Страница:
Когда он сходил с платформы, начался дождь. Небеса разверзлись. Ливень обрушился с такой силой, что иностранные корреспонденты едва успели добежать до своих машин.
В машине Патрика – небольшом фургончике на девять человек – уже сидели Кэт и две ее кузины, работающие вместе с ней в «Рупоре». Фрэнклин Кэрри, сел сзади рядом с Патриком.
– К тому моменту, как мы доедем до места, дождь закончится, – сказал Фрэнклин. – Отзывчивая аудитория. Мне начинает казаться, что мы-таки выиграем.
– Посмотрим, – только и сказал Патрик.
У другой стороны – деньги и власть. Лучше не загадывать больше, чем на день вперед. Тем не менее он был благодарен Фрэнклину за его уверенность. Умный, интеллигентный молодой человек. Если мы победим, он получит один из значительных постов. Не то чтобы ему нужна протекция Патрика, он и сам может всего добиться с его способностями, твердостью, тактом и подкупающей улыбкой. Он – прирожденный оратор, не то что я, подумал Патрик, учившийся, глядя на Николаса. Фрэнклин был к тому же достаточно сообразителен, чтобы усвоить некоторые политические трюки.
– Посмотрите на меня, – сказал он как-то, – я один из вас.
Он говорил, конечно, о цвете кожи, которая была такой же темной, как у рабочих.
Патрик внутренне усмехнулся. Ясно, как Божий день, что Пэрриш имеет серьезные намерения в отношении Лорин, которой почти двадцать, а у нее – свои собственные мысли и планы. Патрик и Дезире обсуждали этот вопрос между собой. Дезире стала возражать, говоря, что он слишком черный, а Патрик положил свою руку рядом с ее и сказал шутливо-трагическим тоном:
– Слишком темная.
И она начала смеяться над собой.
– Благодарение Богу, у тебя есть чувство юмора, – сказал он ей тогда.
Автомобиль свернул вглубь острова и начал взбираться в гору. На поле вдоль дороги работали крестьяне. Патрик знал, что когда они закончат работу и вернуться домой, их будет ждать ужин и отдых. Он откинулся на сидении и закрыл глаза.
За эти несколько лихорадочных недель он узнал о жизни острова больше, чем за многие годы. Он побывал на сахарных фабриках, где хотя и стояло более-менее современное оборудование, рабочие, как встарь, снимали пену и пробовали ее на готовность, растягивая клейкую жидкость между большим и указательным пальцем. Он ел блюда из курицы и ямса и пил мятный чай с зажиточными фермерами в их благоустроенных домах. Он разговаривал с учителями, пока дети играли в крикет на зеленой лужайке. Он беседовал с плантаторами в Сельскохозяйственном обществе, хотя знал, что большинство из них поддерживает другую сторону, но невзирая на это попытался убедить их, что стоит за лучшие законы и порядок… Он открыл глаза.
– Немного вздремнули? – спросил Фрэнклин. – Вам это необходимо. Я сказал вам, что молодой Да Кунья передал нам чек?
– А старший брат за Мибейна? Как и отец?
– Отец – да, конечно. А его брату безразлично, лишь бы была польза для дела.
Сухая дорога пылила немилосердно, на этой стороне Морна дождя не было. Они проехали через несколько деревень. Их обитатели вышли посмотреть и поприветствовать проезжавшие машины – они махали руками и выкрикивали слова поддержки. И Патрик вдруг подумал, что он и в самом деле может победить! И почти испугался: во что только он ввязался? И тут же отбросил эту мысль.
– Если мы проиграем, – сказал он вслух, – начнем всё сначала. Только продолжать будешь ты, Фрэнклин, ты и твое поколение.
– О чем вы? – искренне изумился Фрэнклин. – Вы еще молодой человек!
Кэт, сидевшая впереди, повернулась к ним:
– Тебе же только сорок один, Патрик! Что ты такое говоришь?
Конечно, они правы. Но как приятно видеть столько молодых лиц, готовых идти вперед. И тут же он подумал о Билле и приказал себе не вспоминать об этом сейчас.
– Как жаль, – сказала Кэт, – что мне не хватает смелости выступать только за тебя. Меня тошнит от необходимости «беспристрастно освещать» обе стороны.
