Страница:
— Вы не спрашивали.
— Слава, ты три года сидишь. Спрашивают за проступки, а мы интересуемся.
Сигарет Славиных мы брать не стали. Но решить задачу, не складывая листа бумаги, зная о невозможности решения, показалось заманчиво; погружение в абстрактные рассуждения и логические доказательства несостоятельности вариантов позволяло забыться, а среди множества схем с цифрами получилось незаметно записать номера телефонов — на память уже рассчитывать не приходилось. После истории с несостоявшимся освобождением в хате стало необычно спокойно. Разговоры только за жизнь, и ни слова о чем-либо напоминающем закон. Появилась колода новеньких карт. Азартная игра и тюрьма — вещи весьма совместимые. Тюремная карточная колода — стос — изготавливается из чистых листов бумаги, искусно склеенных в несколько слоёв, и разрисовывается тюремно-лагерной карточной символикой, отличающейся от общеизвестной и не позволяющей официально признать набор узоров за игральные карты, что может иногда помочь их обладателю избегнуть карцера или ШИЗО. У нас были обычные настоящие карты. И начали мы резаться в дурака и в двадцать одно (серьёзно ошибётся арестант, сказавший что-нибудь типа «мы играли в очко») на сигареты, от зари и до зари. Поняв безмерное честолюбие Володи, я проигрывал ему и тогда, когда мог выиграть, чем приводил его в прекрасное расположение духа и, как мне казалось, можно было оттянуть момент ухода на общак. В дурака играли «без интереса», т.е., по вольной терминологии, именно на интерес. Нечто весёлое, жизнеутверждающее и непринуждённое появилось в атмосфере хаты. Опять про нас забыли коридорные. Играли не таясь, слушали лагерные песни из магнитофона (где ещё их так прочувствуешь). Не тюрьма, а санаторий ВЦСПС. И что наша жизнь? — игра.
Много народу прошло через хату, лица слились в одно. Обыкновенно я и не запоминал, как кого зовут, неделая из этого проблемы: «Извини, братан, не в огорчение будь сказано, забыл, как тебя зовут» — и затруднений нет, хотя и странно, что на площади всего в несколько квадратных метров можно кого-то помнить, кого-то нет, с кем-то общаться, а кого-то не замечать. Камерную идиллию подпортил петух. Вошедший в хату маленький чернявый, необычайно вонючий парнишка под строгим взглядом Вовы рассказал, как на общаке пошёл на поводу у двоих, обещавших, что все будет тайно, а когда тайное стало явным, т.е. сразу, на поводу пошёл уже… в общем, и со счета сбился. Место для жизни Максиму отвели, как и положено в таких случаях, между тормозами и первой шконкой, в углу, где мусорное ведро, напротив дальняка. Места совсем мало, но таков статус. Вова провёл инструктаж. За кран с водой петуху браться можно, за половую тряпку и веник тоже. К остальному не прикасаться. Если петух взял в руки чей-нибудь предмет, последний выбрасывается. Наказать петуха можно фанычем по голове (фаныч на выброс) или другим предметом. Мыть пол и дальняк — обязанность петуха. Можно давать ему сигареты или поднести горящую спичку, главное — не прикасаться, исключая половой контакт, но это не здесь, а там, на беспредельном общаке. В этот же вечер пришла малява-оповещение: из такой-то хаты выломилась машка, отзывается на кликуху «Максим», была одета так-то, описана внешность. Трудно ломовому засухариться. Неприятный гость, но он же и незваный. А в остальном — опять лафа, народу мало, без места всего лишь человека четыре.
В это утро на проверке спящих не будили. Наигравшись в карты, Вова, Слава и Артём спали. Я же проснулся, чтобы отдать на имя начальника следственного изолятора товарища Прокопенко заявление о том, что начинаю бессрочную голодовку в знак протеста против незаконного ареста и содержания под стражей. Мои требования — встреча с прокурором, оказание мне медицинской помощи, освобождение из-под стражи. «Алек-сей объявил голодовку» — оповестили Вову, когда тот проснулся.
— Лех, правда, что ли?
— Правда, Володя.
— Вот так-то, Слава! — сказал Володя тоном человека, которому надоело притворяться, и добавил с нотой презрения: «А ты бы так смог?»
— Конечно, смог. Мажем, что могу? — азартно, но неубедительно отозвался Славян.
Вова не ответил.
— Лех, голодать будешь всухую?
— Нет, буду пить кипячёную воду.
— Голодовку могут не засчитать.
— Я не голы забиваю.
— Когда начинаешь?
— Уже начал, в девять ноль-ноль.
Арестанты смутились, не решаясь завтракать.
— Не обращайте на меня внимания, ешьте, пейте, живите спокойно, — сказал я хате, и все уладилось.
— Я тебя буду потихоньку подкармливать, — шепнул Артём.
— Нет, Артём. Во-первых, я против, во-вторых, глоток сладкого чая — это уже сахар в крови, возьмут на анализ — все пропало. Буду питаться курятиной.
— Какой курятиной? — брови Артёма недоуменно взлетели.
— «Примой», «Явой», «Мальборо».
— Знаешь, — виновато сказал Артём, — я не могу при тебе есть. Давай я тоже объявлю голодовку, но больше трех дней я не смогу.
— Артём, от души за поддержку, но не надо. Мне, наоборот, приятно смотреть, как вы трапезничаете.
— Добро. Вот твоя кружка на дубке, в ней всегда будет кипячёная вода. Сам можешь не кипятить, только скажи, мы сделаем. Вот этот кипятильник будет только твой. Всегда по зеленой.
— Чтобы голодовка была действительна, — удручённо сказал Слава, — надо написать отказ от пайки.
— Я в курсе, Слава. Написал.
— Чего ты добьёшься! Кинут на общак — и все.
— Посмотрим, Слава.
— Тебе надо старшему оперативнику написать.
— Если не ошибаюсь, Слава, ты говорил, что порядочному арестанту западло х.. сосать, куму писать, на продоле убираться, в жопу е…… и голодным остаться?
— Именно голодным остаться.
— Слава, — разделяя слова, задал вопрос Артём, — ты хочешь сказать, что голодовка — западло?
— Нет, не хочу, — поняв, что выбрал зыбкую стезю, закончил разговор Славян.
В первый день голодовки двое ушли из хаты, зашёл один. Как у всякого душевнобольного, каковым я себя отчасти уже чувствовал, обострилось чувство справедливости, не стало сил скрывать своего отношения «к общественной лжи и фальши». В пухлом самоуверенном Вите с первого взгляда угадывался ломовой и стукач, мыслью о чем я и поделился с дорожником.
— Нельзя говорить бездоказательно, — мягко возразил Леха.
— Артём, — подступился я к семейнику, — по ходу, к нам стукача закинули.
— Ты что! — испугался Артём. — Пока нет полной уверенности, о таком молчат. Никому больше не говори. Ошибёшься — греха не оберёшься. Это — тюрьма.
