Страница:
Сегодня о солидаристской этике, параллельной господствующей "этике успеха" стали говорить и светски мыслящие люди, например, известный немецкий философ Ю. Хабермас. Но светская философская мысль оказывается не способной осознать необходимые духовные предпосылки солидаристской этики. В недрах современного общества вообще не осталось источников, способных питать действенную этику солидарности. Она чаще всего трактуется как этика гражданской взаимопомощи. Это вполне вписывается в либеральный императив гражданской автономии и гражданского дистанцирования от государственного патернализма до централизма, со всеми их бюрократическими инстанциями.
Но это не вписывается в императив христианской жертвенности и сострадания. Общества гражданской взаимопомощи, взаимного обмена бесплатными услугами фактически являются акционерными предприятиями, производящими коллективные социальные блага на тех же принципах эквивалентного обмена, что и обычное рыночное общество. Взаимопомощь здесь предполагает участие примерно равных по своему "социальному потенциалу" партнеров, которые и обмениваются социальными услугами.
Но как быть с теми, у кого нет в распоряжении соответствующего социального капитала?
Вероятно, они обречены и на экономическую и на гражданскую маргинализацию в обществе, которое мыслит по законам социальной эффективности и эквивалентного обмена (хотя бы и не в денежной форме). Следовательно, мало структурного, институционального переворота, направленного на расторможенность гражданской социальной энергии. Требуется переворот духовный, связанный с трансцендентными предпосылками солидаристской морали.
Латиноамериканская теология освобождения прямо сформулировала задачу смены доминант: от морали успеха к морали евангелической солидарности. При этом - с полным осознанием того, что такая смена ведет католическую церковь вниз, к статусу катакомбной, гонимой церкви, подвизающейся в среде гонимых. Такая церковь совершает движение, обратное вектору экономического и прочего отбора "наиболее приспособленных". "Предполагается географическое перемещение: из центра городов и значимых привилегированных групп к периферии (бедным и заброшенным регионам)12.
Церковь становится голосом обреченных на молчание, обетованием для тех, кому отказала в будущем новая либеральная идеология, исповедующая языческий принцип телесности и естественного отбора. Словом, теология освобождения - это особый тип клерикального народничества, ибо в современной "нормализованной" глобальной системе уже не осталось светских движений и идеологий, способных нисходить вниз, к забытым народным низам.
Но было бы величайшей профанацией придавать народу привычные классовые черты марксистских теорий.
Во-первых, сегодня речь идет не о классовой эксплуатации и поляризации, не затрагивающей антропологического статуса дискриминируемых, а о строительстве национальных и глобальных резерваций, предназначаемых для заблокирования неприспособленного большинства планеты.
Во-вторых, в перспективе речь идет о том, чтобы изолировать это большинство территориально (геополитически) и культурно, отняв у него всякие возможности приобщения к единой системе просвещения и даже на языковом уровне.
В-третьих, элита привилегированных во всех регионах мира постепенно дистанцируется от национального языка как языка низов и начинает пользоваться языком мировых победителей - английским. И постепенно все светские идеологии, наученные пользоваться критериями теории эффективности (экономической, социальной, политической, культурной) теряют потенциал сопротивления этой надвигающейся на человечество катастрофе.
Причем, приближающаяся катастрофа на глазах меняет свои структурные признаки. На первых порах она имела черты некоей стихии (в первую очередь рыночной), которая хлынула на те общества, в которых были убраны шлюзы государственного контроля над социальными стихиями.
Постсоциалистический рынок стал действовать по законам энтропии: вымывать все сложное и сконструированное, оставляя примитивное и "собственное". Уже на этом этапе обнажилось нечто умопомрачительное: оказывается, большинство родившихся и ныне живущих людей обязаны своим рождением и существованием некому искусственному социальному порядку, поддерживаемому государственными, политическими и идеологическими усилиями. По рыночному счету это большинство следует признать незаконнорожденным, что, соответственно, предполагает, в случае реванша рыночного "естественного порядка" над "тоталитарной искусственностью" не только существенное поражение его в социальном статусе, но и неуклонное физическое сокращение в виду изменившихся условий среды.
Но этот этап в основном стихийной, рыночной выбраковки людей, от которых "уходят" условия нормального существования, следует считать пройденным. Налицо новый, уже прямо связанный с планируемым массовым геноцидом. Ему сопутствует новое ощущение привилегированного меньшинства, окруженного морем нищеты и человеческого бесправия. Тревога меньшинства за свои привилегии и за самое свое существование уже сегодня диктует принятие жестких превентивных мер.
Прежде всего, они касаются ограничений и запретов на социально-политическую организацию бесправных. Методологический аргумент, направленный против нее, сводится к тому, что всякие меры организации, самозащиты и социального протекционизма блокируют механизмы здорового рыночного отбора и теми самым мешают "цивилизации" своевременно избавляться от человеческого балласта, нарушающего логику рациональности и эффективности. Подобную аргументацию развивают переставшие стесняться жрецы экономического либерализма, обслуживающие тоталитарную экономическую власть и в этом качестве преподносящие свои рецепты уже не как узко-экономические, а как обязательные принципы современного бытия.
Что касается практиков и технологов новой власти, то они ведут дело к тому, чтобы лишить социально незащищенных реального права на социальную организацию. На национальном уровне речь идет о практике подмен и подтасовок. Наперед зная, какие требования должна выдвигать ущемленная в правах масса, хитроумные технологи властей предержащих поставляют ей созданные в специальных лабораториях партии: партию патриотов - защитников отечества, партию защитников трудящихся, партию крестьянства и т. п.
