина помогли ему устоять на ногах, а теперь надейся на самого себя.
   Вот когда Слава ощутил отсутствие Ивана Фомича, вот кто ему был сейчас нужен.
   Слава пошел в школу.
   Тот же ободранный сад, та же знакомая дверь.
   В квартире Ивана Фомича жил Евгений Денисович. Все то, да не то. Лестница так же чисто вымыта, стены так же выбелены, и то же солнце льет в окна свой свет. И что-то неуловимо изменилось.
   Евгений Денисович вышел на стук, пригласил Славу к себе, чего, кстати, Иван Фомич никогда не делал, был разговорчив, любезен. Слава попросил одолжить учебники для старших классов. «Предстоят экзамены, надо повторить…»
   Теперь на его долю выпала зубрежка. Он брал учебник и уходил подальше от чужих глаз. Миновав Поповку, где у Тарховых неизменно бренчали на фортепьяно, выходил на дорогу, добирался до кладбища, перешагивал канаву, опускался на чей-нибудь безымянный холмик и погружался в чтение.
   В исполком он старался не ходить, не то, что боялся воспоминаний, хотя все в исполкоме напоминало Быстрова, — избегал вопросов о своем будущем.
   Пришлось, конечно, повидаться с Данилочкиным — визит вежливости, никуда не денешься, — но говорить ни о чем не хотелось и особенно о себе.
   — Вернулся? — приветствовал его Данилочкин и, как всегда, бесцеремонно спросил: — Что, не выбрали тебя, парень, на этот раз?
   — Почему? — обиделся Слава. — Выбрали, только я сам попросил отпустить меня на учебу.
   — Ну, это другое дело, — одобрительно отозвался Данилочкин. — Тогда не будем тебя тревожить, а то уж я собрался подыскать для тебя какую ни на есть работенку.
   В то лето партийные собрания в Успенском собирались нечасто, Слава старался их не пропускать, а на одном даже сделал доклад о фашистском перевороте в Болгарии. В волкомол не заглядывал, там он невольно чувствовал себя разжалованным офицером, а когда услышал, что приехал кто-то из укомола, нарочно скрылся на весь день в Дуровку.
   Но была еще Маруся Денисова.
   Под вечер он шел к Денисовым, стараясь прийти, когда все дела по хозяйству уже справлены. Маруся его ждала, но одновременно ждали и сестренки Маруси, они замечали его издали и стремглав неслись в избу, возвещая о появлении жениха детскими писклявыми голосками.
   Но не только денисовские девчонки признавали Славу женихом — Слава ходил к Марусе, не прячась, Маруся открыто гуляла с ним по вечерам, и в селе считали, что так вести себя могут только люди, намеревающиеся вступить в брак.
   Маруся выходила, и они шли к реке, или в школьный сад, или даже просто уходили в поле.
   Если бы кто слышал со стороны, то подивился бы их разговорам, Слава рассказывал о книгах, какие ему запомнились, читал наизусть стихи, Маруся умела слушать, хотя ей и не всегда нравилось то, что читал Слава, и сама, в свою очередь, рассказывала о всяких деревенских происшествиях.
   Позже, когда встречи вошли в привычку, они робко заговорили о том, как Слава уедет в Москву, как позже приедет к нему Маруся, и уж совсем робко и неуверенно мечтали о том, как сложится их совместная жизнь.
   А когда на землю падала ночь и в темноте тонули деревья, сараи и даже ветряки за огородами, они, прячась от самих себя, находили среди этой темноты еще более темное место и целовались, пока золотисто-розовое сияние не разгоняло их по домам.

46

   Слава подошел к матери. Опять шьет! Все время она что-нибудь шила.
   Не шила — перешивала. Все трое, и Слава, и Петя, и сама Вера Васильевна, совсем обносились. Слава выступал на митингах, ездил по заседаниям, произносил речи, и все ему невдомек, что выступать-то было бы не в чем, если бы не забота матери, то штаны перешивает ему из своей юбки, то куртку шьет из старого одеяла.
   Он приезжал домой, задумчиво останавливался среди комнаты, небрежно произносил:
   — Что бы мне надеть?
   — А я тебе куртку сшила, померь…
   Он и на этот раз не оценил ее труда.
   — Скоро ты, мамочка, совсем отвыкнешь от чтения, все шьешь и шьешь…
   Слава не знал, как начать разговор, а начать надо, иначе все его слова, сказанные Марусе, не будут иметь никакого веса.