— Артём, не пройдёт трех дней, как всем все будет ясно. Веришь?
Артём глянул на меня, оценивая, в своём ли я уме:
— За три дня никогда ничего не бывает ясно.
— Увидишь.
— Хорошо, только больше об этом ни с кем не говори.
Потянулись длинные минуты, из множества которых складывались сутки. Вода и сигареты. Сигареты и вода.
— Что ты так много куришь! — восклицал Вова, и получал ответ:
— Очень люблю курить.
Вова возражал:
— Нам покойники в хате не нужны.
Походило на игру в дразнилки:
— Тюрьма, Володя, — не запретишь. Следак тоже интересовался, почему много курю, наверно в шнифты пасёт.
Вова качал головой и замолкал. А когда узнал, что я по-прежнему в двадцать одно со всей готовностью — обрадовался, и жизнь опять потекла азартным образом.
Через сутки в хату зашёл крутой. Обвиняется в нескольких убийствах, бандитизме, рэкете (попрошайничестве, как он выразился). А в общем, дружелюбный парень, бывший спортсмен-боксёр с высшим медицинским образованием, в глазах которого крупными буквами написано, что готов любыми средствами скостить себе срок. Пришёл, говорит, с корпуса ФСБ, оттуда же, что и предыдущий новенький. Осведомился, кто на спецу смотрит за положением, где собирается общее. Обрадовался, что Вор на тюрьме — якобы его знакомый, тут же отписал ему и сам отправил маляву по дороге вкупе с презентом — блоком «Мальборо».
Не знаю, кто ставил режиссуру комедии, неспешно протекавшей в нашей камере, но хата не скучала. От очередных денег Вова отказался, что означало одно: общак. Оставалось радоваться жизни, пока есть возможность.
— А это кто на верхней шконке? — поинтересовался Валера.
— Новенький. Вчера зашёл. Витя Мыртынянский. Мошенник.
— Витя Мартынянский? — подпрыгнул Валера, — мошенник? Да он, в натуре, серийный убийца. Наших завалил сколько. Его на общаке опустили. До воли не доживёт.
Валера подошёл к Вите, который заблаговременноулегся на шконке лицом к стене.
— Витенька, — ласково позвал Валера. — Открой, красавица, личико, тебя с заду не узнать.
Витя повернулся, изображая сонного.
— Здравствуй, Витя. Вот и свиделись нежданно, — ворковал Валера. И вдруг заорал, раздирая на груди рубаху:
— Попишу гада!!!
Если кто видел, как кошка играет с мышкой, прежде чем её скушать, то сможет представить, что выглядело именно так. Мышка убегает, кошка ловко, одним коготком, возвращает её на место. Мышка замирает в смертельном ужасе, кошка одним коготком придаёт ей ускорение. Так Валера невидимым коготком игрался с Витей, а когда показалось, что все, кончится сейчас весь Витя, вступил в роль Вова:
— Ясность полная. Валера, оставь его. Витя, вставай на лыжи. Через пять минут я ложусь спать и ничего не слышу. Время пошло.
Витю как ветром сдуло к тормозам, обеими руками, и даже ногами, он заколошматил по двери и закричал:
— Старшой! Скорей сюда!
— Ты, сука, если пишешь, пиши, что слышишь, а не то, что думаешь. Твоя же писанина, падла ты сумеречная, мне в уголовное дело ложится! — наставлял его Валера, пока скрипели замки открывающихся тормозов.
На следующий день в прогулочном дворике, закуривая, тихо говорю Артёму:
— По ходу, Валера — тоже стукач.
— Ты уж пока не говори никому, — улыбнувшись, ответил Артём.
— И Вова со Славой.
— Да, я понял. Только поздно.
Вдруг Артём странно посмотрел на меня.
— Нет, Артём, я — нет, ты же знаешь: я экстрасенс и ясновидящий, — улыбнулся я.
— А откуда ты узнал про орехи? Только честно.
— Случайность, Артём. Как проявление и дополнение необходимости.
— Меня не сегодня-завтра повезут по сезону. Хочешь, спи на моей шконке.
Артёма в самом деле увезли «по сезону». Честь семьи в «двадцать одно» остался отстаивать я один, однако процесс был важнее результата, помогая, вкупе с водой и сигаретами, отвлечься от голода. Каждый второй день голодовки — кризисный, особенно с учётом того, что продукты под рукой, и едят на твоих глазах, но все терпимо. Голодающему положена встреча с прокурором. У меня её не было. Валера, Слава, Володя не спуская глаз следили за мной. Валера, бедняга, почти без сна. Стоит затеять негромкий разговор, он тут как тут, уши греет.
Через пару дней вернулся Артём, возбуждённый, радостный:
— На Петровку возили, на очную ставку. Меня пострадавший не узнал! Как пальцем показал на другого, так у меня и отлегло. А я думал…
— Артём! — обрываю на полуслове. — Дело есть.
Присели в моем углу под решкой.
— Артём, ты понимаешь, что говоришь?
— Что?
— За пять минут, сам не замечая, ты такого наговорил, что, наверно, пару лет себе набросил.
— Да я сюда после Петров как домой приехал! По-моему, я ничего такого не сказал.
— Эх, Артём, помолчал бы лучше. Со стороны виднее.
— Пожалуй, ты прав. Переволновался я.
— Кулаки-то чего разбиты?
— Драться пришлось.
— С кем? С мусорами??
— Нет. Посадили сначала с сумасшедшим, но, по-моему, он косит. Всю ночь по хате на мотоцикле ездил. С ним и повздорили. Потом к спортсмену перевели.Между прочим, он тебя знает, тебе от него привет. Артамонова из альплагеря «Эльбрус» помнишь?
— Конечно.
— Это он. Удивился, что ты в тюрьме.
— А он почему на Петровке?
— Тоже какие-то большие деньги, я особо не интересовался. Этапа на Украину ждёт.
— Вот, Артём, и знакомые пошли. В общем, хорош делиться впечатлениями. А то ты как первый день заехал. Чифирнем и в бой? Без тебя азарта нет.
— Согласен. А ты что, чифиришь?
— Нет, я вприглядку.
И полетели масти перелётными птицами.
Всемогущее время лечит. Сидя за письменным столом перед широким окном с видом на самый красивый на земле город, держа в руке «Паркер» с золотым пером и описывая тюремные дела, ловлю себя на том, что шире и светлее представляются камеры, в которых сидел, настойчиво чудится в них дневной свет и солнце. А между тем, неправда это. Страшна и неприемлема человеку йотенгеймская тюрьма. Серьёзная, господа, школа.