С одной стороны эти подсадные утки призваны дать карикатурный образ соответствующей идеи или течения - дабы их скомпрометировать в глазах отечественной и зарубежной "передовой общественности". Отсюда специфическая утрированность и надрывность лозунгов, гримасы и скоморошничество оплачиваемых политических провокаторов.
С другой стороны, подсадные утки ложного "народного вождизма" способствуют управляемости оппозиционными движениями со стороны власти, становящейся настолько политически подозрительной и ревнивой, что никакой подлинной оппозиции она уже терпеть не в состоянии. На глобальном уровне этот запрет на организацию и коллективную солидарность потерпевших выражается в ограничении национального государственного суверенитета эксплуатируемых наций, в блокировании попыток экономической и политической интеграции. Наиболее явно это проявляется в действующем американском вето на интеграционные процессы в постсоветском пространстве.
Словом, властвующее меньшинство современного глобального мира должно объединяться, с целью повышения своей обороноспособности перед лицом дискредитируемых; последним, напротив, надлежит превратиться в аморфную массу, лишенную коллективных средств обороны и коллективной идентичности. А самым радикальным решением проблемы судя по всему считается организованный геноцид - прямое физическое уменьшение бесправного меньшинства. В постсоветском пространстве оно, фактически, уже перестает размножаться для этого у него нет человеческих условий и гарантий, а средняя продолжительность жизни уже родившихся неуклонно и стремительно сокращается.
Все привычные социальные институты, призванные служить человеку,здравоохранение, образование, привычные общественные и бытовые услуги сделались недоступными большинству и превращаются в привилегии меньшинства. То, что еще вчера всем казалось совершенно естественным и неоспоримым,равное право на жизнь и цивилизованное существование - теперь стало проблемой, которую современное рыночное общество не только отказывается решать, но и по-своему гордится своей "непреклонностью".
Перед лицом таких тенденций требуется радикализация привычного дискурса о народе и народных низах, о социальной защите незащищенных, о свободе, равенстве и братстве. Еще вчера даже порядком остывшая, лишенная первоначальной пассионарности теория прогресса не боялась этих тем и давала человечеству обещание их благополучного решения. Сегодня она уже вполне определенно отделила "приличные темы" (в основном связанные с проблемами представительной политической демократии, экономической эффективности рынка) от "неприличных" и архаичных, изобличающих плебейскую ментальность и впечатлительность, ставшую пережитком.
В этих условиях так недостающая современному человечеству социальная и моральная впечатлительность должна либо вовсе исчезнуть, либо найти себе новые формы самовыражения и новое прибежище. Постепенно проявляется тот факт, что наследие христианского универсализма носит характер не знания, которое достаточно однажды крепко усвоить, а особой духовной энергии, способной со временем ослабевать и гаснуть, если она специфическим образом не подпитывается.
ГДЕ ХРАНИТСЯ ХРИСТИАНСКОЕ НАСЛЕДИЕ?
Уже в средневековой европейской культуре возник своеобразный спор о том, как и где хранится христианское наследие: в пространстве схоластического знания или в недрах низовой народной мистики? По-видимому, это различие схоластики и мистики является архетипическим для христианства и пронизывает всю его земную историю. Оно напрямую затрагивает и различие западного и восточного (православного) христианства.
Исихазм как доминанта восточного христианства стал основой апофатического богословия, являющегося по природе своей мистическим, в отличие от западного богословия, тяготеющего и кафатическому принципу, а, следовательно, к схоластическому дискурсу о Божественной субстанции и ее акциденцике.
Исихастская традиция "священнобезмолвия" ориентирует верующего не на мобилизацию аналитических способностей, умствующего богословия, а на раскрытие потенциала горячего человеческого сердца. По "умным" критериям проницательности и образованности почти фатально получается, что удачливые и продвинутые по земным меркам имеют больше шансов и по меркам божественным. По "сердечным" критериям исихазма преимущества в образованности и в словесной оснащенности, которыми отличается "крикливое меньшинство" ровным счетом ничего не значат. Богопричастность совершается посредством экстатического выхода за пределы объединенного мировосприятия со всеми его социальными и бытовыми "логиками".
Первым наиболее ярким самовыражением восточнохристианского этоса стали "Ареонагики" Псевдо-Дионисия. В них прямо различается эссенционистский и энергетийный подходы к проблеме человеческой богопричастности. В своей неотмирной сущности Бог целиком трансцендентен, потусторонен: "...троичную, равную в божестве и добре Единицу... ни сказать, ни помыслить невозможно"13.
Но это не означает, что Бог - герметическая сущность, замкнутая в самой себе. Он изливает на мир свои благодатные энергии, которые имеют особую природу в них нет ничего "натурального", действующей в духе автоматизма естественных физических законов. Для приобщения к этим энергиям, человек сам, из своего жаждущего правды сердца должен излить ответную энергию.
Словом, речь идет о том, что способно рождаться и существовать в особом поле напряженного диалога между Богом, изливающим свои энергии, и верующим, свободным открываться ему душевно,- или закрыться и отмолчаться. В Божественной Благодати сливаются воедино Истина, Добро и Красота, ибо истина здесь является чарующей, внушающей нам восхищение, и одновременно активизирующей наше моральное сознание, нравственную способность.
Ницше, выступающий критиком христианской морали, сетует на это ее качество - способность не просто логически убеждать и наставлять нас, в духе методически строгой педагогики, но возбуждать в нас род духовного воодушевления и вдохновения. "Но мораль владеет не только всякого рода средствами устрашения, чтобы сдержать критические руки; ее безопасность заключается еще более в некотором искусстве очаровывать, которым она владеет вполне, - она умеет "вдохновлять"14.
