Оз Амос. Познать женщину

   Иврия сказала ему шепотом: «Ты меня удивляешь». И больше ничего не добавила.
   На завтра он должен был отправиться на пять дней в Милан. К его возвращению врачи уже установили предварительный диагноз и девочка была дома. Иврия наотрез отказалась принять заключение медиков и давать Нете прописанные лекарства. Она упрямо цеплялась за каждое, даже пустячное, вскользь упомянутое разногласие между врачами, особенно если кому-то из эскулапов мнение коллеги казалось сомнительным. Купленные мужем лекарства она выбросила в мусорное ведро. Иоэль сказал: «Ты сходишь с ума». А она со спокойной улыбкой ответила: «Кто бы говорил».
   В его отсутствие она таскала Нету от одного частного врача-специалиста к другому, ходила к известным профессорам, потом к психологам, разным консультантам и, наконец, невзирая на его сопротивление, ко всякого рода знахарям, рекомендовавшим странные диеты, гимнастику, холодный душ, витамины, минеральные ванны, занятия йогой, травяные настойки.
   Возвращаясь из поездок, он всякий раз вновь покупал лекарства и пичкал ими девочку. Но стоило ему уехать, как Иврия все уничтожала. Однажды, выйдя из себя, в гневе и слезах, она запретила ему употреблять слова «болезнь» и «приступ»: «Ты ставишь на ней клеймо. Ты закрываешь перед ней весь мир. Ты даешь ей понять, что представление тебе нравится. Ты разрушаешь ее. Есть проблема, — Иврия упорно употребляла это слово, — но, по сути, проблема не в Нете, а в нас». В конце концов он капитулировал и согласился: отныне употреблять слово «проблема». Ссориться с женой по поводу выражений казалось ему бессмысленным. Ведь если вдуматься, Иврия сказала, что проблема не в ней и в них, а в Иоэле: в тот миг, когда ты уезжаешь, исчезает и проблема. Нет публики — нет и театра. Факт.
   Но был ли то действительно факт? Иоэля одолевали сомнения. По причине ему самому неясной он избегал выяснения истины. Опасался, что Иврия может оказаться правой? Или, напротив, боялся, что она ошибается?
   Ссоры, затеваемые Иврией, вспыхивали всякий раз, когда возникала «проблема». И просто время от времени. Спустя несколько месяцев, разуверившись в заклинателях и знахарях, она по какой-то безумной логике продолжала обвинять его, и только его. Требовала, чтобы он прекратил свои поездки или, наоборот, уехал навсегда. «Решай, — говорила она, — что для тебя важнее. Герой среди женщин и детей. Всадит нож и убегает».
   Однажды она при нем во время приступа стала хлестать застывшую девочку по щекам, по спине, по голове. Он был потрясен. Упрашивал, умолял, требовал немедленно прекратить. И в конце концов, чтобы остановить ее, был вынужден единственный раз в жизни применить силу. Схватил за руки, заломил их за спину и поволок ее на кухню. Когда, перестав сопротивляться, она рухнула на табурет, обмякшая, как тряпичная кукла, он замахнулся и уже без всякой на то необходимости с силой ударил ее по щеке. Только тут он обнаружил, что девочка пришла в себя, стоит, опираясь на косяк кухонной двери и пристально, с холодным любопытством исследователя разглядывает их обоих. Иврия, тяжело дыша, указала на девочку и накинулась на него:
   — Вот, погляди!
   — Скажи, ты в своем уме? — процедил он сквозь зубы.
   А Иврия ответила:
   — Нет! Я окончательно свихнулась. Потому что согласилась жить с убийцей. Тебе, Нета, стоит об этом знать: убийство — это его профессия.

XIV

   Следующей зимой в его отсутствие она приняла решение — собрала два чемодана и переехала с Нетой в Метулу, где прошло ее детство. Там поселилась она вместе с матерью своей Авигайль и братом Накдимоном. Вернувшись из Бухареста в последний день праздника Ханука, Иоэль обнаружил, что дом пуст. На чистом кухонном столе его ждали две записки, лежавшие рядом: одна под солонкой, а другая под перечницей из того же набора. В первой — это было заключение какого-то недавнего репатрианта из России, мировой знаменитости в альтернативной медицине, судя по титулам указанным в верхней части листка, — утверждалось на ломаном иврите, что девочка Нюта Равив не больна эпилепсией и «страдает лишь депривацией». И подпись — Никодим Шаляпин. Вторая записка была от Иврии. Круглые устойчивые буквы сообщали: «Мы в Метуле. Можешь позвонить, но не вздумай приезжать».