Голодать оказалось не так трудно, как ожидал, соблазна съесть что-либо тайком не возникало. Один лишь раз не удержался и положил на язык одну крупинку соли. Увидев, как я зажмурился от удовольствия, Артём сокрушённо покачал головой и не сказал ничего. С удовольствием вдыхая запахи, помогал Артёму резать колбасу, хлеб, чистить лук, что было вовсе не мучительно. Вова несколько дней что-то помечал в тетради, всякий раз глядя на часы. Наконец объявил мне:
В среднем за сутки, с учётом времени сна, ты выкуриваешь одну сигарету за 12 минут. Это невозможно. Надо завязывать.
— Володя, — отвечаю дружелюбно, — кому надо? Ты забыл: страсть как люблю курить. Покурим?
Вова только рукой махнул:
— Между прочим, на общаке с куревом вообще голяк.
— А я могу и не курить.
— Правда, что ли?
— Правда. Только не хочу. Обстановка не та.
— То есть?
— Воняет очень.
— Ты на что намекаешь?
— Володя, разве тебе так показалось?
— Ты сказал.
— Как есть, так и сказал.
— Не всегда нужно говорить как есть.
— Кто-то знает, когда?
Такого рода разговоры — пример тюремного скандала: основной смысл в подтексте, не за что ухватиться. А ошибёшься — беда. Но и в этом случае есть выход: демагогия и словоблудие. Недаром они выручают даже государственных руководителей. Если же не умеешь пользоваться такими инструментами — не ошибайся. — «Ты что, блядь, делаешь, собака!» — орёт один арестант на другого. Оскорблённый тут же возвышается в самоощущении и обращается к хате:
— Вы слышали? Он меня блядью обозвал.
(А за это спрос.)
Но обидчик невозмутимо говорит:
— За напраслину — ответишь?
(И за это тоже спрос.)
— Отвечу. Все до единого слышали, как ты меня обозвал.
— Я тебя не обзывал.
— А «блядь» говорил?
— Говорил. Для связки слов. А обзывать не обзывал.
— А за «собаку» ответишь?
— За то, что назвал тебя по имени доброго и умного животного? За это спроса нет.
— Таким тоном только оскорбляют!
— Тебе показалось, братан.
«Павлов! На вызов!» Думал, к врачу. Пятый день го-лодовки, а на заявление никакой реакции. Оказалось, к врачу, но другому. Где-то на следственном корпусе оставили одного в пустой комнате с чистым деревянным крашеным полом. Сквозь решётку без ресничек льётся свет спокойным солнечным потоком, и так хорошо в тишине, что вспоминается детство. Даже курить взялся как будто украдкой. И очень долго никуда не зовут. Наконец вызвали в соседнюю комнату на «пятиминутку» — предварительную судебно-психиатрическую экспертизу. Среди вопросов, заданных мне психиатрами, особо рассматривались два: признаю ли себя виновным, и почему на тюремной карточке стоит не та статья, по которой мне предъявлено обвинение. На первый ответил отрицательно, на второй «не знаю». Косить не стал, хотя соблазн был. Видимо, и без того направят на Серпы. В своё время успешно удалось откосить от Советской Армии. Правда, далось нелегко. Два раза статья «годен к нестроевой в военное время» была опротестована призывной комиссией, но из больницы имени Кащенко, куда направляли на экспертизу, я возвращался с победой. Школьное увлечение психологией и психиатрией дало некоторые знания и такой вот результат. Разумеется, справки для спортивных соревнований о том, что здоров, я брал в врачебно-физкультурном диспансере, где медкомиссия не связана ни с поликлиникой, ни с военкоматом. Дела давние, но тут, конечно, раскопали. Несмотря на то, что в психоневрологическом диспансере по месту жительства числюсь как выздоровевший (это в своё время настала пора получать водительские права), — никто из врачей не рискнёт утверждать на пятиминутке, что я здоров, тем более что редкого арестанта можно назвать психически здоровым, если он провёл в Матросске или Бутырке больше одних суток. Лучше послать на стационарную экспертизу в институт им. Сербского, чем брать на себя ответственность. Получилось иначе. Пришли Ионычев с Косулей и ознакомили меня с постановлением о назначении экспертизы («пятиминут-ки») (то, что она уже состоялась, не смутило обоих), а заодно ознакомили с постановлением этой экспертизы: «Установить вменяемость не представляется возможным. Направить на стационарную экспертизу в институт имени Алексеева» (переименованная больница Кащенко). Редчайший случай, когда больница берет ответственность на себя.
Врача, председателя комиссии на пятиминутке, я помню. Хорошо помню. Когда решался вопрос, служить ли мне в Советской Армии, она спросила меня (сколько лет назад это было…), хочу ли я в армию. Тогда, почувствовав в ней нечто нормальное и разумное, я сказал: «Вы знаете, нет. Я хочу учиться». — «А Вам не помешает статья?» — «Нет». Далее, здесь же, при мне, под смущённые улыбки членов комиссии, она объявила, что данные, полученные в результате стационарного обследования, не позволяют мне служить в Советской Армии в мирное время; только в военное. И вот мы встретились вновь. Она меня, наверно, не помнит. Тогда она была моложе. Одним словом, я почувствовал, что мой вопрос решён. Чем гнить в тюрьме, лучше стать невменяемым. В этом случае уголовное преследование прекращается, назначается принудительное лечение (а это, в случае экспертизы в Кащенко, — там же, т.е. почти что на вольной больнице), и через полгода я выйду на свободу под надзор врача по месту жительства. Методику психиатрического освидетельствования в Кащенко я знаю хорошо. Практически не напрягаясь и не строя из себя сумасшедшего, выдам все, что нужно для диагноза. Можно МДП, можно вялотекущую. Вторая проще и ближе мне по духу, если руководствоваться шкалой Кречмера. Выздороветь тоже не составит труда.
«Все, идите, Павлов, — закончила женщина наш разговор, — нет, стойте. К прокурору обращались?» — «Да». — «И что?» — «Ничего. Тишина». — «Как долго будете голодать?» — «Сколько смогу». — «Хорошо, идите». — «До свиданья». — «До свиданья».
«Я обязательно выйду отсюда» — говорил я себе, куря сигареты и вспоминая столь необычную встречу. Видимо, есть люди, которым не нужны доказательства, потому что у них есть глаза.
— У врача был? — поинтересовался Вова.
— Да.
— Что нового?
— Ничего. Все старое.
— Ты думаешь, тебе кто поверит, что ты умереть хочешь? Тебе не дадут умереть. Чего ты хочешь добиться голодовкой! Не надо пыль в глаза пускать.
— Володя, давай по порядку. Первое: умереть не есть моя цель. Моя цель жить. Второе: если мне не дадут умереть, это будет кстати. Третье: голодовкой я хочу добиться соблюдения закона. Четвёртое: в отличие от некоторых арестантов, мои слова не расходятся с делом; если в хате найдётся хоть один, кто считает иначе, — пусть обоснует.
Володя задумался. Наверно, нелегко ему согласиться, что правду можно говорить вслух.