– Вы делаете нужное дело, – ответил ей Фрэнклин. – Вы публикуете речи и той и другой стороны, а люди решают для себя сами. А если вы встанете на чью-либо сторону, они просто не откроют вашу газету.
Вы же знаете.
– Вы все мне очень помогаете, – мягко сказал Патрик.
Горная дорога вилась среди зарослей сахарного тростника, уходя все выше в горы, воздух дрожал от зноя, а на открытом месте солнце было просто палящим. Он вздохнет с облегчением, когда этот день закончится.
– Бог мой! – воскликнул Фрэнклин, когда они подъехали к месту назначения. – Их здесь тысячи две! Больше, чем где-либо!
Крестьяне собрались, должно быть, с округи в несколько миль и стояли сейчас на самом солнцепеке, обмахиваясь соломенными шляпами, потягивая пиво, качая детей, и ждали предстоящего события.
Патрик вышел из машины и поднялся на платформу. Наметанным глазом «политика» он заметил в толпе много молодых лиц и начал свое выступление, адресуясь к ним.
– Молодым сегодня приходится особенно трудно. Вас много, вы связываете с будущим большие надежды, так и должно быть. Мне кажется, я понимаю молодежь, ведь я учитель. Поэтому простите меня, если я буду многословен, как все учителя.
Он переждал смех и порадовался, что его шутка нашла отклик, он счел это хорошим предзнаменованием.
– На сфере образования сегодня лежит большая ответственность… наша задача не в том, чтобы поставить всех на вершину пирамиды, это невозможно, потому что люди имеют разные возможности и способности… но и не спустить всех до одного – низкого – уровня, хотеть этого – значит вызвать зависть и ненависть… нет, мы хотим дать каждому из вас возможность найти свое место в жизни… это отвечает чувству справедливости, собственного достоинства и здравому смыслу… Прислушайтесь к моим словам… я выступаю за смешанную экономику, за то, чтобы правительство занималось тем, что только оно может и должно делать, а все остальное сделает свободное предпринимательство.
Патрик оглядел собравшихся, они слушали его с интересом. На дальнем краю поля он заметил несколько только что подъехавших машин. Опоздавшие. Зной становился нестерпимым, и он поспешил закончить.
– Я тут пошутил, что слишком много говорю. Я постарался не утомить вас. Надеюсь, что вернувшись домой, вы поразмыслите над моими словами и проголосуете против режима, который, если его не остановить, приведет вас к отчаянию, а затем, боюсь, и к коммунизму.
– Сам ты грязный коммунист! – закричал какой-то мужчина.
Со всех сторон посыпались крики:
– Заткните этого сукина сына! Сам грязный коммунист!
Крики неслись от мужчин, цепочкой пробиравшихся вперед от дальнего края поля.
– Заткнитесь! Позор! Уберите их отсюда!
Кто-то бросил первый камень. Послышался женский крик, когда от удара упал мужчина. И вдруг от взрыва все смешалось в невообразимом хаосе.
Со всех сторон и даже как будто с неба посыпались камни. В ход пошли столы и стулья. Откуда-то полетели тухлые яйца: драгоценные яйца! Мужчины дрались, женщины падали одна на другую в попытке спастись бегством. В полнейшей неразберихе было непонятно, кто с кем сражается, похоже было, что кое-кто присоединился к налетчикам. Град бумажных пакетов обрушился на толпу. Они разрывались, обдавая людей своим мерзким содержимым – экскрементами и всякой дрянью. Откуда ни возьмись появилась полиция, смешалась с толпой, пытаясь навести порядок, но некоторые полицейские просто наблюдали за происходящим, ничего не предпринимая.
– Остановитесь! Остановитесь! – кричал Патрик, от сорванного голоса заболело горло. Кто-то обдал его грязной жидкостью с головы до ног. Невероятно! Только что внимательно слушавшее собрание и минуту спустя – жестокое побоище!
Тройное кольцо мужчин окружило Патрика, защищая его от громил с дубинками и утыканными гвоздями палками. Патрик увидел, как получил удар Фрэнклин. С большим трудом они продвигались к машине.
Мы не успеем, мелькнуло в голове у Патрика. Странное чувство – встретить свой конец на открытом воздухе жарким солнечным днем от рук мибейновских прихвостней.
Внезапно толпа подалась назад. С десяток молодых людей выступили из-за машин, к которым пробирались Патрик и его люди, и начали что-то бросать.
