Страница:
— Waw! Look who's here!
[2]и добавила на иврите: — Мы уж начали опасаться: может, неприятны вам.
И в ту же минуту Вермонт прогремел из кухни:
— I bet you'd care for a drink! [3]И стал перечислять напитки, чтобы гость выбрал что-либо на свой вкус.
— Присаживайтесь, — мягко предложила Анна-Мари. — Отдыхайте. Расслабьтесь… Вы выглядите таким усталым.
Иоэль выбрал рюмку дюбонне. Не ради вкуса, — просто ему нравилось звучание этого слова, вызвавшее в воображении дубы. Быть может, оттого, что три стены комнаты изображали густой лес, источающий влажный туман. То ли их оклеили постерами или ландшафтными обоями, то ли рисунок был сделан прямо на стенах. Лес был дремучим; меж стволами, под сенью деревьев вилась серая топкая дорога, по обеим сторонам которой рос черный кустарник и под ним — грибы. При мысли о грибах в голосе Иоэля всплыло слово «груздь», хотя он представления не имел, какие они эти грузди, никогда их не видел, просто «груздь» звучало почти как «грусть». Сквозь заросли, словно сквозь воду, струился зеленоватый свет, как бы не предназначенный для освещения комнаты, но придающий ей затемненную глубину. Иоэль отметил про себя, что выбор обоев и изощренные эти световые эффекты свидетельствуют об отсутствии вкуса. И все же (возможно, причина была в неосознанных детских воспоминаниях) ему не удалось подавить волнение при виде мха у подножия елей и дубов. Мох поблескивал так, словно лес кишел светлячками. Или в танцующих бликах скрывался намек тихий ручей, вьющийся среди зеленой чащи, среди мрачноватых кустов, среди трав, а может быть, среди черничника или зарослей ежевики. Впрочем, ни о чернике, ни о ежевике у Иоэля не было ни малейшего понятия, и названия эти он встречал только в книгах.
Так или иначе, Иоэль нашел, что зеленоватый свет в гостиной успокаивающе действует на усталые глаза. Именно здесь, именно в этот вечер он пришел к выводу: вполне вероятно, что глаза у него болят от раскаленно-белого летнего света. И кроме новых очков для чтения, видимо, пора купить также солнцезащитные.
Вермонт, веснушчатый, взволнованный, распираемый радостной возможностью проявить напористое гостеприимство, налил дюбонне Иоэлю и сестре, а себе — кампари, бормоча что-то о таинственной красоте жизни и о том, как безмозглые выродки разбазаривают и губят эту красоту. А тем временем Анна-Мари поставила пластинку с песнями Леонарда Коэна. И разговор пошел о политической ситуации в стране, о будущем, о надвигающейся зиме, о трудностях иврита, о преимуществах и недостатках местного супермаркета по сравнению с конкурирующим, расположенным в соседнем микрорайоне. Брат сказал по-английски, что сестра его давно утверждает: Иоэля следует сфотографировать для плаката, демонстрировающего всему миру израильский секс-символ. И поинтересовался, не находит ли Иоэль, что Анна-Мари привлекательная девушка. Все считают ее таковой, в том числе и он, Ральф Вермонт. Наверняка Иоэль тоже не остался равнодушен к чарам его сестры.
Анна-Мари спросила:
— Что происходит? Собираемся устроить оргию? — И рассердила брата, раскрыв перед Иоэлем карты: Ральф давно жаждет ее просватать, но этого хочет только одна его половина, в то время как другая… — Но хватит наводить на вас скуку.
Иоэль возразил:
— Мне не скучно. Продолжайте. — И, словно желая обрадовать маленькую девочку, добавил: — Вы и вправду очень красивы. — Почему-то было легко произнести эти слова по-английски и совершенно невозможно на иврите.
Случалось, на людях, в кругу знакомых и друзей, жена, смеясь, как бы невзначай, говорила ему: «I love you». [4]Но лишь в очень редких случаях — всегда наедине и всегда с предельной серьезностью — срывались с ее губ эти слова на иврите. И они неизменно вызывали у Иоэля душевный трепет.
Анна-Мари показала на разбросанные по столику фотографии, которые вклеивала в альбом, когда нагрянул Иоэль. Вот две ее дочки, Агалия и Талия, сейчас им девять и шесть лет, они от разных мужей. Ее лишили обеих девочек в результате бракоразводных процессов, состоявшихся в Детройте с промежутком в семь лет. И все имущество отобрали, «вплоть до последней ночной рубашки». А потом девочек так настроили против нее, что те не желали встречаться с матерью и в последнее свидание, в Бостоне, старшая не дала к ней даже прикоснуться, а младшая просто плюнула на родительницу. Два бывших мужа устроили против нее заговор, совместно наняли адвоката, разработали в мельчайших подробностях план, который привел ее к полному краху. Их замысел состоял в том, чтобы довести ее до самоубийства или до безумия. Спасибо Ральфу, который, воистину, спас ее…
— Но прошу прощения, я все говорю, говорю… — Тут она замолчала. Подбородок ее как-то неловко, наискосок, уткнулся в грудь, она беззвучно плакала и походила на птицу с перебитой шеей.
Ральф Вермонт обнял ее за плечи, а Иоэль, сидевший слева, после минутного колебания решился взять ее маленькую руку в свою. Он перебирал пальчики и не говорил ни слова, пока она не начала успокаиваться. Он, Иоэль, который вот уже несколько лет не смел даже прикоснуться к собственной дочери…
— А вот этот паренек на фотографии — снимок сделан на набережной в Сан-Диего, — объяснил брат по-английски, — мой единственный сын Юлиан Эниас Роберт. Я тоже потерял его в результате запутанного бракоразводного процесса, который велся в Калифорнии десять лет тому назад. Так и остались мы с сестрой в одиночестве. И вот мы здесь. А что вы скажете о своей жизни, господин Равид? Иоэль, если вы не против? Тоже разрушенная семья? Говорят, на языке урду есть такое слово: если написать его справа налево, получится «безумная любовь», а если слева направо — «смертельная ненависть». Те же гласные, те же согласные, вся разница в том, как читать с конца или сначала. Не беспокойтесь, ради бога, вам нет нужды делиться интимными тайнами в ответ на наши излияния. Это же не торговая сделка — всего лишь предложение облегчить, как говорится, душу. Говорят, в старину один раввин из Европы изрек будто бы такой афоризм: нет на всем белом свете ничего более целого и невредимого, чем разбитое сердце. Вы вовсе не обязаны отвечать рассказом на рассказ… Вы ужинали? Если нет, у нас осталась чудесная запеканка с телятиной, которую Анна-Мари мигом разогреет. Не стесняйтесь. Поужинайте. А потом выпьем кофе и посмотрим отличный видеофильм — мы ведь вам это все время обещали…
О чем он мог бы им рассказать? О гитаре прежнего соседа, которая после смерти хозяина, оставшись в полном одиночестве, плакала по ночам голосом виолончели?