   Он смотрел на стол, сотни раз смотрел он на этот стол и лишь впервые заметил, что поверхность его покрывает тонкий слой ссохшейся грязи, сквозь которую едва просвечивает вишневый лак.
   Он все-таки решился:
   — Мама, я хотел бы… Мне хотелось бы… Тебе надо сходить к Денисовым.
   — Зачем это?
   Вера Васильевна подняла в недоумении брови.
   — Как бы это тебе объяснить? Дело в том… Дело в том, что я решил жениться.
   — Что-о?
   — То, что ты слышала.
   Шитье валялось на полу, ни Вера Васильевна, ни Слава не заметили, как оно упало.
   — На ком же это?
   — У Маруси две сестры. Одной тринадцать, другой одиннадцать. Не на них же!
   — Слава, тебе нет восемнадцати!
   — Мы любим друг друга.
   — Что же тебе нужно от меня?
   — Мы не можем пожениться, пока ты не сходишь к Денисовым.
   — Это с какой же целью?
   — Пожалуйста, не представляйся наивной. Не забывай, что мы в деревне.
   — Разве в деревне женятся иначе, чем в городе?
   — Да! Традиции, обычаи, условности здесь гораздо сильнее. Пока ты не подтвердишь серьезность моих намерений, Марусе не разрешат выйти замуж.
   — О господи! Не ставь меня в смешное положение…
   — Так ты не пойдешь?
   — Глупо все это…
   Тогда Слава принялся говорить о серьезности своего чувства. Общность взглядов, сходство характеров, глубокая взаимная симпатия. Посыпались ссылки на Пушкина и Шекспира. Особенно на Пушкина. Отец сделал Пушкина советчиком Славы. На помощь подоспели герои пушкинских повестей: Бурмин, Берестов, Гринев продефилировали перед Верой Васильевной дружным строем. На подмогу появился Ромео. «И, наконец, мы с ней стоим на одной политической платформе». Перед платформой, считал Слава, устоять невозможно.
   Но ни Гринев, ни Ромео, ни даже платформа не действовали на Веру Васильевну.
   Тогда Слава нахмурился: если не действует добро, должно подействовать зло, благородные офицеры не произвели впечатления, призовем на помощь палача Цанкова.
   — Может быть, ты и права, — мрачно сказал Слава. — Какая там любовь, когда в мире идет жестокая классовая борьба. Ты читала о фашистском перевороте в Болгарии?
   Что-то Вера Васильевна слышала.
   — А о войне за освобождение славян знаешь? Сколько добровольцев ехало тогда из России! Возможно, и нам придется выступить. Как ты думаешь, мама, стоит мне записаться в добровольцы?
   Желаемое он выдавал за действительное, добровольцев в Болгарию не посылали, хотя откройся запись в добровольцы, Слава бы записался, в этом случае его не остановила бы и Маруся.
   Но, как говорится, у страха глаза велики, а у материнского страха особенно.
   — Ты это серьезно?
   — Пойми, мамочка, если ты не хочешь, чтобы мы с Марусей связали свои жизни, мне остается один путь.
   Нет, мама не хотела, чтобы Слава уехал, да еще в чужую страну, войны отняли у нее слишком многих близких.
   Она умоляюще посмотрела на сына:
   — Не впадай в крайности!
   — Моя судьба в твоих руках, я или женюсь, или уеду…
   Он добился своего: Вера Васильевна согласилась пойти вечером к Денисовым и… поговорить. О чем? Она и сама не знала.
   Слава взял книгу, сел у окна. «Смотри, — говорил он всем своим видом матери, — меня это ничуть не волнует, все вполне естественно», но вскоре не выдержал, отложил книжку и стремглав понесся на село.
   Впрочем, по селу он шел, сдерживая себя, поднялся к Денисовым на крыльцо…
   Маруся тоже шила!
   Перед нею лежали лоскуты холста, и она сметывала их, прежде чем сесть за швейную машинку.
   — Мама сегодня придет к вам…
   Маруся побледнела, даже губы у нее побелели, сделались такими же белыми, как холст на ее коленях.
   — Ох, надо маме сказать…
   Слава разделял ее тревогу, слишком все серьезно, Марусе тоже нужно подготовить родителей к встрече.
   Только что пригнали стадо, коровы еще брели по домам, а желтые блики заката окрасили небо, когда Вера Васильевна собралась к Денисовым.
