Страница:
— А как она представилась?
— Это как раз и есть самая неприглядная сторона истории, — скривился Акробат. — Потому ты сейчас и сидишь здесь. Она представилась Плеснеру как «друг Иоэля». Что ты думаешь по этому поводу?
— Видимо, я сказал ей. Не помню. И разумеется, я знаю, что это противоречит инструкции.
— Инструкции, — вскипел Акробат, — не для принцев. — Он с расстановкой покачал головой, то ли шипя, то ли цыкая сквозь ощеренные зубы, и в конце концов фыркнул злобно: — Я просто понять не могу!
Патрон обратился к Иоэлю:
— Сделай мне личное одолжение: съешь пирог, приготовленный Ципи, не оставляй на тарелке. Я вчера сражался как тигр, чтобы тебе оставили хоть немного. Разве она не влюблена в тебя вот уже двадцать лет? Не съешь — убьет всех нас. И к кофе ты не притронулся…
— Ладно, — буркнул Иоэль, — мне все ясно. Что в итоге?
— Минутку, — опять заговорил Акробат. — Прежде чем мы приступим к делу, есть у меня еще один небольшой вопрос. Если не возражаешь. Что еще кроме имени вырвалось, как говорится, у тебя там, в Бангкоке?
— Эй, — тихо предостерег Иоэль, — Осташинский! Не переборщи!
— Я переборщил, красавчик, только потому, что эта куколка знает: ты из Румынии. И любишь птиц. И даже то, что дочку твою зовут Нета. Так не лучше ли тебе набрать побольше воздуха, подумать секунду, а затем объяснить нам толково и внятно, кто именно тут переборщил и почему. И что еще эта госпожа знает про тебя и про нас.
Патрон произнес:
— Ребята, пожалуйста, ведите себя прилично. — И устремил свой взгляд на Иоэля, который молчал.
Иоэлю вспомнилось, как Патрон играл в шашки с Нетой. И вспомнив о дочери, он подумал: «Какой смысл в собирании нот и партитур, если не умеешь играть и нет ни желания, ни намерения научиться?» Перед мысленным взором возник плакат, висевший в ее прежней, перешедшей потом к Иоэлю комнате в Иерусалиме: симпатичный котенок прильнул во сне к огромной собаке, исполненной ответственности и похожей на пожилого банкира. Иоэль пожал плечами, не находя в позе спящего котенка ничего любопытного.
— Иоэль? — мягко окликнул Патрон.
Иоэль собрался с мыслями и поднял на Патрона усталые глаза:
— Меня в чем-то обвиняют?
Акробат провозгласил с нарочитой торжественностью:
— Иоэль Рабинович спрашивает, обвиняют ли его.
И тогда Патрон изрек:
— Осташинский, ты свое сделал. Можешь остаться с нами, но, прошу тебя: держись на заднем плане. — И обратившись к Иоэлю, продолжил: — Ну, все мы, как говорится, человеки и — в большей или меньшей степени — братья. К тому же довольно сообразительные. Как правило. Итак, ответ абсолютно отрицательный: не обвиняем. Не допрашиваем. Не докапываемся. Не суем нос. Фу! Самое большее, несколько удивлены, сожалеем, что подобное случилось именно с тобой, и не сомневаемся, что в дальнейшем… Ну и так далее… Короче, мы просим, чтобы ты сделал нам огромное одолжение… И если, упаси бог, откажешься… Но ведь ты не сможешь отказать в такой незначительной одноразовой, услуге…
Тут Иоэль поднял с кофейного столика тарелку с пирогом Ципи и начал исследовать ее вблизи. Увидел горы, и долины, и кратеры. И пока он раздумывал, вдруг предстала перед ним храмовая роща, там, в Бангкоке, три года тому назад. Соломенная сумка на каменной скамье, барьер между ним и ею. Карнизы из цветной мозаики, украшенные выгнутыми золотыми рогами. Огромные настенные панно, растянувшиеся на многие метры картины из жизни Будды, — странный контраст по-детски ярких цветов с исполненными меланхолического покоя фигурами. Чудовища, высеченные из камня и, кажется, меняющиеся прямо на глазах под слепящим светом субэкваториального солнца. Львы с туловищами дракона, драконы с тигриными головами, тигры со змеиными хвостами, какие-то твари, похожие на летающих медуз. Необузданное переплетение чудовищ-богов. Многорукие идолы с четырьмя одинаковыми лицами, ориентированными по сторонам света. Колонны, каждая из которых стоит на основании из шести слонов. Башни, возносящиеся к небу, словно пальцы жаждущих. Обезьяны и золото, слоновая кость и попугаи… И в одно мгновение осознал Иоэль, что на сей раз ему нельзя ошибиться, ибо он достаточно ошибался в прошлом, а за его ошибки расплатились другие. Ведь этот грузный, проницательный человек с мутными глазами, называемый иногда его «братом», да и тот второй, что в свое время предотвратил замышлявшееся бандой террористов убийство музыкантов Израильского симфонического оркестра, оба они его смертельные враги. И ни в коем случае не должен он поддаваться на сладкие речи, чтобы не угодить в хитроумную ловушку.
Ведь это по их вине потерял он Иврию, Нету, а теперь настал и его черед. Здесь все против него: эта комната, похожая на монашескую келью, и весь этот малоприметный дом, окруженный высоким каменным забором, притаившийся за густыми кипарисами, затерявшийся меж новыми, более высокими зданиями. Даже старинная копилка Еврейского национального фонда с островками приобретенных земель, и гигантский глобус производства фирмы «Ларусс-Галлимар», и единственный телефон, старый черный квадратный аппарат пятидесятых годов, сделанный, скорее всего, из бакелита, с диском, цифры которого пожелтели и стерлись. А за дверью еще ждет коридор, где стены наконец-то покрыли дешевыми пластмассовыми панелями «под дерево», проложив слой акустической изоляции. И даже кондиционер, дешевенький и шумный, в комнате Ципи. И даже ее не знающая устали влюбленность… Все здесь против него. Все наготове, чтобы заманить его в ловушку. Хитростью и сладкими речами. А возможно, и завуалированными угрозами. И если не проявит он осторожности, ничего ему не останется, либо ничего не останется от него. И пока это не произойдет, они не отступятся. Впрочем, это произойдет в любом случае, как бы он ни старался быть осторожным. «Подул ветерок — и нет его». — сказал Иоэль самому себе, и губы его шевельнулись.