Неожиданно ушёл на волю пожизненный арестант — кот Вася. Сошёл с ума. Стал гадить где попало, рычать по-собачьи и бросаться на людей. Как будто в него вселился бес. Зрелище, поначалу смешное, стало жутковатым. С Васи сняли ошейник, и за пачуху сигарет вертухай отнёс Васю на улицу. Иной ценой Васе никогда не удалось бы освободиться.
Шёл седьмой день голодовки. Глубокой ночью, когда мы с Вовой и Артёмом резались в карты, а Слава отключился, наглотавшись колёс, Валера, замученный сторожевой бессонницей, воздел руки и в тоске воскликнул: «Ничего не понимаю! Голодает. На прогулку ходит. В карты играет. Смеётся. Курит»…
— А он вечный, — оторвавшись от игры, позлодействовал Артём. — Ложись спать, Валера, не гони.
Утром началась и долго продолжалась спокойная, полная намёков перебранка Вовы со Славой. — «Шила вмешке не утаишь» — говорил Вова. — «Не надо думать, что ты самый умный» — отвечал Слава. — «С сегодняшнего дня, Слава, — примирительно сказал Вова, — я буду жить отдельно, и ты ко мне, пожалуйста, не обращайся. Забери свои продукты из моей коробки и — расход». Слава молчал. Много прошло времени, прежде чем он спросил: «Вова, ты пошутил?» — «Нет, Слава, я сказал». Прошло ещё больше времени, и Слава снова подал голос, прозвучавший неожиданно жалко, напоминая тон Максима-петуха, когда тот плакал у тормозов и просил дать ему «покушать сала»:
— Вова, и я больше не смогу пользоваться твоими продуктами?!
Вова не ответил.
Тягучий тюремный день прошёл под знаком размолвки между ними. В хате установилось затишье, изредка прерываемое Володиными отповедями. — «Я тебе разрешал брать пепельницу? — грозно спрашивал Вова вжавшего голову в плечи Диму-убийцу. — Три дня тебе сроку, чтоб вернул мне такую же. Где взять? Где хочешь. Пиши малявы, договаривайся с баландером. Три дня тебе, и ни минуты больше. Почти все в хату занёс я. Ты что-нибудь сделал для хаты?» Дима-убийца испуганно хлопал глазами и даже не пытался подтянуть до отвращения низко сползшие штаны. Найти такую же стеклянную банку, как он разбил, ему не под силу. — «А ты, сукотина, что здесь делаешь, твоё место у дальняка» — закипел Вова и, не удержавшись, ударил Максима локтем в грудь. Петух полетел в угол. — «Кто тебя, гадина, таким именем наградил. Моего сына Максимом зовут. Ты имя человеческое опозорил!»
Ближе к ночи у Славы начались неприятности. Отозвавшись резко на какое-то замечание Вовы, Слава неожиданно получил предъяву в вероломстве и стукачестве:
— Слава, подлость твоя неизмерима. Больше года мы жили с тобой бок о бок, а ты все это время мне га-дил. Если бы не ты, я бы уже осудился.
Дело принимало серьёзный оборот.
— Докажи, — резонно ответил Слава.
— Нечего доказывать, Слава. Ясность — полная. Мой адвокат, а ты знаешь его возможности, сказал конкретно: весь год показания на меня писал Крюков, т.е. ты. И с больницы меня вернули потому, что ты написал, что я на самом деле здоров. И Лехе не дал помочь.
Это уже обо мне. Начиналась гроза, потому что Вова, глядя в пространство слепым ненавидящим взглядом, тихо и с неподдельным сожалением сказал:
— Если бы ты, Слава, знал, каких денег ты меня лишил. Каких денег…
— Это всего лишь слова, — философски отозвался Славян. — Твоего адвоката здесь нет, и кто знает, что ты говоришь правду?
— Леха, — повернулся ко мне Вова, — было такое, что твой адвокат что-нибудь говорил про кого-нибудь из камеры?
— Было.
— Можешь сказать, что?
— Могу. Адвокат сказал, что в хате есть Славян, который связан с кумом.
Для Славы это оказалось ошеломляющей неожиданностью. Делавшие вид непричастных Артём, Дорожник и Валера сразу включились в действие.
— Слава, это правда? — несколько удивлённо (каждый в тюрьме артист) спросил Артём.
Славян замялся:
— Отчасти.., — и спохватился, — только это неправда.
— Значит, я говорю неправду, и Леха говорит неправду? — Володя рассчитал верно, что я в стороне не останусь.
— Отчасти…
— Слава, два раза отчасти это уже часть. Ты стучал на сокамерников и гадил не только мне. Только тебе Ар-тем говорил про эпизод, по которому его возили на Петры. — Вова неплохо подготовился.
— Ты говорил с Артёмом о его делюге? — как о чем-то невозможном, спросил Славу Леха Террорист, после чего демонстративно дал всем на дороге расход и приглушил телевизор.
— Интересоваться делюгой, — лицедейски промолвил Валера, — это, Слава, ты знаешь, что такое. Придётся отписать Вору.
Слава достал горсть таблеток и закинул в рот.
— Нет, Слава, — продолжил Валера, — ты этого не делай, ты трезвым вышел на базар и за пьяного не проканаешь.
Вова, не в силах сдержать наболевшее, разразился обличительной речью.
— Целый год, Слава, я тебя кормил. У тебя за душой ни гроша, ни нитки. Целый год я ломал с тобой хлеб, как с порядочным арестантом. Я тебя отмазал, когда ты десять штук баксов проиграл в карты. Ты понимаешь, что для тебя это значило? Моя жена собирает тебе посылки, беспокоится, пишет, что Славе нужна тёплая одежда на этап, а ты поступаешь как неблагодарный негодяй. Нам дают под защиту людей, пусть падших, но слабых, а ты как стервятник. За что ты отпидарасил Данилку? Он же был как одуванчик беззащитный: дунь и облетит. А Максим? Никто в хате ни сном ни духом не помыслил, а ты взял и отхуесосил его. Какая низость, Слава!
— Надо было тебя тыкнуть, пока ты пьяный валялся, — заявил Леха Дорожник, — и к Максиму в угол, чтоб дальняк мыл и молчал как собака. Думаешь, я не знаю, что ты про меня написал? Я тебя, Слава, на воле найду.
— Все, что вы говорите, нужно ещё доказать, — твёрдо заявил Славян.
Последнее средство защиты — демагогия — длилась несколько часов, уже показалось, что сейчас всем все надоест, и конфликт кончится ничем, как это часто бывает в тюрьме, но долго молчавший Леха Террористближе к утру вдруг оборвал Славу:
— Если ты, сука, не заткнёшь свою пасть, я тебя заткну сам.
Слава поверил сразу:
— Что же мне делать?
— Вставай на лыжи, — ответил Вова. — Баул можешь не собирать, а то у кого-нибудь не хватит терпения. Твоё барахло сдадим на проверке.
