Страница:
К той маленькой статуэтке в гостиной он не притрагивался. Даже не приближался к полке над камином, где она стояла. Словно бежал от искушения. Самое большее, косился исподволь, воровато; так мужчина, сидящий в ресторане с дамой, украдкой взглядывает на другую, за соседним столиком. Возможно, новые очки для чтения и позволили бы ему кое-что разгадать, но им нашлось иное применение: сквозь новые линзы в черной оправе, а также «докторские» очки Иврии он систематически и тщательно рассматривал, чуть не вплотную, снимки монастырских развалин. Нета прихватила их из кабинета матери в Иерусалиме и попросила повесить здесь, в гостиной, над диваном. Он заподозрил присутствие у монастырских ворот, какого-то странного, неуместного предмета — то ли сумки, то ли футляра от самого фотоаппарата. Но вещь была слишком мала, чтобы удалось прийти к точному выводу. От сильного напряжения у него снова заболели глаза. Иоэль решил, что как-нибудь исследует снимки под сильной лупой, а уж затем, возможно, отдаст их на увеличение в лабораторию отдела — там это сделают охотно и на высочайшем профессиональном уровне. Но он все никак не мог решиться, потому что не представлял, — как объяснит, в чем, собственно, дело. Ведь он и сам этого не знал.
XI
XII
XIII
XI
В середине августа, за две недели до того, как Нета начала учебу в выпускном классе местной школы, совершенно неожиданно заявился с визитом Арик Кранц, квартирный маклер. Зашел взглянуть, все ли в порядке. Ведь он жил в пяти минутах ходьбы. Да и Крамеры, его знакомые, хозяева квартиры, просили, чтобы как-нибудь, проходя мимо, он «взглянул одним глазом».
Осмотревшись вокруг, он сказал со смешком:
— Я вижу, что у вас тут было мягкое приземление. Похоже, что все в полном порядке.
Иоэль, по обыкновению, скупился на слова:
— Да. В порядке.
Маклер поинтересовался, все ли системы в доме действуют как положено.
— Ведь вы, можно сказать, влюбились в эту квартиру с первого взгляда, а такая любовь зачастую остывает уже на следующее утро.
— Все в порядке, — повторил Иоэль.
Он был в майке, спортивных шортах, на ногах — сандалии и в таком виде показался маклеру еще более загадочным, чем в их предыдущую встречу, в июне, в день съема квартиры. В нем ощущались тайна и сила. При взгляде на лицо Иоэля в воображении возникали соленые ветры, чужеземные женщины, одиночество и солнце. Его рано поседевшие волосы, коротко подстриженные на висках, выглядели по-военному аккуратно, но отливающая сталью прядь, похожая на моток проволоки, вздымалась надо лбом, не падая на него. В узких глазах, стиснутых морщинами, чудилась ироническая усмешка, но губы в ней участия не принимали. Глаза были запавшими, покрасневшими, полузакрытыми, словно от слишком яркого света или пыльной бури. Форма челюсти свидетельствовала о силе характера: казалось, человек живет сжав зубы. Если не считать морщин в уголках глаз, лицо было молодым и гладким, что создавало особый контраст с седыми волосами. Выражение лица почти не менялось — говорил ли он или молчал.
Маклер спросил:
— Я не помешаю? Можно присесть?
Иоэль, вооруженный электродрелью (длинный шнур был включен в розетку на кухне, за стеной), ответил:
— Пожалуйста. Садитесь.
— Сегодня я пришел не в качестве маклера, — подчеркнул гость. — Просто как добрый сосед. Заскочил, чтобы спросить, не могу ли быть чем-нибудь полезен. Внести свой вклад, если можно так выразиться, в развитие поселенческого быта. Кстати, называйте меня просто Арик. Да, вот что: хозяин дома просил передать при случае, что действие кондиционера можно распространить на все спальни. За наш счет. Он все равно планировал устроить это нынешним летом, но не успел. А еще он просил передать вам, что трава любит много воды — земля здесь легкая, а вот к кустам при поливе стоит проявить милосердие.
Старания маклера понравиться, наладить контакт, а быть может, слово «милосердие» вызвали у Иоэля едва заметную, легко скользнувшую по губам усмешку. Сам он этого и не почувствовал, но Кранц взбодрился и с воодушевлением, обнажив в улыбке десны, настойчиво продолжал:
— Поверьте, господин Равид, я вовсе не собирался мешать вам. Просто проезжал мимо, направляясь к морю. Ну, не совсем «мимо», по правде говоря, я специально сделал небольшой крюк. Сегодня изумительный день для плавания под парусом, и я еду на море. Ну вот, я уже двинулся.
— Выпейте чашку кофе, — не предложил, а почти приказал Иоэль.
Электродрель он, словно угощение, положил на стол перед гостем, осторожно присевшим на краешек дивана. На маклере была голубая трикотажная рубашка с эмблемой футбольной сборной Бразилии, обут он был в спортивные туфли с блестящими полосками и свои волосатые ноги прижимал одна к другой, будто стыдливая девушка. Все с тем же смешком он поинтересовался:
— Ну, как семья? Хорошо ли чувствуют себя бабушки? Акклиматизировались без проблем?
— Бабушки уехали в Метулу. С сахаром и молоком?
— Не беспокойтесь, — замялся маклер. И через мгновение, собравшись с духом, добавил: — А впрочем… с ложечкой сахара и капелькой молока. Только чуть-чуть забелить черноту. Вы можете звать меня Арик.
Иоэль вышел на кухню. Маклер со своего места осторожно оглядывал гостиную, словно отыскивал некие важные улики. На его взгляд, ничего здесь не изменилось. Разве что прибавилось три картонных ящика, стоя в них один на другом в углу, в тени огромного филодендрона. Да три фотографии над диваном, на которых были запечатлены развалины. Кранц предположил, что это сувениры из Африки или что-то вроде того. Интересно, на какие средства он живет, этот государственный служащий? В округе говорят, что он вообще не работает. Похоже, из высокопоставленных. Может, возбуждено дело и на время следствия его отстранили от должности, «упрятали в холодильник»? Выглядит как начальник отдела какого-нибудь министерства. Наверняка был кадровым военным и дослужился до высокого звания. Скажем, заместитель комдива в танковых войсках…
— Могу ли я спросить, кем вы были в армии? Понимаете ли, ваше лицо кажется мне знакомым. О вас писали в газетах? Не показывали, случаем, по телевизору?.. — обратился он к Иоэлю, который как раз в эту минуту вернулся в гостиную с подносом, на котором уместились две чашки кофе, молочник, сахарница и тарелочка с печеньем. Чашки Иоэль поставил на стол. Все остальное осталось на подносе, который он расположил в центре между собой и гостем.
