Писемский Алексей. Тысяча душ

   - Какую-то госпожу Маркову приплели! - проговорил молодой столоначальник, улыбаясь и потупляя глаза.
   - Да-с, Маркову, именно! - подтвердил Забоков. - Вы вот смеяться изволите, а, может быть, через ее не я один, ничтожный червь, а вся губерния страдает. Правительству давно бы следовало обратить внимание на это обстоятельство. Любовь сильна: она и не такие умы, как у нашего начальника, ослепляет и уклоняет их от справедливости, в законах предписанной.
   Молодой столоначальник еще более потупился. Подобное прямое и откровенное объяснение, по его мнению, совершенно уже выходило из пределов службы.
   - Не по вине моей какой-нибудь, - продолжал он, - погибаю я, а что место мое надобно было заменить господином Синицким, ее родным братом, равно как и до сих пор еще вакантная должность бахтинского городничего исправляется другим ее родственником, о котором уже и производится дело по случаю учиненного смертоубийства его крепостною девкою над собственным своим ребенком, которого она бросила в колодезь; но им это было скрыто, потому что девка эта была его любовница.
   Молодой столоначальник двусмысленно улыбнулся.
   - Все это, сами согласитесь... - начал было он, но в это время в кабинете послышался звонок, и проворно пробежал туда из лакейской курьер.
   - Готов доклад о графе? - спросил он, выходя.
   - Готов, - отвечал торопливо столоначальник.
   - Пожалуйте, - сказал курьер.
   Столоначальник, схватив портфель, бросился в кабинет, и ему вслед посмотрел злобно уездный чиновник.
   - Коли маленький человек, - начал он с ядовитой улыбкой и обращаясь некоторым образом к Калиновичу, - так и погибать надобно, а что старшие делают, того и слушать не хотят - да! Начальника теперь присылают: миллион людей у него во власти и хотя бы мало-мальски дело понимать мог, так и за то бы бога благодарили, а то приедет, на первых-то порах тоже, словно степной конь, начнет лягаться да брыкаться: "Я-ста, говорит, справедливости ищу"; а смотришь, много через полгода, эту справедливость такой же наш брат, суконное рыло, правитель канцелярии, оседлает, да и ездит... И у всех одно правило: "Нам дай, а сам не смей!" Да где я возьму? Из коленка, что ли, выломлю! А коли этого нет, так нынче вон молодых да здоровых начали присылать: так, где-нибудь в Троицкой улице, барыню заведет, да еще и не одну, а, как турецкий паша, двух либо трех, и коленопреклонствуй перед ними вся губерния, - да! А все только мы, маленькие чиновники, виноваты. Эко ты, господи боже мой! - заключил Забоков, пожимая от удивления плечами, а потом, обратившись к Калиновичу, присовокупил:
   - А вы, сударь, здесь изволите продолжать службу, или...
   - Да, я, вероятно, буду здесь служить, - отвечал тот.
   - И доброе дело-с; дай бог вам счастья! А что в наших глухих местах служить, так марать себя надо молодому человеку. Я имею на то собственный пример. Старший сын мой, мальчик, не хвастаясь сказать, прекрасный, умный; кончил курс в Демидовском лицее первым студентом, ну и поступил было в чиновники особых поручений - шаг хороший бы, кажется, для молодого человека, как бы дело в порядке шло, а то, при его-то неопытности, в начальники попался человек заносчивый, строптивый. Как приехал в губернию, не оглядясь, не осмотрясь, бац в Петербург донесение, что все скверно и мерзко нашел; выслужиться, знаете, хотелось поскорей: "Вот-де я какой молодец; давай мне за это чинов и крестов!.." Однако ж там фактов потребовали. Вот он навербовал этой молодежи, да и разослал по губернии и - батюшки мои! слышим мы, ездят они, куролесят. Я своему и пишу: "Слушай, говорю, Александр, на словах начальнику - что хочешь, в угоду ему, ври, а на бумаге держись крепче закона". Так ведь где тут-с! Отвечает: "Наш, говорит, папенька, начальник с таким весом и направлением, что может не стесняться законами!" Изволите видеть, умней законов уж они стали! А на поверку вышло, что умника ихнего, за резкость в распоряжениях, перевели в другое место; а они и остались, как рак на мели. Другой приехал уж с другой фанаберией: человек в летах, семейный, нуждающийся; молодежь, значит, была ему не под руку, стали надобны люди поопытней, чтоб знали тоже, где и как оброчную статейку обделать. Призвал он к себе наших голубчиков и самым деликатным манером: "Рассмотреть, говорит, по делам их действия!", а там, смотришь, и оказывается: где превышение власти, где голословное обвинение, где односторонность в направлении дела. "Нет, говорит, господа, так служить нельзя!" - да и упрятал двоих в уголовную; а моему в отставку велел подать. "Что, я говорю, Александр, много напрыгали? Себя-то погубили, добра-то не наделали, а противозаконного тоже много совершили, - да!"