Словом, речь идет о Божественном эросе, - "единотворящей, соединяющей и особым образом смешивающей в Прекрасном и Добром силе, ради прекрасного и добра возникшей, от Прекрасного и Добра исходящей и содержащей явления одного порядка во взаимосвязи друг с другом"15.
Ясно, что приобщение к такой силе со стороны человеческой души требует ответного эроса - напряжения пламенной любви. Почему этот тип эроса скорее всего иссякает в привилегированных группах и слоях? Что именно остужает их сознание? Почему фатально возрастает их глухота, их неспособность откликнуться и узнать таинственное "второе измерение" нашего бытия? Или, другими словами, почему для приобщения к этому "второму измерению" требуется решимость порвать с логикой земного успеха, с конвенциями и предписаниями града земного?
Должно быть, в вещах, служащих земным удобством и земному могуществу, проявляется загадочное убывание священного эроса - они остужают нашу душу и делают ее бесчувственной ко второму измерению. В свое время европейская наука, прежде чем заставить природную материю служить простым техническим средством удовлетворения наших телесных нужд, умертвила ее, наделив статусом неживого тела, подчиненного точным законам механики. Так были созданы гигантские мегамашины промышленного общества, превратившие всю природу в отрабатываемое сырье. Может быть, по тому же принципу действуют и мегамашины социального порядка? Для того чтобы сделать человека управляемым и функционально эффективным, они убивают в нем душу - пленницу земного бытия, не способную в нем успокоиться?
Великие христианские мистики, и на Востоке и на Западе, не доверяли церкви как социальному институту, действующему по законам града земного и искали путей ухода из него. Речь шла не только о пустыне, как антиподе шумного града, но и о пребывании в стане отверженных, в которых мистики узревали черты страдающего распятого Христа. "Показательно... что Франциск Ассизский, действительно желавший жить как Христос, не только смешался с толпой отверженных, но хотел стать лишь одним из них - нищим, чужестранцем, "скоморохом Господа", как он сам себе называл"16.
Этот же путь избрали святой Доминик на Западе и Нил Сорский на православном Востоке. Иными словами, схоластическое богословие зримо разделяет Восток и Запад, мистическое богословие, основанное на экстазах сострадательного, ранимого, нравственно впечатлительного сознания, их объединяет. Существуют документальные свидетельства того, что западноевропейская христианская мистика питалась из православных источников - от Ефрема Сирина, Григория Нисского и Псевдо-Дионисия Ареопагита до Григория Паламы17.
Настоящей загадкой христианского мистицизма является не то, что он узревает черты страдающего Христа не в лицах пресыщенных и властных господ мира сего, а в лике гонимых и отверженных. Такой тип социально детерминированной ассоциации в общем понятен и напрашивается сам собой. Значительно большую загадку представляет собственно энергетийная проблема: почему энергия Божественного эроса, остывая в верхних, элитарных слоях общества и цивилизации, сохраняет свои высокие температуры в низших слоях, отмеченных знаком отверженности? Легче всего - и это вписывается в определенную парадигму европейского мышления - истолковать саму низовую энергию в языческом духе и объяснить ее тем, что простой человек менее испорчен цивилизацией, ближе к природе с ее блаженной непосредственностью и спонтанностью. Этот руссоистский вариант энергетийной гипотезы сегодня существенно обесценен тем, что современные верхи присвоили руссоистский проект, прямо заявив о себе как о людях естественного инстинкта, который они уже имеют смелость не прятать. Впрочем, истолкование инстинкта как привилегии сильных и властных было дано уже Ф. Ницше. Ницшеанский эрос альтернативен христианскому: в нем проявляет себя буйство предельно эгоистической чувственности, но не трепет отзывчивого и сострадательного христианского сердца.
Секрет христианской энергетики совсем в другом - в пробуждении деятельного сострадательного сердца, питаемого какими-то таинственными источниками энергии. Для того, чтобы открыть их, понадобилось открытие той стороны лика Господня, которая долгое время была скрытой в средневековой христианской традиции.
До пробуждения мистических движений XII-XIII веков в Европе Господь был повернут к верующим ликом сурового судьи и всемогущего царя. Здесь перед нами - Христос Апокалипсиса, готовый в любую минуту прервать грешную историю земного мира. Как пишет по этому поводу наш комментатор Апокалипсиса Сергий Булгаков, "образ обоюдоострого мяча, исходящего из уст Христа, может относиться к силе слова Его как проповедующего и судящего в истине, но это же выражает и Его царское могущество и воцарение в мире. Подобный образ в точности, конечно, отсутствует в Евангелии, он трудно сочетается с образом "кроткого и смиренного сердцем" Христа, и, однако, одно с другим соединено и взаимно содержится..."18
Эта внутренняя подвижность и сложность образа Господня отражает, говоря светским языком, диалектику христианства, включающего и Ветхий и Новый заветы, несмотря на очевидное различие их интенций. Здесь сокрыт какой-то провиденциальный смысл: в истории мира бывает затребован и Христос Судия, карающий мечом, и Христос Кроткий и Милосердный, подающий надежду и самым грешным.
До пробуждения мистического сознания, связанного с народным мироощущением, народным чувствованием христианства, преобладала ветхозаветная установка восприятия Господа как Судьи.