— Старший лейтенант военной прокуратуры, — ответил Иоэль, садясь в кресло.
— А потом?
— Я демобилизовался в шестьдесят третьем.
Следующий вопрос, готовый сорваться с языка, Кранц проглотил и вместо этого заметил, добавляя в кофе сахар и молоко:
— Я спросил просто так. Надеюсь, это не раздражает вас. Я сам терпеть не могу назойливости. С духовкой никаких проблем нет?
Иоэль пожал плечами.
У порога комнаты промелькнула тень. И пропала.
— Ваша жена? — полюбопытствовал Кранц, но тут же вспомнил давешнюю беседу, стал усиленно извиняться и осторожно предположил, что, по всей вероятности, это была дочь. Симпатичная, но застенчивая, не так ли? И снова счел нужным напомнить про своих сыновей. Оба участвовали в военных операциях в Ливане. Между ними всего-то полтора года разницы. Такие вот дела. Может, устроим как-нибудь встречу с вашей дочерью? И посмотрим: вдруг из этого что-то выйдет?..
Внезапно он почувствовал, что человек, сидящий напротив, вглядывается в него с холодным любопытством, едва ли не забавляясь, и тут же, переменив тему, стал рассказывать Иоэлю, что в юности два года проработал телевизионным техником (имеет соответствующий диплом), так что «если возникнут какие-либо проблемы с телевизором, звоните немедленно, хоть в три часа ночи, я прибуду и все исправлю, бесплатно, нет проблем… А нет ли у вас желания присоединиться ко мне и на пару часов выйти в море на моей яхте? Она стоит у рыбацкого пирса в порту Яффо. Только скажите. У вас есть мой телефон? Звякните мне, когда захотите. С богом, я пошел…
— Спасибо, — выдал Иоэль. — Если подождете, я буду готов меньше чем за пять минут.
Прошло несколько секунд, прежде чем маклер сообразил: Иоэль принял его предложение. Воодушевленный этим, он тут же затараторил о прелестях плавания в такой великолепный день:
— Если хотите, мы можем выйти в открытое море и даже приблизиться к развалюхе Эйби Натана, ну, вы понимаете, я говорю о той плавучей радиостанции, что ведет свои передачи на Израиль, но за пределами наших территориальных вод…
Иоэль чем-то привлекал его; отчаянно хотелось сблизиться с ним, подружиться, служить ему всеми силами, доказать, сколько пользы он, Кранц, может принести, продемонстрировать преданность и даже просто прикоснуться. Однако, сдержавшись и остановив свою руку, которая так и норовила дружески похлопать Иоэля по спине, он произнес:
— Не торопитесь. Спешить незачем. Море не убежит.
И, переполненный энергией и счастьем, ринулся, опередив Иоэля, на кухню, чтобы вернуть туда поднос с кофейными чашками. Не останови его Иоэль, он бы еще и вымыл посуду.
С тех пор Иоэль начал по субботам ездить на море с Ариком Кранцем. Грести он умел с детства, а сейчас научился ставить парус и ходить под ним. Но лишь в редких случаях нарушал он свое молчание. Однако это не вызывало у маклера ни разочарования, ни обиды. Напротив, он испытывал по отношению к Иоэлю то чувство всепоглощающей влюбленности и поклонения, которое, случается, охватывает подростка, готового с полной самоотдачей служить оруженосцем взрослому парню. Незаметно для себя он перенял привычки Иоэля. Например, проводить пальцем между шеей и воротничком рубашки. Или, вдохнув полной грудью морской воздух, задержать его в легких, а затем медленно выдыхать через полусомкнутые губы. Когда они выходили в море, Арик Кранц готов был рассказывать Иоэлю обо всем. Даже о маленьких изменах жене. Даже о хитростях, с помощью которых можно уклониться от уплаты подоходного налога или от ежегодных армейских сборов резервистов. Почувствовав, что утомляет Иоэля, он замолкал на время и давал возможность послушать классическую музыку: отправляясь по субботам на море с новым другом, он захватывал с собой превосходный портативный магнитофон. Но спустя четверть часа, с трудом выдерживая как свое молчание, так и Моцарта, он принимался советовать Иоэлю, как тому следует распорядиться деньгами в нынешние сложные времена, или объяснять, какую секретную систему использует военно-морской флот, чтобы полностью перекрыть все подступы к берегам страны и не допустить высадки террористов. Эта неожиданная дружба приводила маклера в такой восторг, что иногда он не мог удержаться и звонил Иоэлю в середине недели, чтобы поговорить о субботе.
Иоэль со своей стороны оценил слова: «Море не убежит». Он не нашел в них никакой погрешности. На свой лад он выполнял условия взаимного соглашения: приятно было доставлять Кранцу то, что тому требовалось, по сути не давая ничего. Кроме собственного присутствия и молчания. Как-то раз он удивил Кранца, научив его, как следует сказать девушке «я хочу тебя» по-бирмански. В три-четыре часа пополудни они возвращались в порт Яффо, хотя Кранц в душе надеялся, что время остановится или берег исчезнет навсегда. На машине маклера они возвращались домой. Пили кофе. Иоэль обычно говорил: «Большое спасибо. До свидания». Но однажды добавил при расставании: «Арик, будь осторожен в пути». Эти слова привели Кранца в восторг, потому что он увидел в них шаг вперед, пусть и маленький. Из тысячи вопросов, которые он заготовил, томимый любопытством, пока что удалось задать всего лишь два-три. Он получил простые ответы. И очень опасался, как бы все не испортить, не переборщить, не показаться назойливым, не разрушить волшебство.
Так прошло несколько недель. Нета начала учиться в выпускном классе. Но даже дружеского похлопывания по плечу при расставании (каждый раз Кранц мысленно клялся себе, что сегодня простится с Иоэлем именно таким образом), даже этого не было. Все откладывалось до следующей встречи.
Осмотревшись вокруг, он сказал со смешком:
— Я вижу, что у вас тут было мягкое приземление. Похоже, что все в полном порядке.
Иоэль, по обыкновению, скупился на слова:
— Да. В порядке.
Маклер поинтересовался, все ли системы в доме действуют как положено.