— Слава, ты три года сидишь. Спрашивают за проступки, а мы интересуемся.
Сигарет Славиных мы брать не стали. Но решить задачу, не складывая листа бумаги, зная о невозможности решения, показалось заманчиво; погружение в абстрактные рассуждения и логические доказательства несостоятельности вариантов позволяло забыться, а среди множества схем с цифрами получилось незаметно записать номера телефонов — на память уже рассчитывать не приходилось. После истории с несостоявшимся освобождением в хате стало необычно спокойно. Разговоры только за жизнь, и ни слова о чем-либо напоминающем закон. Появилась колода новеньких карт. Азартная игра и тюрьма — вещи весьма совместимые. Тюремная карточная колода — стос — изготавливается из чистых листов бумаги, искусно склеенных в несколько слоёв, и разрисовывается тюремно-лагерной карточной символикой, отличающейся от общеизвестной и не позволяющей официально признать набор узоров за игральные карты, что может иногда помочь их обладателю избегнуть карцера или ШИЗО. У нас были обычные настоящие карты. И начали мы резаться в дурака и в двадцать одно (серьёзно ошибётся арестант, сказавший что-нибудь типа «мы играли в очко») на сигареты, от зари и до зари. Поняв безмерное честолюбие Володи, я проигрывал ему и тогда, когда мог выиграть, чем приводил его в прекрасное расположение духа и, как мне казалось, можно было оттянуть момент ухода на общак. В дурака играли «без интереса», т.е., по вольной терминологии, именно на интерес. Нечто весёлое, жизнеутверждающее и непринуждённое появилось в атмосфере хаты. Опять про нас забыли коридорные. Играли не таясь, слушали лагерные песни из магнитофона (где ещё их так прочувствуешь). Не тюрьма, а санаторий ВЦСПС. И что наша жизнь? — игра.
Много народу прошло через хату, лица слились в одно. Обыкновенно я и не запоминал, как кого зовут, неделая из этого проблемы: «Извини, братан, не в огорчение будь сказано, забыл, как тебя зовут» — и затруднений нет, хотя и странно, что на площади всего в несколько квадратных метров можно кого-то помнить, кого-то нет, с кем-то общаться, а кого-то не замечать. Камерную идиллию подпортил петух. Вошедший в хату маленький чернявый, необычайно вонючий парнишка под строгим взглядом Вовы рассказал, как на общаке пошёл на поводу у двоих, обещавших, что все будет тайно, а когда тайное стало явным, т.е. сразу, на поводу пошёл уже… в общем, и со счета сбился. Место для жизни Максиму отвели, как и положено в таких случаях, между тормозами и первой шконкой, в углу, где мусорное ведро, напротив дальняка. Места совсем мало, но таков статус. Вова провёл инструктаж. За кран с водой петуху браться можно, за половую тряпку и веник тоже. К остальному не прикасаться. Если петух взял в руки чей-нибудь предмет, последний выбрасывается. Наказать петуха можно фанычем по голове (фаныч на выброс) или другим предметом. Мыть пол и дальняк — обязанность петуха. Можно давать ему сигареты или поднести горящую спичку, главное — не прикасаться, исключая половой контакт, но это не здесь, а там, на беспредельном общаке. В этот же вечер пришла малява-оповещение: из такой-то хаты выломилась машка, отзывается на кликуху «Максим», была одета так-то, описана внешность. Трудно ломовому засухариться. Неприятный гость, но он же и незваный. А в остальном — опять лафа, народу мало, без места всего лишь человека четыре.
В это утро на проверке спящих не будили. Наигравшись в карты, Вова, Слава и Артём спали. Я же проснулся, чтобы отдать на имя начальника следственного изолятора товарища Прокопенко заявление о том, что начинаю бессрочную голодовку в знак протеста против незаконного ареста и содержания под стражей. Мои требования — встреча с прокурором, оказание мне медицинской помощи, освобождение из-под стражи. «Алек-сей объявил голодовку» — оповестили Вову, когда тот проснулся.
— Лех, правда, что ли?
— Правда, Володя.
— Вот так-то, Слава! — сказал Володя тоном человека, которому надоело притворяться, и добавил с нотой презрения: «А ты бы так смог?»
— Конечно, смог. Мажем, что могу? — азартно, но неубедительно отозвался Славян.
Вова не ответил.
— Лех, голодать будешь всухую?
— Нет, буду пить кипячёную воду.
— Голодовку могут не засчитать.
— Я не голы забиваю.
— Когда начинаешь?
— Уже начал, в девять ноль-ноль.
Арестанты смутились, не решаясь завтракать.
— Не обращайте на меня внимания, ешьте, пейте, живите спокойно, — сказал я хате, и все уладилось.
— Я тебя буду потихоньку подкармливать, — шепнул Артём.
— Нет, Артём. Во-первых, я против, во-вторых, глоток сладкого чая — это уже сахар в крови, возьмут на анализ — все пропало. Буду питаться курятиной.
— Какой курятиной? — брови Артёма недоуменно взлетели.
— «Примой», «Явой», «Мальборо».
— Знаешь, — виновато сказал Артём, — я не могу при тебе есть. Давай я тоже объявлю голодовку, но больше трех дней я не смогу.
— Артём, от души за поддержку, но не надо. Мне, наоборот, приятно смотреть, как вы трапезничаете.
— Добро. Вот твоя кружка на дубке, в ней всегда будет кипячёная вода. Сам можешь не кипятить, только скажи, мы сделаем. Вот этот кипятильник будет только твой. Всегда по зеленой.
— Чтобы голодовка была действительна, — удручённо сказал Слава, — надо написать отказ от пайки.
— Я в курсе, Слава. Написал.
— Чего ты добьёшься! Кинут на общак — и все.
— Посмотрим, Слава.
— Тебе надо старшему оперативнику написать.
— Если не ошибаюсь, Слава, ты говорил, что порядочному арестанту западло х.. сосать, куму писать, на продоле убираться, в жопу е…… и голодным остаться?
— Именно голодным остаться.
— Слава, — разделяя слова, задал вопрос Артём, — ты хочешь сказать, что голодовка — западло?
— Нет, не хочу, — поняв, что выбрал зыбкую стезю, закончил разговор Славян.
В первый день голодовки двое ушли из хаты, зашёл один. Как у всякого душевнобольного, каковым я себя отчасти уже чувствовал, обострилось чувство справедливости, не стало сил скрывать своего отношения «к общественной лжи и фальши». В пухлом самоуверенном Вите с первого взгляда угадывался ломовой и стукач, мыслью о чем я и поделился с дорожником.
— Нельзя говорить бездоказательно, — мягко возразил Леха.
— Артём, — подступился я к семейнику, — по ходу, к нам стукача закинули.
— Ты что! — испугался Артём. — Пока нет полной уверенности, о таком молчат. Никому больше не говори. Ошибёшься — греха не оберёшься. Это — тюрьма.