И он сказал:
— Спасибо вам обоим. Я уже ел. — И добавил: — Я не хотел беспокоить. Прошу прощения, что ворвался просто так, без предупреждения.
Ральф Вермонт зарычал, словно лев:
— Nonsence! No trouble at all! [5]
Иоэль спросил себя, почему несчастье других кажется нам преувеличенным и даже чуточку забавным, как будто это некая идеальная беда, которую невозможно принять всерьез. А все-таки ему было жаль и Анну-Мари, и ее розового упитанного брата. И словно отвечая с запозданием на вопрос, Иоэль заметил с усмешкой:
— Был у меня родственник, ныне покойный, так он, бывало, говаривал, что у всех у нас одни и те же тайны. Так ли это на самом деле или нет, не знаю. Да и есть здесь, по-моему, некая логическая неувязка: если тайны можно сравнить, то они уже не тайны, по определению, а если не сравнивать, то как узнать, похожи они или нет. Ну да ладно. Оставим это.
— It's a goddam nonsence, — заявил Ральф Вермонт. — With all due respect to your relative or whoever. [6]
Иоэль поудобнее расположился в кресле и поместил ноги на стоявшую перед ним скамеечку. Будто настраивался на долгий и глубокий отдых. Худенькое, детское тело женщины, что сидела напротив, поминутно запахивая на груди обеими руками оранжевое кимоно, вызывало видения, которые он предпочел бы отогнать. Груди ее косили в разные стороны под облегающим их шелком. При каждом движении они вздрагивали, и казалось, что там, внутри, мечутся крохотные котята, пытаясь прорвать кимоно и выбраться наружу. Он представил, как кладет широкие грубые ладони на эти груди и они перестают биться, замирают, будто пойманные теплые цыплята. Его член напрягся, приводя в замешательство и даже причиняя боль. Анна-Мари не сводила с Иоэля глаз, и он не имел возможности незаметным движением руки ослабить давление плотно облегающих джинсов. Ему померещилась тень улыбки, которой обменялись брат и сестра, когда он попытался приподнять колени. Он уже почти готов был улыбаться вместе с ними, но сомневался, действительно ли заметил улыбку, перепорхнувшую с лица брата на лицо сестры, или выдумал все. На миг поднялась в нем та первозданная враждебность, которую Шалтиэль Люблин неизменно питал к тирании детородного органа, который заставляет пускаться во все тяжкие, усложняет жизнь и не дает сосредоточиться, чтобы стать Пушкиным или изобрести электричество. Желание разливалось по всему телу: и вверх, и вниз, по спине и затылку, по бедрам, коленям, до самых ступней. Мысль о груди красивой женщины, сидящей напротив, вызвала легкий озноб вокруг его собственных сосков.
Воображение рисовало, как детские пальчики быстро пробегают по его затылку и спине, легко пощипывая их, — так делала Иврия, когда хотела, чтобы ритм участился. И думая о руках Иврии, Иоэль посмотрел на руки Анны-Мари, нарезающие для него и брата треугольные куски пирога с сыром. И вдруг заметил на внешней стороне кисти несколько коричневых пигментных пятен, свидетельствующих о необратимом старении кожи. Желание разом улеглось, и вместо него пришли нежность, сочувствие, сожаление, и вспомнились рыдания, сотрясавшие ее несколько минут тому назад, и лица девочек и мальчика, которых лишились брат и сестра из-за своих бракоразводных процессов. Он встал и попросил его извинить.
— Извинить? За что?
— Пора уходить, — сказал он.
— Об этом не может быть и речи! — взорвался Вермонт, словно от нестерпимой обиды. — Никуда вы не уйдете. Вечер только начинается. Садитесь. Посмотрим что-нибудь по видео. Что вы предпочитаете? Комедию? Боевик? Может быть, что-нибудь погорячее?
Тут он вспомнил, как Нета не раз настаивала, чтобы он навестил соседей, и чуть ли не запретила сидеть дома в одиночестве. И сам себе поражаясь, произнес:
— Ладно. Почему бы нет? — И вновь опустившись в кресло, вытянув ноги и удобно устроив их на скамеечке, прибавил: — Не имеет значения. Все, что ни выберете, будет хорошо и для меня.
Сквозь паутину опутывающей усталости он уловил быстрый шепоток, прошелестевший между братом и сестрой. Она подняла руки, так что рукава кимоно распростерлись, словно крылья парящей птицы, и вышла. Вернулась она в другом кимоно, красном, и с нежностью положила руки на плечи брата, который наклонился, чтобы настроить видеомагнитофон. Закончив, он распрямился и пощекотал ее за ушком — так ласкают кошку, когда хотят, чтобы та замурлыкала. Рюмка Иоэля вновь была наполнена дюбонне, освещение в комнате изменилось, и экран телевизора начал подрагивать перед глазами. Даже если существует простой способ избавить хищника от страданий, освободив навечно прикованную к стальной подставке лапу, не разбивая и не причиняя боли, все еще нет ответа на вопрос: как и куда рванется зверь, у которого нет глаз. В конечном счете страдание коренится не в той точке, где лапа состыкована с подставкой, а в ином месте. Совсем как на том византийском рисунке, изображающем Распятие, где гвозди выписаны так, что видящему сердцем ясно: ни капли крови не пролилось из ран, и суть вовсе не в том, что тело освобождается от крестных мук, но в том, что юноши с нежным девичьим ликом ускользает из плена тела. И не надо ничего разбивать, причинять новые страдания и боль… Легким усилием Иоэлю удалось сконцентрироваться и восстановить в мыслях своих: «Поклонники… кризисы… море… И до города рукой подать… И стали плотью единой… И подул ветерок — и нет его…»
Встрепенувшись, он заметил, что Ральф Вермонт потихоньку улизнул из комнаты. И быть может, в это самое мгновение, тайно сговорившись с сестрой, подглядывает в замочную скважину или дырочку в стене, просверленную среди ветвей одной из елок декоративного леса. Не говоря ни слова, с детской непосредственностью Анна-Мари опрокинулась навзничь на ковер рядом с Иоэлем, охваченная страстью, готовая к любовной игре. Иоэль не был готов к такому — то ли из-за усталости, то ли из-за не отпускающей его тоски. Но, устыдившись своей слабости, он наклонился, чтобы погладить ее по голове. Обеими ладонями взяла она его жесткую руку и положила себе на грудь. Пальцами ноги потянула медную цепь, и лесной полумрак в комнате сгустился. При этом обнажились ее бедра. Теперь Иоэль уже не сомневался, что брат наблюдает за ними, что он соучастник. Но ему, Иоэлю, было все равно, и он повторял про себя слова Итамара или Эвиатара: «Что это теперь меняет?» Ее худенькое тело, ее ненасытность, ее рыдания, острые лопатки, выступающие под тонкой кожей, и в пылу самозабвенной страсти — неожиданные всплески целомудрия… В голове его вспыхивали и проносились позор в мансарде, колючки, опутавшие дочь и Эдгара Линтона… Анна-Мари шептала ему в ухо: «Ты такой чуткий, ты такой нежный». И в самом деле, с каждым мгновением ублажение собственной плоти теряло цену в его глазах, как будто плоть его отделялась от него и облекалась в плоть женщины, и он обращался с ней так, словно врачевал изболевшееся тело, успокаивал смятенную душу, словно спасал от страданий девочку. Все в нем — до самых кончиков пальцев — отзывалось чутко и точно. Пока она не прошептала: «Сейчас…» А он, преисполненный жалости и щедрости, почему-то ответил шепотом: «По мне…»
А затем, когда кончилась комедия, которая шла по видео, появился Ральф Вермонт и подал кофе с маленькими шоколадками, обернутыми в зеленую фольгу. Анна-Мари вышла и вернулась, на сей раз одетая в бордовую блузку и широкие вельветовые брюки. Иоэль взглянул на часы и сказал: «Друзья, уже полночь, пора спать». У двери Вермонты стали уговаривать его зайти снова, как только выдастся свободный вечер. И разумеется, приглашение относится и ко всем его дамам.