— Ведь вы, можно сказать, влюбились в эту квартиру с первого взгляда, а такая любовь зачастую остывает уже на следующее утро.
— Все в порядке, — повторил Иоэль.
Он был в майке, спортивных шортах, на ногах — сандалии и в таком виде показался маклеру еще более загадочным, чем в их предыдущую встречу, в июне, в день съема квартиры. В нем ощущались тайна и сила. При взгляде на лицо Иоэля в воображении возникали соленые ветры, чужеземные женщины, одиночество и солнце. Его рано поседевшие волосы, коротко подстриженные на висках, выглядели по-военному аккуратно, но отливающая сталью прядь, похожая на моток проволоки, вздымалась надо лбом, не падая на него. В узких глазах, стиснутых морщинами, чудилась ироническая усмешка, но губы в ней участия не принимали. Глаза были запавшими, покрасневшими, полузакрытыми, словно от слишком яркого света или пыльной бури. Форма челюсти свидетельствовала о силе характера: казалось, человек живет сжав зубы. Если не считать морщин в уголках глаз, лицо было молодым и гладким, что создавало особый контраст с седыми волосами. Выражение лица почти не менялось — говорил ли он или молчал.
Маклер спросил:
— Я не помешаю? Можно присесть?
Иоэль, вооруженный электродрелью (длинный шнур был включен в розетку на кухне, за стеной), ответил:
— Пожалуйста. Садитесь.
— Сегодня я пришел не в качестве маклера, — подчеркнул гость. — Просто как добрый сосед. Заскочил, чтобы спросить, не могу ли быть чем-нибудь полезен. Внести свой вклад, если можно так выразиться, в развитие поселенческого быта. Кстати, называйте меня просто Арик. Да, вот что: хозяин дома просил передать при случае, что действие кондиционера можно распространить на все спальни. За наш счет. Он все равно планировал устроить это нынешним летом, но не успел. А еще он просил передать вам, что трава любит много воды — земля здесь легкая, а вот к кустам при поливе стоит проявить милосердие.
Старания маклера понравиться, наладить контакт, а быть может, слово «милосердие» вызвали у Иоэля едва заметную, легко скользнувшую по губам усмешку. Сам он этого и не почувствовал, но Кранц взбодрился и с воодушевлением, обнажив в улыбке десны, настойчиво продолжал:
— Поверьте, господин Равид, я вовсе не собирался мешать вам. Просто проезжал мимо, направляясь к морю. Ну, не совсем «мимо», по правде говоря, я специально сделал небольшой крюк. Сегодня изумительный день для плавания под парусом, и я еду на море. Ну вот, я уже двинулся.
— Выпейте чашку кофе, — не предложил, а почти приказал Иоэль.
Электродрель он, словно угощение, положил на стол перед гостем, осторожно присевшим на краешек дивана. На маклере была голубая трикотажная рубашка с эмблемой футбольной сборной Бразилии, обут он был в спортивные туфли с блестящими полосками и свои волосатые ноги прижимал одна к другой, будто стыдливая девушка. Все с тем же смешком он поинтересовался:
— Ну, как семья? Хорошо ли чувствуют себя бабушки? Акклиматизировались без проблем?
— Бабушки уехали в Метулу. С сахаром и молоком?
— Не беспокойтесь, — замялся маклер. И через мгновение, собравшись с духом, добавил: — А впрочем… с ложечкой сахара и капелькой молока. Только чуть-чуть забелить черноту. Вы можете звать меня Арик.
Иоэль вышел на кухню. Маклер со своего места осторожно оглядывал гостиную, словно отыскивал некие важные улики. На его взгляд, ничего здесь не изменилось. Разве что прибавилось три картонных ящика, стоя в них один на другом в углу, в тени огромного филодендрона. Да три фотографии над диваном, на которых были запечатлены развалины. Кранц предположил, что это сувениры из Африки или что-то вроде того. Интересно, на какие средства он живет, этот государственный служащий? В округе говорят, что он вообще не работает. Похоже, из высокопоставленных. Может, возбуждено дело и на время следствия его отстранили от должности, «упрятали в холодильник»? Выглядит как начальник отдела какого-нибудь министерства. Наверняка был кадровым военным и дослужился до высокого звания. Скажем, заместитель комдива в танковых войсках…
— Могу ли я спросить, кем вы были в армии? Понимаете ли, ваше лицо кажется мне знакомым. О вас писали в газетах? Не показывали, случаем, по телевизору?.. — обратился он к Иоэлю, который как раз в эту минуту вернулся в гостиную с подносом, на котором уместились две чашки кофе, молочник, сахарница и тарелочка с печеньем. Чашки Иоэль поставил на стол. Все остальное осталось на подносе, который он расположил в центре между собой и гостем.
— Старший лейтенант военной прокуратуры, — ответил Иоэль, садясь в кресло.
— А потом?
— Я демобилизовался в шестьдесят третьем.
Следующий вопрос, готовый сорваться с языка, Кранц проглотил и вместо этого заметил, добавляя в кофе сахар и молоко:
— Я спросил просто так. Надеюсь, это не раздражает вас. Я сам терпеть не могу назойливости. С духовкой никаких проблем нет?
Иоэль пожал плечами.
У порога комнаты промелькнула тень. И пропала.
— Ваша жена? — полюбопытствовал Кранц, но тут же вспомнил давешнюю беседу, стал усиленно извиняться и осторожно предположил, что, по всей вероятности, это была дочь. Симпатичная, но застенчивая, не так ли? И снова счел нужным напомнить про своих сыновей. Оба участвовали в военных операциях в Ливане. Между ними всего-то полтора года разницы. Такие вот дела. Может, устроим как-нибудь встречу с вашей дочерью? И посмотрим: вдруг из этого что-то выйдет?..
Внезапно он почувствовал, что человек, сидящий напротив, вглядывается в него с холодным любопытством, едва ли не забавляясь, и тут же, переменив тему, стал рассказывать Иоэлю, что в юности два года проработал телевизионным техником (имеет соответствующий диплом), так что «если возникнут какие-либо проблемы с телевизором, звоните немедленно, хоть в три часа ночи, я прибуду и все исправлю, бесплатно, нет проблем… А нет ли у вас желания присоединиться ко мне и на пару часов выйти в море на моей яхте? Она стоит у рыбацкого пирса в порту Яффо. Только скажите. У вас есть мой телефон? Звякните мне, когда захотите. С богом, я пошел…
— Спасибо, — выдал Иоэль. — Если подождете, я буду готов меньше чем за пять минут.