   Он подчинился и не приезжал всю ту зиму. Быть может, надеялся, что, если «проблема» возникнет и там, в Метуле, когда его нет рядом, Иврии придется спуститься на землю. А быть может, наоборот, хотел верить, что там «проблемы» не станет и Иврия в конце концов окажется права, как всегда.
   И вот в начале весны обе вернулись в Иерусалим, нагруженные цветочными горшками и подарками из Галилеи. И наступили удивительные дни. Жена и дочка чуть ли не соревновались друг с другом, кому удастся больше порадовать его, когда он возвращался из поездок. Младшая стремглав летела ему навстречу и, едва он усаживался, снимала с него обувь, подавала домашние туфли. У Иврии открылся дремавший прежде кулинарный талант, и она поражала Иоэля артистически приготовленными блюдами. Но и он со своей стороны не отставал от них: настоял, что между поездками будет вести домашнее хозяйство, как привык делать в их отсутствие. Заботился, чтобы холодильник был всегда полон. Выискивал в иерусалимских магазинчиках перченые колбасы и редкостные сорта овечьего сыра. Раз или два, нарушив свои принципы, привозил сыры и колбасы из Парижа. Однажды, ни слова не сказав Иврии, сменил старый черно-белый телевизор на новый, цветной. Иврия ответила сменой занавесей. К годовщине свадьбы она купила ему стереоустановку, в дополнение к той, что стояла в гостиной. А еще они часто по субботам в его машине выезжали на природу.
   В Метуле девочка вытянулась, немного поправилась. В очертаниях ее подбородка стала заметной линия, свойственная семейству Люблин; в лице Иврии она не проявилась, а у Неты проглянула вновь. Волосы у нее теперь были длинными. Он привез ей из Лондона великолепный свитер из ангорской шерсти, а Иврии — вязаный костюм. Он умел выбирать женскую одежду: у него был верный глаз и безупречный вкус. Иврия говорила: «Ты мог бы далеко пойти, если бы стал модельером. Или, возможно, режиссером».
   Что там было зимой в Метуле, он не знал и не пытался узнать. Жена его выглядела так, словно пришла для нее пора позднего расцвета. Завела ли она себе любовника? Или это плоды люблинских садов пробудили в ней новые жизненные силы? Она изменила прическу — стала носить симпатичную челочку. Впервые в жизни научилась пользоваться косметикой и делала это с безукоризненным вкусом. Купила легкое платье с весьма смелым вырезом. Под этим платьем носила она белье, стиль которого был для нее прежде совершенно неприемлем. Иногда в поздние вечерние часы сидели они у кухонного стола, и Иврия, разрезая персики, оправляла в рот дольку за долькой, сначала осторожно притрагиваясь к ним губами, будто что-то проверяя, прежде чем насладиться мякотью. Иоэль сидел как зачарованный, не в силах отвести от нее глаз. А еще стала она пользоваться новыми духами…
   Так началось бабье лето.
   Временами возникало подозрение, что она дарит ему то, чему научилась у другого мужчины. Эти подозрения вызывали чувство вины перед Иврией, и, как бы искупая вину, он отправился с ней в Ашкелон, чтобы провести четырехдневный отпуск в гостинице на берегу моря. Все годы — до этой поездки — они предавались любви в серьезном, сосредоточенном молчании, теперь же случалось, что в минуты близости обоими овладевал безудержный, безостановочный смех.
   Но «проблема» Неты не исчезла. Хотя, возможно, стала не столь значительной.
   Во всяком случае, ссоры прекратились.
   Иоэль вовсе не был убежден, что обязан доверять словам жены, утверждавшей, будто той зимой в Метуле не появлялось никаких признаков «проблемы». Он без особого труда мог бы докопаться до истины и сделать это таким образом, что ни она, ни члены семейства Люблин не узнали бы о «расследовании»: профессия научила его, не оставляя следов, разматывать клубки посложнее, чем история пребывания Неты в Метуле. Но он предпочел ничего не расследовать, сказав себе: «Почему бы мне не поверить ей?»
   И все-таки в одну из прекрасных ночей он спросил ее шепотом:
   — У кого ты этому научилась? У любовника?
   Иврия рассмеялась в темноте:
   — Как ты поступишь, если узнаешь? Пойдешь и убьешь его, не оставив улик?