Ослабевший и сонный, шагал он к себе, мурлыча под нос старую, трогательную, некогда очень популярную во всей стране песенку, которую исполняла певица Яффа Яркони. На миг он прекратил петь, чтобы сказать псу: «Закрой пасть, Айронсайд» — и тут же замурлыкал снова. И вспомнил, как Иврия спросила: «Что случилось? С чего это ты такой веселый?» — а он ответил, что завел любовницу-эскимоску. Иврия рассмеялась и сразу же обнаружила, как страстно жаждет он изменить эскимосской любовнице с собственной женой…
В ту ночь Иоэль рухнул на кровать, не раздеваясь, и уснул, едва голова коснулась подушки. Он, правда, еще успел напомнить себе, что следует возвратить Кранцу желтый опрыскиватель, и подумать, что, возможно, вопреки всему стоит встретиться с Оделией и выслушать все ее жалобы, потому что приятно быть добрым.
XXIII
XXIV
И в ту же минуту Вермонт прогремел из кухни:
— I bet you'd care for a drink! [3]И стал перечислять напитки, чтобы гость выбрал что-либо на свой вкус.
— Присаживайтесь, — мягко предложила Анна-Мари. — Отдыхайте. Расслабьтесь… Вы выглядите таким усталым.
Иоэль выбрал рюмку дюбонне. Не ради вкуса, — просто ему нравилось звучание этого слова, вызвавшее в воображении дубы. Быть может, оттого, что три стены комнаты изображали густой лес, источающий влажный туман. То ли их оклеили постерами или ландшафтными обоями, то ли рисунок был сделан прямо на стенах. Лес был дремучим; меж стволами, под сенью деревьев вилась серая топкая дорога, по обеим сторонам которой рос черный кустарник и под ним — грибы. При мысли о грибах в голосе Иоэля всплыло слово «груздь», хотя он представления не имел, какие они эти грузди, никогда их не видел, просто «груздь» звучало почти как «грусть». Сквозь заросли, словно сквозь воду, струился зеленоватый свет, как бы не предназначенный для освещения комнаты, но придающий ей затемненную глубину. Иоэль отметил про себя, что выбор обоев и изощренные эти световые эффекты свидетельствуют об отсутствии вкуса. И все же (возможно, причина была в неосознанных детских воспоминаниях) ему не удалось подавить волнение при виде мха у подножия елей и дубов. Мох поблескивал так, словно лес кишел светлячками. Или в танцующих бликах скрывался намек тихий ручей, вьющийся среди зеленой чащи, среди мрачноватых кустов, среди трав, а может быть, среди черничника или зарослей ежевики. Впрочем, ни о чернике, ни о ежевике у Иоэля не было ни малейшего понятия, и названия эти он встречал только в книгах.
Так или иначе, Иоэль нашел, что зеленоватый свет в гостиной успокаивающе действует на усталые глаза. Именно здесь, именно в этот вечер он пришел к выводу: вполне вероятно, что глаза у него болят от раскаленно-белого летнего света. И кроме новых очков для чтения, видимо, пора купить также солнцезащитные.
Вермонт, веснушчатый, взволнованный, распираемый радостной возможностью проявить напористое гостеприимство, налил дюбонне Иоэлю и сестре, а себе — кампари, бормоча что-то о таинственной красоте жизни и о том, как безмозглые выродки разбазаривают и губят эту красоту. А тем временем Анна-Мари поставила пластинку с песнями Леонарда Коэна. И разговор пошел о политической ситуации в стране, о будущем, о надвигающейся зиме, о трудностях иврита, о преимуществах и недостатках местного супермаркета по сравнению с конкурирующим, расположенным в соседнем микрорайоне. Брат сказал по-английски, что сестра его давно утверждает: Иоэля следует сфотографировать для плаката, демонстрировающего всему миру израильский секс-символ. И поинтересовался, не находит ли Иоэль, что Анна-Мари привлекательная девушка. Все считают ее таковой, в том числе и он, Ральф Вермонт. Наверняка Иоэль тоже не остался равнодушен к чарам его сестры.
Анна-Мари спросила:
— Что происходит? Собираемся устроить оргию? — И рассердила брата, раскрыв перед Иоэлем карты: Ральф давно жаждет ее просватать, но этого хочет только одна его половина, в то время как другая… — Но хватит наводить на вас скуку.
Иоэль возразил:
— Мне не скучно. Продолжайте. — И, словно желая обрадовать маленькую девочку, добавил: — Вы и вправду очень красивы. — Почему-то было легко произнести эти слова по-английски и совершенно невозможно на иврите.
Случалось, на людях, в кругу знакомых и друзей, жена, смеясь, как бы невзначай, говорила ему: «I love you». [4]Но лишь в очень редких случаях — всегда наедине и всегда с предельной серьезностью — срывались с ее губ эти слова на иврите. И они неизменно вызывали у Иоэля душевный трепет.