Исихасты православного Востока, а вслед за ними (и не без их влияния) мистики христианского Запада открыли верующим до поры до времени спрятанный в тень лик Христа милосердного, внушающего не страх, но любовь. И произошло чудо: оказалось, что энергетика Страха Господня не идет ни в какое сравнение с энергетикой Его Любви. Здесь открывается не только качественно новая парадигма мировосприятия, но и новая парадигма земного домостроительства, социальной организации и управления.
Домостроительство, основанное на страхе и немой покорности подавляет и отчуждает хранящуюся в христианском сердце специфическую энергию космический огонь, преобразованный в духовное воодушевление. Там, где подавлено это внутреннее воодушевление, остаются не учреждения, о остовы учреждений, не живые практики, а их бюрократические имитации. Можно смело сказать: христианская мистика открыла колоссальные источники духовной энергии человечества, открыв ему Христа как Небесного жениха христианской души, с равной силой и любящего и ждущего ее ответной любви. Христианская мистика открыла Божественный эрос и описала его в необычайно смелых для своего времени "сублимирующих" образах, пробуждающих неповторимо страстный, личностно подлинный ответ.
Наше время заново сталкивает эти две Божиих ипостаси: ту, что олицетворяет его "судебную" инстанцию, сурово и беспощадно спрашивающую с человека, и ту, что дает милосердие, надежду, благодать. Таинственная смычка двух традиций - протестантского "непреклонного осуждения" бедности и неприспособленности (как свидетельства непростительной нерадивости) и иудаистского законничества дает новый господский образ мира, повернутого спиной к слабым и неприкаянным.
И главным, последним форпостом этих неприкаянных считается Россия. Глобалисты - западники подписали ей беспощадный приговор. "...Русская душа по-прежнему больна коллективизмом, отягощенным всеми призраками вырождения... Правы те, кто призывают исходить из антропологического реализма! Наш национальный характер в сегодняшнем его состоянии, отягощенном деформациями последних семи десятилетий, плохо совместим с запросами цивилизованной ойкумены"19.
Или вот еще откровеннее: "Главное конкретное содержание этого "тектонического" сдвига (имеются в виду нынешние "реформы".- А. П.) заключается в замене традиционно российских форм жизни, на протяжении многих столетий (а не только 70 послеоктябрьских лет!), базирующихся на феодальном холопстве и рабстве, некими качественно новыми формами, фундамент которых - свободная личность и которые в современном мире связываются с понятием евро-американской цивилизации. Это означает, что, имея в виду данные процессы, мы должны говорить о разрыве России не только с идеологией и практикой коммунизма (тоталитаризма), но и русизмом вообще, русизмом как таковым..."20
Перед нами, как видим, откровенно расистский приговор России и русскому народу, основанный на фаталистических презумпциях "телесного" детерминизма. Христианство интерпретирует статус всего телесного, в том числе человеческого тела в качестве сосуда, способного вмещать качественно разное содержание. Наши человеческие характеристики не предопределены нашей телесно-антропологической конструкцией, каждый из нас волен, не зависимо от морфологических признаков, пасть до зверского состояния или возвыситься до ангельского. Как говорит Климент Александрийский, "не тело и не плотская душа - грех, а свободное непослушание человека Богу"21.
Классическая теория прогресса наследует эту христианскую презумпцию: прогресс универсален, равно доступен всем культурам и расам, ибо отсталость - продукт в принципе преобразуемых условий, а не фатальная характеристика тех или иных человеческих типов. И вот теперь, в результате вынесения за скобки собственно христианской, новозаветной традиции, Запад склоняется к новому расизму, а туземные западники, почувствовавшие себя глобалистами, спешат откреститься от окружающей их национальной среды как среды прокаженных.
СХОЛАСТИКА И МИСТИКА
В СОВРЕМЕННОЙ КУЛЬТУРЕ
Давнишнее противостояние схоластики и мистики ожесточилось, породив крайне полярные типы. С одной стороны, схоластика, толкующая о сущности Божества, выродилась в партию морфологов-детерминистов, больше верящих в телесные конструкции, чем в свободу духа, в них обитающего. С другой стороны, мистики, прежде меньше верящие в закон, чем в Благодать Божию, близки к тому, чтобы окончательно разочароваться в законе, деформированном двойными стандартами: один - для господ, другой - для отверженных.
Сегодня нам открывается тот факт, что в самом понятии прогресса спрятан таинственный импульс христианской мистики. Если бы классический прогресс, подобно его нынешней "законнической" версии исходил из линейной динамики и преимущественно ориентировался на тех, кто заполучил лучшие стартовые условия, в нем не было бы ничего мистического. Но теория прогресса несомненно содержала в себе некую "иррациональность" христианской Благодати, ибо содержала обетование обездоленным, обещая им "землю", то есть будущее.
Англо-американский эмпиризм изначально был заражен презумпцией недоверия к этому парадоксу прогресса: ведь никакой эмпирический опыт не дает наглядных свидетельств в пользу того, что те, кто в самом низу, будут возвышены.
Мистику христианского обетования, основанного на "сердечной" энергетике, на деятельном сострадании и сочувствии к униженным и оскорбленным, вобрал в себя социализм как континентальное течение, не получившее большого влияния в "островном", англо-американском мире. После краха коммунизма и установления американской гегемонии в мире, произошло не только геополитическое перераспределение мировых ресурсов и сфер влияния.
Активно осуществляется и перераспределение поля культуры: рецидивы континентальной мистики, связанной с духом обетования обездоленным и незащищенным, не только подавляются в Европе в лице всех ее "околосоциалистических" и нонконформистских течений, но и во всем мире. В этом, собственно, заключен действительный смысл либерального тезиса "конца истории".