Прошло несколько секунд, прежде чем маклер сообразил: Иоэль принял его предложение. Воодушевленный этим, он тут же затараторил о прелестях плавания в такой великолепный день:
— Если хотите, мы можем выйти в открытое море и даже приблизиться к развалюхе Эйби Натана, ну, вы понимаете, я говорю о той плавучей радиостанции, что ведет свои передачи на Израиль, но за пределами наших территориальных вод…
Иоэль чем-то привлекал его; отчаянно хотелось сблизиться с ним, подружиться, служить ему всеми силами, доказать, сколько пользы он, Кранц, может принести, продемонстрировать преданность и даже просто прикоснуться. Однако, сдержавшись и остановив свою руку, которая так и норовила дружески похлопать Иоэля по спине, он произнес:
— Не торопитесь. Спешить незачем. Море не убежит.
И, переполненный энергией и счастьем, ринулся, опередив Иоэля, на кухню, чтобы вернуть туда поднос с кофейными чашками. Не останови его Иоэль, он бы еще и вымыл посуду.
С тех пор Иоэль начал по субботам ездить на море с Ариком Кранцем. Грести он умел с детства, а сейчас научился ставить парус и ходить под ним. Но лишь в редких случаях нарушал он свое молчание. Однако это не вызывало у маклера ни разочарования, ни обиды. Напротив, он испытывал по отношению к Иоэлю то чувство всепоглощающей влюбленности и поклонения, которое, случается, охватывает подростка, готового с полной самоотдачей служить оруженосцем взрослому парню. Незаметно для себя он перенял привычки Иоэля. Например, проводить пальцем между шеей и воротничком рубашки. Или, вдохнув полной грудью морской воздух, задержать его в легких, а затем медленно выдыхать через полусомкнутые губы. Когда они выходили в море, Арик Кранц готов был рассказывать Иоэлю обо всем. Даже о маленьких изменах жене. Даже о хитростях, с помощью которых можно уклониться от уплаты подоходного налога или от ежегодных армейских сборов резервистов. Почувствовав, что утомляет Иоэля, он замолкал на время и давал возможность послушать классическую музыку: отправляясь по субботам на море с новым другом, он захватывал с собой превосходный портативный магнитофон. Но спустя четверть часа, с трудом выдерживая как свое молчание, так и Моцарта, он принимался советовать Иоэлю, как тому следует распорядиться деньгами в нынешние сложные времена, или объяснять, какую секретную систему использует военно-морской флот, чтобы полностью перекрыть все подступы к берегам страны и не допустить высадки террористов. Эта неожиданная дружба приводила маклера в такой восторг, что иногда он не мог удержаться и звонил Иоэлю в середине недели, чтобы поговорить о субботе.
Иоэль со своей стороны оценил слова: «Море не убежит». Он не нашел в них никакой погрешности. На свой лад он выполнял условия взаимного соглашения: приятно было доставлять Кранцу то, что тому требовалось, по сути не давая ничего. Кроме собственного присутствия и молчания. Как-то раз он удивил Кранца, научив его, как следует сказать девушке «я хочу тебя» по-бирмански. В три-четыре часа пополудни они возвращались в порт Яффо, хотя Кранц в душе надеялся, что время остановится или берег исчезнет навсегда. На машине маклера они возвращались домой. Пили кофе. Иоэль обычно говорил: «Большое спасибо. До свидания». Но однажды добавил при расставании: «Арик, будь осторожен в пути». Эти слова привели Кранца в восторг, потому что он увидел в них шаг вперед, пусть и маленький. Из тысячи вопросов, которые он заготовил, томимый любопытством, пока что удалось задать всего лишь два-три. Он получил простые ответы. И очень опасался, как бы все не испортить, не переборщить, не показаться назойливым, не разрушить волшебство.
Так прошло несколько недель. Нета начала учиться в выпускном классе. Но даже дружеского похлопывания по плечу при расставании (каждый раз Кранц мысленно клялся себе, что сегодня простится с Иоэлем именно таким образом), даже этого не было. Все откладывалось до следующей встречи.
XII
За несколько дней до начала учебного года вновь возникла «проблема» Неты. С февраля, когда в Иерусалиме случилось несчастье, этого ни разу не происходило. Иоэль почти поверил, что Иврия, возможно, была совершенно права в их споре.
Произошло это в среду, в три часа пополудни. В тот день Лиза поехала в Иерусалим проверить, все ли в порядке в ее сданной внаем квартире в Рехавии. Авигайль тоже не было дома: она отправилась на лекцию какого-то заезжего профессора в университет Рамат-Авива.
Он стоял босиком на лужайке, омываемой горячим солнцем уходящего лета, и поливал кусты. Сосед из дома напротив, уроженец Румынии, широкозадый мужчина, напоминавший Иоэлю перезрелый плод авокадо, взобрался по лестнице на крышу вместе с двумя парнями-арабами. Парни выглядели как студенты на каникулах. Они демонтировали телевизионную антенну и заменили ее новой, по виду более совершенной. Хозяин дома, ни на минуту не умолкая, осыпал их упреками, выговорами, указаниями на ломаном арабском. Хотя Иоэль полагал, что оба парня владели ивритом лучше своего нанимателя. Этот сосед, импортер крепких спиртных напитков, иногда беседовал по-румынски с Лизой, матерью Иоэля. Однажды преподнес ей цветок с преувеличенно низким поклоном, словно стремясь обратить все в шутку. Внизу, у подножия лестницы, стояла собака-овчарка. Иоэль даже знал ее имя — Айронсайд. Пес тянул голову кверху, и в его отрывистом лае звучали и подозрительность, и скука. Он исполнял свой долг. В переулок завернул тяжелый грузовик, проехал в конец, до забора цитрусовой плантации, и дал задний ход, скрипя тормозами, словно натужно вздыхая. После него остался тяжелый смрад выхлопных газов. Иоэль спросил себя: где же теперь грузовик-рефрижератор господина Виткина, Эвиатара или Итамара? И как поживает нынче его инструмент, на котором наигрывал он русские мелодии?