Анна-Мари показала на разбросанные по столику фотографии, которые вклеивала в альбом, когда нагрянул Иоэль. Вот две ее дочки, Агалия и Талия, сейчас им девять и шесть лет, они от разных мужей. Ее лишили обеих девочек в результате бракоразводных процессов, состоявшихся в Детройте с промежутком в семь лет. И все имущество отобрали, «вплоть до последней ночной рубашки». А потом девочек так настроили против нее, что те не желали встречаться с матерью и в последнее свидание, в Бостоне, старшая не дала к ней даже прикоснуться, а младшая просто плюнула на родительницу. Два бывших мужа устроили против нее заговор, совместно наняли адвоката, разработали в мельчайших подробностях план, который привел ее к полному краху. Их замысел состоял в том, чтобы довести ее до самоубийства или до безумия. Спасибо Ральфу, который, воистину, спас ее…
— Но прошу прощения, я все говорю, говорю… — Тут она замолчала. Подбородок ее как-то неловко, наискосок, уткнулся в грудь, она беззвучно плакала и походила на птицу с перебитой шеей.
Ральф Вермонт обнял ее за плечи, а Иоэль, сидевший слева, после минутного колебания решился взять ее маленькую руку в свою. Он перебирал пальчики и не говорил ни слова, пока она не начала успокаиваться. Он, Иоэль, который вот уже несколько лет не смел даже прикоснуться к собственной дочери…
— А вот этот паренек на фотографии — снимок сделан на набережной в Сан-Диего, — объяснил брат по-английски, — мой единственный сын Юлиан Эниас Роберт. Я тоже потерял его в результате запутанного бракоразводного процесса, который велся в Калифорнии десять лет тому назад. Так и остались мы с сестрой в одиночестве. И вот мы здесь. А что вы скажете о своей жизни, господин Равид? Иоэль, если вы не против? Тоже разрушенная семья? Говорят, на языке урду есть такое слово: если написать его справа налево, получится «безумная любовь», а если слева направо — «смертельная ненависть». Те же гласные, те же согласные, вся разница в том, как читать с конца или сначала. Не беспокойтесь, ради бога, вам нет нужды делиться интимными тайнами в ответ на наши излияния. Это же не торговая сделка — всего лишь предложение облегчить, как говорится, душу. Говорят, в старину один раввин из Европы изрек будто бы такой афоризм: нет на всем белом свете ничего более целого и невредимого, чем разбитое сердце. Вы вовсе не обязаны отвечать рассказом на рассказ… Вы ужинали? Если нет, у нас осталась чудесная запеканка с телятиной, которую Анна-Мари мигом разогреет. Не стесняйтесь. Поужинайте. А потом выпьем кофе и посмотрим отличный видеофильм — мы ведь вам это все время обещали…
О чем он мог бы им рассказать? О гитаре прежнего соседа, которая после смерти хозяина, оставшись в полном одиночестве, плакала по ночам голосом виолончели?
И он сказал:
— Спасибо вам обоим. Я уже ел. — И добавил: — Я не хотел беспокоить. Прошу прощения, что ворвался просто так, без предупреждения.
Ральф Вермонт зарычал, словно лев:
— Nonsence! No trouble at all! [5]
Иоэль спросил себя, почему несчастье других кажется нам преувеличенным и даже чуточку забавным, как будто это некая идеальная беда, которую невозможно принять всерьез. А все-таки ему было жаль и Анну-Мари, и ее розового упитанного брата. И словно отвечая с запозданием на вопрос, Иоэль заметил с усмешкой:
— Был у меня родственник, ныне покойный, так он, бывало, говаривал, что у всех у нас одни и те же тайны. Так ли это на самом деле или нет, не знаю. Да и есть здесь, по-моему, некая логическая неувязка: если тайны можно сравнить, то они уже не тайны, по определению, а если не сравнивать, то как узнать, похожи они или нет. Ну да ладно. Оставим это.
— It's a goddam nonsence, — заявил Ральф Вермонт. — With all due respect to your relative or whoever. [6]
Иоэль поудобнее расположился в кресле и поместил ноги на стоявшую перед ним скамеечку. Будто настраивался на долгий и глубокий отдых. Худенькое, детское тело женщины, что сидела напротив, поминутно запахивая на груди обеими руками оранжевое кимоно, вызывало видения, которые он предпочел бы отогнать. Груди ее косили в разные стороны под облегающим их шелком. При каждом движении они вздрагивали, и казалось, что там, внутри, мечутся крохотные котята, пытаясь прорвать кимоно и выбраться наружу. Он представил, как кладет широкие грубые ладони на эти груди и они перестают биться, замирают, будто пойманные теплые цыплята. Его член напрягся, приводя в замешательство и даже причиняя боль. Анна-Мари не сводила с Иоэля глаз, и он не имел возможности незаметным движением руки ослабить давление плотно облегающих джинсов. Ему померещилась тень улыбки, которой обменялись брат и сестра, когда он попытался приподнять колени. Он уже почти готов был улыбаться вместе с ними, но сомневался, действительно ли заметил улыбку, перепорхнувшую с лица брата на лицо сестры, или выдумал все. На миг поднялась в нем та первозданная враждебность, которую Шалтиэль Люблин неизменно питал к тирании детородного органа, который заставляет пускаться во все тяжкие, усложняет жизнь и не дает сосредоточиться, чтобы стать Пушкиным или изобрести электричество. Желание разливалось по всему телу: и вверх, и вниз, по спине и затылку, по бедрам, коленям, до самых ступней. Мысль о груди красивой женщины, сидящей напротив, вызвала легкий озноб вокруг его собственных сосков.
Воображение рисовало, как детские пальчики быстро пробегают по его затылку и спине, легко пощипывая их, — так делала Иврия, когда хотела, чтобы ритм участился. И думая о руках Иврии, Иоэль посмотрел на руки Анны-Мари, нарезающие для него и брата треугольные куски пирога с сыром. И вдруг заметил на внешней стороне кисти несколько коричневых пигментных пятен, свидетельствующих о необратимом старении кожи. Желание разом улеглось, и вместо него пришли нежность, сочувствие, сожаление, и вспомнились рыдания, сотрясавшие ее несколько минут тому назад, и лица девочек и мальчика, которых лишились брат и сестра из-за своих бракоразводных процессов. Он встал и попросил его извинить.
— Извинить? За что?
— Пора уходить, — сказал он.
— Об этом не может быть и речи! — взорвался Вермонт, словно от нестерпимой обиды. — Никуда вы не уйдете. Вечер только начинается. Садитесь. Посмотрим что-нибудь по видео. Что вы предпочитаете? Комедию? Боевик? Может быть, что-нибудь погорячее?