— Артём, не пройдёт трех дней, как всем все будет ясно. Веришь?
Артём глянул на меня, оценивая, в своём ли я уме:
— За три дня никогда ничего не бывает ясно.
— Увидишь.
— Хорошо, только больше об этом ни с кем не говори.
Потянулись длинные минуты, из множества которых складывались сутки. Вода и сигареты. Сигареты и вода.
— Что ты так много куришь! — восклицал Вова, и получал ответ:
— Очень люблю курить.
Вова возражал:
— Нам покойники в хате не нужны.
Походило на игру в дразнилки:
— Тюрьма, Володя, — не запретишь. Следак тоже интересовался, почему много курю, наверно в шнифты пасёт.
Вова качал головой и замолкал. А когда узнал, что я по-прежнему в двадцать одно со всей готовностью — обрадовался, и жизнь опять потекла азартным образом.
Через сутки в хату зашёл крутой. Обвиняется в нескольких убийствах, бандитизме, рэкете (попрошайничестве, как он выразился). А в общем, дружелюбный парень, бывший спортсмен-боксёр с высшим медицинским образованием, в глазах которого крупными буквами написано, что готов любыми средствами скостить себе срок. Пришёл, говорит, с корпуса ФСБ, оттуда же, что и предыдущий новенький. Осведомился, кто на спецу смотрит за положением, где собирается общее. Обрадовался, что Вор на тюрьме — якобы его знакомый, тут же отписал ему и сам отправил маляву по дороге вкупе с презентом — блоком «Мальборо».
Не знаю, кто ставил режиссуру комедии, неспешно протекавшей в нашей камере, но хата не скучала. От очередных денег Вова отказался, что означало одно: общак. Оставалось радоваться жизни, пока есть возможность.
— А это кто на верхней шконке? — поинтересовался Валера.
— Новенький. Вчера зашёл. Витя Мыртынянский. Мошенник.
— Витя Мартынянский? — подпрыгнул Валера, — мошенник? Да он, в натуре, серийный убийца. Наших завалил сколько. Его на общаке опустили. До воли не доживёт.
Валера подошёл к Вите, который заблаговременноулегся на шконке лицом к стене.
— Витенька, — ласково позвал Валера. — Открой, красавица, личико, тебя с заду не узнать.
Витя повернулся, изображая сонного.
— Здравствуй, Витя. Вот и свиделись нежданно, — ворковал Валера. И вдруг заорал, раздирая на груди рубаху:
— Попишу гада!!!
Если кто видел, как кошка играет с мышкой, прежде чем её скушать, то сможет представить, что выглядело именно так. Мышка убегает, кошка ловко, одним коготком, возвращает её на место. Мышка замирает в смертельном ужасе, кошка одним коготком придаёт ей ускорение. Так Валера невидимым коготком игрался с Витей, а когда показалось, что все, кончится сейчас весь Витя, вступил в роль Вова:
— Ясность полная. Валера, оставь его. Витя, вставай на лыжи. Через пять минут я ложусь спать и ничего не слышу. Время пошло.
Витю как ветром сдуло к тормозам, обеими руками, и даже ногами, он заколошматил по двери и закричал:
— Старшой! Скорей сюда!
— Ты, сука, если пишешь, пиши, что слышишь, а не то, что думаешь. Твоя же писанина, падла ты сумеречная, мне в уголовное дело ложится! — наставлял его Валера, пока скрипели замки открывающихся тормозов.
На следующий день в прогулочном дворике, закуривая, тихо говорю Артёму:
— По ходу, Валера — тоже стукач.
— Ты уж пока не говори никому, — улыбнувшись, ответил Артём.
— И Вова со Славой.
— Да, я понял. Только поздно.
Вдруг Артём странно посмотрел на меня.
— Нет, Артём, я — нет, ты же знаешь: я экстрасенс и ясновидящий, — улыбнулся я.
— А откуда ты узнал про орехи? Только честно.
— Случайность, Артём. Как проявление и дополнение необходимости.
— Меня не сегодня-завтра повезут по сезону. Хочешь, спи на моей шконке.
Артёма в самом деле увезли «по сезону». Честь семьи в «двадцать одно» остался отстаивать я один, однако процесс был важнее результата, помогая, вкупе с водой и сигаретами, отвлечься от голода. Каждый второй день голодовки — кризисный, особенно с учётом того, что продукты под рукой, и едят на твоих глазах, но все терпимо. Голодающему положена встреча с прокурором. У меня её не было. Валера, Слава, Володя не спуская глаз следили за мной. Валера, бедняга, почти без сна. Стоит затеять негромкий разговор, он тут как тут, уши греет.
Через пару дней вернулся Артём, возбуждённый, радостный:
— На Петровку возили, на очную ставку. Меня пострадавший не узнал! Как пальцем показал на другого, так у меня и отлегло. А я думал…
— Артём! — обрываю на полуслове. — Дело есть.
Присели в моем углу под решкой.
— Артём, ты понимаешь, что говоришь?
— Что?
— За пять минут, сам не замечая, ты такого наговорил, что, наверно, пару лет себе набросил.
— Да я сюда после Петров как домой приехал! По-моему, я ничего такого не сказал.
— Эх, Артём, помолчал бы лучше. Со стороны виднее.
— Пожалуй, ты прав. Переволновался я.
— Кулаки-то чего разбиты?
— Драться пришлось.
— С кем? С мусорами??
— Нет. Посадили сначала с сумасшедшим, но, по-моему, он косит. Всю ночь по хате на мотоцикле ездил. С ним и повздорили. Потом к спортсмену перевели.Между прочим, он тебя знает, тебе от него привет. Артамонова из альплагеря «Эльбрус» помнишь?
— Конечно.
— Это он. Удивился, что ты в тюрьме.
— А он почему на Петровке?
— Тоже какие-то большие деньги, я особо не интересовался. Этапа на Украину ждёт.
— Вот, Артём, и знакомые пошли. В общем, хорош делиться впечатлениями. А то ты как первый день заехал. Чифирнем и в бой? Без тебя азарта нет.
— Согласен. А ты что, чифиришь?
— Нет, я вприглядку.
И полетели масти перелётными птицами.
Всемогущее время лечит. Сидя за письменным столом перед широким окном с видом на самый красивый на земле город, держа в руке «Паркер» с золотым пером и описывая тюремные дела, ловлю себя на том, что шире и светлее представляются камеры, в которых сидел, настойчиво чудится в них дневной свет и солнце. А между тем, неправда это. Страшна и неприемлема человеку йотенгеймская тюрьма. Серьёзная, господа, школа.