– Слезоточивый газ! – закричал Фрэнклин. – Бежим!
Над их головами и позади них распространялось едкое облако. Машина Патрика уже была на ходу и тронулась прежде, чем они закрыли дверцы, и вот они уже выскочили с поля на дорогу, оставив за собой тучу пыли.
– Слезоточивый газ? – судорожно глотнул Патрик. – Кто это был?
– Наши люди, – ответил Фрэнклин. – Мы подготовились ко всяким неожиданностям. Мы чувствовали, что рано или поздно случится что-то подобное.
– О Боже! Остается надеяться, что пострадавших не очень много.
– Ублюдки! С вами все в порядке, Патрик?
– Да. Камень попал мне в плечо. И от меня воняет. А в остальном – все хорошо.
Ругаясь и плача Дезире принесла Патрику чистую одежду:
– Ты, идиот, тебя могли убить!
Они сидели на крыльце дома Клэренса. Сам он давно завел привычку спать в гамаке на воздухе. Изуродованные артритом пальцы почти ничего не позволяли ему делать.
– Говорят, что ты выступаешь повсюду с триумфом, – говорил он в настоящий момент. – Фрэнклин со своими ребятами сказал мне. В следующий раз я отправлюсь с вами, если меня кто-нибудь понесет. Хочется новых ощущений!
– Триумф! – кричала Дезире. – Новые ощущения! Вот как вы это называете!
Клэренс не обращал внимания на причитания дочери:
– У меня есть для тебя новость. Сегодня днем съезд профсоюза вынес единогласное решение поддержать тебя.
– Не думаю, что они поддержали бы Мибейна, – отозвался Патрик, но тем не менее почувствовал себя польщенным.
– Нет, но ты не допускал мысли, что они захотят поддержать левое крыло? И все-таки они выбрали тебя. Им не нужны радикалы.
– Все выбирают тебя. Они уничтожат тебя этими выборами, – заворчала Дезире, ее снова охватил гнев. – Ты – мальчишка-подросток, большой ребенок, вы оба! Сидите тут и хвастаетесь посреди этого… этого ужаса! Вы наивные, вот вы кто, вы наивные.
Патрика позабавило, что она употребила эпитет, который он обычно применял к ней.
– Если бы вы могли посмотреть на себя со стороны, – продолжала она. – Вы не видите правды, вы не знаете жизни!
– Ладно, ладно, – попытался утихомирить ее Клэренс. – Может, ты нам расскажешь о жизни?
– Я вам вот что скажу! Вышибать мозги, изнашивать сердце, жертвовать здоровьем и безопасностью ради других людей – это не жизнь! Особенно если им нет до этого никакого дела! Неужели вы всерьез думаете, что всем тем, кто слушал тебя сегодня, есть какое-то дело до того, кого выберут?
– Да, я так думаю, – сказал Патрик.
– Ты сам не знаешь, о чем ты говоришь! Все, что им нужно – это набить желудки, залить глаза ромом и постель по субботам…
Патрик улыбнулся ее простым словам.
– … ты думаешь, они когда-нибудь поблагодарят тебя за то, что ты дашь им возможность и средства получить желаемое?
– Я не ищу благодарности, – сказал Патрик.
– Тогда ты еще больший дурак, чем я думала! Иди! Иди! Ищи своей погибели!
Он вздохнул:
– Боюсь, я никогда не смогу заставить тебя понять, Дезире. И не нужно этой мелодрамы. Я не собираюсь погибать.
– Если бы я вышла замуж за священника, мне и то не пришлось бы столкнуться с такой святостью! Ты просто святой, Патрик! Я не считаю тебя лицемером, – уточнила она. – Ты действительно веришь в то, что говоришь, и принимаешь все близко к сердцу. А я не такая. Я хочу, чтобы в первую очередь мы получили какую-то выгоду…
– Я пытался, я делал все, что мог, – сдержанно произнес он, чувствуя, что его слова звучат как самооправдание.
– Я знаю. Но я не имею в виду только вещи, Патрик. Во всяком случае, не в таком количестве. Я говорю о покое, я хочу покоя.
Она вздохнула:
– Ты ведь не ужинал. Принести еду сюда, на крыльцо?