   Шла она не торопясь, ее привыкли видеть на сельской улице, то навещала больных, то заходила к родителям своих учеников, никто не обратил внимания на то, что Вера Васильевна принарядилась, ее кружевная кофточка слишком проста, чтобы кто-нибудь на селе мог ее оценить.
   Вера Васильевна поднялась на крыльцо, потянула на себя дверь, мать Маруси, Анна Степановна, стояла у горки с посудой, доставала лафитники.
   Анна Степановна быстро повернулась на стук щеколды.
   — Ой, Вера Васильевна?… Вот не ждали! Заходьте, заходьте, гостями будете…
   И тут же из-за дощатой перегородки, отделявшей тесную спаленку от горницы, вышел отец Маруси.
   Он заранее принарядился, на нем чистая белая рубашка и коричневый пиджак, да и весь он выглядел приглаженным и умытым.
   — Вере Васильевне!
   Он легонько пожал гостье руку, чуть отодвинул от лавки стол, чтобы свободнее пройти гостье, сел сам, а Анна Степановна принялась доставать посуду.
   — Неужели успели подоить? — удивилась Вера Васильевна. — Стадо только прошло…
   Анна Степановна заговорщицки улыбнулась:
   — Корову Маруська доит, сейчас придет…
   Этими словами она хотела сказать, что Маруся у нее не бездельница, а также то, что Анна Степановна понимает, зачем пришла Вера Васильевна и что без Маруси сейчас не обойтись.
   Маруся появилась с ведром в руке, и по всей горнице сладко запахло парным молоком.
   Она помогла матери накрыть стол скатертью, расшитой по углам красными петухами, разложила ножи и вилки, расставила тарелки с вареным мясом, с творогом и холодной яичницей.
   — Повечеряете с нами? — спросила Марусина мать, а Марусин отец помялся, вопросительно поглядел на гостью и вытянул из-под лавки зеленоватую бутылку.
   — Ради такого случая…
   Но о случае никто не заговаривал, никто не решался нарушить напряженное молчание.
   «Ну же, ну!…» — мысленно подгонял Слава мать.
   Ах, если бы сюда профессиональную сваху! Она бы в момент всех разговорила, и беседа бы потекла в нужном направлении.
   — Вы знаете, о чем я пришла поговорить? — решилась наконец Вера Васильевна. — Наши дети…
   На выручку поспешила Марусина мать.
   — Подите-ка погуляйте, — обратилась она к Марусе и Славе. — Без вас нам способнее поговорить промежду собой.
   Они вышли на крыльцо.
   — Как ты думаешь, о чем они будут говорить? — спросил Слава не без тревоги.
   — Как о чем? — удивилась Маруся. — Обо всем…
   Из горницы доносились голоса, разговор шел негромкий, в дружелюбных тонах, это чувствовалось, иногда отец Маруси повышал голос, хотя скорее всего это происходило оттого, что он подбадривал себя стопкой самогона.
   Но вот засмеялась Анна Степановна, засмеялась Вера Васильевна, свободно, облегченно, и Маруся со Славой поняли, что разговор окончен.
   Вскоре все трое вышли на крыльцо.
   — Спасибо за ужин, — поблагодарила Вера Васильевна.
   — Не на чем, — отвечала Анна Степановна.
   Они долго прощались, звали друг друга в гости.
   — Пошли, Слава, — позвала Вера Васильевна, — ночь на дворе.
   Слава шепнул Марусе:
   — Прибегу попозже…
   Вера Васильевна была задумчива, подходя к дому, сказала:
   — Денисовы дают корову.
   Слава не понял:
   — Какую корову?
   — В приданое за Марусей корову.
   — Зачем? — Слава зло посмотрел на мать. — Зачем нам с тобой корова?
   — Уверяют, что без этого нельзя, их просмеют на селе, как они выражаются, если выдадут дочь без приданого. Она у нас, говорят, не какая-нибудь бесприданница.
   Этого еще недоставало! Коммунист Ознобишин женится и берет в придачу корову!
   — И ты согласилась?
   — Они настаивают…
   От деревни всегда можно ждать любых неожиданностей, корова была одною из них, да и мама хороша: вместо того чтобы сказать: «Мой сын любит вашу дочь, и больше ему ничего не нужно», она позволила Денисовым вообразить, будто Славе нужна еще и корова!

47

   — Тебя спрашивают, — небрежно сказал Павел Федорович, хотя какая уж там небрежность, он кровно заинтересован в этом посещении, рожь скошена, а вязать некому, рабочие руки найти теперь непросто.