Тут он вспомнил, как Нета не раз настаивала, чтобы он навестил соседей, и чуть ли не запретила сидеть дома в одиночестве. И сам себе поражаясь, произнес:
— Ладно. Почему бы нет? — И вновь опустившись в кресло, вытянув ноги и удобно устроив их на скамеечке, прибавил: — Не имеет значения. Все, что ни выберете, будет хорошо и для меня.
Сквозь паутину опутывающей усталости он уловил быстрый шепоток, прошелестевший между братом и сестрой. Она подняла руки, так что рукава кимоно распростерлись, словно крылья парящей птицы, и вышла. Вернулась она в другом кимоно, красном, и с нежностью положила руки на плечи брата, который наклонился, чтобы настроить видеомагнитофон. Закончив, он распрямился и пощекотал ее за ушком — так ласкают кошку, когда хотят, чтобы та замурлыкала. Рюмка Иоэля вновь была наполнена дюбонне, освещение в комнате изменилось, и экран телевизора начал подрагивать перед глазами. Даже если существует простой способ избавить хищника от страданий, освободив навечно прикованную к стальной подставке лапу, не разбивая и не причиняя боли, все еще нет ответа на вопрос: как и куда рванется зверь, у которого нет глаз. В конечном счете страдание коренится не в той точке, где лапа состыкована с подставкой, а в ином месте. Совсем как на том византийском рисунке, изображающем Распятие, где гвозди выписаны так, что видящему сердцем ясно: ни капли крови не пролилось из ран, и суть вовсе не в том, что тело освобождается от крестных мук, но в том, что юноши с нежным девичьим ликом ускользает из плена тела. И не надо ничего разбивать, причинять новые страдания и боль… Легким усилием Иоэлю удалось сконцентрироваться и восстановить в мыслях своих: «Поклонники… кризисы… море… И до города рукой подать… И стали плотью единой… И подул ветерок — и нет его…»
Встрепенувшись, он заметил, что Ральф Вермонт потихоньку улизнул из комнаты. И быть может, в это самое мгновение, тайно сговорившись с сестрой, подглядывает в замочную скважину или дырочку в стене, просверленную среди ветвей одной из елок декоративного леса. Не говоря ни слова, с детской непосредственностью Анна-Мари опрокинулась навзничь на ковер рядом с Иоэлем, охваченная страстью, готовая к любовной игре. Иоэль не был готов к такому — то ли из-за усталости, то ли из-за не отпускающей его тоски. Но, устыдившись своей слабости, он наклонился, чтобы погладить ее по голове. Обеими ладонями взяла она его жесткую руку и положила себе на грудь. Пальцами ноги потянула медную цепь, и лесной полумрак в комнате сгустился. При этом обнажились ее бедра. Теперь Иоэль уже не сомневался, что брат наблюдает за ними, что он соучастник. Но ему, Иоэлю, было все равно, и он повторял про себя слова Итамара или Эвиатара: «Что это теперь меняет?» Ее худенькое тело, ее ненасытность, ее рыдания, острые лопатки, выступающие под тонкой кожей, и в пылу самозабвенной страсти — неожиданные всплески целомудрия… В голове его вспыхивали и проносились позор в мансарде, колючки, опутавшие дочь и Эдгара Линтона… Анна-Мари шептала ему в ухо: «Ты такой чуткий, ты такой нежный». И в самом деле, с каждым мгновением ублажение собственной плоти теряло цену в его глазах, как будто плоть его отделялась от него и облекалась в плоть женщины, и он обращался с ней так, словно врачевал изболевшееся тело, успокаивал смятенную душу, словно спасал от страданий девочку. Все в нем — до самых кончиков пальцев — отзывалось чутко и точно. Пока она не прошептала: «Сейчас…» А он, преисполненный жалости и щедрости, почему-то ответил шепотом: «По мне…»
А затем, когда кончилась комедия, которая шла по видео, появился Ральф Вермонт и подал кофе с маленькими шоколадками, обернутыми в зеленую фольгу. Анна-Мари вышла и вернулась, на сей раз одетая в бордовую блузку и широкие вельветовые брюки. Иоэль взглянул на часы и сказал: «Друзья, уже полночь, пора спать». У двери Вермонты стали уговаривать его зайти снова, как только выдастся свободный вечер. И разумеется, приглашение относится и ко всем его дамам.
Ослабевший и сонный, шагал он к себе, мурлыча под нос старую, трогательную, некогда очень популярную во всей стране песенку, которую исполняла певица Яффа Яркони. На миг он прекратил петь, чтобы сказать псу: «Закрой пасть, Айронсайд» — и тут же замурлыкал снова. И вспомнил, как Иврия спросила: «Что случилось? С чего это ты такой веселый?» — а он ответил, что завел любовницу-эскимоску. Иврия рассмеялась и сразу же обнаружила, как страстно жаждет он изменить эскимосской любовнице с собственной женой…
В ту ночь Иоэль рухнул на кровать, не раздеваясь, и уснул, едва голова коснулась подушки. Он, правда, еще успел напомнить себе, что следует возвратить Кранцу желтый опрыскиватель, и подумать, что, возможно, вопреки всему стоит встретиться с Оделией и выслушать все ее жалобы, потому что приятно быть добрым.
XXIII
В половине третьего ночи Иоэль проснулся от прикосновения чьей-то руки ко лбу. Мгновение он не шевелился, наслаждаясь той нежностью, с которой чужие пальцы поправляли ему подушку под головой и скользили по волосам. Но вдруг накатила паника, он рывком сел на постели, торопливо зажег свет и, придержав руку матери, спросил:
— Что случилось?
— Мне снился ужасный сон: будто они выдали тебя, и за тобой пришли арабы…
— Это все из-за твоей ссоры с Авигайль. Что это с вами такое? Завтра же помирись с ней — и делу конец.
— Они отдали тебя в какой-то картонной коробке. Как собаку.
Иоэль поднялся с кровати. Нежно и настойчиво подвел мать к креслу, усадил, укрыв одеялом, которое снял со своей постели.
— Посиди немного у меня. Успокойся. А потом вернешься к себе и заснешь.
— Я никогда не сплю. Меня мучают боли. Меня мучают дурные мысли.
— Ну, тогда не спи. Просто посиди здесь спокойно. Тебе не о чем беспокоиться. Хочешь почитать книжку?