— Прости?
— Ничего. Думаю.
Напротив него в таком же плетеном кресле сидел молча, подобрав свой похожий на барабан живот, стареющий парень, которого здесь называли Акробатом, хотя его облик вовсе не вызывал в воображении цирка или Олимпийских игр. Скорее походил он на ветерана Социалистической рабочей партии, из бывших первопроходцев, осваивавших новые земли либо прокладывавших дороги, который с течением лет стал руководителем среднего ранга в торговле или промышленности.
А Патрон счел, что молчание может длиться ровно до того момента, который он, с его безупречной интуицией, определил как момент готовности. Тогда, подавшись вперед, спросил он негромко, почти не вспугнув тишины:
— Что скажешь нам, Иоэль?
— Если ваша большая просьба состоит в том, чтобы я вернулся к работе, ответ отрицательный. И пересмотру не подлежит.
И снова Акробат покачал головой, словно отказываясь верить собственным ушам, и снова зацыкал с расстановкой.
Учитель кивнул:
— Хорошо, — он произнес это по-французски: «Bon». — Покамест мы уступим. Вернемся к этому позднее. Уступим при условии, что на этой неделе ты поедешь на встречу с твоей дамой. Если выяснится, что на сей раз она располагает хоть четвертью той информации, что передала в прошлую встречу, мне стоит вновь похлопотать о воссоединении ваших сердец — даже если понадобится золотая карета, запряженная шестеркой белых лошадей.
— Буйволов, — поправил Иоэль.
— Пардон?
— Буйволов. В Бангкоке вы не увидите лошадей, ни белых, ни каких-либо других. Запрягают там только буйволов. Или подобных им животных, которых там называют: «бантенгами».
— И я не буду особо возражать, если ты сочтешь необходимым сообщить ей девичью фамилию матери твоей неродной бабушки со стороны двоюродного брата шурина. Чувствуй себя вполне свободно. Тихо, Осташинский! Не мешай!
— Минуточку! — прервал Иоэль, в рассеянности проводя, по обыкновению, пальцем между воротничком рубашки и шеей. — Пока что вы еще никуда меня не впрягли. Я должен подумать…
— Дорогой Иоэль, — Патрон начал так, будто собирался произнести хвалебный спич, — ты глубоко заблуждаешься, если думаешь, будто существует свобода выбора. Разумеется, мы к ней, с некоторыми оговорками, стремимся, но не в данном случае. Те пылкие чувства, которые ты, по-видимому, вызвал в прошлую встречу у этой красавицы (а ты сам знаешь, чья она бывшая жена), те «лакомые кусочки», которые она скормила тебе и нам… Что тут говорить, есть немало людей, которые живут и живут неплохо, даже не догадываясь о том, что, если бы не привезенные тобой «лакомства», лежать бы им в земле сырой… Стало быть, речь не о том, чтО выбрать — романтический круиз или отпуск на Бермудах. Речь идет о работе на сто—сто пять часов, от момента, когда ты покинешь дом, и до возвращения.
— Дайте минуту, — промолвил Иоэль устало и смежил веки.
Шесть с половиной часов прождала его Иврия понапрасну в аэропорту Лод зимним утром семьдесят второго года, когда они условились встретиться в зале местных авиалиний, чтобы лететь вдвоем в отпуск в Синай, в Шарм-эль-Шейх. Он не нашел тогда надежного способа известить ее, что задержался в Мадриде, потому что в самый последний момент удалось ухватиться за конец ниточки. А уже через два дня выяснилось, что это тупик, пустой номер, пыль в глаза.
Когда прошли шесть с половиной часов, она встала и отправилась домой, заехав по дороге к Лизе, чтобы забрать Нету, оставленную на ее попечение. Нете было тогда полтора года. Иоэль приехал домой на следующий день, в четыре часа ночи. Иврия ожидала его — сидела у стола на кухне, одетая в белое, перед ней стоял полный стакан давно остывшего чая. Когда он вошел, сказала, не отрывая глаз от клеенки, покрывавшей стол: «Не утруждай себя объяснениями. Ведь ты так устал и так разочарован, что и без объяснений мне понятно».
Спустя много лет, при расставании с той восточной женщиной в храмовой роще Бангкока, вновь возникло то же странное чувство: его ждут, но не станут ждать без конца, и если он опоздает, то опоздает безвозвратно, навсегда. Но так он никогда и не узнал, куда в нищем разукрашенном городе могла исчезнуть та женщина: толпа поглотила ее мгновенно, едва только прозвучало непременное условие навсегда прекратить всякие контакты. И он согласился, дал обещание. Да и как мог бы он броситься за ней, побежать — даже если бы знал, где она?
— Когда, — спросил он, — вы хотите получить ответ?
— Сейчас, Иоэль, — произнес Учитель с угрюмостью, которой прежде за ним не замечалось. — Сейчас. Нечего барахтаться. Мы тебе сэкономили силы, не оставив выбора.
— Это необходимо обдумать, — настаивал Иоэль.
— Пожалуйста, — немедленно уступил Учитель. — Пожалуйста. Думай. Думай до тех пор, пока не прикончишь пирог Ципи. А затем пойдешь с Акробатом в оперативный отдел — посидите, и отработаете детали. Я забыл сообщить, что Акробат отвечает за твой «запуск».
Иоэль опустил глаза — они болели — и стал разглядывать ладони. Чувство было такое, будто, к его великому смущению, с ним вдруг заговорили на языке урду, в котором, как говорил Вермонт, смысл каждого слова зависит от того, читаешь ты справа налево, или наоборот. Без всякого желания проглотил он кусочек пирога. Пирог был сладким и жирным. И внезапно Иоэля захлестнула волна гнева. Не шевельнувшись в кресле, он внутренне заметался и начал рваться, как рыба, проглотившая наживку и почувствовавшая, что крючок вонзился в плоть. Зримо представил он Бангкок, окутанный горячими испарениями. Время летних муссонов, теплых и липких дождей. Буйная тропическая растительность, разбухшая от бродящих в ней ядовитых соков. Буйвол, разлегшийся в грязи посреди переулка. Слон, которого впрягли в повозку, нагруженную бамбуком. Попугаи на верхушках деревьев и маленькие длиннохвостые обезьянки, прыгающие и гримасничающие. Нищие окраины с деревянными хибарками, лужами нечистот посреди узких улочек. Толстые лианы. Стаи летучих мышей, появившиеся еще до того, как угасли последние отблески дня. Крокодил, высунувший голову из воды канала. Раскаленный воздух, сотрясаемый жужжанием миллионов насекомых. Гигантские фикусы, магнолия, рододендрон, ризофоры в утренних туманах. Купы деревьев, похожих на китайскую сирень. Подлесок, кишащий прожорливым зверьем. Плантации бананов, риса и сахарного тростника, проступающие из розовой жижи на затопленных сточными водами пространствах. И над всем — знойные мутные испарения…
Там ждут его прохладные пальцы. Если поддастся и пойдет, возможно, не вернется никогда. Не подчинится приказу — опоздает.