   Слава знал, кто спрашивает, почти наверняка знал, он и книжку положил перед собой больше для вида, вчера вечером Маруся обмолвилась, что пришлет с утра Доньку, свою подружку, сказать, придет она завтра к Астаховым «на помочь» или не придет, а Донька все не шла, утро уже иссякало, солнце поднялось куда как высоко.
   — Кто еще там? — пробормотал все-таки Слава, будто не знал.
   — Иди, иди, — нетерпеливо произнес Павел Федорович.
   Слава вышел в галерейку.
   Шевеля ногой округлый булыжник, стояла Донька, высокая, статная, похожая на ладного стригунка, такие у нее были поджарые и тонкие ноги.
   Она кольнула Славу насмешливыми глазами и кинула лишь два слова:
   — Придем мы пополудни…
   «Придем мы» было сказано как одно слово «придеммы»…
   Тут же повернулась и пошла, клубя пыль круглыми черными пятками.
   — Придут? — тревожно переспросил Павел Федорович, вышедший следом в галерейку.
   — Придут, — весело ответил Слава, радуясь тому, что его небрежно высказанная накануне просьба исполнена, что Маруся придет и тем наглядно подтвердит перед всеми их близкий союз.
   — Возьми Воронка, поезжай, — торопливо предложил Павел Федорович. — Встрень их…
   Слава не заставил себя ни просить, ни торопить, сам заторопился на хутор, пошел по селу, не слишком глядя по сторонам, торопился на свиданье, хоть Маруся придет не целоваться, а вязать рожь.
   Трава вдоль дороги вся в пыли, а дальше поле желтело и блестело, точно начищенный медный поднос.
   Слава пришел на хутор. Филиппыч точил возле амбара косу, Петя с утра обкосил на косилке большую часть поля, скошенная рожь лежала ровными рядами, солнце сушило, надо вязать…
   Налетал ветерок, клубил на дороге пыль, исчезал, и пыль припадала… Слава заметил девушек издали: Донька переставляла ноги, как молодая лошадка, длинные ее ноги играли в пыли, она опережала Марусю, приостанавливалась, снова убыстряла шаг, а Маруся шла ровно и прямо, ладна и статна…
   Слава сбежал в ложбину.
   — А я вас жду, жду…
   — Чего ж нас ждать! — задорно откликнулась Донька.
   — Только освободилась, — сказала певуче Маруся.
   По-хозяйски осмотрела поле — край его спускался в ложбину.
   Девушки свернули в поле, встали, скошенная рожь волнистыми рядами лежала по всему золотисто-зеленоватому жнивью. Слава беспомощно посмотрел на рожь, на девушек. А девушки скинули домотканые клетчатые верхние юбки, сложили вместе с принесенными узелками у межи, остались в нижних, холщовых, подоткнули выше коленей, и пошли, пошли, не теряя времени на разговоры. Снопы так и замелькали в их руках. Перевясло — и сноп, перевясло — и сноп…
   Из-под горы выехал на косилке Петя, спешил докосить весь клин.
   Золотистое жнивье, две сильные и стройные девушки; усталый, упрямый Петя; лошади, лениво отмахивающиеся от слепней, стрекот косилки, окрашенной тусклой киноварью; рыжие снопы, разбросанные по полю…
   Чистая поэзия, как поглядеть со стороны, да в том и беда, что глядеть со стороны невозможно.
   — А ну, Николаич! — пронзительно закричала Донька. — Давай, помогай, таскай, слаживай крестцы!
   Петя спрыгнул с косилки, пошел с краю ставить снопы в крестцы, оглянулся на брата…
   Не стоять же сторонним наблюдателем. Слава тоже взялся носить снопы, одной рукой сноп, другой рукой сноп, а их все прибавлялось и прибавлялось.
   Тут уж не до мыслей о любви, вообще ни до каких мыслей, знай носи да носи, да не отлынивай, не отставай от Пети, откуда у того сила берется, ходит и ходит по жнивью.
   Так Слава и бегал взад-вперед вслед за Петей, покуда его не сморило, и только тогда заметил, что день идет к вечеру, что синие тени бегут по полю и что пора работу кончать.
   Солнце пало к горизонту, пахнуло из низины росой, Петя выпряг лошадей, пошел наискось через жнивье.
   — Хватит, — сказал Петя с хрипотцой в голосе от усталости и, обращаясь к девушкам, спросил: — Вы как, домой?