   - Во всяком случае гораздо благороднее подобным образом пострадать на службе, чем быть выгнану за взятки! - произнес с гримасою Калинович.
   - Что, сударь, взятки! - возразил Забоков. - Кто их нынче не берет? Хоть бы взять тоже тех же молодых людей: стали их нынче по судебным местам посылать, и, признаться сказать, неприятно даже видеть. Прежде, бывало, председатель сидит за зерцалом: старец маститый, орденами и сединами украшенный; а нынче, что это, боже ты мой! Торчит какой-нибудь, словно сосулька: молодо, худо, вертовато!.. Взяток, говорят, не берут; а копни-ка поглубже, так сейчас и увидишь, что судится, например, один помещик с другим; дело одного правое, а гнут его, смотришь, в пользу другого. Отчего это? Оттого, что у этого другого бывают балы да обеды с шампанским, с портерком да с коньячком, али не то, так жена - женщина молодая да умная, по-французски молодых людей заговаривать ловкая - да! Значит, то же на то и вышло: тех же щей, лишь пожиже влей; забывая то, что по присяжному листу мы клянемся не кривить душой: ни по корысти, ни по свойству, ни по родству, ни по дружбе. Перед богом все равна несправедливость, а то уж будто только одни деньги и взятки! Взяток на многие фасоны много, и без них быть не может в мире.
   - Однако за границей нет же взяток?
   - Как нет взяток? Не может быть! - возразил Забоков. - Не может, сударь, быть! - повторил он утвердительно. - Где есть люди, там есть и взятки. Теперь вот ваш Петербург хвастает: "У нас, говорит, чиновники облагороженные"; ну, и, по-видимому, кажись бы, так следовало, кабы, кажется, и я в этаких палатах жил, - продолжал Забоков, оглядывая комнату, так и я бы дворянскую честь больше наблюдал, и у меня, может быть, руки не были бы в сале замараны, хоть и за масло держался; но что ж на поверку выходит? Его превосходительство теперь нам с вами головкой не мотнул, а старичонке этому - поставщик он, выходит, на отопление, освещение и канцелярские принадлежности - ему руку подал... И как прикажете понимать это - оракул и молчит. Хоть и далеко, сударь, живем, а про здешние порядки тоже слыхали. Не отсюда бы к нам посылать ревизовать, а нас бы сюда, так кое-что раскопали бы... Другую особу возведут тоже высоко, а тут-то, на грех, в верхнем апартаменте мало. Значит, надобно людей себе способных набирать; ну, а люди стали нынче тоже, ох, какие не дураки: коли он видит, что тебе нужен, так уж всю коку с соком выжмет из тебя, какая только ему следует... Смотришь, и доложат: служу-де я честно... в столицах жизнь дорога... нуждаюсь... ну, значит, экономические суммы, благо их много, и за бока... тысяч пять на серебро и отсчитают заимообразно, да! А по нашим вот местам губернатор тоже на одного станового поналегал да на ревизии двадцати целковых по книгам не досчитал, так в солдаты отдали: казнограбитель он, выходит! Али теперь, приедет земский чиновник в казенную деревню да поесть попросит, так и тем корят: "Вы, говорит, мироеды" - того не рассудя, что собака голодная на хороший чужой двор забежит, так и ту накормят - да!
   Калиновичу, наконец, стало скучно слушать Забокова.
   - Кто этот молодой человек, граф? Не знаете ли вы? - спросил он, чтоб переменить разговор.
   Забоков усмехнулся и покачал головой.
   - Это-с вице-директор новый, - отвечал он лукавым тоном. - Рода, сударь, он хорошего, нельзя, чтоб втуне пропадал для отечества. У него еще ни уса, ни бороды нет, да и разуму, может, столько же, а ему дали место пятого класса да тысячи три, может быть, жалованья: он им за это бумажки три в неделю и подпишет, - да! А мы, маленькие чиновники, воротим год-то годенский, копны бумаги одной испишем, и все берем даром жалованье - что ты прикажешь делать? - воскликнул Забоков; но в это время дверь кабинета отворилась, и быстро прошел по зале новый вице-директор. В один момент уездный либерал замолчал и вытянулся в струнку.