   — Вовсе нет, — ответил Иоэль, — я бы вручил ему бутылку коньяка и букет цветов за преподанную тебе науку. Кто же он, вытащивший счастливый билет?
   И вновь залилась Иврия своим хрустальным смехом, прежде чем ответить:
   — С такой наблюдательностью ты многого достигнешь в жизни. — И он, поколебавшись мгновение, не сразу уловив насмешку, настороженно рассмеялся вместе с ней.
   Вот так, без выяснений и бесед по душам, словно нечто само собой разумеющееся, были установлены новые правила. Воцарилось новое взаимопонимание. Никто из них не нарушал его — ни по ошибке, ни по случайной небрежности. Отныне никаких знахарей и им подобных. Отныне никаких претензий и обвинений. При условии, что о «проблеме» запрещено упоминать. Даже намеком.
   Случается и случается. И все. Не произносим ни слова.
   Эти правила соблюдала и Нета. Хотя никто ей ничего не говорил. И как бы решив воздать отцу должное, чувствуя, что новое согласие держится главным образом на его уступчивости и терпимости, она в то лето часто устраивалась в его объятиях, прильнув к нему и мурлыча, словно сытый котенок. Точила карандаши, которые он держал на своем письменном столе. Аккуратно складывала вчетверо его газету и оставляла возле кровати, когда он отсутствовал. Приносила ему стакан сока из холодильника, даже если он забывал попросить. Свои рисунки первоклассницы, свои фигурки из глины, сделанные на уроках творчества, она располагала на его столе — пусть подождут, пока он приедет. И в каждом уголке их дома, даже в туалете, даже среди его бритвенных принадлежностей она развесила посвященные ему рисунки нежных цикламенов, его любимых цветов. Если бы Иврия не противилась, он бы и дочь свою назвал Ракефет, что на иврите значит «цикламен». Но принял то, что предлагала Иврия.
   Иврия в свою очередь одаривала его в постели неожиданными радостями, о которых он и помыслить не мог. Такого не было даже в самом начале, когда они только поженились. Он иногда бывал ошеломлен ее ненасытностью, сочетаемой с мягкой нежностью, ее щедростью, ее готовностью — она была словно настроенный музыкальный инструмент — предугадать любое его желание.
   — Что я сделал, — спросил он ее однажды шепотом, — чем заслужил все это?
   — Все просто, — прошептала Иврия, — любовники меня не удовлетворяют. Только ты.
   А он и в самом деле едва ли не превзошел самого себя. Даря жгучее наслаждение, обнимая бьющееся в конвульсиях тело, чувствуя, как стучат, словно от холода, ее зубы, он наслаждался ее наслаждением больше, чем собственным. Порой Иоэлю казалось, что не мужское естество, а вся его сущность проникает в ее материнское лоно и нежится в нем. Ибо весь он был охвачен ею и содрогался в ней. Пока в каждой их ласке не исчезала грань между тем, кто ласкает, и тем, кого ласкают, и переставали они быть мужчиной и женщиной, занимающимися любовью, а становились единой плотью.

XV

   Один из коллег по службе, имевший сразу два прозвища — Кокни и Акробат, человек грубоватый, но проницательный, в те дни как-то посоветовал Иоэлю быть осторожнее: мол, сразу видно, что у него интрижка на стороне.
   — С чего ты взял? — возразил Иоэль.
   Акробат удивился: уверенность, с которой говорил Иоэль, известный своей правдивостью, вступала в явное противоречие с тем, что уловил его, Акробата, наметанный глаз. И он процедил с усмешкой:
   — Ладно. На здоровье. Ведь ты у нас главный праведник. А в Книге Псалмов написано: «…не видел я праведника покинутого и семя его взыскующее…» — Тут он заменил последнее слово стиха на другое, похоже звучащее, но придающее фразе совсем иной, грязноватый, смысл.
   Случалось, что в гостиничном номере при бледном свете неоновой лампы (он обязательно оставлял свет в ванной) Иоэль просыпался среди ночи, изнывая от страсти к жене, и шептал: «Приди ко мне». Пока однажды, впервые за все годы странствий и в нарушение всех правил, не удержался и позвонил ей в четыре утра из гостиницы в Найроби. И она — там, далеко, — была настороже, подняла трубку после первого же звонка. Не успев издать хотя бы звук, он услышал: «Иоэль, где ты?»
   И он сказал ей слова, которые к утру выкинул из памяти, а когда, спустя четыре дня, по возвращении домой, она попыталась напомнить их, он наотрез отказался слушать.