Конец истории означает, что никакой инфильтрации качественно иного будущего, нарушающего логику сложившейся системы господства, не следует ожидать - правила игры закреплены окончательно и бесповоротно.
Но это не вписывается в императив христианской жертвенности и сострадания. Общества гражданской взаимопомощи, взаимного обмена бесплатными услугами фактически являются акционерными предприятиями, производящими коллективные социальные блага на тех же принципах эквивалентного обмена, что и обычное рыночное общество. Взаимопомощь здесь предполагает участие примерно равных по своему "социальному потенциалу" партнеров, которые и обмениваются социальными услугами.
Но как быть с теми, у кого нет в распоряжении соответствующего социального капитала?
Вероятно, они обречены и на экономическую и на гражданскую маргинализацию в обществе, которое мыслит по законам социальной эффективности и эквивалентного обмена (хотя бы и не в денежной форме). Следовательно, мало структурного, институционального переворота, направленного на расторможенность гражданской социальной энергии. Требуется переворот духовный, связанный с трансцендентными предпосылками солидаристской морали.
Латиноамериканская теология освобождения прямо сформулировала задачу смены доминант: от морали успеха к морали евангелической солидарности. При этом - с полным осознанием того, что такая смена ведет католическую церковь вниз, к статусу катакомбной, гонимой церкви, подвизающейся в среде гонимых. Такая церковь совершает движение, обратное вектору экономического и прочего отбора "наиболее приспособленных". "Предполагается географическое перемещение: из центра городов и значимых привилегированных групп к периферии (бедным и заброшенным регионам)12.
Церковь становится голосом обреченных на молчание, обетованием для тех, кому отказала в будущем новая либеральная идеология, исповедующая языческий принцип телесности и естественного отбора. Словом, теология освобождения - это особый тип клерикального народничества, ибо в современной "нормализованной" глобальной системе уже не осталось светских движений и идеологий, способных нисходить вниз, к забытым народным низам.
Но было бы величайшей профанацией придавать народу привычные классовые черты марксистских теорий.
Во-первых, сегодня речь идет не о классовой эксплуатации и поляризации, не затрагивающей антропологического статуса дискриминируемых, а о строительстве национальных и глобальных резерваций, предназначаемых для заблокирования неприспособленного большинства планеты.
Во-вторых, в перспективе речь идет о том, чтобы изолировать это большинство территориально (геополитически) и культурно, отняв у него всякие возможности приобщения к единой системе просвещения и даже на языковом уровне.
В-третьих, элита привилегированных во всех регионах мира постепенно дистанцируется от национального языка как языка низов и начинает пользоваться языком мировых победителей - английским. И постепенно все светские идеологии, наученные пользоваться критериями теории эффективности (экономической, социальной, политической, культурной) теряют потенциал сопротивления этой надвигающейся на человечество катастрофе.
Причем, приближающаяся катастрофа на глазах меняет свои структурные признаки. На первых порах она имела черты некоей стихии (в первую очередь рыночной), которая хлынула на те общества, в которых были убраны шлюзы государственного контроля над социальными стихиями.
Постсоциалистический рынок стал действовать по законам энтропии: вымывать все сложное и сконструированное, оставляя примитивное и "собственное". Уже на этом этапе обнажилось нечто умопомрачительное: оказывается, большинство родившихся и ныне живущих людей обязаны своим рождением и существованием некому искусственному социальному порядку, поддерживаемому государственными, политическими и идеологическими усилиями. По рыночному счету это большинство следует признать незаконнорожденным, что, соответственно, предполагает, в случае реванша рыночного "естественного порядка" над "тоталитарной искусственностью" не только существенное поражение его в социальном статусе, но и неуклонное физическое сокращение в виду изменившихся условий среды.
Но этот этап в основном стихийной, рыночной выбраковки людей, от которых "уходят" условия нормального существования, следует считать пройденным. Налицо новый, уже прямо связанный с планируемым массовым геноцидом. Ему сопутствует новое ощущение привилегированного меньшинства, окруженного морем нищеты и человеческого бесправия. Тревога меньшинства за свои привилегии и за самое свое существование уже сегодня диктует принятие жестких превентивных мер.
Прежде всего, они касаются ограничений и запретов на социально-политическую организацию бесправных. Методологический аргумент, направленный против нее, сводится к тому, что всякие меры организации, самозащиты и социального протекционизма блокируют механизмы здорового рыночного отбора и теми самым мешают "цивилизации" своевременно избавляться от человеческого балласта, нарушающего логику рациональности и эффективности. Подобную аргументацию развивают переставшие стесняться жрецы экономического либерализма, обслуживающие тоталитарную экономическую власть и в этом качестве преподносящие свои рецепты уже не как узко-экономические, а как обязательные принципы современного бытия.
Что касается практиков и технологов новой власти, то они ведут дело к тому, чтобы лишить социально незащищенных реального права на социальную организацию. На национальном уровне речь идет о практике подмен и подтасовок. Наперед зная, какие требования должна выдвигать ущемленная в правах масса, хитроумные технологи властей предержащих поставляют ей созданные в специальных лабораториях партии: партию патриотов - защитников отечества, партию защитников трудящихся, партию крестьянства и т. п.
С одной стороны эти подсадные утки призваны дать карикатурный образ соответствующей идеи или течения - дабы их скомпрометировать в глазах отечественной и зарубежной "передовой общественности". Отсюда специфическая утрированность и надрывность лозунгов, гримасы и скоморошничество оплачиваемых политических провокаторов.