Он настолько устал, что не чувствовал голода, но все равно поднялся. Пища всегда была ее лекарством, способом выразить свою любовь и заботу.
– Я готов. Поедим в доме, – сказал он, обнимая ее.
Она поймала его руку, поцеловала ладонь, потом перевернула и поцеловала тыльную сторону. Покачала головой, успокаивая и возмущаясь:
– Боже милосердный! Что они сделали с тобой! Звери! Что они сделали! Нет, животные на такое не способны! Я горжусь тобой Патрик, и неважно, что я говорю. Я злюсь на тебя, я горжусь тобой, я боюсь за тебя. О, мой дорогой, мой самый дорогой, я так боюсь!
Глава 23
В машине Патрика – небольшом фургончике на девять человек – уже сидели Кэт и две ее кузины, работающие вместе с ней в «Рупоре». Фрэнклин Кэрри, сел сзади рядом с Патриком.
– К тому моменту, как мы доедем до места, дождь закончится, – сказал Фрэнклин. – Отзывчивая аудитория. Мне начинает казаться, что мы-таки выиграем.
– Посмотрим, – только и сказал Патрик.
У другой стороны – деньги и власть. Лучше не загадывать больше, чем на день вперед. Тем не менее он был благодарен Фрэнклину за его уверенность. Умный, интеллигентный молодой человек. Если мы победим, он получит один из значительных постов. Не то чтобы ему нужна протекция Патрика, он и сам может всего добиться с его способностями, твердостью, тактом и подкупающей улыбкой. Он – прирожденный оратор, не то что я, подумал Патрик, учившийся, глядя на Николаса. Фрэнклин был к тому же достаточно сообразителен, чтобы усвоить некоторые политические трюки.
– Посмотрите на меня, – сказал он как-то, – я один из вас.
Он говорил, конечно, о цвете кожи, которая была такой же темной, как у рабочих.
Патрик внутренне усмехнулся. Ясно, как Божий день, что Пэрриш имеет серьезные намерения в отношении Лорин, которой почти двадцать, а у нее – свои собственные мысли и планы. Патрик и Дезире обсуждали этот вопрос между собой. Дезире стала возражать, говоря, что он слишком черный, а Патрик положил свою руку рядом с ее и сказал шутливо-трагическим тоном:
– Слишком темная.
И она начала смеяться над собой.
– Благодарение Богу, у тебя есть чувство юмора, – сказал он ей тогда.
Автомобиль свернул вглубь острова и начал взбираться в гору. На поле вдоль дороги работали крестьяне. Патрик знал, что когда они закончат работу и вернуться домой, их будет ждать ужин и отдых. Он откинулся на сидении и закрыл глаза.
За эти несколько лихорадочных недель он узнал о жизни острова больше, чем за многие годы. Он побывал на сахарных фабриках, где хотя и стояло более-менее современное оборудование, рабочие, как встарь, снимали пену и пробовали ее на готовность, растягивая клейкую жидкость между большим и указательным пальцем. Он ел блюда из курицы и ямса и пил мятный чай с зажиточными фермерами в их благоустроенных домах. Он разговаривал с учителями, пока дети играли в крикет на зеленой лужайке. Он беседовал с плантаторами в Сельскохозяйственном обществе, хотя знал, что большинство из них поддерживает другую сторону, но невзирая на это попытался убедить их, что стоит за лучшие законы и порядок… Он открыл глаза.
– Немного вздремнули? – спросил Фрэнклин. – Вам это необходимо. Я сказал вам, что молодой Да Кунья передал нам чек?
– А старший брат за Мибейна? Как и отец?
– Отец – да, конечно. А его брату безразлично, лишь бы была польза для дела.
Сухая дорога пылила немилосердно, на этой стороне Морна дождя не было. Они проехали через несколько деревень. Их обитатели вышли посмотреть и поприветствовать проезжавшие машины – они махали руками и выкрикивали слова поддержки. И Патрик вдруг подумал, что он и в самом деле может победить! И почти испугался: во что только он ввязался? И тут же отбросил эту мысль.
– Если мы проиграем, – сказал он вслух, – начнем всё сначала. Только продолжать будешь ты, Фрэнклин, ты и твое поколение.
– О чем вы? – искренне изумился Фрэнклин. – Вы еще молодой человек!
Кэт, сидевшая впереди, повернулась к ним:
– Тебе же только сорок один, Патрик! Что ты такое говоришь?