   Если он возвращался из поездок днем, они усаживали девочку перед новым телевизором и закрывались в спальне. Когда через часок они выходили, Нета уютно, словно котенок, устраивалась в его объятиях, и он рассказывал ей разные истории про медведей, одним из героев которых всегда был медведь по имени Замби, глупый, но очень трогательный.
   Трижды, во время летних отпусков, оставив девочку в семействе Люблин в Метуле или у Лизы в Рехавии, они уезжали на неделю на Красное море, в Грецию, в Париж. Чего никогда не делали прежде, до того как появилась «проблема».
   Но Иоэль знал, что все висит на волоске, и действительно, в начале следующей осени, когда Нета ходила во второй класс, однажды субботним утром она, потеряв сознание, упала на пол на кухне и очнулась в больнице только на следующий день, в полдень, после интенсивного врачебного вмешательства. Иврия нарушила правила игры, когда спустя десять дней обронила с улыбкой: «Из этой девочки еще выйдет великая актриса». Но Иоэль решил промолчать.
   После того продолжительного приступа Иврия запретила Иоэлю прикасаться к девочке даже случайно. Поскольку он начисто игнорировал запрет, она спустилась вниз и взяла из багажника автомобиля спальный мешок, чтобы ночевать с девочкой в ее комнате. В конце концов он понял намек и предложил обмен: она и девочка могут спать на широкой кровати в спальне, а он перейдет в детскую. Так всем будет удобнее.
   Зимой Иврия похудела, сев на строжайшую диету. Что-то жесткое и горькое примешалось к ее красоте. В волосах появилась седина. Она решила возобновить занятия на кафедре английской литературы — написать дипломную работу, чтобы получить вторую академическую степень.
   Что до Иоэля, то он не раз мысленно представлял себе, как уезжает и не возвращается. Селится под вымышленным именем где-то далеко, скажем в канадском Ванкувере или австралийском Брисбене, и начинает новую жизнь. Открывает школу автовождения или инвестиционную контору, а то и просто приобретает хижину в лесу и живет себе в одиночестве, промышляя охотой и рыбалкой. Подобные мечты увлекали его в детстве и, надо же, вернулись вновь. Порой в фантазиях появлялась в его убежище эскимосская женщина — рабыня, молчаливая и покорная, как собака. В воображении возникали бурные ночи любовных утех перед пылающим в хижине очагом. Но очень скоро он стал изменять эскимосской любовнице с собственной женой.
   Всякий раз, когда Нета приходила в себя после приступа, Иоэлю удавалось опередить Иврию. Те специальные тренировки, которые он прошел много лет тому назад, выработали в нем быстроту и непредсказуемость реакции. Он срывался с места, словно спринтер при стартовом выстреле, хватал девочку в объятия, скрывался с нею в детской, которая стала теперь его комнатой, и запирал дверь на ключ. Он рассказывал Нете про медведя Замби. Играл с ней в охотника и зайца. Вырезал из бумаги забавные фигурки. Вызвался быть отцом всех ее кукол. Строил башни из костяшек домино. Час-полтора, пока Иврия не сдавалась услышав ее осторожный стук в дверь, он все мгновенно прекращал, открывал дверь и приглашал ее тоже прогуляться по дворцу из кубиков или отправиться в плавание в ящике для постели. Но что-то менялось в ту минуту, когда входила Иврия. Как будто пустел дворец. Как будто замерзала река, по которой отправлялся в плавание их корабль.

XVI

   Когда Нета подросла, Иоэль увлекал дочь в длительные путешествия по карте мира, которую купил в Лондоне и повесил над кроватью в детской. Когда они добирались, скажем, до Амстердама, он доставал припасенный на этот случай отличный план улиц и расстилал на кровати, чтобы провести Нету по музеям, проплыть с нею по каналам и посетить другие достопримечательности. А оттуда они отправлялись в Брюссель или Цюрих, а иногда добирались даже до Латинской Америки.