С другой стороны, подсадные утки ложного "народного вождизма" способствуют управляемости оппозиционными движениями со стороны власти, становящейся настолько политически подозрительной и ревнивой, что никакой подлинной оппозиции она уже терпеть не в состоянии. На глобальном уровне этот запрет на организацию и коллективную солидарность потерпевших выражается в ограничении национального государственного суверенитета эксплуатируемых наций, в блокировании попыток экономической и политической интеграции. Наиболее явно это проявляется в действующем американском вето на интеграционные процессы в постсоветском пространстве.
Словом, властвующее меньшинство современного глобального мира должно объединяться, с целью повышения своей обороноспособности перед лицом дискредитируемых; последним, напротив, надлежит превратиться в аморфную массу, лишенную коллективных средств обороны и коллективной идентичности. А самым радикальным решением проблемы судя по всему считается организованный геноцид - прямое физическое уменьшение бесправного меньшинства. В постсоветском пространстве оно, фактически, уже перестает размножаться для этого у него нет человеческих условий и гарантий, а средняя продолжительность жизни уже родившихся неуклонно и стремительно сокращается.
Все привычные социальные институты, призванные служить человеку,здравоохранение, образование, привычные общественные и бытовые услуги сделались недоступными большинству и превращаются в привилегии меньшинства. То, что еще вчера всем казалось совершенно естественным и неоспоримым,равное право на жизнь и цивилизованное существование - теперь стало проблемой, которую современное рыночное общество не только отказывается решать, но и по-своему гордится своей "непреклонностью".
Перед лицом таких тенденций требуется радикализация привычного дискурса о народе и народных низах, о социальной защите незащищенных, о свободе, равенстве и братстве. Еще вчера даже порядком остывшая, лишенная первоначальной пассионарности теория прогресса не боялась этих тем и давала человечеству обещание их благополучного решения. Сегодня она уже вполне определенно отделила "приличные темы" (в основном связанные с проблемами представительной политической демократии, экономической эффективности рынка) от "неприличных" и архаичных, изобличающих плебейскую ментальность и впечатлительность, ставшую пережитком.
В этих условиях так недостающая современному человечеству социальная и моральная впечатлительность должна либо вовсе исчезнуть, либо найти себе новые формы самовыражения и новое прибежище. Постепенно проявляется тот факт, что наследие христианского универсализма носит характер не знания, которое достаточно однажды крепко усвоить, а особой духовной энергии, способной со временем ослабевать и гаснуть, если она специфическим образом не подпитывается.
ГДЕ ХРАНИТСЯ ХРИСТИАНСКОЕ НАСЛЕДИЕ?
Уже в средневековой европейской культуре возник своеобразный спор о том, как и где хранится христианское наследие: в пространстве схоластического знания или в недрах низовой народной мистики? По-видимому, это различие схоластики и мистики является архетипическим для христианства и пронизывает всю его земную историю. Оно напрямую затрагивает и различие западного и восточного (православного) христианства.
Исихазм как доминанта восточного христианства стал основой апофатического богословия, являющегося по природе своей мистическим, в отличие от западного богословия, тяготеющего и кафатическому принципу, а, следовательно, к схоластическому дискурсу о Божественной субстанции и ее акциденцике.
Исихастская традиция "священнобезмолвия" ориентирует верующего не на мобилизацию аналитических способностей, умствующего богословия, а на раскрытие потенциала горячего человеческого сердца. По "умным" критериям проницательности и образованности почти фатально получается, что удачливые и продвинутые по земным меркам имеют больше шансов и по меркам божественным. По "сердечным" критериям исихазма преимущества в образованности и в словесной оснащенности, которыми отличается "крикливое меньшинство" ровным счетом ничего не значат. Богопричастность совершается посредством экстатического выхода за пределы объединенного мировосприятия со всеми его социальными и бытовыми "логиками".
Первым наиболее ярким самовыражением восточнохристианского этоса стали "Ареонагики" Псевдо-Дионисия. В них прямо различается эссенционистский и энергетийный подходы к проблеме человеческой богопричастности. В своей неотмирной сущности Бог целиком трансцендентен, потусторонен: "...троичную, равную в божестве и добре Единицу... ни сказать, ни помыслить невозможно"13.
Но это не означает, что Бог - герметическая сущность, замкнутая в самой себе. Он изливает на мир свои благодатные энергии, которые имеют особую природу в них нет ничего "натурального", действующей в духе автоматизма естественных физических законов. Для приобщения к этим энергиям, человек сам, из своего жаждущего правды сердца должен излить ответную энергию.
Словом, речь идет о том, что способно рождаться и существовать в особом поле напряженного диалога между Богом, изливающим свои энергии, и верующим, свободным открываться ему душевно,- или закрыться и отмолчаться. В Божественной Благодати сливаются воедино Истина, Добро и Красота, ибо истина здесь является чарующей, внушающей нам восхищение, и одновременно активизирующей наше моральное сознание, нравственную способность.
Ницше, выступающий критиком христианской морали, сетует на это ее качество - способность не просто логически убеждать и наставлять нас, в духе методически строгой педагогики, но возбуждать в нас род духовного воодушевления и вдохновения. "Но мораль владеет не только всякого рода средствами устрашения, чтобы сдержать критические руки; ее безопасность заключается еще более в некотором искусстве очаровывать, которым она владеет вполне, - она умеет "вдохновлять"14.