   — Не…
   Донька отрицательно мотнула головой, а Маруся ничего не сказала, посмотрела в лиловое, быстро синеющее небо, и только легкая улыбка шевельнула ее тонкие губы.
   — Подвезти вас? — предложил Петя. — Сейчас запрягу…
   — Нет, мы здесь переночуем, — сказала наконец и Маруся. — На зорьке встанем и довяжем.
   — А я домой, — сказал Петя и растворился в сумраке наступающей ночи.
   Девушки смотрели на Славу — в синем сумраке они невесомее, расплывчатее, вот-вот утонут в ночи.
   — Где ж вы нас положите? — спросила Донька.
   — В избе, что ли? — неуверенно предложил он. — У Филиппыча в сторожке?
   — Разве что у Филиппыча, — насмешливо согласилась Донька. — Лучше места не нашел? На то и пришли, чтоб тараканов кормить…
   — А в шалаше, в саду? — осенило Славу. — Не замерзнем?
   — Согреем…
   Донька засмеялась.
   — В саду-то, пожалуй, лучше, — сказала Маруся. — Ночь теплая…
   Втроем не спеша поднялись в гору, пересекли пустынный двор, у Филиппыча в сторожке светилось окно, перебрались через изгородь над канавой.
   — О-ох, — простонала Донька. — Тут обстрекаешься…
   — Куда тут? — спросила Маруся грудным, таинственным голосом.
   Слава взял ее за руку, и шершавые пальцы доверчиво сдавили его руку.
   Шалаш смутно чернел среди яблонь.
   — Сюда, сюда, — сказал Слава, отпуская руку Маруси.
   Донька первой влезла в проем, зашелестела в темноте, слышно было, как опустилась на землю.
   — Да тут мягко, — сказала она с довольным смешком. — А говорил, замерзнем.
   Шалаш выстелен соломой, прикрытой ветхой попоной, Филиппыч часто здесь ночевал.
   Замолчали, прислушались. Темно и тихо. На деревне брехали собаки, а еще дальше девки тянули протяжную песню.
   — Тут боязно, — глухо сказала Маруся и сама нашла в темноте руку Славы.
   — Сходить, сварить вам кулеш? — спросил он. — Я недолго…
   — Еще чего? — возразила Донька. — Возиться с варевом! Повечеряем чем бог послал.
   Она развязала узелок, разложила принесенную из дома еду, ласково приговаривая:
   — Хлебушко, яички, огурчики…
   Глаза привыкали к темноте, яйца белели на темном платке.
   Постукала яйцом о жердь, облупила скорлупу, подала яйцо Славе.
   — Яички крутые любите?
   Снаружи стукнуло.
   — Ох, кто это?
   — Яблоко упало, — объяснил Слава. — Все время падают.
   И только тут заметили, как сильно пахнет в шалаше яблоками.
   — Угостил бы, — сказала Донька. — А то и купим, сколько дашь на яйцо?
   Слава пошарил рукой у стенки — яблоки грудой лежали в глубине шалаша.
   — Да бери сколько хочешь!
   — Да то падальца, — сказала Донька, перебирая в темноте яблоки. — Ты бы нам с веточки, али жаль?
   Слава выскочил из шалаша, затряс ближнюю яблоню, и яблоки часто застучали по земле.
   — Глупый, — скорее самой себе, чем Славе, внятно и ласково произнесла Маруся. — Иди-ка лучше ужинать.
   Они ели и прислушивались, собаки брехали еще на деревне и что-то шуршало в темноте, то ли птицы, то ли ветер шелестел в ветвях.
   — Тихо, — негромко сказала Маруся.
   И впрямь все эти ночные звуки только сгущали тишину, все тонуло в ночи и не нарушало ее покоя.
   — Как будем укладываться? — спросила Донька и хихикнула. — Мы тебя, Николаич, в середочку, прижмем с двух сторон…
   Слава поискал, вытянул из-за груды яблок армяк и старое суконное солдатское одеяло.
   — Вот и накрыться…
   Они в самом деле легли, как было сказано, не раздеваясь, — Донька у самой стенки, потом Слава, и ближе к выходу Маруся.
   — Ну, спокойной ночи вам, — сказала Донька, натягивая на себя армяк, и повернулась к Славе спиной. — Смотри, не перепутай нас, парень.
   Слава отодвинулся от Доньки, прижался к Марусе и осторожно закинул на нее руку.