   - Генерал вас просит, - сказал вошедший потом столоначальник Калиновичу.
   Тот вошел в кабинет, который оказался не менее редакторского кабинета и отличался только более строгим, чиновничьим порядком. Сам директор сидел за письменным столом.
   - Присядьте, - проговорил он, поправляя крест на шее.
   Калинович сел на край деревянного кресла.
   - Voulez vous fumer?* - продолжал довольно любезно директор, предлагая ему сигару и зажигая даже огня.
   ______________
   * Хотите курить? (франц.).
   При всем уменье владеть собой Калинович чувствовал, что начинает теряться: дрожащими руками взял он сигару и неловко закурил ее; директор тоже закурил и, кажется, приготовлялся говорить много и долго.
   - Князь пишет, - начал он, - что вы желали бы служить в Петербурге.
   - Я необходимо в том нуждаюсь, ваше превосходительство, - отвечал Калинович, привставая.
   - Да, - произнес протяжно директор, - но дело в том, что я буду вам говорить то, что говорил уже десятку молодых людей, которые с такой же точно просьбой и не далее, как на этой неделе, являлись ко мне. Что за желание у всех вас, господа, служить именно в Петербурге? Смотрите вы, что из этого выходит: здесь мы не знаем, куда деваться с прекрасными, образованными молодыми людьми, между тем как в провинции служат люди, подобные вон этому выгнанному господину, которого вы видели и который, конечно, в службе, кроме взяток и кляуз, ничего не проводил. Как вам, молодому поколению, не совестно допускать это!
   - Но какая же служба может быть в провинции? - скромно заметил Калинович.
   - Всякая, какая вы хотите! - воскликнул директор. - Чего вы здесь достигнете? Помощника столоначальника, столоначальника, начальника отделения, наконец... Но ведь это, сами согласитесь, мелкий канцелярский труд, мертвое переложение мертвых бумаг, тогда как в провинции за что вы ни возьметесь: следственная, например, часть - не самая ли это живая, служебная струйка? Вы становитесь тут лицом к лицу с народом, узнаете его страсти, пороки, потребности... Или в судебном месте заняли вы должность какого-нибудь секретаря уголовной палаты и уже сразу разрешаете участь людей вы, исключительно, потому что члены, я знаю, они только подписывают. Помилуйте, как это?.. Провинция - это какая только может быть лучшая школа для службы...
   - Перспективы нет, ваше превосходительство, в провинциальной службе, проговорил Калинович.
   - Напротив, гораздо больше, чем в столице! - возразил директор. - Здесь у вас тысяча шансов быть, как говорится, затерту в службе; но там, по вашему образованию, вы непременно служите на виду. Начальник губернии или там председатель какой-нибудь другого ведомства узнает вас, и так как не все же они кончают в провинции свою службу, но, большею частью, переходят сюда, он вас переводит с собой, как чиновника, ему известного и полезного, а вы в свою очередь являетесь уж человеком опытным и в жизни и в службе. Россию вы узнаете не по статистике, механизм управления изучите в самом его приложении, а это очень важно. Практические люди, умеющие не только думать, но и дело делать, очень в настоящее время нам нужны.
   Калинович не находил ничего с своей стороны возразить на это и молчал.
   - Всех вас, молодых людей, я очень хорошо знаю, - продолжал директор, манит Петербург, с его изысканными удовольствиями; но поверьте, что, служа, вам будет некогда и не на что пользоваться этим; и, наконец, если б даже в этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то посмотрите вы, господа, на англичан: они иногда целую жизнь работают в какой-нибудь отдаленной колонии с таким же удовольствием, как и в Лондоне; а мы не хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей пользы! Подобный эгоизм, по-моему, непростителен. Но что я говорю?.. Даже и в смысле эгоизма надобно каждому бежать этого Петербурга за один его отвратительный климат, который отравляет и морит человека с каждым глотком воздуха.
   "Ну, с этакими мраморными каминами я перенес бы петербургский климат", - подумал Калинович.
   - Меня, ваше превосходительство, более привлекают сюда мои обстоятельства, потому что я занимаюсь несколько литературой, - сказал он, думая тем поднять себя в глазах директора; но тот остался равнодушен, и даже как будто бы что-то вроде насмешливой улыбки промелькнуло на губах его.