Медленно, с особой осторожностью поставил он тарелку с пирогом на ручку плетеного кресла и, поднимаясь, сказал:
— Ладно. Я подумал. Ответ отрицательный.
— Только в виде особого исключения, — Патрон произносил слова с подчеркнутой, отмеренной вежливостью, и Иоэль отметил про себя, что его французский акцент несколько усиливается, но остается почти незаметным. — Только в виде особого исключения. И вопреки моим намерениям. — Он покачал головой, словно сожалея, что искривленного уже не выпрямить. — Я подожду, — он бросил взгляд на часы, — еще двадцать четыре часа я буду ждать разумного ответа. Кстати, у тебя случайно нет объяснения: в чем проблема?
— Это личное, — ответил Иоэль, пытаясь вырвать крючок, впившийся в плоть. И справился с этим.
— Преодолей. Мы тебе поможем. А теперь отправляйся прямо домой, нигде по пути не задерживаясь. Завтра в одиннадцать утра, — он вновь перевел взгляд на часы, — в одиннадцать десять я позвоню. И пошлю кого-нибудь за тобой, чтобы привезли на рабочую встречу в оперативном отделе. В среду на рассвете ты отправишься в путь. Акробат отвечает за твой «запуск». Уверен, вместе вы будете великолепны. Как всегда. Осташинский, извинишься как положено? И еще ты должен покончить с пирогом, с которым так и не справился Иоэль… До свидания. Будь осторожен в пути. А Нете не забудь передать тоску стареющего сердца.
XXV
XXVI
XXVII
— Это как раз и есть самая неприглядная сторона истории, — скривился Акробат. — Потому ты сейчас и сидишь здесь. Она представилась Плеснеру как «друг Иоэля». Что ты думаешь по этому поводу?
— Видимо, я сказал ей. Не помню. И разумеется, я знаю, что это противоречит инструкции.
— Инструкции, — вскипел Акробат, — не для принцев. — Он с расстановкой покачал головой, то ли шипя, то ли цыкая сквозь ощеренные зубы, и в конце концов фыркнул злобно: — Я просто понять не могу!
Патрон обратился к Иоэлю:
— Сделай мне личное одолжение: съешь пирог, приготовленный Ципи, не оставляй на тарелке. Я вчера сражался как тигр, чтобы тебе оставили хоть немного. Разве она не влюблена в тебя вот уже двадцать лет? Не съешь — убьет всех нас. И к кофе ты не притронулся…
— Ладно, — буркнул Иоэль, — мне все ясно. Что в итоге?
— Минутку, — опять заговорил Акробат. — Прежде чем мы приступим к делу, есть у меня еще один небольшой вопрос. Если не возражаешь. Что еще кроме имени вырвалось, как говорится, у тебя там, в Бангкоке?
— Эй, — тихо предостерег Иоэль, — Осташинский! Не переборщи!
— Я переборщил, красавчик, только потому, что эта куколка знает: ты из Румынии. И любишь птиц. И даже то, что дочку твою зовут Нета. Так не лучше ли тебе набрать побольше воздуха, подумать секунду, а затем объяснить нам толково и внятно, кто именно тут переборщил и почему. И что еще эта госпожа знает про тебя и про нас.
Патрон произнес:
— Ребята, пожалуйста, ведите себя прилично. — И устремил свой взгляд на Иоэля, который молчал.
Иоэлю вспомнилось, как Патрон играл в шашки с Нетой. И вспомнив о дочери, он подумал: «Какой смысл в собирании нот и партитур, если не умеешь играть и нет ни желания, ни намерения научиться?» Перед мысленным взором возник плакат, висевший в ее прежней, перешедшей потом к Иоэлю комнате в Иерусалиме: симпатичный котенок прильнул во сне к огромной собаке, исполненной ответственности и похожей на пожилого банкира. Иоэль пожал плечами, не находя в позе спящего котенка ничего любопытного.
— Иоэль? — мягко окликнул Патрон.
Иоэль собрался с мыслями и поднял на Патрона усталые глаза:
— Меня в чем-то обвиняют?
Акробат провозгласил с нарочитой торжественностью:
— Иоэль Рабинович спрашивает, обвиняют ли его.
И тогда Патрон изрек:
— Осташинский, ты свое сделал. Можешь остаться с нами, но, прошу тебя: держись на заднем плане. — И обратившись к Иоэлю, продолжил: — Ну, все мы, как говорится, человеки и — в большей или меньшей степени — братья. К тому же довольно сообразительные. Как правило. Итак, ответ абсолютно отрицательный: не обвиняем. Не допрашиваем. Не докапываемся. Не суем нос. Фу! Самое большее, несколько удивлены, сожалеем, что подобное случилось именно с тобой, и не сомневаемся, что в дальнейшем… Ну и так далее… Короче, мы просим, чтобы ты сделал нам огромное одолжение… И если, упаси бог, откажешься… Но ведь ты не сможешь отказать в такой незначительной одноразовой, услуге…
Тут Иоэль поднял с кофейного столика тарелку с пирогом Ципи и начал исследовать ее вблизи. Увидел горы, и долины, и кратеры. И пока он раздумывал, вдруг предстала перед ним храмовая роща, там, в Бангкоке, три года тому назад. Соломенная сумка на каменной скамье, барьер между ним и ею. Карнизы из цветной мозаики, украшенные выгнутыми золотыми рогами. Огромные настенные панно, растянувшиеся на многие метры картины из жизни Будды, — странный контраст по-детски ярких цветов с исполненными меланхолического покоя фигурами. Чудовища, высеченные из камня и, кажется, меняющиеся прямо на глазах под слепящим светом субэкваториального солнца. Львы с туловищами дракона, драконы с тигриными головами, тигры со змеиными хвостами, какие-то твари, похожие на летающих медуз. Необузданное переплетение чудовищ-богов. Многорукие идолы с четырьмя одинаковыми лицами, ориентированными по сторонам света. Колонны, каждая из которых стоит на основании из шести слонов. Башни, возносящиеся к небу, словно пальцы жаждущих. Обезьяны и золото, слоновая кость и попугаи… И в одно мгновение осознал Иоэль, что на сей раз ему нельзя ошибиться, ибо он достаточно ошибался в прошлом, а за его ошибки расплатились другие. Ведь этот грузный, проницательный человек с мутными глазами, называемый иногда его «братом», да и тот второй, что в свое время предотвратил замышлявшееся бандой террористов убийство музыкантов Израильского симфонического оркестра, оба они его смертельные враги. И ни в коем случае не должен он поддаваться на сладкие речи, чтобы не угодить в хитроумную ловушку.