Словом, речь идет о Божественном эросе, - "единотворящей, соединяющей и особым образом смешивающей в Прекрасном и Добром силе, ради прекрасного и добра возникшей, от Прекрасного и Добра исходящей и содержащей явления одного порядка во взаимосвязи друг с другом"15.
Ясно, что приобщение к такой силе со стороны человеческой души требует ответного эроса - напряжения пламенной любви. Почему этот тип эроса скорее всего иссякает в привилегированных группах и слоях? Что именно остужает их сознание? Почему фатально возрастает их глухота, их неспособность откликнуться и узнать таинственное "второе измерение" нашего бытия? Или, другими словами, почему для приобщения к этому "второму измерению" требуется решимость порвать с логикой земного успеха, с конвенциями и предписаниями града земного?
Должно быть, в вещах, служащих земным удобством и земному могуществу, проявляется загадочное убывание священного эроса - они остужают нашу душу и делают ее бесчувственной ко второму измерению. В свое время европейская наука, прежде чем заставить природную материю служить простым техническим средством удовлетворения наших телесных нужд, умертвила ее, наделив статусом неживого тела, подчиненного точным законам механики. Так были созданы гигантские мегамашины промышленного общества, превратившие всю природу в отрабатываемое сырье. Может быть, по тому же принципу действуют и мегамашины социального порядка? Для того чтобы сделать человека управляемым и функционально эффективным, они убивают в нем душу - пленницу земного бытия, не способную в нем успокоиться?
Великие христианские мистики, и на Востоке и на Западе, не доверяли церкви как социальному институту, действующему по законам града земного и искали путей ухода из него. Речь шла не только о пустыне, как антиподе шумного града, но и о пребывании в стане отверженных, в которых мистики узревали черты страдающего распятого Христа. "Показательно... что Франциск Ассизский, действительно желавший жить как Христос, не только смешался с толпой отверженных, но хотел стать лишь одним из них - нищим, чужестранцем, "скоморохом Господа", как он сам себе называл"16.
Этот же путь избрали святой Доминик на Западе и Нил Сорский на православном Востоке. Иными словами, схоластическое богословие зримо разделяет Восток и Запад, мистическое богословие, основанное на экстазах сострадательного, ранимого, нравственно впечатлительного сознания, их объединяет. Существуют документальные свидетельства того, что западноевропейская христианская мистика питалась из православных источников - от Ефрема Сирина, Григория Нисского и Псевдо-Дионисия Ареопагита до Григория Паламы17.
Настоящей загадкой христианского мистицизма является не то, что он узревает черты страдающего Христа не в лицах пресыщенных и властных господ мира сего, а в лике гонимых и отверженных. Такой тип социально детерминированной ассоциации в общем понятен и напрашивается сам собой. Значительно большую загадку представляет собственно энергетийная проблема: почему энергия Божественного эроса, остывая в верхних, элитарных слоях общества и цивилизации, сохраняет свои высокие температуры в низших слоях, отмеченных знаком отверженности? Легче всего - и это вписывается в определенную парадигму европейского мышления - истолковать саму низовую энергию в языческом духе и объяснить ее тем, что простой человек менее испорчен цивилизацией, ближе к природе с ее блаженной непосредственностью и спонтанностью. Этот руссоистский вариант энергетийной гипотезы сегодня существенно обесценен тем, что современные верхи присвоили руссоистский проект, прямо заявив о себе как о людях естественного инстинкта, который они уже имеют смелость не прятать. Впрочем, истолкование инстинкта как привилегии сильных и властных было дано уже Ф. Ницше. Ницшеанский эрос альтернативен христианскому: в нем проявляет себя буйство предельно эгоистической чувственности, но не трепет отзывчивого и сострадательного христианского сердца.
Секрет христианской энергетики совсем в другом - в пробуждении деятельного сострадательного сердца, питаемого какими-то таинственными источниками энергии. Для того, чтобы открыть их, понадобилось открытие той стороны лика Господня, которая долгое время была скрытой в средневековой христианской традиции.
До пробуждения мистических движений XII-XIII веков в Европе Господь был повернут к верующим ликом сурового судьи и всемогущего царя. Здесь перед нами - Христос Апокалипсиса, готовый в любую минуту прервать грешную историю земного мира. Как пишет по этому поводу наш комментатор Апокалипсиса Сергий Булгаков, "образ обоюдоострого мяча, исходящего из уст Христа, может относиться к силе слова Его как проповедующего и судящего в истине, но это же выражает и Его царское могущество и воцарение в мире. Подобный образ в точности, конечно, отсутствует в Евангелии, он трудно сочетается с образом "кроткого и смиренного сердцем" Христа, и, однако, одно с другим соединено и взаимно содержится..."18
Эта внутренняя подвижность и сложность образа Господня отражает, говоря светским языком, диалектику христианства, включающего и Ветхий и Новый заветы, несмотря на очевидное различие их интенций. Здесь сокрыт какой-то провиденциальный смысл: в истории мира бывает затребован и Христос Судия, карающий мечом, и Христос Кроткий и Милосердный, подающий надежду и самым грешным.
До пробуждения мистического сознания, связанного с народным мироощущением, народным чувствованием христианства, преобладала ветхозаветная установка восприятия Господа как Судьи.
Исихасты православного Востока, а вслед за ними (и не без их влияния) мистики христианского Запада открыли верующим до поры до времени спрятанный в тень лик Христа милосердного, внушающего не страх, но любовь. И произошло чудо: оказалось, что энергетика Страха Господня не идет ни в какое сравнение с энергетикой Его Любви. Здесь открывается не только качественно новая парадигма мировосприятия, но и новая парадигма земного домостроительства, социальной организации и управления.