   - А! Вы занимаетесь литературой?.. Князь мне не писал об этом, произнес он.
   - Да, очень только немного, - отвечал Калинович, догадываясь, что выстрелил невпопад.
   - Что ж вы пишете, прозой или стихами? - спросил директор.
   - Прозой.
   - В каком же роде?
   - Я пишу повести, - отвечал Калинович, чувствуя, что все лицо его вспыхнуло.
   - Повести? - повторил директор. - В таком случае, я полагаю, вам лучше бы исключительно заняться литературой. К чему ж вам служба? Она только будет мешать вашим поэтическим трудам, - произнес он.
   Насмешка уже явно слышалась в его тоне.
   - Мое литературное значение, ваше превосходительство, так ничтожно, что я готов пожертвовать, им для службы, - поспешил объяснить Калинович.
   - Да-а, - произнес протяжно директор и несколько времени думал, глядя на свои длинные ногти.
   - Очень бы желал, - начал он, подняв голову, - сделать для князя приятное... Теперь у меня времени нет, но, пожалуйста, когда вы будете писать к нему, то скажите, что я по-прежнему его люблю и уважаю и недоволен только тем, что он нынче редко стал ездить в Петербург.
   - Непременно-с, - подхватил Калинович, привставая.
   - Да-а, пожалуйста! - повторил директор. - В отношении собственно вас могу только, если уж вам это непременно угодно, могу зачислить вас писцом без жалованья, и в то же время должен предуведомить, что более десяти молодых людей терпят у меня подобную участь и, конечно, по старшинству времени, должны раньше вас получить назначение, если только выйдет какое-нибудь, но когда именно дойдет до вас очередь - не могу ничего сказать, ни обещать определительно.
   Говоря последние слова, директор уже вставал.
   Калинович тоже встал.
   - Без жалованья, ваше превосходительство, я не могу служить, - произнес он.
   Директор пожал плечами.
   Калинович начал раскланиваться.
   - Очень рад с вами познакомиться, - говорил директор, протягивая к нему руку и устремляя уж глаза на развернутую перед ним бумагу, и тем свидание это кончилось.
   Медленно и с какой-то улыбкой ожесточения прошел герой мой мозаическими плитами выстланную лестницу. День был сумрачный, дождливый. Тяжелые облака висели почти над самыми трубами, с какими-то глупыми намокшими рожами сновали туда и сюда извозчики. Сердито и проворно шли пешеходы под зонтиками. Посредине улицы проезжали, завернувшись в рогожи, ломовые ребята, ни на кого и ни на что не обращая внимания. Точно неприступные и неприветливые замки, казалось Калиновичу, глядели своими огромными окнами пяти- и шестиэтажные домы.
   - А! Вам хорошо там внутри! Голод и нужда к вам не достучатся! - шептал он, сжимая кулаки, и, сам не зная зачем, очутился на Аничкином мосту, где, опершись на чугунные перила, стал глядеть на Фонтанку. Там кипела деятельность: полоскали на плотах прачки белье; в нескольких местах поили лошадей; водовозы наливались водой; лодочник вез в ялике чиновника; к огромному дому таскали на тачках дикий камень сухопарые солдаты; двое чухонцев отпихивали шестом от моста огромную лайбу с дровами. Всему этому люду Калинович позавидовал.
   "Каждый, кажется, мужик, - думал он, - способный, как животное, перетаскивать на своих плечах тяжесть, нужней для Петербурга, чем человек думающий, как будто бы ума уж здесь больше всего накопилось, тогда как в сущности одна только хитрость, коварство и терпение сюда пролезли. Справедливо сказано, что посреди этой, всюду кидающейся в глаза, неизящной роскоши, и, наконец, при этой сотне объявленных увеселений, в которых вы наперед знаете, что намека на удовольствие не получите, посреди всего этого единственное впечатление, которое может вынесть человек мыслящий, - это отчаяние, безвыходное, безотрадное отчаяние. "Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate!"* написал бы я на въездных сюда воротах для честных бедняков!" заключил он и пошел в свой нумер, почти не чувствуя, как брызгал ему в лицо дождик, заползал даже за галстук, и что новые полусапожки его промокли насквозь.
   ______________
   * Оставь надежду всяк сюда входящий! (Данте, "Ад").