   Так было, пока однажды вечером, после празднования Дня независимости, Нета не потеряла ненадолго сознание в коридоре и Иврия не смогла опередить его, коршуном налетев на девочку за секунду до того, как та открыла глаза. На миг Иоэль испугался: вдруг она снова станет бить дочь? Однако Иврия, спокойная и суровая, всего лишь отнесла девочку в ванную. Пустила воду. И закрывшись на ключ, они вдвоем купались около часа. Возможно, Иврия вычитала что-то из медицинской литературы. Все эти долгие годы умолчаний Иврия и Иоэль не переставали читать все, что касалось «проблемы» Неты. Хотя и не говорили об этом между собой. В полном молчании рядом с лампой-ночником ложились статьи, вырезанные из газетных «страниц здоровья», фотокопии научных материалов, сделанные Иврией в университетской библиотеке, медицинские журналы, которые Иоэль покупал в поездках. Все это они обычно передавали друг другу в запечатанных коричневых конвертах.
   И с тех пор всякий раз после приступа Иврия и Нета закрывались в ванной, которая стала для них чем-то вроде плавательного бассейна с подогревом. Из-за закрытой на ключ двери доносились до Иоэля смех и плеск воды. Так пришел конец плаванию в ящике для постели и путешествиям по карте мира. Иоэль не собирался вступать в борьбу. У себя дома он жаждал отдыха и покоя. Он начал покупать Нете кукол в традиционной национальной одежде, которые продавались в сувенирных магазинах аэропортов разных стран. Какое-то время Иоэль и его дочь ощущали себя партнерами возле полок с коллекцией, а Иврии не позволено было даже сметать с нее пыль. Шло время. В третьем или четвертом классе Нета начала много читать. Куклы и башни из костяшек домино перестали ее интересовать. Она прекрасно успевала в школе, особенно по арифметике и родному языку, а позже — по математике и литературе. И собирала ноты и партитуры, которые отец привозил ей из поездок, а мать покупала в иерусалимских магазинах. А еще она собирала сухие колючки — рвала их, бродя летом меж холмами. И ставила в вазы в спальне, которая оставалась ее комнатой и тогда, когда Иврия ушла, перебравшись на диван в гостиной. Подруг у Неты почти не было, то ли потому, что она сама этого не хотела, то ли из-за слухов о ее заболевании. Хотя «проблема» никогда не вырывалась наружу ни в классе, ни на улице, ни в гостях, заявляя о себе лишь в стенах родного дома.
   Каждый день, приготовив уроки, Нета лежала на кровати и читала до ужина, который привыкла съедать в одиночестве, когда вздумается. Поужинав, она возвращалась к себе и снова читала, лежа на двуспальной кровати. Какое-то время Иврия пыталась вести борьбу с ночными бдениями, но в конце концов сдалась. Случалось, Иоэль вставал ночью, в час, когда едва начинал брезжить рассвет, на ощупь пробирался к холодильнику или в туалет, и его, полусонного, притягивала полоска света, пробивающаяся из-под дочкиной двери. Но он предпочитал не приближаться. И, потоптавшись в гостиной, на несколько мгновений присаживался в кресло напротив дивана, на котором спала Иврия.
   Когда Нета достигла возраста половой зрелости, ее врач потребовал, чтобы Иврия и Иоэль показали дочь консультанту-психологу. Женщина-психолог пожелала встретиться с обоими родителями, а затем и с каждым в отдельности. По ее настоянию Иоэль и Иврия вынуждены были прекратить все, чем баловали девочку после приступов. Так была упразднена церемония «какао без пенки», прекратились совместные купания матери и дочери в ванне. Нета начала иногда помогать по дому, впрочем, безо всякого желания. Она больше не кидалась навстречу Иоэлю с комнатными туфлями в руках, перестала помогать матери прихорашиваться, когда они вдвоем собирались в кино. Вместо этого в доме завелся обычай еженедельных «заседаний штаба» на кухне. В эти дни Нета стала проводить долгие часы в доме своей бабушки в Рехавии. Какое-то время она записывала воспоминания Лизы, купила особую тетрадь, пользовалась портативным магнитофоном, привезенным Иоэлем из Нью-Йорка. Но вскоре потеряла к этому интерес и все забросила.
   Жизнь вошла в спокойное русло.
   А тем временем Авигайль переехала в Иерусалим. Сорок четыре года прожила она в Метуле, с той поры, как оставила родной город Цфат, выйдя замуж за Шалтиэля Люблина. Там вырастила детей, преподавала арифметику в начальной школе, управлялась с птичником, садом, и огородом. А по ночам она читала путевые заметки путешественников девятнадцатого века. Схоронив мужа, она приняла на себя заботы о четырех сыновьях Накдимона, который овдовел на год позже ее.