А затем вновь окутала улицу послеполуденная летняя тишина. В траве, на удивление близко к нему, Иоэль вдруг заметил маленькую птичку, которая, зарыв клюв в перышки, застыла в неподвижности. Он перевел водяную струю с одного куста на другой, и статуэтка-птица вспорхнула и улетела. По тротуару пробежал мальчик, крича обиженным тоненьким голоском: «Ведь договорились, что я полицейский!» На кого он обижался, Иоэлю с того места, где он стоял, видно не было. Но и мальчик мгновенно исчез. А Иоэль, одной рукой держа шланг, второй, свободной, подправил скос лунки. Он вспомнил, как отец его жены, бывший офицер полиции Шалтиэль Люблин, бывало, говорил ему, многозначительно подмигивая: «В конечном счете у всех у нас одни и те же тайны». И всякий раз эта фраза вызывала в Иоэле злость, почти ненависть — не к старику Люблину, а к Иврии.
Именно Люблин научил его, как окучивать растения, как перемещать легкими круговыми движениями шланг, чтобы не разрушить скосы лунок. Вечно был он окутан серым облаком сигарного дыма. Все связанное, пусть даже отдаленно, с пищеварением, сексом, болезнями, отправлением естественных надобностей, — все это немедленно вызывало в нем желание рассказать анекдот. Люблин был неуемно-назойливым рассказчиком. Казалось, что человеческое тело само по себе вызывало в нем какое-то злорадство. И всякий раз, завершая анекдот, он заходился сдавленным, похожим на хрип смехом курильщика.
Однажды в Метуле он затащил Иоэля в спальню и низким, сиплым от курения голосом стал поучать: «Послушай, три четверти жизни человек бежит туда, куда указывает член. Будто ты зеленый новобранец, а он ротный старшина. Встать-лечь! Прыгай! В атаку! Если бы наш хрен в конце концов освобождал нас от срочной службы после двух-трех-пяти лет, тогда бы у каждого оставалось достаточно времени, чтобы стать Пушкиным или изобрести электричество. Сколько бы ты его ни ублажал, ему все мало. Он тебя в покое не оставит. Дай ему отбивную — захочет шницель. Дай шницель — потребует икру. Еще, благодарение Небу, Господь, по милости своей, дал нам только один член. Представь себе, что должен был бы в течение пятидесяти лет ублажать, кормить, одевать, согревать и забавлять пятерку ему подобных…» Высказав все это, он захрипел в приступе удушья, но тут же окутал себя дымом новой сигары.
Умер он летом в половине пятого утра прямо на унитазе: брюки спущены, дымящаяся сигара зажата между пальцами. Иоэль легко мог представить, какой анекдот вспомнил бы Люблин, заходясь хриплым смехом, если бы нечто подобное произошло не с ним, а с кем-нибудь другим, предположим, с тем же Иоэлем. А может, умирая, он еще успел увидеть забавную сторону происходящего и отошел в мир иной смеясь.
Сын его Накдимон, грузный, молчаливый парень, с детства был наделен особым талантом — ловить ядовитых змей. Он умел «доить» яд и продавал его для приготовления лечебной сыворотки. Несмотря на то что Накдимон, по-видимому, придерживался крайних политических убеждений, круг его знакомых в большинстве своем составляли арабы. Среди них его вдруг охватывало лихорадочное желание выговориться, которое сразу же исчезало, стоило ему перейти на иврит. К Иоэлю и к своей сестре Иврии относился Накдимон с какой-то затаенной крестьянской подозрительностью. В те редкие дни, когда приезжал он к ним в Иерусалим, привозил в подарок банку оливкового масла собственного изготовления или сухую колючку из Галилеи для пополнения коллекции Неты. Его почти невозможно было разговорить: он лишь отвечал на вопросы, обходясь двумя-тремя словами, обыкновенно одними и теми же: «Да. Примерно», или «Без разницы», или «Слава Богу». Да и эти слова срывались с его губ с какой-то гнусавой враждебностью, словно он тут же раскаивался в том, что вообще поддался искушению ответить. К своей матери, сестре и племяннице он обращался одинаково, называя их:»девочки». Иоэль, со своей стороны, обращался к нему так же, как и к его покойному отцу, по фамилии — Люблин, потому что имена их казались ему несуразными. Со дня похорон Иврии Накдимон не навещал родню ни разу. Правда, Авигайль и Нета иногда ездили в гости к его сыновьям в Метулу и возвращались оттуда в слегка приподнятом настроении. В канун праздника Песах к ним присоединилась Лиза, которая вернувшись, сказала: «Надо уметь жить». Иоэль про себя порадовался, что устоял перед искушением и остался дома один в праздничную ночь. Посмотрел немного телевизор и, заснув в половине девятого, проспал глубоким сном до девяти утра — так хорошо не спалось ему уже долгое время.
Он все еще не примирился с мыслью, что «в конечном счете у всех у нас одни и те же тайны». Впрочем, эта формула уже не вызывала в нем раздражения. Сейчас, когда стоял он на своей лужайке в безлюдном переулке, залитом ослепительным летним светом, пришла к нему и щемящей тоской отозвалась мысль: может, так, а может, иначе, и этого мы никогда не узнаем. Вот когда она говорила ему ночью сочувственным шепотом: «Я тебя понимаю», — что хотела этим сказать? Что она понимала? Он никогда не спрашивал. А теперь уже поздно. Может, и в самом деле пришло время сесть и написать стихи, равные пушкинским, или изобрести электричество? Внезапно, против его воли, в то время, когда он осторожными кругообразными движениями переводил струю из лунки в лунку, вырвался из его груди странный низкий звук, очень напоминающий тот хрип, что издавал Люблин-отец… Иоэлю вспомнились те обманчивые фигуры, которые ночью во франкфуртской гостинице появлялись и исчезали, словно поддразнивая его, когда узор на обоях преображался с каждым движением ресниц.
По тротуару прошла мимо него девушка. В одной руке она несла тяжелую корзину с продуктами, другой прижимала к груди два больших пакета. Девушка-подросток с Дальнего Востока. Она служила домработницей у состоятельных хозяев, в доме которых ей была выделена комнатка со всеми удобствами. Была она хрупкой, худенькой, но корзину и полные пакеты несла без усилий. И прошла перед ним, словно в танце, словно законы земного притяжения были не властны над ней. А почему бы не закрыть кран, не догнать ее и не предложить донести корзинку? Или ничего не предлагать, а повести себя, как повел бы отец с дочерью: преградить дорогу, принять из рук тяжелые вещи, проводить до дому и по пути завязать легкую беседу? На мгновение Иоэль почти физически ощутил, как прижимаемые к груди тяжелые пакеты с силой давят ей в ребра. Но она может испугаться, не понять, может принять его за грабителя, за извращенца, это станет известно соседям, и те начнут перешептываться у него за спиной. Не то чтобы это так уж трогало — и без того он наверняка уже возбудил в округе любопытство и сплетни-пересуды. Хорошо натренированным профессиональным взглядом Иоэль точно оценил разделявшее его и девушку расстояние и понял, что пока будет ее догонять, она уже исчезнет, впорхнув в дом. Разве что он побежит. Но бегать он не любил.