   V
   Разбитая надежда на литературу и неудавшаяся попытка начать службу, этих двух ударов, которыми оприветствовал Калиновича Петербург, было слишком достаточно, чтобы, соединившись с климатом, свалить его с ног: он заболел нервной горячкой, и первое время болезни, когда был почти в беспамятстве, ему было еще как-то легче, но с возвращением сознания душевное его состояние стало доходить по временам до пределов невыносимой тоски. Вместо комфортабельной жизни, вместо видного положения в обществе, знакомства с разными государственными людьми, которым нужен литератор, нужен ум, он лежал больной в мрачном, сыром нумере один-одинехонек. Чтобы иметь хоть кого-нибудь около себя, он принужден был нанять за дешевую плату неопрятного и оборванного лакея, который, тоже, видно, испытав неудачи в Петербурге, был мрачен и суров и находил какое-то особенное наслаждение не исполнять или не понимать того, что ему приказывали.
   В своем мучительном уединении бедный герой мой, как нарочно, припоминал блаженное время своей болезни в уездном городке; еще с раннего утра обыкновенно являлся к нему Петр Михайлыч и придумывал всевозможные рассказы, чтоб только развлечь его; потом, уходя домой, говорил, как бы сквозь зубы: "После обеда, я думаю, Настя зайдет", - и она действительно приходила; а теперь сотни прелестнейших женщин, может быть, проносятся в красивых экипажах мимо его квартиры, и хоть бы одна даже взглянула на его темные и грязные окна! Чрез несколько дней, впрочем, из пятисот тысяч жителей нашлась одна добрая душа: это был сосед Калиновича, живший еще этажом выше его, молодой немец, с толстыми ногами, простоватой физиономией и с какими-то необыкновенно добродушными вихрами по всей голове. Калинович еще прежде с ним познакомился, ходя иногда обедать за общий стол, и с первых же слов немец показался ему так глуп, что он не стал с ним и говорить. Несмотря на это, добрый юноша, услышав о болезни Калиновича, приотворил в одно утро осторожно дверь и, выставив одни только свои вихры, проговорил:
   - Вы больны?
   - Да, болен. Войдите, - отвечал Калинович слабым голосом.
   Немец вошел.
   - Может быть, я вас беспокою? - проговорил он, жеманно кланяясь.
   - Нет; что ж? Я очень рад... Присядьте, - сказал Калинович, действительно довольный, что хоть какое-нибудь живое существо к нему зашло.
   Немец церемонно сел и с непритворным участием начал на него смотреть.
   - Вы служите где-нибудь? - спросил Калинович после минутного молчания.
   - Да, служу в конторе Эйхмана, купеческой, - отвечал немец.
   - Много получаете жалованья?
   - Да, тысячу целковых получаю.
   "Этакой болван получает тысячу целковых, а я ничего!" - подумал Калинович и не без зависти оглядел свеженький, чистенький костюм немца и его белейшую тонкого голландского полотна рубашку.
   - Вы играете в карты? - спросил он.
   - Да, играю, - отвечал немец.
   - Поиграемте, и ходите, пожалуйста, ко мне: я со скуки не знаю, что делать.
   - С удовольствием, если это вам приятно, - отвечал немец.
   - А теперь вы свободны?
   - Да; но сегодня праздник, свободный мой день: я желал бы прогуляться по Невскому.
   - Ну, к черту Невский! Неужели он вам не надоел? Сядемте теперь.
   - Хорошо, - отвечал немец, хоть теперь, кажется, вовсе ему не хотелось играть.
   - Подай стол и карты! - сказал Калинович лакею.
   Тот стол подал и ушел в свою конуру.
   - Карты, болван! - крикнул Калинович.
   Лакей показался.
   - Я не знаю, где карты-с, - произнес он.
   - В столе, скотина, животное! - говорил, почти плача от досады, больной.
   Лакей, сердито посмотрев на него и отыскав, наконец, карты, грубо их подал.
   - Все эти дни, не зная, куда от тоски деваться, я уж гранпасьянс раскладывал, - продолжал Калинович с горькой усмешкой.
   - Как это жалко! - произнес немец, и когда начали играть, оказался очень плохим мастером этого дела. С первой игры Калинович начал без церемонии браниться; ставя ремиз, он говорил: "Так нельзя играть; это значит подсиживать!.. У вас все приемные листы, а вы пасуете".
   - Ах, да... виноват... да! - сознавался немец простодушно и уж вслед затем объявлял такую игру, что оставался без трех и без четырех.