   И вот внуки подросли, и Авигайль решила начать новую жизнь. Сняла маленькую комнату в Иерусалиме, неподалеку от дочери, записалась в Иерусалимский университет с намерением изучать иудаистику. Это произошло в тот самый месяц, когда Иврия возобновила занятия и приступила к дипломной работе «Позор в мансарде». Иногда они встречались в кафетерии за легким обедом. Иногда втроем — Иврия, Авигайль и Нета — посещали литературные вечера в Народном доме. А если отправлялись в театр, то и Лиза присоединялась к ним. В конце концов Авигайль решила оставить комнату, которую снимала, и перейти жить к Лизе, в двухкомнатную квартиру в Рехавии, благо всего пятнадцать минут неспешной ходьбы отделяли ее от квартала Тальбие, где жили дети.

XVII

   А между Иврией и Иоэлем вновь воцарился зимний холод…
   Иврия устроилась на полставки редактором в одно из изданий министерства туризма. Большую часть своего времени она посвящала дипломной работе — анализу романов, написанных сестрами Бронте. Иоэль вновь получил повышение по службе. В беседе с глазу на глаз Патрон намекнул ему, что это не предел и он, Иоэль, вправе рассчитывать на дальнейшее продвижение. В один из субботних вечеров, случайно встретив Иоэля на лестничной площадке, сосед, водитель грузовика Итамар Виткин, рассказал, что теперь, когда сыновья выросли, а жена оставила его и Иерусалим, он уже не нуждается в такой большой квартире и готов продать одну комнату господину Равиву. Подрядчик, ведущий ремонтные работы, человек религиозный, появился в начале лета, а с ним всего лишь один рабочий, пожилой, изможденный, словно больной чахоткой. Пробили стену, установили дверь. Прежняя дверь была заложена, несколько раз оштукатурена, и все же ее контуры различались на стене. Работа растянулась на четыре месяца, потому что рабочий заболел. А затем Иврия переселилась в свою новую «студию». Гостиная опустела. Иоэль остался в детской, а Нета — в комнате, где стояла двуспальная кровать. Иоэль прикрепил там новые полки, чтобы Нета могла разместить библиотеку и собрание нот. На стенах развесила она портреты любимых израильских поэтов: Штайнберга, Альтермана, Леа Гольдберг и Амира Гильбоа. «Проблема» постепенно шла на убыль, вырывалась наружу не чаще трех-четырех раз в год. И как правило, принимала легкую форму. Один из врачей даже посчитал возможным их обнадежить: вся эта история с вашей юной леди вовсе не так однозначна. Случай довольно туманный. Его можно интерпретировать по-разному. Вполне вероятно, что со временем ей удастся полностью выправиться. При условии, что она действительно этого хочет. При условии, что и вы в этом заинтересованы. Такие случаи бывают. Ему известны по крайней мере два прецедента. Разумеется, речь идет о шансе, а не о прогнозе. А пока что очень важно способствовать тому, чтобы девушка понемногу включалась в общественную жизнь. Домашнее затворничество никому не прибавляет здоровья. Короче, пусть будут прогулки, свежий воздух, мальчики, природа, кибуц, работа, танцы, плавание, здоровые развлечения…
   От Неты и Иврии узнал Иоэль о новой дружбе с пожилым соседом, водителем грузовика-рефрижератора. Сосед заходил к ним иногда под вечер, в отсутствие Иоэля, выпить чаю. Или приглашал их к себе. Иногда он исполнял для них на гитаре мелодии, для которых, по словам Неты, больше подошла бы балалайка. А Иврия сказала, что они напоминают ей детство, когда все русское было очень популярно в стране, особенно в Верхней Галилее. Бывало, что Иврия одна отправлялась под вечер на часок к соседу. Иоэль несколько раз получал приглашение, но возможности принять его не представилось. В последнюю зиму поездки участились: в Мадриде удалось ухватиться за ниточку, ведущую в направлении, которое давно приковывало его внимание, и интуиция подсказывала ему, что, возможно, в конце пути ждет необычный и очень ценный трофей. Нужно только провернуть ряд комбинаций, проявить терпение и хитрость, прикинуться равнодушным. Итак, в ту зиму он носил личину равнодушия. В дружбе жены и пожилого соседа не видел ничего предосудительного. Он сам питал некоторую слабость к русским мелодиям. Ему даже стало казаться, что он замечает в Иврии признаки оттепели. Что-то такое было в том, как позволила она своим светлым с проседью волосам упасть на плечи. И в том, как готовила компот. И в фасоне туфель, которые стала носить в последнее время.