Ведь это по их вине потерял он Иврию, Нету, а теперь настал и его черед. Здесь все против него: эта комната, похожая на монашескую келью, и весь этот малоприметный дом, окруженный высоким каменным забором, притаившийся за густыми кипарисами, затерявшийся меж новыми, более высокими зданиями. Даже старинная копилка Еврейского национального фонда с островками приобретенных земель, и гигантский глобус производства фирмы «Ларусс-Галлимар», и единственный телефон, старый черный квадратный аппарат пятидесятых годов, сделанный, скорее всего, из бакелита, с диском, цифры которого пожелтели и стерлись. А за дверью еще ждет коридор, где стены наконец-то покрыли дешевыми пластмассовыми панелями «под дерево», проложив слой акустической изоляции. И даже кондиционер, дешевенький и шумный, в комнате Ципи. И даже ее не знающая устали влюбленность… Все здесь против него. Все наготове, чтобы заманить его в ловушку. Хитростью и сладкими речами. А возможно, и завуалированными угрозами. И если не проявит он осторожности, ничего ему не останется, либо ничего не останется от него. И пока это не произойдет, они не отступятся. Впрочем, это произойдет в любом случае, как бы он ни старался быть осторожным. «Подул ветерок — и нет его». — сказал Иоэль самому себе, и губы его шевельнулись.
— Прости?
— Ничего. Думаю.
Напротив него в таком же плетеном кресле сидел молча, подобрав свой похожий на барабан живот, стареющий парень, которого здесь называли Акробатом, хотя его облик вовсе не вызывал в воображении цирка или Олимпийских игр. Скорее походил он на ветерана Социалистической рабочей партии, из бывших первопроходцев, осваивавших новые земли либо прокладывавших дороги, который с течением лет стал руководителем среднего ранга в торговле или промышленности.
А Патрон счел, что молчание может длиться ровно до того момента, который он, с его безупречной интуицией, определил как момент готовности. Тогда, подавшись вперед, спросил он негромко, почти не вспугнув тишины:
— Что скажешь нам, Иоэль?
— Если ваша большая просьба состоит в том, чтобы я вернулся к работе, ответ отрицательный. И пересмотру не подлежит.
И снова Акробат покачал головой, словно отказываясь верить собственным ушам, и снова зацыкал с расстановкой.
Учитель кивнул:
— Хорошо, — он произнес это по-французски: «Bon». — Покамест мы уступим. Вернемся к этому позднее. Уступим при условии, что на этой неделе ты поедешь на встречу с твоей дамой. Если выяснится, что на сей раз она располагает хоть четвертью той информации, что передала в прошлую встречу, мне стоит вновь похлопотать о воссоединении ваших сердец — даже если понадобится золотая карета, запряженная шестеркой белых лошадей.
— Буйволов, — поправил Иоэль.
— Пардон?
— Буйволов. В Бангкоке вы не увидите лошадей, ни белых, ни каких-либо других. Запрягают там только буйволов. Или подобных им животных, которых там называют: «бантенгами».
— И я не буду особо возражать, если ты сочтешь необходимым сообщить ей девичью фамилию матери твоей неродной бабушки со стороны двоюродного брата шурина. Чувствуй себя вполне свободно. Тихо, Осташинский! Не мешай!
— Минуточку! — прервал Иоэль, в рассеянности проводя, по обыкновению, пальцем между воротничком рубашки и шеей. — Пока что вы еще никуда меня не впрягли. Я должен подумать…
— Дорогой Иоэль, — Патрон начал так, будто собирался произнести хвалебный спич, — ты глубоко заблуждаешься, если думаешь, будто существует свобода выбора. Разумеется, мы к ней, с некоторыми оговорками, стремимся, но не в данном случае. Те пылкие чувства, которые ты, по-видимому, вызвал в прошлую встречу у этой красавицы (а ты сам знаешь, чья она бывшая жена), те «лакомые кусочки», которые она скормила тебе и нам… Что тут говорить, есть немало людей, которые живут и живут неплохо, даже не догадываясь о том, что, если бы не привезенные тобой «лакомства», лежать бы им в земле сырой… Стало быть, речь не о том, чтО выбрать — романтический круиз или отпуск на Бермудах. Речь идет о работе на сто—сто пять часов, от момента, когда ты покинешь дом, и до возвращения.
— Дайте минуту, — промолвил Иоэль устало и смежил веки.
Шесть с половиной часов прождала его Иврия понапрасну в аэропорту Лод зимним утром семьдесят второго года, когда они условились встретиться в зале местных авиалиний, чтобы лететь вдвоем в отпуск в Синай, в Шарм-эль-Шейх. Он не нашел тогда надежного способа известить ее, что задержался в Мадриде, потому что в самый последний момент удалось ухватиться за конец ниточки. А уже через два дня выяснилось, что это тупик, пустой номер, пыль в глаза.
Когда прошли шесть с половиной часов, она встала и отправилась домой, заехав по дороге к Лизе, чтобы забрать Нету, оставленную на ее попечение. Нете было тогда полтора года. Иоэль приехал домой на следующий день, в четыре часа ночи. Иврия ожидала его — сидела у стола на кухне, одетая в белое, перед ней стоял полный стакан давно остывшего чая. Когда он вошел, сказала, не отрывая глаз от клеенки, покрывавшей стол: «Не утруждай себя объяснениями. Ведь ты так устал и так разочарован, что и без объяснений мне понятно».