Голодать оказалось не так трудно, как ожидал, соблазна съесть что-либо тайком не возникало. Один лишь раз не удержался и положил на язык одну крупинку соли. Увидев, как я зажмурился от удовольствия, Артём сокрушённо покачал головой и не сказал ничего. С удовольствием вдыхая запахи, помогал Артёму резать колбасу, хлеб, чистить лук, что было вовсе не мучительно. Вова несколько дней что-то помечал в тетради, всякий раз глядя на часы. Наконец объявил мне:
В среднем за сутки, с учётом времени сна, ты выкуриваешь одну сигарету за 12 минут. Это невозможно. Надо завязывать.
— Володя, — отвечаю дружелюбно, — кому надо? Ты забыл: страсть как люблю курить. Покурим?
Вова только рукой махнул:
— Между прочим, на общаке с куревом вообще голяк.
— А я могу и не курить.
— Правда, что ли?
— Правда. Только не хочу. Обстановка не та.
— То есть?
— Воняет очень.
— Ты на что намекаешь?
— Володя, разве тебе так показалось?
— Ты сказал.
— Как есть, так и сказал.
— Не всегда нужно говорить как есть.
— Кто-то знает, когда?
Такого рода разговоры — пример тюремного скандала: основной смысл в подтексте, не за что ухватиться. А ошибёшься — беда. Но и в этом случае есть выход: демагогия и словоблудие. Недаром они выручают даже государственных руководителей. Если же не умеешь пользоваться такими инструментами — не ошибайся. — «Ты что, блядь, делаешь, собака!» — орёт один арестант на другого. Оскорблённый тут же возвышается в самоощущении и обращается к хате:
— Вы слышали? Он меня блядью обозвал.
(А за это спрос.)
Но обидчик невозмутимо говорит:
— За напраслину — ответишь?
(И за это тоже спрос.)
— Отвечу. Все до единого слышали, как ты меня обозвал.
— Я тебя не обзывал.
— А «блядь» говорил?
— Говорил. Для связки слов. А обзывать не обзывал.
— А за «собаку» ответишь?
— За то, что назвал тебя по имени доброго и умного животного? За это спроса нет.
— Таким тоном только оскорбляют!
— Тебе показалось, братан.
«Павлов! На вызов!» Думал, к врачу. Пятый день го-лодовки, а на заявление никакой реакции. Оказалось, к врачу, но другому. Где-то на следственном корпусе оставили одного в пустой комнате с чистым деревянным крашеным полом. Сквозь решётку без ресничек льётся свет спокойным солнечным потоком, и так хорошо в тишине, что вспоминается детство. Даже курить взялся как будто украдкой. И очень долго никуда не зовут. Наконец вызвали в соседнюю комнату на «пятиминутку» — предварительную судебно-психиатрическую экспертизу. Среди вопросов, заданных мне психиатрами, особо рассматривались два: признаю ли себя виновным, и почему на тюремной карточке стоит не та статья, по которой мне предъявлено обвинение. На первый ответил отрицательно, на второй «не знаю». Косить не стал, хотя соблазн был. Видимо, и без того направят на Серпы. В своё время успешно удалось откосить от Советской Армии. Правда, далось нелегко. Два раза статья «годен к нестроевой в военное время» была опротестована призывной комиссией, но из больницы имени Кащенко, куда направляли на экспертизу, я возвращался с победой. Школьное увлечение психологией и психиатрией дало некоторые знания и такой вот результат. Разумеется, справки для спортивных соревнований о том, что здоров, я брал в врачебно-физкультурном диспансере, где медкомиссия не связана ни с поликлиникой, ни с военкоматом. Дела давние, но тут, конечно, раскопали. Несмотря на то, что в психоневрологическом диспансере по месту жительства числюсь как выздоровевший (это в своё время настала пора получать водительские права), — никто из врачей не рискнёт утверждать на пятиминутке, что я здоров, тем более что редкого арестанта можно назвать психически здоровым, если он провёл в Матросске или Бутырке больше одних суток. Лучше послать на стационарную экспертизу в институт им. Сербского, чем брать на себя ответственность. Получилось иначе. Пришли Ионычев с Косулей и ознакомили меня с постановлением о назначении экспертизы («пятиминут-ки») (то, что она уже состоялась, не смутило обоих), а заодно ознакомили с постановлением этой экспертизы: «Установить вменяемость не представляется возможным. Направить на стационарную экспертизу в институт имени Алексеева» (переименованная больница Кащенко). Редчайший случай, когда больница берет ответственность на себя.
Врача, председателя комиссии на пятиминутке, я помню. Хорошо помню. Когда решался вопрос, служить ли мне в Советской Армии, она спросила меня (сколько лет назад это было…), хочу ли я в армию. Тогда, почувствовав в ней нечто нормальное и разумное, я сказал: «Вы знаете, нет. Я хочу учиться». — «А Вам не помешает статья?» — «Нет». Далее, здесь же, при мне, под смущённые улыбки членов комиссии, она объявила, что данные, полученные в результате стационарного обследования, не позволяют мне служить в Советской Армии в мирное время; только в военное. И вот мы встретились вновь. Она меня, наверно, не помнит. Тогда она была моложе. Одним словом, я почувствовал, что мой вопрос решён. Чем гнить в тюрьме, лучше стать невменяемым. В этом случае уголовное преследование прекращается, назначается принудительное лечение (а это, в случае экспертизы в Кащенко, — там же, т.е. почти что на вольной больнице), и через полгода я выйду на свободу под надзор врача по месту жительства. Методику психиатрического освидетельствования в Кащенко я знаю хорошо. Практически не напрягаясь и не строя из себя сумасшедшего, выдам все, что нужно для диагноза. Можно МДП, можно вялотекущую. Вторая проще и ближе мне по духу, если руководствоваться шкалой Кречмера. Выздороветь тоже не составит труда.
«Все, идите, Павлов, — закончила женщина наш разговор, — нет, стойте. К прокурору обращались?» — «Да». — «И что?» — «Ничего. Тишина». — «Как долго будете голодать?» — «Сколько смогу». — «Хорошо, идите». — «До свиданья». — «До свиданья».
«Я обязательно выйду отсюда» — говорил я себе, куря сигареты и вспоминая столь необычную встречу. Видимо, есть люди, которым не нужны доказательства, потому что у них есть глаза.
— У врача был? — поинтересовался Вова.
— Да.
— Что нового?
— Ничего. Все старое.
— Ты думаешь, тебе кто поверит, что ты умереть хочешь? Тебе не дадут умереть. Чего ты хочешь добиться голодовкой! Не надо пыль в глаза пускать.
— Володя, давай по порядку. Первое: умереть не есть моя цель. Моя цель жить. Второе: если мне не дадут умереть, это будет кстати. Третье: голодовкой я хочу добиться соблюдения закона. Четвёртое: в отличие от некоторых арестантов, мои слова не расходятся с делом; если в хате найдётся хоть один, кто считает иначе, — пусть обоснует.
Володя задумался. Наверно, нелегко ему согласиться, что правду можно говорить вслух.