Он вернулся в постель, лег и погасил свет, но в присутствии матери никак не мог заснуть, хотя даже дыхания ее не было слышно в наступившей полной тишине. Мерещилось, что она беззвучно бродит по комнате, заглядывает в книги и записи, роется в незапертом сейфе. Резким движением он вновь включил свет и увидел, что мать спит в кресле. Он протянул руку за книгой, что должна была лежать у изголовья, но вспомнил, что «Миссис Дэллоуэй» забыта в гостинице в Хельсинки, шерстяной шарф, купленный Иврией, потерян по дороге, в Вене, а очки для чтения остались на столе в гостиной. Поэтому он взял квадратные «докторские» очки без оправы и стал листать биографию покойного начальника генштаба Армии обороны Израиля Давида Элазара, найденную им среди книг господина Крамера. В предметном указателе в конце книги обнаружил он фамилию Учителя, Патрона — не настоящую и не кодовый псевдоним, а одну из вымышленных фамилий. Иоэль листал страницы, пока не добрался до похвал, которых удостоился Патрон: он был одним из немногих, кто заранее предупреждал о грозящей катастрофе, Войне Судного дня, разразившейся в 1973 году.
Если возникала чрезвычайная необходимость позвонить из-за границы, Патрон выступал в роли его брата. Однако Иоэль не нашел в своем сердце никакого братского чувства к этому холодному, как лезвие отточенного ножа, человеку, который ныне пытается — Иоэль только сейчас, посреди ночи, вдруг осознал это — расставить ему хитроумную ловушку, прикидываясь пожилым другом семьи…
Странно обострившийся инстинкт, как звучащий все громче набатный колокол, подсказывал: следует изменить планы и не являться в отдел завтра к десяти. На чем же его могут поймать, подставить подножку? На обещании, что дал он инженеру из Туниса, так и не сдержанном? На встрече с женщиной из Бангкока? На халатности, проявленной в отношении белесого калеки? И поскольку стало ясно, что нынешней ночью он уже не уснет, Иоэль решил посвятить ближайшие часы выработке той линии защиты, которая понадобится завтра. Когда, по обыкновению, он стал хладнокровно обдумывать пункт за пунктом, комнату вдруг заполнил храп спящей в кресле матери. Иоэль выключил свет и, укрывшись с головой, безуспешно пытался отрешиться от внешних помех и сконцентрироваться на «брате», на Бангкоке, на Хельсинки, пока не понял, что больше не сможет здесь оставаться. Он поднялся и, почувствовав, что стало прохладнее, снял с постели еще одно одеяло, укрыл им мать. Скользнул рукою по ее лбу и вышел в коридор, неся на спине матрац. Там он постоял, глядя по сторонам и соображая, куда же пойти, если не хочется идти к хищнику из семейства кошачьих, стоящему на полке в гостиной. И направился в комнату дочери. Там на полу разостлал он свой матрац, закутался в тонкое одеяло (единственное, не доставшееся матери) и моментально уснул — до самого утра.
Проснувшись, он взглянул на часы и сразу понял, что опоздал: газета уже брошена из окна автомобиля «сусита» прямо на бетонную дорожку, несмотря на записку с просьбой класть корреспонденцию в почтовый ящик. Поднимаясь, он услышал, как Нета пробормотала во сне тоном задиры: «А кто же нет?!» — и затихла. Иоэль вышел босиком в сад накормить кошку с котятами в сарае, поглядеть, как поживают фруктовые деревья, и понаблюдать немного за перелетными птицами. Около семи он вернулся в дом, позвонил Кранцу и попросил у него на время маленький «фиат». Прошелся по комнатам, будя своих женщин. К семичасовой сводке известий он уже был на кухне — готовил завтрак и косился в заголовки газет. Из-за газеты сводку слушал вполуха, а голос диктора помешал ему уловить, что же сообщалось в заголовках. Когда он наливал себе кофе, к нему присоединилась Авигайль. Выглядела она свежей, и пахло от нее как от русской крестьянки, проведшей ночь в стогу сена. Следом появилась его мать: лицо печальное, губы поджаты. В половине восьмого на кухню вошла Нета.
— Сегодня, — сказала она, — я и вправду опаздываю.
Иоэль ответил:
— Пей и поедем. Времени у меня до половины десятого. Вон едет караван — это Кранц с супругой гонят для меня «фиат», а наша машина останется тебе, Авигайль. — И стал собирать со стола посуду, мыть ее в раковине.
Нета пожала плечами и тихо заметила:
— По мне…
— Что случилось?
— Мне снился ужасный сон: будто они выдали тебя, и за тобой пришли арабы…
— Это все из-за твоей ссоры с Авигайль. Что это с вами такое? Завтра же помирись с ней — и делу конец.
— Они отдали тебя в какой-то картонной коробке. Как собаку.
Иоэль поднялся с кровати. Нежно и настойчиво подвел мать к креслу, усадил, укрыв одеялом, которое снял со своей постели.
— Посиди немного у меня. Успокойся. А потом вернешься к себе и заснешь.
— Я никогда не сплю. Меня мучают боли. Меня мучают дурные мысли.
— Ну, тогда не спи. Просто посиди здесь спокойно. Тебе не о чем беспокоиться. Хочешь почитать книжку?
Он вернулся в постель, лег и погасил свет, но в присутствии матери никак не мог заснуть, хотя даже дыхания ее не было слышно в наступившей полной тишине. Мерещилось, что она беззвучно бродит по комнате, заглядывает в книги и записи, роется в незапертом сейфе. Резким движением он вновь включил свет и увидел, что мать спит в кресле. Он протянул руку за книгой, что должна была лежать у изголовья, но вспомнил, что «Миссис Дэллоуэй» забыта в гостинице в Хельсинки, шерстяной шарф, купленный Иврией, потерян по дороге, в Вене, а очки для чтения остались на столе в гостиной. Поэтому он взял квадратные «докторские» очки без оправы и стал листать биографию покойного начальника генштаба Армии обороны Израиля Давида Элазара, найденную им среди книг господина Крамера. В предметном указателе в конце книги обнаружил он фамилию Учителя, Патрона — не настоящую и не кодовый псевдоним, а одну из вымышленных фамилий. Иоэль листал страницы, пока не добрался до похвал, которых удостоился Патрон: он был одним из немногих, кто заранее предупреждал о грозящей катастрофе, Войне Судного дня, разразившейся в 1973 году.