Спустя много лет, при расставании с той восточной женщиной в храмовой роще Бангкока, вновь возникло то же странное чувство: его ждут, но не станут ждать без конца, и если он опоздает, то опоздает безвозвратно, навсегда. Но так он никогда и не узнал, куда в нищем разукрашенном городе могла исчезнуть та женщина: толпа поглотила ее мгновенно, едва только прозвучало непременное условие навсегда прекратить всякие контакты. И он согласился, дал обещание. Да и как мог бы он броситься за ней, побежать — даже если бы знал, где она?
— Когда, — спросил он, — вы хотите получить ответ?
— Сейчас, Иоэль, — произнес Учитель с угрюмостью, которой прежде за ним не замечалось. — Сейчас. Нечего барахтаться. Мы тебе сэкономили силы, не оставив выбора.
— Это необходимо обдумать, — настаивал Иоэль.
— Пожалуйста, — немедленно уступил Учитель. — Пожалуйста. Думай. Думай до тех пор, пока не прикончишь пирог Ципи. А затем пойдешь с Акробатом в оперативный отдел — посидите, и отработаете детали. Я забыл сообщить, что Акробат отвечает за твой «запуск».
Иоэль опустил глаза — они болели — и стал разглядывать ладони. Чувство было такое, будто, к его великому смущению, с ним вдруг заговорили на языке урду, в котором, как говорил Вермонт, смысл каждого слова зависит от того, читаешь ты справа налево, или наоборот. Без всякого желания проглотил он кусочек пирога. Пирог был сладким и жирным. И внезапно Иоэля захлестнула волна гнева. Не шевельнувшись в кресле, он внутренне заметался и начал рваться, как рыба, проглотившая наживку и почувствовавшая, что крючок вонзился в плоть. Зримо представил он Бангкок, окутанный горячими испарениями. Время летних муссонов, теплых и липких дождей. Буйная тропическая растительность, разбухшая от бродящих в ней ядовитых соков. Буйвол, разлегшийся в грязи посреди переулка. Слон, которого впрягли в повозку, нагруженную бамбуком. Попугаи на верхушках деревьев и маленькие длиннохвостые обезьянки, прыгающие и гримасничающие. Нищие окраины с деревянными хибарками, лужами нечистот посреди узких улочек. Толстые лианы. Стаи летучих мышей, появившиеся еще до того, как угасли последние отблески дня. Крокодил, высунувший голову из воды канала. Раскаленный воздух, сотрясаемый жужжанием миллионов насекомых. Гигантские фикусы, магнолия, рододендрон, ризофоры в утренних туманах. Купы деревьев, похожих на китайскую сирень. Подлесок, кишащий прожорливым зверьем. Плантации бананов, риса и сахарного тростника, проступающие из розовой жижи на затопленных сточными водами пространствах. И над всем — знойные мутные испарения…
Там ждут его прохладные пальцы. Если поддастся и пойдет, возможно, не вернется никогда. Не подчинится приказу — опоздает.
Медленно, с особой осторожностью поставил он тарелку с пирогом на ручку плетеного кресла и, поднимаясь, сказал:
— Ладно. Я подумал. Ответ отрицательный.
— Только в виде особого исключения, — Патрон произносил слова с подчеркнутой, отмеренной вежливостью, и Иоэль отметил про себя, что его французский акцент несколько усиливается, но остается почти незаметным. — Только в виде особого исключения. И вопреки моим намерениям. — Он покачал головой, словно сожалея, что искривленного уже не выпрямить. — Я подожду, — он бросил взгляд на часы, — еще двадцать четыре часа я буду ждать разумного ответа. Кстати, у тебя случайно нет объяснения: в чем проблема?
— Это личное, — ответил Иоэль, пытаясь вырвать крючок, впившийся в плоть. И справился с этим.
— Преодолей. Мы тебе поможем. А теперь отправляйся прямо домой, нигде по пути не задерживаясь. Завтра в одиннадцать утра, — он вновь перевел взгляд на часы, — в одиннадцать десять я позвоню. И пошлю кого-нибудь за тобой, чтобы привезли на рабочую встречу в оперативном отделе. В среду на рассвете ты отправишься в путь. Акробат отвечает за твой «запуск». Уверен, вместе вы будете великолепны. Как всегда. Осташинский, извинишься как положено? И еще ты должен покончить с пирогом, с которым так и не справился Иоэль… До свидания. Будь осторожен в пути. А Нете не забудь передать тоску стареющего сердца.
XXV
Однако Патрон решил не ждать до следующего утра. В тот же день, под вечер, в Рамат-Лотане появился его «рено». Дважды объехал Патрон переулок, дважды проверил каждую дверцу — хорошо ли заперта — и лишь после этого ступил на дорожку, ведущую в сад. Иоэль был там. Обнаженный до пояса, вспотевший, толкал перед собой грохочущую газонокосилку. Ее рев заглушал слова, и потому он рукой сделал знак гостю: «Подожди минуту, осталось чуть-чуть…» Гость же со своей стороны указал ему пальцем: «Выключи!» Иоэль — в силу двадцатитрехлетней привычки — подчинился и выключил. И внезапно опустилась тишина.
— Я приехал, чтобы решить твою личную проблему. На которую ты намекал. Если проблема — это Нета…
— Прошу прощения, — прервал Иоэль, мгновенно ощутив (весь его опыт говорил за это) значение наступившей минуты: сейчас, и только сейчас, все должно решиться. — Прошу прощения. Жаль понапрасну растрачивать наше с вами время. Потому что я не еду — окончательно и бесповоротно. Я ведь уже сказал вам. Что же касается моих личных дел, в которые вы намерены вмешаться, то они, волею случая, мои личные дела, и точка. Однако если вы заехали поиграть в шашки — почему нет? — проходите. Нета, мне кажется, только что вышла из ванной и сидит сейчас в гостиной. Сожалею, но я занят.
С этими словами он запустил косилку, и режущее слух громыхание заглушило ответ гостя, который направился в дом. Он вышел оттуда спустя четверть часа, когда Иоэль обрабатывал последний островок газона у стены, под окнами Лизы и Авигайль. Вновь и вновь настойчиво проходил по этому участку, во второй, третий, четвертый раз, пока «рено» не скрылся из виду. Только тогда выключил он двигатель и поставил косилку в сарай, взял оттуда грабли и начал собирать скошенную траву в маленькие кучки, одинаковые и аккуратные. Он продолжал заниматься этим, когда вышла Нета — босиком, сияя глазами, в мешковатой блузке, спускающейся на широкие «гаремные» шальвары, — и спросила без предисловий, не связан ли его отказ с ней.