Домостроительство, основанное на страхе и немой покорности подавляет и отчуждает хранящуюся в христианском сердце специфическую энергию космический огонь, преобразованный в духовное воодушевление. Там, где подавлено это внутреннее воодушевление, остаются не учреждения, о остовы учреждений, не живые практики, а их бюрократические имитации. Можно смело сказать: христианская мистика открыла колоссальные источники духовной энергии человечества, открыв ему Христа как Небесного жениха христианской души, с равной силой и любящего и ждущего ее ответной любви. Христианская мистика открыла Божественный эрос и описала его в необычайно смелых для своего времени "сублимирующих" образах, пробуждающих неповторимо страстный, личностно подлинный ответ.
Наше время заново сталкивает эти две Божиих ипостаси: ту, что олицетворяет его "судебную" инстанцию, сурово и беспощадно спрашивающую с человека, и ту, что дает милосердие, надежду, благодать. Таинственная смычка двух традиций - протестантского "непреклонного осуждения" бедности и неприспособленности (как свидетельства непростительной нерадивости) и иудаистского законничества дает новый господский образ мира, повернутого спиной к слабым и неприкаянным.
И главным, последним форпостом этих неприкаянных считается Россия. Глобалисты - западники подписали ей беспощадный приговор. "...Русская душа по-прежнему больна коллективизмом, отягощенным всеми призраками вырождения... Правы те, кто призывают исходить из антропологического реализма! Наш национальный характер в сегодняшнем его состоянии, отягощенном деформациями последних семи десятилетий, плохо совместим с запросами цивилизованной ойкумены"19.
Или вот еще откровеннее: "Главное конкретное содержание этого "тектонического" сдвига (имеются в виду нынешние "реформы".- А. П.) заключается в замене традиционно российских форм жизни, на протяжении многих столетий (а не только 70 послеоктябрьских лет!), базирующихся на феодальном холопстве и рабстве, некими качественно новыми формами, фундамент которых - свободная личность и которые в современном мире связываются с понятием евро-американской цивилизации. Это означает, что, имея в виду данные процессы, мы должны говорить о разрыве России не только с идеологией и практикой коммунизма (тоталитаризма), но и русизмом вообще, русизмом как таковым..."20
Перед нами, как видим, откровенно расистский приговор России и русскому народу, основанный на фаталистических презумпциях "телесного" детерминизма. Христианство интерпретирует статус всего телесного, в том числе человеческого тела в качестве сосуда, способного вмещать качественно разное содержание. Наши человеческие характеристики не предопределены нашей телесно-антропологической конструкцией, каждый из нас волен, не зависимо от морфологических признаков, пасть до зверского состояния или возвыситься до ангельского. Как говорит Климент Александрийский, "не тело и не плотская душа - грех, а свободное непослушание человека Богу"21.
Классическая теория прогресса наследует эту христианскую презумпцию: прогресс универсален, равно доступен всем культурам и расам, ибо отсталость - продукт в принципе преобразуемых условий, а не фатальная характеристика тех или иных человеческих типов. И вот теперь, в результате вынесения за скобки собственно христианской, новозаветной традиции, Запад склоняется к новому расизму, а туземные западники, почувствовавшие себя глобалистами, спешат откреститься от окружающей их национальной среды как среды прокаженных.
СХОЛАСТИКА И МИСТИКА
В СОВРЕМЕННОЙ КУЛЬТУРЕ
Давнишнее противостояние схоластики и мистики ожесточилось, породив крайне полярные типы. С одной стороны, схоластика, толкующая о сущности Божества, выродилась в партию морфологов-детерминистов, больше верящих в телесные конструкции, чем в свободу духа, в них обитающего. С другой стороны, мистики, прежде меньше верящие в закон, чем в Благодать Божию, близки к тому, чтобы окончательно разочароваться в законе, деформированном двойными стандартами: один - для господ, другой - для отверженных.
Сегодня нам открывается тот факт, что в самом понятии прогресса спрятан таинственный импульс христианской мистики. Если бы классический прогресс, подобно его нынешней "законнической" версии исходил из линейной динамики и преимущественно ориентировался на тех, кто заполучил лучшие стартовые условия, в нем не было бы ничего мистического. Но теория прогресса несомненно содержала в себе некую "иррациональность" христианской Благодати, ибо содержала обетование обездоленным, обещая им "землю", то есть будущее.
Англо-американский эмпиризм изначально был заражен презумпцией недоверия к этому парадоксу прогресса: ведь никакой эмпирический опыт не дает наглядных свидетельств в пользу того, что те, кто в самом низу, будут возвышены.
Мистику христианского обетования, основанного на "сердечной" энергетике, на деятельном сострадании и сочувствии к униженным и оскорбленным, вобрал в себя социализм как континентальное течение, не получившее большого влияния в "островном", англо-американском мире. После краха коммунизма и установления американской гегемонии в мире, произошло не только геополитическое перераспределение мировых ресурсов и сфер влияния.
Активно осуществляется и перераспределение поля культуры: рецидивы континентальной мистики, связанной с духом обетования обездоленным и незащищенным, не только подавляются в Европе в лице всех ее "околосоциалистических" и нонконформистских течений, но и во всем мире. В этом, собственно, заключен действительный смысл либерального тезиса "конца истории".
Конец истории означает, что никакой инфильтрации качественно иного будущего, нарушающего логику сложившейся системы господства, не следует ожидать - правила игры закреплены окончательно и бесповоротно.