Конечно, они правы. Но как приятно видеть столько молодых лиц, готовых идти вперед. И тут же он подумал о Билле и приказал себе не вспоминать об этом сейчас.
– Как жаль, – сказала Кэт, – что мне не хватает смелости выступать только за тебя. Меня тошнит от необходимости «беспристрастно освещать» обе стороны.
– Вы делаете нужное дело, – ответил ей Фрэнклин. – Вы публикуете речи и той и другой стороны, а люди решают для себя сами. А если вы встанете на чью-либо сторону, они просто не откроют вашу газету.
Вы же знаете.
– Вы все мне очень помогаете, – мягко сказал Патрик.
Горная дорога вилась среди зарослей сахарного тростника, уходя все выше в горы, воздух дрожал от зноя, а на открытом месте солнце было просто палящим. Он вздохнет с облегчением, когда этот день закончится.
– Бог мой! – воскликнул Фрэнклин, когда они подъехали к месту назначения. – Их здесь тысячи две! Больше, чем где-либо!
Крестьяне собрались, должно быть, с округи в несколько миль и стояли сейчас на самом солнцепеке, обмахиваясь соломенными шляпами, потягивая пиво, качая детей, и ждали предстоящего события.
Патрик вышел из машины и поднялся на платформу. Наметанным глазом «политика» он заметил в толпе много молодых лиц и начал свое выступление, адресуясь к ним.
– Молодым сегодня приходится особенно трудно. Вас много, вы связываете с будущим большие надежды, так и должно быть. Мне кажется, я понимаю молодежь, ведь я учитель. Поэтому простите меня, если я буду многословен, как все учителя.
Он переждал смех и порадовался, что его шутка нашла отклик, он счел это хорошим предзнаменованием.
– На сфере образования сегодня лежит большая ответственность… наша задача не в том, чтобы поставить всех на вершину пирамиды, это невозможно, потому что люди имеют разные возможности и способности… но и не спустить всех до одного – низкого – уровня, хотеть этого – значит вызвать зависть и ненависть… нет, мы хотим дать каждому из вас возможность найти свое место в жизни… это отвечает чувству справедливости, собственного достоинства и здравому смыслу… Прислушайтесь к моим словам… я выступаю за смешанную экономику, за то, чтобы правительство занималось тем, что только оно может и должно делать, а все остальное сделает свободное предпринимательство.
Патрик оглядел собравшихся, они слушали его с интересом. На дальнем краю поля он заметил несколько только что подъехавших машин. Опоздавшие. Зной становился нестерпимым, и он поспешил закончить.
– Я тут пошутил, что слишком много говорю. Я постарался не утомить вас. Надеюсь, что вернувшись домой, вы поразмыслите над моими словами и проголосуете против режима, который, если его не остановить, приведет вас к отчаянию, а затем, боюсь, и к коммунизму.
– Сам ты грязный коммунист! – закричал какой-то мужчина.
Со всех сторон посыпались крики:
– Заткните этого сукина сына! Сам грязный коммунист!
Крики неслись от мужчин, цепочкой пробиравшихся вперед от дальнего края поля.
– Заткнитесь! Позор! Уберите их отсюда!
Кто-то бросил первый камень. Послышался женский крик, когда от удара упал мужчина. И вдруг от взрыва все смешалось в невообразимом хаосе.
Со всех сторон и даже как будто с неба посыпались камни. В ход пошли столы и стулья. Откуда-то полетели тухлые яйца: драгоценные яйца! Мужчины дрались, женщины падали одна на другую в попытке спастись бегством. В полнейшей неразберихе было непонятно, кто с кем сражается, похоже было, что кое-кто присоединился к налетчикам. Град бумажных пакетов обрушился на толпу. Они разрывались, обдавая людей своим мерзким содержимым – экскрементами и всякой дрянью. Откуда ни возьмись появилась полиция, смешалась с толпой, пытаясь навести порядок, но некоторые полицейские просто наблюдали за происходящим, ничего не предпринимая.
– Остановитесь! Остановитесь! – кричал Патрик, от сорванного голоса заболело горло. Кто-то обдал его грязной жидкостью с головы до ног. Невероятно! Только что внимательно слушавшее собрание и минуту спустя – жестокое побоище!