Иоэль сказал:
— С чего это вдруг? — Но тут же поправил себя: — Впрочем, возможно, в некоторой степени. Но разумеется, не в прямом смысле. Проблема не в том, что я не могу оставить тебя. Да ты ведь и не одна здесь…
— Так в чем же проблема? — спросила Нета без особого интереса, даже с некоторым пренебрежением. — Разве от этой поездки не зависит судьба Родины, ее спасение или еще что-то такое?
— Ну что ж, свое я уже сделал, — ответил он и улыбнулся дочери, что между ними бывало крайне редко. И в ответ лицо ее осветилось; оно показалось Иоэлю новым и в то же время знакомым, особенно легкое подрагивание в уголках губ — так когда-то в молодости подрагивали губы у ее матери, когда хотела та скрыть свои чувства.
— Видишь ли, все достаточно просто. С тем безумием я покончил. Скажи-ка, не помнишь ли ты, что обычно говорил Виткин, когда приходил к нам под вечер поиграть на гитаре? Помнишь его слова? Он, бывало, говорил: «Я навестил вас, чтобы проверить, есть ли тут признаки жизни». К тому же пришел и я. Ищу признаки жизни. Но это не горит. Завтра тоже будет день. Мне просто захотелось посидеть дома несколько месяцев. Или лет. Или до тех пор, пока не удастся уловить, что же происходит. И в чем смысл. Или я на собственном опыте приду к убеждению, что ничего уловить невозможно. Пусть так… Поглядим.
— Ты забавный человек, — сказала она с полной серьезностью, и в голосе слышался едва ли не пафос, пусть и тщательно скрываемый. — Но вполне возможно, что в отношении этой поездки ты прав. Ведь так или иначе, но тебе придется туго. По мне, оставайся. Не езди. Приятно, когда ты целый день дома или в саду, а иногда среди ночи попадаешься на кухне. Иногда ты очень даже мил. И нечего так смотреть на меня. Нет, пока еще не заходи в дом: сегодня для разнообразия я готовлю ужин на всех. На всех — это для тебя и для меня, потому что бабушки уехали. У них сегодня вечер в гостинице «Шарон», который устраивает организация «Открой свое сердце новым репатриантам». И вернутся они довольно поздно.
— Я приехал, чтобы решить твою личную проблему. На которую ты намекал. Если проблема — это Нета…
— Прошу прощения, — прервал Иоэль, мгновенно ощутив (весь его опыт говорил за это) значение наступившей минуты: сейчас, и только сейчас, все должно решиться. — Прошу прощения. Жаль понапрасну растрачивать наше с вами время. Потому что я не еду — окончательно и бесповоротно. Я ведь уже сказал вам. Что же касается моих личных дел, в которые вы намерены вмешаться, то они, волею случая, мои личные дела, и точка. Однако если вы заехали поиграть в шашки — почему нет? — проходите. Нета, мне кажется, только что вышла из ванной и сидит сейчас в гостиной. Сожалею, но я занят.
С этими словами он запустил косилку, и режущее слух громыхание заглушило ответ гостя, который направился в дом. Он вышел оттуда спустя четверть часа, когда Иоэль обрабатывал последний островок газона у стены, под окнами Лизы и Авигайль. Вновь и вновь настойчиво проходил по этому участку, во второй, третий, четвертый раз, пока «рено» не скрылся из виду. Только тогда выключил он двигатель и поставил косилку в сарай, взял оттуда грабли и начал собирать скошенную траву в маленькие кучки, одинаковые и аккуратные. Он продолжал заниматься этим, когда вышла Нета — босиком, сияя глазами, в мешковатой блузке, спускающейся на широкие «гаремные» шальвары, — и спросила без предисловий, не связан ли его отказ с ней.
Иоэль сказал:
— С чего это вдруг? — Но тут же поправил себя: — Впрочем, возможно, в некоторой степени. Но разумеется, не в прямом смысле. Проблема не в том, что я не могу оставить тебя. Да ты ведь и не одна здесь…
— Так в чем же проблема? — спросила Нета без особого интереса, даже с некоторым пренебрежением. — Разве от этой поездки не зависит судьба Родины, ее спасение или еще что-то такое?
— Ну что ж, свое я уже сделал, — ответил он и улыбнулся дочери, что между ними бывало крайне редко. И в ответ лицо ее осветилось; оно показалось Иоэлю новым и в то же время знакомым, особенно легкое подрагивание в уголках губ — так когда-то в молодости подрагивали губы у ее матери, когда хотела та скрыть свои чувства.
— Видишь ли, все достаточно просто. С тем безумием я покончил. Скажи-ка, не помнишь ли ты, что обычно говорил Виткин, когда приходил к нам под вечер поиграть на гитаре? Помнишь его слова? Он, бывало, говорил: «Я навестил вас, чтобы проверить, есть ли тут признаки жизни». К тому же пришел и я. Ищу признаки жизни. Но это не горит. Завтра тоже будет день. Мне просто захотелось посидеть дома несколько месяцев. Или лет. Или до тех пор, пока не удастся уловить, что же происходит. И в чем смысл. Или я на собственном опыте приду к убеждению, что ничего уловить невозможно. Пусть так… Поглядим.
— Ты забавный человек, — сказала она с полной серьезностью, и в голосе слышался едва ли не пафос, пусть и тщательно скрываемый. — Но вполне возможно, что в отношении этой поездки ты прав. Ведь так или иначе, но тебе придется туго. По мне, оставайся. Не езди. Приятно, когда ты целый день дома или в саду, а иногда среди ночи попадаешься на кухне. Иногда ты очень даже мил. И нечего так смотреть на меня. Нет, пока еще не заходи в дом: сегодня для разнообразия я готовлю ужин на всех. На всех — это для тебя и для меня, потому что бабушки уехали. У них сегодня вечер в гостинице «Шарон», который устраивает организация «Открой свое сердце новым репатриантам». И вернутся они довольно поздно.