Если возникала чрезвычайная необходимость позвонить из-за границы, Патрон выступал в роли его брата. Однако Иоэль не нашел в своем сердце никакого братского чувства к этому холодному, как лезвие отточенного ножа, человеку, который ныне пытается — Иоэль только сейчас, посреди ночи, вдруг осознал это — расставить ему хитроумную ловушку, прикидываясь пожилым другом семьи…
Странно обострившийся инстинкт, как звучащий все громче набатный колокол, подсказывал: следует изменить планы и не являться в отдел завтра к десяти. На чем же его могут поймать, подставить подножку? На обещании, что дал он инженеру из Туниса, так и не сдержанном? На встрече с женщиной из Бангкока? На халатности, проявленной в отношении белесого калеки? И поскольку стало ясно, что нынешней ночью он уже не уснет, Иоэль решил посвятить ближайшие часы выработке той линии защиты, которая понадобится завтра. Когда, по обыкновению, он стал хладнокровно обдумывать пункт за пунктом, комнату вдруг заполнил храп спящей в кресле матери. Иоэль выключил свет и, укрывшись с головой, безуспешно пытался отрешиться от внешних помех и сконцентрироваться на «брате», на Бангкоке, на Хельсинки, пока не понял, что больше не сможет здесь оставаться. Он поднялся и, почувствовав, что стало прохладнее, снял с постели еще одно одеяло, укрыл им мать. Скользнул рукою по ее лбу и вышел в коридор, неся на спине матрац. Там он постоял, глядя по сторонам и соображая, куда же пойти, если не хочется идти к хищнику из семейства кошачьих, стоящему на полке в гостиной. И направился в комнату дочери. Там на полу разостлал он свой матрац, закутался в тонкое одеяло (единственное, не доставшееся матери) и моментально уснул — до самого утра.
Проснувшись, он взглянул на часы и сразу понял, что опоздал: газета уже брошена из окна автомобиля «сусита» прямо на бетонную дорожку, несмотря на записку с просьбой класть корреспонденцию в почтовый ящик. Поднимаясь, он услышал, как Нета пробормотала во сне тоном задиры: «А кто же нет?!» — и затихла. Иоэль вышел босиком в сад накормить кошку с котятами в сарае, поглядеть, как поживают фруктовые деревья, и понаблюдать немного за перелетными птицами. Около семи он вернулся в дом, позвонил Кранцу и попросил у него на время маленький «фиат». Прошелся по комнатам, будя своих женщин. К семичасовой сводке известий он уже был на кухне — готовил завтрак и косился в заголовки газет. Из-за газеты сводку слушал вполуха, а голос диктора помешал ему уловить, что же сообщалось в заголовках. Когда он наливал себе кофе, к нему присоединилась Авигайль. Выглядела она свежей, и пахло от нее как от русской крестьянки, проведшей ночь в стогу сена. Следом появилась его мать: лицо печальное, губы поджаты. В половине восьмого на кухню вошла Нета.
— Сегодня, — сказала она, — я и вправду опаздываю.
Иоэль ответил:
— Пей и поедем. Времени у меня до половины десятого. Вон едет караван — это Кранц с супругой гонят для меня «фиат», а наша машина останется тебе, Авигайль. — И стал собирать со стола посуду, мыть ее в раковине.
Нета пожала плечами и тихо заметила:
— По мне…
XXIV
— Мы уже пробовали предложить ей кого-нибудь другого, — сказал Акробат. — Но ничего не вышло. Она не готова дарить своей милостью никого, кроме тебя.
— В среду утром ты едешь, — заключил Учитель. Запах туалетной воды вился вокруг него, как аромат женских духов. — В пятницу вы встретитесь, а в воскресенье ночью ты уже вернешься домой.
— Минуточку, — осадил Иоэль, — вы слишком гоните коней…
Он встал и подошел к окну, единственному в узкой, вытянутой в длину комнате. В просвете между двумя высокими домами виднелось зеленовато-серое море. Гряда неподвижных облаков гнетуще нависла почти над самой водой — так начиналась осень. Около шести месяцев миновало с того дня, как он оставил эту комнату, чтобы более не возвращаться. В тот раз он пришел, в кабинет Патрона передать дела Акробату, попрощаться и сдать то, что хранил в сейфе все эти годы. Он все еще мог отказаться от своей отставки, и Патрон обратился к нему тогда с такими словами:
— В последний раз взываю к твоему уму и к твоему чувству. — И прибавил: — заглядывая из-за спины настоящего в будущее, насколько дано нам, можно сказать, что Иоэль (если решит продолжить работу) один из наиболее вероятных четырех кандидатов, лучшему из коих предстоит через два года сесть с южной стороны этого стола — вместо меня, когда сам я отправлюсь в Галилею, поселюсь в деревне вегетарианцев и предамся созерцанию и меланхолии.
В ответ Иоэль улыбнулся:
— Что поделаешь, видно, мой путь не пролегает через эту южную сторону.
Сейчас, стоя у окна, он заметил, что шторы совсем ветхие, а весь кабинет, похожий на монашескую келью, пропитан печальным духом едва уловимой запущенности и это резко контрастирует с исходящими от Патрона парфюмерными ароматами, его ухоженными ногтями. Комната была небольшой, плохо освещенной между двумя канцелярскими шкафами размещался черный письменный стол, а перед ним кофейный столик с тремя плетеными креслами. На стене висели репродукции с картин Рубина и Литвиновского — виды иерусалимских стен и города Цфата. На краю книжной полки, уставленной сводами законов и книгами о «Третьем Рейхе» на пяти языках, стояла голубая копилка Еврейского национального фонда. На ней была нарисована карта Палестины — от Дана на севере до Беер-Шевы на юге, без треугольника южного Негева. По этой карте, словно мушиные метины, были разбросаны пятнышки — земли, которые евреи успели за полную стоимость выкупить у арабов до 1947 года. «Принесем земле избавление» — призывала надпись на копилке.
Иоэль спросил себя: неужели и вправду было время, когда он стремился унаследовать этот серый, невзрачный кабинет? И возможно, пригласить сюда Иврию — под предлогом, что требуется совет относительно меблировки. Усадить за стол напротив себя и, подобно мальчишке, форсящему перед матерью, что всегда ошибалась в нем, не ценила как должно, преподнести сюрприз и посмотреть, как проглотит: вот из этого скромного кабинета он, Иоэль, отныне руководит секретной службой, самой совершенной в мире, как говорят. И возможно, Иврия спросила бы его — с нежной, всепрощающей улыбкой, вскинув опушенные длинными ресницами глаза, — в чем внутренний смысл его работы? И он скромно ответил бы: «Видишь ли, в конечном счете я всего лишь ночной сторож или кто-то в этом роде».
Акробат продолжил:
— Либо мы организуем ей встречу с тобой, либо она и говорить с нами не станет — так было заявлено она нашему связному. Оказывается, в предыдущее ваше свидание ты сумел покорить ее сердце. И еще она настаивает, чтобы и в этот раз контакт состоялся в Бангкоке.