Тройное кольцо мужчин окружило Патрика, защищая его от громил с дубинками и утыканными гвоздями палками. Патрик увидел, как получил удар Фрэнклин. С большим трудом они продвигались к машине.
Мы не успеем, мелькнуло в голове у Патрика. Странное чувство – встретить свой конец на открытом воздухе жарким солнечным днем от рук мибейновских прихвостней.
Внезапно толпа подалась назад. С десяток молодых людей выступили из-за машин, к которым пробирались Патрик и его люди, и начали что-то бросать.
– Слезоточивый газ! – закричал Фрэнклин. – Бежим!
Над их головами и позади них распространялось едкое облако. Машина Патрика уже была на ходу и тронулась прежде, чем они закрыли дверцы, и вот они уже выскочили с поля на дорогу, оставив за собой тучу пыли.
– Слезоточивый газ? – судорожно глотнул Патрик. – Кто это был?
– Наши люди, – ответил Фрэнклин. – Мы подготовились ко всяким неожиданностям. Мы чувствовали, что рано или поздно случится что-то подобное.
– О Боже! Остается надеяться, что пострадавших не очень много.
– Ублюдки! С вами все в порядке, Патрик?
– Да. Камень попал мне в плечо. И от меня воняет. А в остальном – все хорошо.
Ругаясь и плача Дезире принесла Патрику чистую одежду:
– Ты, идиот, тебя могли убить!
Они сидели на крыльце дома Клэренса. Сам он давно завел привычку спать в гамаке на воздухе. Изуродованные артритом пальцы почти ничего не позволяли ему делать.
– Говорят, что ты выступаешь повсюду с триумфом, – говорил он в настоящий момент. – Фрэнклин со своими ребятами сказал мне. В следующий раз я отправлюсь с вами, если меня кто-нибудь понесет. Хочется новых ощущений!
– Триумф! – кричала Дезире. – Новые ощущения! Вот как вы это называете!
Клэренс не обращал внимания на причитания дочери:
– У меня есть для тебя новость. Сегодня днем съезд профсоюза вынес единогласное решение поддержать тебя.
– Не думаю, что они поддержали бы Мибейна, – отозвался Патрик, но тем не менее почувствовал себя польщенным.
– Нет, но ты не допускал мысли, что они захотят поддержать левое крыло? И все-таки они выбрали тебя. Им не нужны радикалы.
– Все выбирают тебя. Они уничтожат тебя этими выборами, – заворчала Дезире, ее снова охватил гнев. – Ты – мальчишка-подросток, большой ребенок, вы оба! Сидите тут и хвастаетесь посреди этого… этого ужаса! Вы наивные, вот вы кто, вы наивные.
Патрика позабавило, что она употребила эпитет, который он обычно применял к ней.
– Если бы вы могли посмотреть на себя со стороны, – продолжала она. – Вы не видите правды, вы не знаете жизни!
– Ладно, ладно, – попытался утихомирить ее Клэренс. – Может, ты нам расскажешь о жизни?
– Я вам вот что скажу! Вышибать мозги, изнашивать сердце, жертвовать здоровьем и безопасностью ради других людей – это не жизнь! Особенно если им нет до этого никакого дела! Неужели вы всерьез думаете, что всем тем, кто слушал тебя сегодня, есть какое-то дело до того, кого выберут?
– Да, я так думаю, – сказал Патрик.
– Ты сам не знаешь, о чем ты говоришь! Все, что им нужно – это набить желудки, залить глаза ромом и постель по субботам…
Патрик улыбнулся ее простым словам.
– … ты думаешь, они когда-нибудь поблагодарят тебя за то, что ты дашь им возможность и средства получить желаемое?
– Я не ищу благодарности, – сказал Патрик.
– Тогда ты еще больший дурак, чем я думала! Иди! Иди! Ищи своей погибели!
Он вздохнул:
– Боюсь, я никогда не смогу заставить тебя понять, Дезире. И не нужно этой мелодрамы. Я не собираюсь погибать.
– Если бы я вышла замуж за священника, мне и то не пришлось бы столкнуться с такой святостью! Ты просто святой, Патрик! Я не считаю тебя лицемером, – уточнила она. – Ты действительно веришь в то, что говоришь, и принимаешь все близко к сердцу. А я не такая. Я хочу, чтобы в первую очередь мы получили какую-то выгоду…
– Я пытался, я делал все, что мог, – сдержанно произнес он, чувствуя, что его слова звучат как самооправдание.