XXVI
Вещи обыденные, явные, простые… Утренняя прохлада; запах паленой колючки, доносящийся с соседней цитрусовой плантации; предрассветное чириканье воробьев на ветках яблони, листва которой все больше ржавеет от прикосновений осени; озноб, холодящий обнаженные плечи; запах только что удобренной земли; вкус света в час зари. Зари, ласкающей воспаленные глаза… Воспоминание о силе страсти в ту ночь, во фруктовом саду, на окраине Метулы; позор в мансарде; гитара покойного Виткина, Эвиатара или Итамара, которая, видимо, продолжает петь в темноте голосом виолончели. На первый взгляд, те двое погибли в объятиях друг друга в результате несчастного случая, если это и в самом деле был несчастный случай… Раздумья о том мгновении, когда выхватил он оружие в переполненном афинском аэропорту; приглушенный свет, пробивающийся сквозь ели, в доме Анны-Мари и Ральфа; нищий Бангкок, окутанный густым, жарким, тропическим туманом; неуемные старания Кранца подружиться и стать нужным, полезным… Все, о чем он задумывался, все, что приходило на память, казалось порой загадочным.
Во всем, по словам Учителя, заметен временами признак некоего искажения, которое никак не исправить. «Уж эта дуреха, — бывало, говорил Шалтиэль Люблин о праматери нашей Еве: — где были ее мозги? Что ей стоило съесть яблоко с другого дерева — древа жизни! Но в том-то и штука: чтобы иметь мозги и сообразить, с какого дерева рвать плоды, она должна была сначала надкусить яблоко с древа познания. Так вот нам всем и вдвинули по самые очи…» «Очи» мгновенно, словно в пику Шалтиэлю, вызвали в памяти Иоэля слово «очевидно», и он опять попробовал представить это слово как зримый образ. А еще Иоэль пытался мысленно нарисовать картину, отображающую суть выражения «гром среди ясного дня». Казалось, предпринимая подобные усилия, он так или иначе выполняет возложенное на него. Вместе с тем он не находил в себе сил ответить на вопрос, который, по сути, не сумел сформулировать. Или хотя бы понять. И потому до сих пор ничего не разгадал и, по-видимому, не разгадает никогда.
В то же время он с удовольствием готовил сад к зиме. В теплице Бардуго, расположенной на перекрестке Рамат-Лотан, купил саженцы, семена, ядохимикаты и несколько мешков органических удобрений. Подрезку розовых кустов запланировал на январь-февраль, все для этого подготовив. А покамест рыхлил вилами землю на лужайке. Внося в почву навоз, он глубоко-глубоко, с почти чувственным наслаждением вдыхал его острый, возбуждающий запах. Высадил хризантемы разного цвета куртиной в виде круга. Посадил гвоздики, гладиолусы и львиный зев. Обрезал фруктовые деревья. Опрыскал раствором, уничтожающим сорняки, край лужайки, чтобы выровнять его, как по линейке. Опрыскиватель вернул Арику Кранцу, который с радостью приехал забрать одолженное и выпить у Иоэля чашечку кофе. Подровнял живую изгородь, со своей стороны и со стороны Вермонтов, которые снова со смехом, тяжело дыша, боролись друг с другом на лужайке, будто два щенка.
А дни тем временем стали короче, раньше опускались вечера, сильнее чувствовалась ночная прохлада, и каждую ночь огни, дрожащие вдали над Тель-Авивом, за черепичными крышами поселка, расплывались в оранжевую дымку. У Иоэля не возникало никакого желания съездить в город, который, по словам Кранца, был под рукой. Свои ночные поездки он почти совсем прекратил. Зато посадил душистый горошек в разрыхленную землю вдоль стен дома.
Между Лизой и Авигайль вновь воцарились мир и согласие. Не довольствуясь безвозмездной работой в заведении для глухонемых на окраине поселка, которой отведено было три утра в неделю, они начали ходить по вечерам — каждый понедельник и четверг — на занятия йогой. Что же до Неты, то, сохраняя верность «Синематеке», она записалась также на цикл лекций по истории экспрессионизма, которые читались в Тель-Авивском музее. А вот интерес к колючкам, похоже, совсем пропал. Хотя прямо в конце переулка, на заброшенной полоске земли между асфальтом и колючей проволокой, огораживающей цитрусовую плантацию, в конце лета пожелтели и посерели колючки, а некоторые из них в агонии заполыхали каким-то диким цветением.
Иоэль спрашивал себя, есть ли какая-нибудь связь между угасшей страстью к колючкам и тем неожиданным поступком, которым она удивила его однажды в пятницу, после полудня. Поселок стоял замерший и пустынный; все вокруг казалось посеревшим; не было слышно ни единого звука, кроме тонкого красивого голоса флейты, доносившегося сквозь закрытое окно какого-то дома. Тучи опустились почти до самых верхушек деревьев, и со стороны моря доносились приглушенные раскаты грома, словно задыхающиеся под пуховым одеялом туч. Иоэль разложил вдоль бетонной дорожки черные пластиковые мешочки с рассадой гвоздики и начал высаживать в вырытые заранее ямки, продвигаясь в сторону дома, к порогу. И вдруг Нета принялась высаживать гвоздику, идя от порога ему навстречу. В ту же ночь, где-то около двенадцати, после того, как жизнерадостный толстяк Ральф проводил его, только что покинувшего постель Анны-Мари, домой, он столкнулся с дочерью в коридоре — она ждала его с подносом, на котором стояла чашка цветочного чая. Как она угадала время, и то, что его будет томить жажда, и то, что захочется ему именно цветочного чаю, он не смог понять, а спросить не догадался. Он просидел с ней в кухне около четверти часа за беседой о предстоящих экзаменах на аттестат зрелости и о том, что обсуждала вся страна, — о судьбах контролируемых Израилем территорий в Иудее и Самарии. Когда она отправилась спать, он проводил ее до порога спальни и шепотом, чтобы не разбудить бабушек, пожаловался, что нет интересного чтения. Нета сунула ему сборник стихов Амира Гильбоа «Голубые и красные». Иоэль, который не очень-то читал поэзию, листал книгу, лежа в постели, почти до двух часов ночи и нашел на странице трехсот шестидесятой стихотворение, задевшее его за живое, хотя он и не все понял.
В конце той ночи пошел первый дождь, и теперь лило без остановки почти каждую субботу.