Была она юной, с точеной фигуркой, с тонкой, осиной талией. Черные струящиеся волосы почти закрывали лицо. Цветастое хлопчатобумажное платье с длинной молнией на спине обтягивало тело. Он только успел оценить облегаемые платьем ноги и бедра, как она уже исчезла, и нет ее.
Иоэль вдруг снова ощутил резь в глазах. Он смежил веки. И внезапно перед ним явственно возник квартал бедноты где-то на Дальнем Востоке. То ли в Рангуне, то ли в Сеуле, то ли в Маниле. Бессчетное множество хлипких построек из жести, из картона, жмущихся друг к другу, увязающих в густой тропической грязи. Душный, загаженный переулок с открытой сточной канавой. Облезлые, словно пораженные проказой собаки и коты. Гоняющиеся за ними темнокожие ребятишки, болезненные, босоногие, в лохмотьях, топчущиеся в луже нечистот. Старый вол, отяжелевший и покорный, впряжен с помощью грубых веревок в жалкую повозку с деревянными колесами, которые увязли в навозной куче. И все пропитано удушливо-острыми запахами. И все это поливает тепловатый тропический дождь. Его струи барабанят по проржавевшему остову развалившегося джипа, и тогда кажется, будто откуда-то раздается приглушенная автоматная очередь. И вот в этом-то джипе, на порванном сиденье водителя расположился калека, лишенный конечностей, тот из Хельсинки, белый, словно ангел, и улыбающийся все понимающей улыбкой.
Произошло это в среду, в три часа пополудни. В тот день Лиза поехала в Иерусалим проверить, все ли в порядке в ее сданной внаем квартире в Рехавии. Авигайль тоже не было дома: она отправилась на лекцию какого-то заезжего профессора в университет Рамат-Авива.
Он стоял босиком на лужайке, омываемой горячим солнцем уходящего лета, и поливал кусты. Сосед из дома напротив, уроженец Румынии, широкозадый мужчина, напоминавший Иоэлю перезрелый плод авокадо, взобрался по лестнице на крышу вместе с двумя парнями-арабами. Парни выглядели как студенты на каникулах. Они демонтировали телевизионную антенну и заменили ее новой, по виду более совершенной. Хозяин дома, ни на минуту не умолкая, осыпал их упреками, выговорами, указаниями на ломаном арабском. Хотя Иоэль полагал, что оба парня владели ивритом лучше своего нанимателя. Этот сосед, импортер крепких спиртных напитков, иногда беседовал по-румынски с Лизой, матерью Иоэля. Однажды преподнес ей цветок с преувеличенно низким поклоном, словно стремясь обратить все в шутку. Внизу, у подножия лестницы, стояла собака-овчарка. Иоэль даже знал ее имя — Айронсайд. Пес тянул голову кверху, и в его отрывистом лае звучали и подозрительность, и скука. Он исполнял свой долг. В переулок завернул тяжелый грузовик, проехал в конец, до забора цитрусовой плантации, и дал задний ход, скрипя тормозами, словно натужно вздыхая. После него остался тяжелый смрад выхлопных газов. Иоэль спросил себя: где же теперь грузовик-рефрижератор господина Виткина, Эвиатара или Итамара? И как поживает нынче его инструмент, на котором наигрывал он русские мелодии?
А затем вновь окутала улицу послеполуденная летняя тишина. В траве, на удивление близко к нему, Иоэль вдруг заметил маленькую птичку, которая, зарыв клюв в перышки, застыла в неподвижности. Он перевел водяную струю с одного куста на другой, и статуэтка-птица вспорхнула и улетела. По тротуару пробежал мальчик, крича обиженным тоненьким голоском: «Ведь договорились, что я полицейский!» На кого он обижался, Иоэлю с того места, где он стоял, видно не было. Но и мальчик мгновенно исчез. А Иоэль, одной рукой держа шланг, второй, свободной, подправил скос лунки. Он вспомнил, как отец его жены, бывший офицер полиции Шалтиэль Люблин, бывало, говорил ему, многозначительно подмигивая: «В конечном счете у всех у нас одни и те же тайны». И всякий раз эта фраза вызывала в Иоэле злость, почти ненависть — не к старику Люблину, а к Иврии.
Именно Люблин научил его, как окучивать растения, как перемещать легкими круговыми движениями шланг, чтобы не разрушить скосы лунок. Вечно был он окутан серым облаком сигарного дыма. Все связанное, пусть даже отдаленно, с пищеварением, сексом, болезнями, отправлением естественных надобностей, — все это немедленно вызывало в нем желание рассказать анекдот. Люблин был неуемно-назойливым рассказчиком. Казалось, что человеческое тело само по себе вызывало в нем какое-то злорадство. И всякий раз, завершая анекдот, он заходился сдавленным, похожим на хрип смехом курильщика.
Однажды в Метуле он затащил Иоэля в спальню и низким, сиплым от курения голосом стал поучать: «Послушай, три четверти жизни человек бежит туда, куда указывает член. Будто ты зеленый новобранец, а он ротный старшина. Встать-лечь! Прыгай! В атаку! Если бы наш хрен в конце концов освобождал нас от срочной службы после двух-трех-пяти лет, тогда бы у каждого оставалось достаточно времени, чтобы стать Пушкиным или изобрести электричество. Сколько бы ты его ни ублажал, ему все мало. Он тебя в покое не оставит. Дай ему отбивную — захочет шницель. Дай шницель — потребует икру. Еще, благодарение Небу, Господь, по милости своей, дал нам только один член. Представь себе, что должен был бы в течение пятидесяти лет ублажать, кормить, одевать, согревать и забавлять пятерку ему подобных…» Высказав все это, он захрипел в приступе удушья, но тут же окутал себя дымом новой сигары.
Умер он летом в половине пятого утра прямо на унитазе: брюки спущены, дымящаяся сигара зажата между пальцами. Иоэль легко мог представить, какой анекдот вспомнил бы Люблин, заходясь хриплым смехом, если бы нечто подобное произошло не с ним, а с кем-нибудь другим, предположим, с тем же Иоэлем. А может, умирая, он еще успел увидеть забавную сторону происходящего и отошел в мир иной смеясь.