– Я знаю. Но я не имею в виду только вещи, Патрик. Во всяком случае, не в таком количестве. Я говорю о покое, я хочу покоя.
Она вздохнула:
– Ты ведь не ужинал. Принести еду сюда, на крыльцо?
Он настолько устал, что не чувствовал голода, но все равно поднялся. Пища всегда была ее лекарством, способом выразить свою любовь и заботу.
– Я готов. Поедим в доме, – сказал он, обнимая ее.
Она поймала его руку, поцеловала ладонь, потом перевернула и поцеловала тыльную сторону. Покачала головой, успокаивая и возмущаясь:
– Боже милосердный! Что они сделали с тобой! Звери! Что они сделали! Нет, животные на такое не способны! Я горжусь тобой Патрик, и неважно, что я говорю. Я злюсь на тебя, я горжусь тобой, я боюсь за тебя. О, мой дорогой, мой самый дорогой, я так боюсь!
Глава 23
– Ты знал, что Роб Фосет поддерживает на выборах твоего старого доброго друга Патрика? – спросила Марджори, когда они приехали к Фосетам на юбилей.
– Нет, не знал, и, пожалуйста, без сарказма, – ответил Фрэнсис.
– Ах да, бывшего друга. Извини.
Хотя говорить о Патрике не хотелось, его разбирало любопытство.
– Фосет никогда при мне об этом не упоминал.
– И не упомянул бы. Он – джентльмен. Он знает о твоих чувствах.
Фосеты нравились Фрэнсису. Они были способны на глубокие чувства, которых не хватало этой маленькой тесной общине, где даже родственные связи зачастую были весьма поверхностны. В их доме вас встречала музыка, жизнерадостность и хорошая беседа. В тот вечер Вим-Лонгхаус, освещенный огнями, как океанский лайнер, казалось, плыл в темноте.
Шурша лимонно-желтым платьем из тафты, Марджори заспешила вверх по ступеням. Фрэнсис последовал за ней. Настроение у нее было прекрасное. Он не видел ее такой со дня рождения Мейган. И всё потому, что они наконец-то «возвращались домой». По мере того как она оживлялась, он становился всё более молчаливым, хотя знал, что принял единственно правильное решение. Ему просто не хотелось говорить об этом.
Все приглашенные уже собрались на лужайке. Лютеры опоздали; они обычно опаздывали, потому что Фрэнсис никогда не уезжал из дома, пока Мейган не засыпала.
– Ты иди, а я сначала позвоню домой, – сказал он.
– Но мы только что оттуда!
– Прошло сорок минут. Я хочу убедиться, что все в порядке. Мы первый раз оставили ее с новой служанкой.
У них было заведено, что когда бы родители ни уезжали, до их возвращения в соседней с Мейган комнате обязательно находилась служанка. Этот порядок установил Фрэнсис. Он осознавал, что сделался невропатом, Но воспоминания о пожаре постоянно преследовали его. Возвращаясь в Элевтеру, он всегда видел остатки пожарища и его снова охватывало ощущение животного страха.
Закончив разговор, он прошел через столовую, где позже накроют ужин, и через большую гостиную. Последняя казалась особенно уютной из-за фигурной резной мебели. Марджори считала, что это подделка. Стены были увешаны портретами предков в широких, тяжелых рамах. Сначала Фрэнсис гадал, не повешены ли они здесь для создания стиля и атмосферы, но потом решил, что Фосеты слишком чистосердечны, чтобы развешивать в своем доме портреты чужих людей. Даже этим милым людям не чуждо было поклонение своим предкам! С другой стороны, в этом нет ничего плохого, если только вы не начинаете считать себя лучше тех, у кого нет родословной. Можно подумать, что у кого-то из нас нет родословной, даже если наши предшественники не оставили после себя портретов!
В этот вечер он воспринимал окружающее особенно обостренно, сознавая это, он не мог понять – отчего. Проистекало ли это от его физического или психического состояния, но в этот день его тревоги причиняли ему настоящие страдания. Он пока еще был на Сен-Фелисе, но уже как бы покинул остров, заглядывал в будущее, думал о новом месте, о еще одной попытке начать жизнь сначала. А это все равно что пытаться стать другим человеком.