Во всем, по словам Учителя, заметен временами признак некоего искажения, которое никак не исправить. «Уж эта дуреха, — бывало, говорил Шалтиэль Люблин о праматери нашей Еве: — где были ее мозги? Что ей стоило съесть яблоко с другого дерева — древа жизни! Но в том-то и штука: чтобы иметь мозги и сообразить, с какого дерева рвать плоды, она должна была сначала надкусить яблоко с древа познания. Так вот нам всем и вдвинули по самые очи…» «Очи» мгновенно, словно в пику Шалтиэлю, вызвали в памяти Иоэля слово «очевидно», и он опять попробовал представить это слово как зримый образ. А еще Иоэль пытался мысленно нарисовать картину, отображающую суть выражения «гром среди ясного дня». Казалось, предпринимая подобные усилия, он так или иначе выполняет возложенное на него. Вместе с тем он не находил в себе сил ответить на вопрос, который, по сути, не сумел сформулировать. Или хотя бы понять. И потому до сих пор ничего не разгадал и, по-видимому, не разгадает никогда.
В то же время он с удовольствием готовил сад к зиме. В теплице Бардуго, расположенной на перекрестке Рамат-Лотан, купил саженцы, семена, ядохимикаты и несколько мешков органических удобрений. Подрезку розовых кустов запланировал на январь-февраль, все для этого подготовив. А покамест рыхлил вилами землю на лужайке. Внося в почву навоз, он глубоко-глубоко, с почти чувственным наслаждением вдыхал его острый, возбуждающий запах. Высадил хризантемы разного цвета куртиной в виде круга. Посадил гвоздики, гладиолусы и львиный зев. Обрезал фруктовые деревья. Опрыскал раствором, уничтожающим сорняки, край лужайки, чтобы выровнять его, как по линейке. Опрыскиватель вернул Арику Кранцу, который с радостью приехал забрать одолженное и выпить у Иоэля чашечку кофе. Подровнял живую изгородь, со своей стороны и со стороны Вермонтов, которые снова со смехом, тяжело дыша, боролись друг с другом на лужайке, будто два щенка.
А дни тем временем стали короче, раньше опускались вечера, сильнее чувствовалась ночная прохлада, и каждую ночь огни, дрожащие вдали над Тель-Авивом, за черепичными крышами поселка, расплывались в оранжевую дымку. У Иоэля не возникало никакого желания съездить в город, который, по словам Кранца, был под рукой. Свои ночные поездки он почти совсем прекратил. Зато посадил душистый горошек в разрыхленную землю вдоль стен дома.
Между Лизой и Авигайль вновь воцарились мир и согласие. Не довольствуясь безвозмездной работой в заведении для глухонемых на окраине поселка, которой отведено было три утра в неделю, они начали ходить по вечерам — каждый понедельник и четверг — на занятия йогой. Что же до Неты, то, сохраняя верность «Синематеке», она записалась также на цикл лекций по истории экспрессионизма, которые читались в Тель-Авивском музее. А вот интерес к колючкам, похоже, совсем пропал. Хотя прямо в конце переулка, на заброшенной полоске земли между асфальтом и колючей проволокой, огораживающей цитрусовую плантацию, в конце лета пожелтели и посерели колючки, а некоторые из них в агонии заполыхали каким-то диким цветением.
Иоэль спрашивал себя, есть ли какая-нибудь связь между угасшей страстью к колючкам и тем неожиданным поступком, которым она удивила его однажды в пятницу, после полудня. Поселок стоял замерший и пустынный; все вокруг казалось посеревшим; не было слышно ни единого звука, кроме тонкого красивого голоса флейты, доносившегося сквозь закрытое окно какого-то дома. Тучи опустились почти до самых верхушек деревьев, и со стороны моря доносились приглушенные раскаты грома, словно задыхающиеся под пуховым одеялом туч. Иоэль разложил вдоль бетонной дорожки черные пластиковые мешочки с рассадой гвоздики и начал высаживать в вырытые заранее ямки, продвигаясь в сторону дома, к порогу. И вдруг Нета принялась высаживать гвоздику, идя от порога ему навстречу. В ту же ночь, где-то около двенадцати, после того, как жизнерадостный толстяк Ральф проводил его, только что покинувшего постель Анны-Мари, домой, он столкнулся с дочерью в коридоре — она ждала его с подносом, на котором стояла чашка цветочного чая. Как она угадала время, и то, что его будет томить жажда, и то, что захочется ему именно цветочного чаю, он не смог понять, а спросить не догадался. Он просидел с ней в кухне около четверти часа за беседой о предстоящих экзаменах на аттестат зрелости и о том, что обсуждала вся страна, — о судьбах контролируемых Израилем территорий в Иудее и Самарии. Когда она отправилась спать, он проводил ее до порога спальни и шепотом, чтобы не разбудить бабушек, пожаловался, что нет интересного чтения. Нета сунула ему сборник стихов Амира Гильбоа «Голубые и красные». Иоэль, который не очень-то читал поэзию, листал книгу, лежа в постели, почти до двух часов ночи и нашел на странице трехсот шестидесятой стихотворение, задевшее его за живое, хотя он и не все понял.
В конце той ночи пошел первый дождь, и теперь лило без остановки почти каждую субботу.
XXVII
В те осенние ночи случалось, что холодное дыхание моря, проникающее внутрь даже через закрытые окна, барабанная дробь, выбиваемая дождем по крыше сарая в саду за домом, шепот ветра в темноте — все будило в нем спокойную, сильную радость. Он и представить не мог, что по-прежнему способен такое чувствовать. Он почти стыдился этой странной радости, как чего-то уродливого: он жив, и это огромная удача, а смерть Иврии означает ее поражение. Он прекрасно сознавал, что все человеческие поступки и движения души: страсти, амбиции, обманы, искушение соблазнами, стяжательство, изворотливое лавирование, злонамеренные козни, соперничество, лесть, забвение себя в щедрости, желание произвести впечатление, навечно остаться в памяти семьи, или общества, или народа, или всего человечества, мелочные усилия и широкие жесты, расчетливые ходы, непредсказуемые выходки, жестокость — почти все и почти всегда заводят туда, куда вы и не собирались попасть. Это общее и постоянное отклонение от курса, проистекающее из любых человеческих поступков, Иоэль определил про себя как «всемирный водевиль» или «черный юмор Вселенной». Однако передумал, посчитав определение высокопарно-витиеватым. Понятия «Вселенная», «жизнь», «мир» казались ему слишком масштабными и оттого смешными. Поэтому он удовольствовался формулировкой, которую любил повторять комбат-артиллерист без одного уха по имени Джимми Галь — о нем рассказал Иоэлю Арик Кранц: «Вы наверняка о нем слышали… Он утверждал, что между двумя точками проходит только одна прямая, и на ней всегда полно ослов».