Сын его Накдимон, грузный, молчаливый парень, с детства был наделен особым талантом — ловить ядовитых змей. Он умел «доить» яд и продавал его для приготовления лечебной сыворотки. Несмотря на то что Накдимон, по-видимому, придерживался крайних политических убеждений, круг его знакомых в большинстве своем составляли арабы. Среди них его вдруг охватывало лихорадочное желание выговориться, которое сразу же исчезало, стоило ему перейти на иврит. К Иоэлю и к своей сестре Иврии относился Накдимон с какой-то затаенной крестьянской подозрительностью. В те редкие дни, когда приезжал он к ним в Иерусалим, привозил в подарок банку оливкового масла собственного изготовления или сухую колючку из Галилеи для пополнения коллекции Неты. Его почти невозможно было разговорить: он лишь отвечал на вопросы, обходясь двумя-тремя словами, обыкновенно одними и теми же: «Да. Примерно», или «Без разницы», или «Слава Богу». Да и эти слова срывались с его губ с какой-то гнусавой враждебностью, словно он тут же раскаивался в том, что вообще поддался искушению ответить. К своей матери, сестре и племяннице он обращался одинаково, называя их:»девочки». Иоэль, со своей стороны, обращался к нему так же, как и к его покойному отцу, по фамилии — Люблин, потому что имена их казались ему несуразными. Со дня похорон Иврии Накдимон не навещал родню ни разу. Правда, Авигайль и Нета иногда ездили в гости к его сыновьям в Метулу и возвращались оттуда в слегка приподнятом настроении. В канун праздника Песах к ним присоединилась Лиза, которая вернувшись, сказала: «Надо уметь жить». Иоэль про себя порадовался, что устоял перед искушением и остался дома один в праздничную ночь. Посмотрел немного телевизор и, заснув в половине девятого, проспал глубоким сном до девяти утра — так хорошо не спалось ему уже долгое время.
Он все еще не примирился с мыслью, что «в конечном счете у всех у нас одни и те же тайны». Впрочем, эта формула уже не вызывала в нем раздражения. Сейчас, когда стоял он на своей лужайке в безлюдном переулке, залитом ослепительным летним светом, пришла к нему и щемящей тоской отозвалась мысль: может, так, а может, иначе, и этого мы никогда не узнаем. Вот когда она говорила ему ночью сочувственным шепотом: «Я тебя понимаю», — что хотела этим сказать? Что она понимала? Он никогда не спрашивал. А теперь уже поздно. Может, и в самом деле пришло время сесть и написать стихи, равные пушкинским, или изобрести электричество? Внезапно, против его воли, в то время, когда он осторожными кругообразными движениями переводил струю из лунки в лунку, вырвался из его груди странный низкий звук, очень напоминающий тот хрип, что издавал Люблин-отец… Иоэлю вспомнились те обманчивые фигуры, которые ночью во франкфуртской гостинице появлялись и исчезали, словно поддразнивая его, когда узор на обоях преображался с каждым движением ресниц.
По тротуару прошла мимо него девушка. В одной руке она несла тяжелую корзину с продуктами, другой прижимала к груди два больших пакета. Девушка-подросток с Дальнего Востока. Она служила домработницей у состоятельных хозяев, в доме которых ей была выделена комнатка со всеми удобствами. Была она хрупкой, худенькой, но корзину и полные пакеты несла без усилий. И прошла перед ним, словно в танце, словно законы земного притяжения были не властны над ней. А почему бы не закрыть кран, не догнать ее и не предложить донести корзинку? Или ничего не предлагать, а повести себя, как повел бы отец с дочерью: преградить дорогу, принять из рук тяжелые вещи, проводить до дому и по пути завязать легкую беседу? На мгновение Иоэль почти физически ощутил, как прижимаемые к груди тяжелые пакеты с силой давят ей в ребра. Но она может испугаться, не понять, может принять его за грабителя, за извращенца, это станет известно соседям, и те начнут перешептываться у него за спиной. Не то чтобы это так уж трогало — и без того он наверняка уже возбудил в округе любопытство и сплетни-пересуды. Хорошо натренированным профессиональным взглядом Иоэль точно оценил разделявшее его и девушку расстояние и понял, что пока будет ее догонять, она уже исчезнет, впорхнув в дом. Разве что он побежит. Но бегать он не любил.
Была она юной, с точеной фигуркой, с тонкой, осиной талией. Черные струящиеся волосы почти закрывали лицо. Цветастое хлопчатобумажное платье с длинной молнией на спине обтягивало тело. Он только успел оценить облегаемые платьем ноги и бедра, как она уже исчезла, и нет ее.
Иоэль вдруг снова ощутил резь в глазах. Он смежил веки. И внезапно перед ним явственно возник квартал бедноты где-то на Дальнем Востоке. То ли в Рангуне, то ли в Сеуле, то ли в Маниле. Бессчетное множество хлипких построек из жести, из картона, жмущихся друг к другу, увязающих в густой тропической грязи. Душный, загаженный переулок с открытой сточной канавой. Облезлые, словно пораженные проказой собаки и коты. Гоняющиеся за ними темнокожие ребятишки, болезненные, босоногие, в лохмотьях, топчущиеся в луже нечистот. Старый вол, отяжелевший и покорный, впряжен с помощью грубых веревок в жалкую повозку с деревянными колесами, которые увязли в навозной куче. И все пропитано удушливо-острыми запахами. И все это поливает тепловатый тропический дождь. Его струи барабанят по проржавевшему остову развалившегося джипа, и тогда кажется, будто откуда-то раздается приглушенная автоматная очередь. И вот в этом-то джипе, на порванном сиденье водителя расположился калека, лишенный конечностей, тот из Хельсинки, белый, словно ангел, и улыбающийся все понимающей улыбкой.
XIII
И тут со стороны, куда выходили окна Неты, донесся приглушенный удар и какие-то звуки, напоминающие кашель. Иоэль насторожился. Он направил струю из шланга на свои босые ноги, смыл грязь, перекрыл воду и широкими шагами заспешил к дому. К тому моменту, когда он вошел, хрипы и судороги уже прекратились, и он понял, что на сей раз «проблема» невелика. Девочка лежала на ковре в позе плода, свернувшегося во чреве матери. Обморок смягчил черты ее лица, и на какой-то миг она даже показалась ему почти красивой. Он подложил две подушки, под голову и под плечи, чтобы ей легче дышалось. Вышел и, вернувшись, поставил на стол стакан и положил две пилюли, чтобы подать, когда она очнется. Затем, безо всякой на то необходимости, прикрыл ее белой простынкой и уселся у ее изголовья прямо на пол, обхватив руками колени. Не притрагиваясь к ней.