Неожиданно ушёл на волю пожизненный арестант — кот Вася. Сошёл с ума. Стал гадить где попало, рычать по-собачьи и бросаться на людей. Как будто в него вселился бес. Зрелище, поначалу смешное, стало жутковатым. С Васи сняли ошейник, и за пачуху сигарет вертухай отнёс Васю на улицу. Иной ценой Васе никогда не удалось бы освободиться.
Шёл седьмой день голодовки. Глубокой ночью, когда мы с Вовой и Артёмом резались в карты, а Слава отключился, наглотавшись колёс, Валера, замученный сторожевой бессонницей, воздел руки и в тоске воскликнул: «Ничего не понимаю! Голодает. На прогулку ходит. В карты играет. Смеётся. Курит»…
— А он вечный, — оторвавшись от игры, позлодействовал Артём. — Ложись спать, Валера, не гони.
Утром началась и долго продолжалась спокойная, полная намёков перебранка Вовы со Славой. — «Шила вмешке не утаишь» — говорил Вова. — «Не надо думать, что ты самый умный» — отвечал Слава. — «С сегодняшнего дня, Слава, — примирительно сказал Вова, — я буду жить отдельно, и ты ко мне, пожалуйста, не обращайся. Забери свои продукты из моей коробки и — расход». Слава молчал. Много прошло времени, прежде чем он спросил: «Вова, ты пошутил?» — «Нет, Слава, я сказал». Прошло ещё больше времени, и Слава снова подал голос, прозвучавший неожиданно жалко, напоминая тон Максима-петуха, когда тот плакал у тормозов и просил дать ему «покушать сала»:
— Вова, и я больше не смогу пользоваться твоими продуктами?!
Вова не ответил.
Тягучий тюремный день прошёл под знаком размолвки между ними. В хате установилось затишье, изредка прерываемое Володиными отповедями. — «Я тебе разрешал брать пепельницу? — грозно спрашивал Вова вжавшего голову в плечи Диму-убийцу. — Три дня тебе сроку, чтоб вернул мне такую же. Где взять? Где хочешь. Пиши малявы, договаривайся с баландером. Три дня тебе, и ни минуты больше. Почти все в хату занёс я. Ты что-нибудь сделал для хаты?» Дима-убийца испуганно хлопал глазами и даже не пытался подтянуть до отвращения низко сползшие штаны. Найти такую же стеклянную банку, как он разбил, ему не под силу. — «А ты, сукотина, что здесь делаешь, твоё место у дальняка» — закипел Вова и, не удержавшись, ударил Максима локтем в грудь. Петух полетел в угол. — «Кто тебя, гадина, таким именем наградил. Моего сына Максимом зовут. Ты имя человеческое опозорил!»
Ближе к ночи у Славы начались неприятности. Отозвавшись резко на какое-то замечание Вовы, Слава неожиданно получил предъяву в вероломстве и стукачестве:
— Слава, подлость твоя неизмерима. Больше года мы жили с тобой бок о бок, а ты все это время мне га-дил. Если бы не ты, я бы уже осудился.
Дело принимало серьёзный оборот.
— Докажи, — резонно ответил Слава.
— Нечего доказывать, Слава. Ясность — полная. Мой адвокат, а ты знаешь его возможности, сказал конкретно: весь год показания на меня писал Крюков, т.е. ты. И с больницы меня вернули потому, что ты написал, что я на самом деле здоров. И Лехе не дал помочь.
Это уже обо мне. Начиналась гроза, потому что Вова, глядя в пространство слепым ненавидящим взглядом, тихо и с неподдельным сожалением сказал:
— Если бы ты, Слава, знал, каких денег ты меня лишил. Каких денег…
— Это всего лишь слова, — философски отозвался Славян. — Твоего адвоката здесь нет, и кто знает, что ты говоришь правду?
— Леха, — повернулся ко мне Вова, — было такое, что твой адвокат что-нибудь говорил про кого-нибудь из камеры?
— Было.
— Можешь сказать, что?
— Могу. Адвокат сказал, что в хате есть Славян, который связан с кумом.
Для Славы это оказалось ошеломляющей неожиданностью. Делавшие вид непричастных Артём, Дорожник и Валера сразу включились в действие.
— Слава, это правда? — несколько удивлённо (каждый в тюрьме артист) спросил Артём.
Славян замялся:
— Отчасти.., — и спохватился, — только это неправда.
— Значит, я говорю неправду, и Леха говорит неправду? — Володя рассчитал верно, что я в стороне не останусь.
— Отчасти…
— Слава, два раза отчасти это уже часть. Ты стучал на сокамерников и гадил не только мне. Только тебе Ар-тем говорил про эпизод, по которому его возили на Петры. — Вова неплохо подготовился.
— Ты говорил с Артёмом о его делюге? — как о чем-то невозможном, спросил Славу Леха Террорист, после чего демонстративно дал всем на дороге расход и приглушил телевизор.
— Интересоваться делюгой, — лицедейски промолвил Валера, — это, Слава, ты знаешь, что такое. Придётся отписать Вору.
Слава достал горсть таблеток и закинул в рот.
— Нет, Слава, — продолжил Валера, — ты этого не делай, ты трезвым вышел на базар и за пьяного не проканаешь.
Вова, не в силах сдержать наболевшее, разразился обличительной речью.
— Целый год, Слава, я тебя кормил. У тебя за душой ни гроша, ни нитки. Целый год я ломал с тобой хлеб, как с порядочным арестантом. Я тебя отмазал, когда ты десять штук баксов проиграл в карты. Ты понимаешь, что для тебя это значило? Моя жена собирает тебе посылки, беспокоится, пишет, что Славе нужна тёплая одежда на этап, а ты поступаешь как неблагодарный негодяй. Нам дают под защиту людей, пусть падших, но слабых, а ты как стервятник. За что ты отпидарасил Данилку? Он же был как одуванчик беззащитный: дунь и облетит. А Максим? Никто в хате ни сном ни духом не помыслил, а ты взял и отхуесосил его. Какая низость, Слава!
— Надо было тебя тыкнуть, пока ты пьяный валялся, — заявил Леха Дорожник, — и к Максиму в угол, чтоб дальняк мыл и молчал как собака. Думаешь, я не знаю, что ты про меня написал? Я тебя, Слава, на воле найду.
— Все, что вы говорите, нужно ещё доказать, — твёрдо заявил Славян.
Последнее средство защиты — демагогия — длилась несколько часов, уже показалось, что сейчас всем все надоест, и конфликт кончится ничем, как это часто бывает в тюрьме, но долго молчавший Леха Террористближе к утру вдруг оборвал Славу:
— Если ты, сука, не заткнёшь свою пасть, я тебя заткну сам.
Слава поверил сразу:
— Что же мне делать?
— Вставай на лыжи, — ответил Вова. — Баул можешь не собирать, а то у кого-нибудь не хватит терпения. Твоё барахло сдадим на проверке.