   Калинович пожимал плечами.
   - Вы играете решительно, как полоумный! - говорил он с улыбкою презрения.
   - Ах, да! Это я дурно сыграл... - соглашался и с этим партнер.
   Таким образом они сыграли пульки три. Часу в восьмом немец хотел уйти.
   - Куда ж вы? - спросил Калинович.
   - Мне нужно; я желаю быть в одном доме в гостях, - отвечал тот с улыбкою.
   - Полноте, не ходите: а то что ж я буду делать?.. Это ужасно!.. Не ходите.
   - Извольте, - отвечал покорно немец, и таким образом они играли часов до двух ночи.
   В следующие затем дни Калинович, пользуясь своей способностью властвовать, завладел окончательно соседом. Едва только являлся тот со службы и успевал отобедать, он зазывал его к себе и сажал играть. Немец немилосердно потел в жарко натопленной комнате, употреблял всевозможные усилия, чтоб не зевать; но уйти не смел, и только уж впоследствии участь его несколько улучшилась; узнав, что он любит выпить, Калинович иногда посылал для него бутылки по две пива; но немец и тем конфузился. Начиная наливать третий или четвертый стакан, он обыкновенно говорил: "Я вас не беспокою этим?" Такого дурного тона щепетильность возмущала Калиновича.
   - Пейте, пожалуйста... Что ж это такое?.. - говорил он с досадой.
   Наглотавшись пива, немец, обыкновенно, начинал играть еще глупее и почти каждый раз оставался в проигрыше рубля по три, по четыре серебром. Калиновича сначала это занимало, хотя, конечно, он привязался к игре больше потому, что она не давала ему времени предаваться печальным и тяжелым мыслям; но, с другой стороны, оставаясь постоянно в выигрыше, он все-таки кое-что приобретал и тем несколько успокаивал свои практические стремления. Чрез месяц, однако, ему и карты надоели, а немец своей простотой и неразвитостью стал, наконец, невыносим. Напрасно Калинович, чтоб что-нибудь из него выжать, принимался говорить с ним о Германии, о ее образовании, о значении в политическом мире: немец решительно ничего не понимал. В каком-то детском, созерцательном состоянии жил он в божьем мире, а между тем, что всего более бесило Калиновича, был счастлив. У него было несколько, таких же, вероятно, тупоголовых, немцев-приятелей; в продолжение целого лета они каждый праздник или ездили за рыбой, брали тони и напивались там пьяны, или катались верхом по дачам. Кроме того, у немца было несколько родственных и семейных домов, куда он ходил на вечера, и на другой день всегда оставался очень этим доволен.
   - Что ж вы там делаете? - спросил его однажды Калинович.
   - А? Мы в лото играем, танцуем: очень приятно, - отвечал немец.
   - Любили ли вы когда-нибудь? Существует ли для вас какая-нибудь женщина? - продолжал Калинович, желая допытать окончательно немца.
   Тот покраснел и потупился.
   - Нет, - произнес он.
   - Как же нет? Вам, я думаю, уж лет двадцать пять.
   - Да, мне двадцать шесть лет, и когда женюсь, тогда... а теперь нет.
   "Этакий бесстрастный болван!" - подумал Калинович и хотел уже выпроводить гостя, сказав, что спать хочет, но в это время вошел лакей.
   - Иволгин приехал, - проговорил он своим гробовым голосом.
   - Какой еще тут Иволгин? - спросил с досадою и довольно громко Калинович.
   Лакей молчал.
   - Ну, проси, - прибавил он.
   Гость вошел. Это был тот самый студент, который так наивно навязался ему на знакомство в театре. Калинович еще больше нахмурился.
   - Вы, может быть, не узнали меня? - говорил молодой человек.
   Роскошные волосы его были на этот раз еще более растрепаны; галстук свернут набок; на сюртуке недоставало трех пуговиц.
   - Нет-с, напротив... - отвечал Калинович, показывая рукой на ближайший стул.
   Студент сел и принял несколько небрежную позу.
   - Я, конечно, - начал он довольно развязно, - давно бы воспользовался вашим позволением быть у вас, но, вероятно, тогда ослышался в адресе и даже сегодня перебывал по крайней мере в десяти домах, отыскивая вас.
   "Нужно очень было хлопотать!" - подумал про себя Калинович.
   - Вы, однако, ужасно с этих пор переменились, похудели, - продолжал студент.
   - Я болен, - отвечал сухо Калинович.