Глаза девочки были закрыты, но не зажмурены, губы чуть приоткрыты, тело под простыней было нежным и спокойным. Только теперь он заметил, как расцвела она за эти месяцы. Он разглядывал длинные ресницы, унаследованные от матери, и высокий гладкий лоб, доставшийся от бабки. На миг захотелось ему, пользуясь уединением и ее забытьем, поцеловать мочки ушей, как имел он обыкновение делать, когда она была маленькой. Как ласкал он и ее маму… Потому что сейчас ему почудилось, будто Нета все еще та малышка с умным взглядом, что спокойно лежала на циновке в углу комнаты, устремив глаза в сторону взрослых с почти ироническим выражением. Казалось, она все понимает, особенно то, что нельзя облечь в слова, и только из соображений такта и деликатности предпочитает молчать. Та малышка, которую он брал с собой во все свои поездки — в маленьком фотоальбоме, хранившемся во внутреннем кармане пиджака.
Вот уже шесть месяцев жила в душе Иоэля надежда, что «проблема» исчезла. Что постигшая их катастрофа все изменила. Что права была Иврия, а не он. Смутно помнилось ему, что в медицинской литературе, которую он читал, такая возможность не исключалась. Как-то один из беседовавших с ним в отсутствие Иврии врачей сказал (правда, со множеством оговорок), что есть шанс на выздоровление в процессе полового созревания. Или по крайней мере, на существенное улучшение. И в самом деле, со дня смерти Иврии не было ни одного случая.
Случая? В то же мгновение ощутил он переполнявшую его горечь: ее уже нет здесь. Довольно. Отныне покончено со словами «случай» и «проблема». Отныне будем говорить «приступ». Слово это он едва не произнес вслух. С цензурой покончено. Хватит! Море не убежит. Отныне всегда будем пользоваться точными словами. В нем поднимался гнев, и он вложил его в яростный взмах руки, которым, наклонясь, отогнал муху, прогуливавшуюся по бледной щеке.
Впервые это случилось, когда Нете было четыре года. Она стояла у раковины в ванной, мыла свою пластмассовую куклу и вдруг опрокинулась на спину. Иоэль помнил тот ужас, который испытал при виде открытых закатившихся глаз — одни только белки, пронизанные тонкими кровеносными сосудами. Пузыри пены, появившиеся в уголках рта. И сковавшее его оцепенение, хотя он тут же понял, что должен бежать за помощью. Вопреки всем тренировкам, вопреки всему, что говорилось в период подготовки к службе и во время самой службы, он не в силах был сдвинуться с места, отвести взгляд от девочки: ему показалось, что тень улыбки мелькнула, исчезла и вновь появилась на ее лице, словно она пыталась сдержать смех. Иврия, а не он, пришла в себя первой и кинулась к телефону. Он стряхнул оцепенение, только услышав сирену «скорой помощи». Только тогда выхватил он дочку из объятий Иврии, ринулся с ней вниз по лестнице, оступился, ударился головой о перила — и все погрузилось в туман. Когда он очнулся в приемном покое, Нета уже была в сознании.
Глаза девочки были закрыты, но не зажмурены, губы чуть приоткрыты, тело под простыней было нежным и спокойным. Только теперь он заметил, как расцвела она за эти месяцы. Он разглядывал длинные ресницы, унаследованные от матери, и высокий гладкий лоб, доставшийся от бабки. На миг захотелось ему, пользуясь уединением и ее забытьем, поцеловать мочки ушей, как имел он обыкновение делать, когда она была маленькой. Как ласкал он и ее маму… Потому что сейчас ему почудилось, будто Нета все еще та малышка с умным взглядом, что спокойно лежала на циновке в углу комнаты, устремив глаза в сторону взрослых с почти ироническим выражением. Казалось, она все понимает, особенно то, что нельзя облечь в слова, и только из соображений такта и деликатности предпочитает молчать. Та малышка, которую он брал с собой во все свои поездки — в маленьком фотоальбоме, хранившемся во внутреннем кармане пиджака.
Вот уже шесть месяцев жила в душе Иоэля надежда, что «проблема» исчезла. Что постигшая их катастрофа все изменила. Что права была Иврия, а не он. Смутно помнилось ему, что в медицинской литературе, которую он читал, такая возможность не исключалась. Как-то один из беседовавших с ним в отсутствие Иврии врачей сказал (правда, со множеством оговорок), что есть шанс на выздоровление в процессе полового созревания. Или по крайней мере, на существенное улучшение. И в самом деле, со дня смерти Иврии не было ни одного случая.
Случая? В то же мгновение ощутил он переполнявшую его горечь: ее уже нет здесь. Довольно. Отныне покончено со словами «случай» и «проблема». Отныне будем говорить «приступ». Слово это он едва не произнес вслух. С цензурой покончено. Хватит! Море не убежит. Отныне всегда будем пользоваться точными словами. В нем поднимался гнев, и он вложил его в яростный взмах руки, которым, наклонясь, отогнал муху, прогуливавшуюся по бледной щеке.
Впервые это случилось, когда Нете было четыре года. Она стояла у раковины в ванной, мыла свою пластмассовую куклу и вдруг опрокинулась на спину. Иоэль помнил тот ужас, который испытал при виде открытых закатившихся глаз — одни только белки, пронизанные тонкими кровеносными сосудами. Пузыри пены, появившиеся в уголках рта. И сковавшее его оцепенение, хотя он тут же понял, что должен бежать за помощью. Вопреки всем тренировкам, вопреки всему, что говорилось в период подготовки к службе и во время самой службы, он не в силах был сдвинуться с места, отвести взгляд от девочки: ему показалось, что тень улыбки мелькнула, исчезла и вновь появилась на ее лице, словно она пыталась сдержать смех. Иврия, а не он, пришла в себя первой и кинулась к телефону. Он стряхнул оцепенение, только услышав сирену «скорой помощи». Только тогда выхватил он дочку из объятий Иврии, ринулся с ней вниз по лестнице, оступился, ударился головой о перила — и все погрузилось в туман. Когда он очнулся в приемном покое, Нета уже была в сознании.