— Прошло более трех лет … — начал Иоэль.
— Тысяча лет в очах твоих как день единый, — заключил Патрон.
Он был образованным человеком. Полноватый, редеющие волосы тщательно ухожены, ногти элегантно подточены. Лицо человека прямого и верного, но в равнодушных, несколько мутных глазах мелькало выражение вкрадчивой жестокости, жестокости разжиревшего кота.
— Я бы хотел, — тихо и раздумчиво попросил Иоэль, — узнать точно, чтО она вам сказала, дословно?
— Значит, так, — произнес Акробат, как будто не слышал вопроса. — Обнаружилось, что госпожа знает твое настоящее имя. У тебя случайно нет этому объяснения?
— Что тут объяснять? Видимо, я ей сказал.
Патрон, который до сих пор почти не участвовал в разговоре, надел очки, поднял своим столом, как острый осколок стекла, прямоугольную карточку-записку и прочитал по-английски с легким французским акцентом:
— Скажите им, что есть у меня прекрасный подарок и я готова передать его при личной встрече с одним из их людей, Иоэлем, у которого трагические глаза.
— Как это прибыло?
— Любопытство, — заметил Акробат, — сгубило кошку.
Но Патрон решил иначе:
— Ты вправе знать, как это прибыло. Отчего же нет? Это сообщение она передала нам через представителя израильской строительной компании в Сингапуре. Толковый парень. Плеснер. Уроженец Чехии. Возможно, ты о нем слышал. Несколько лет он провел в Венесуэле.
— В среду утром ты едешь, — заключил Учитель. Запах туалетной воды вился вокруг него, как аромат женских духов. — В пятницу вы встретитесь, а в воскресенье ночью ты уже вернешься домой.
— Минуточку, — осадил Иоэль, — вы слишком гоните коней…
Он встал и подошел к окну, единственному в узкой, вытянутой в длину комнате. В просвете между двумя высокими домами виднелось зеленовато-серое море. Гряда неподвижных облаков гнетуще нависла почти над самой водой — так начиналась осень. Около шести месяцев миновало с того дня, как он оставил эту комнату, чтобы более не возвращаться. В тот раз он пришел, в кабинет Патрона передать дела Акробату, попрощаться и сдать то, что хранил в сейфе все эти годы. Он все еще мог отказаться от своей отставки, и Патрон обратился к нему тогда с такими словами:
— В последний раз взываю к твоему уму и к твоему чувству. — И прибавил: — заглядывая из-за спины настоящего в будущее, насколько дано нам, можно сказать, что Иоэль (если решит продолжить работу) один из наиболее вероятных четырех кандидатов, лучшему из коих предстоит через два года сесть с южной стороны этого стола — вместо меня, когда сам я отправлюсь в Галилею, поселюсь в деревне вегетарианцев и предамся созерцанию и меланхолии.
В ответ Иоэль улыбнулся:
— Что поделаешь, видно, мой путь не пролегает через эту южную сторону.
Сейчас, стоя у окна, он заметил, что шторы совсем ветхие, а весь кабинет, похожий на монашескую келью, пропитан печальным духом едва уловимой запущенности и это резко контрастирует с исходящими от Патрона парфюмерными ароматами, его ухоженными ногтями. Комната была небольшой, плохо освещенной между двумя канцелярскими шкафами размещался черный письменный стол, а перед ним кофейный столик с тремя плетеными креслами. На стене висели репродукции с картин Рубина и Литвиновского — виды иерусалимских стен и города Цфата. На краю книжной полки, уставленной сводами законов и книгами о «Третьем Рейхе» на пяти языках, стояла голубая копилка Еврейского национального фонда. На ней была нарисована карта Палестины — от Дана на севере до Беер-Шевы на юге, без треугольника южного Негева. По этой карте, словно мушиные метины, были разбросаны пятнышки — земли, которые евреи успели за полную стоимость выкупить у арабов до 1947 года. «Принесем земле избавление» — призывала надпись на копилке.
Иоэль спросил себя: неужели и вправду было время, когда он стремился унаследовать этот серый, невзрачный кабинет? И возможно, пригласить сюда Иврию — под предлогом, что требуется совет относительно меблировки. Усадить за стол напротив себя и, подобно мальчишке, форсящему перед матерью, что всегда ошибалась в нем, не ценила как должно, преподнести сюрприз и посмотреть, как проглотит: вот из этого скромного кабинета он, Иоэль, отныне руководит секретной службой, самой совершенной в мире, как говорят. И возможно, Иврия спросила бы его — с нежной, всепрощающей улыбкой, вскинув опушенные длинными ресницами глаза, — в чем внутренний смысл его работы? И он скромно ответил бы: «Видишь ли, в конечном счете я всего лишь ночной сторож или кто-то в этом роде».
Акробат продолжил:
— Либо мы организуем ей встречу с тобой, либо она и говорить с нами не станет — так было заявлено она нашему связному. Оказывается, в предыдущее ваше свидание ты сумел покорить ее сердце. И еще она настаивает, чтобы и в этот раз контакт состоялся в Бангкоке.
— Прошло более трех лет … — начал Иоэль.
— Тысяча лет в очах твоих как день единый, — заключил Патрон.
Он был образованным человеком. Полноватый, редеющие волосы тщательно ухожены, ногти элегантно подточены. Лицо человека прямого и верного, но в равнодушных, несколько мутных глазах мелькало выражение вкрадчивой жестокости, жестокости разжиревшего кота.
— Я бы хотел, — тихо и раздумчиво попросил Иоэль, — узнать точно, чтО она вам сказала, дословно?
— Значит, так, — произнес Акробат, как будто не слышал вопроса. — Обнаружилось, что госпожа знает твое настоящее имя. У тебя случайно нет этому объяснения?
— Что тут объяснять? Видимо, я ей сказал.
Патрон, который до сих пор почти не участвовал в разговоре, надел очки, поднял своим столом, как острый осколок стекла, прямоугольную карточку-записку и прочитал по-английски с легким французским акцентом:
— Скажите им, что есть у меня прекрасный подарок и я готова передать его при личной встрече с одним из их людей, Иоэлем, у которого трагические глаза.
— Как это прибыло?
— Любопытство, — заметил Акробат, — сгубило кошку.
Но Патрон решил иначе:
— Ты вправе знать, как это прибыло. Отчего же нет? Это сообщение она передала нам через представителя израильской строительной компании в Сингапуре. Толковый парень. Плеснер. Уроженец Чехии. Возможно, ты о нем слышал. Несколько лет он провел в Венесуэле.