В центре всего была Мейган. Ей шесть лет, младенчество осталось позади, с каждым месяцем все заметнее становилась разница между ней и нормальными детьми. Ее будущее вырисовывалось со всей жестокой очевидностью. И Фрэнсис беззвучно застонал, присоединяясь к гостям и окунаясь в музыку, смех и голоса.
На террасе были расставлены маленькие круглые столики с закусками. Кроны росших вдоль нее деревьев переплелись между собой, образовывая настоящий навес. Вокруг свечей, прикрытых защитными абажурами, были разложены красные цветы гибискуса. Бар располагался под ярким тюльпанным деревом. Несколько мгновений Фрэнсис разглядывал ставшую привычной картину: дорогая одежда нежных тонов, чернокожие официанты, бесшумные, в белых перчатках, и кругом цветы. Мужчины и женщины, отметил он, уже разделились.
Интересно, о чем это женщины без конца могут говорить друг с другом, учитывая, что каждый день они видятся в клубе. У мужчин, которые встречаются, безусловно, гораздо реже, есть политика. Найдя глазами хозяев, он спустился вниз.
– Поздравляю с двадцатилетием, – сказал Фрэнсис, пожимая руки. – Был бы рад отпраздновать с вами и пятьдесят ваших лет.
– С Божьей помощью, – отозвался Фосет. – Жаль, если вас тогда с нами не будет. Нам будет не хватать вас, – добавил он.
Он искренен, подумал Фрэнсис, произнося в ответ слова благодарности.
– Отъезд такого человека, как вы, большая потеря для нас.
– Я ничего не сделал, – ответил Фрэнсис, чувствуя неловкость.
– Последнее время – да, – сдержанно сказал Фосет. – Но вы могли бы возобновить свою деятельность.
В их разговор вмешался старый Уитеккер:
– Послушайте меня, Лютер, и не обращайте внимания на то, что вам говорят. Вы поступаете правильно. Половина здесь присутствующих – я не имею в виду вас, Фосет, у вас свой особый взгляд на вещи – исчезли бы отсюда завтра же, если бы нашли покупателя. Вы бы им глазом не успели моргнуть! – он щелкнул пальцами. – Вы просто оказались удачливее их, вот и все.
Для Уитеккера это было необычно длинное высказывание. Его маленькие розовые губы были обычно плотно сжаты, как будто даже необходимость открыть их требовала от него усилий. Его жена мирится с его неразговорчивостью, с некоторой неприязнью подумал Фрэнсис. Ему не понравилось это неожиданное выступление.
– Моя жена говорит мне, – продолжал Уитеккер, – что вы собираетесь купить квартиру в Нью-Йорке и загородный дом на Лонг-Айленде.
– Я не могу жить в городе круглый год. – Постепенно подавленность улеглась. Да, я действительно уже не здесь. Холл заставлен коробками, и Марджори уже принялась вытаскивать вещи из чуланов и чердака. Они будут рассортированы, и часть их выброшена. Он понимал всю нелепость своей привязанности к неодушевленным предметам, но все равно болезненно переживал расставание со школьными учебниками, пусть даже никто никогда ими не воспользуется, с колыбелью Мейган, которая никогда им больше не пригодится, со множеством других дорогих сердцу вещей.
– Мы просто не можем тащить все это с собой в Нью-Йорк, – заявила Марджори. – Слишком дорого и некуда будет положить.
Он слишком сентиментален.
Взяв с серебряного подноса бокал и какую-то закуску, Фрэнсис сел среди мужчин, рассеянно прислушиваясь к их разговору. Всё то же самое, о чем говорили последние месяцы в клубах и на приемах.
– Вы не поверите, насколько увеличились случаи воровства в Коувтауне, особенно в гостиницах. В газеты попадают далеко не все факты.
– Туристы сами виноваты, трясут деньгами и драгоценностями. Что вы хотите?
Верно, подумал Фрэнсис, но не всё так просто.
Крупный лысый мужчина на другом конце стола – Барнстебл, с южной части острова, рассказывал историю, сопровождавшуюся безудержным смехом.
– И когда отец моей кухарки умер, я поехал в их деревню выразить соболезнования. Это было далеко за городом, у черта на рогах. Но в конце концов Салли работает у нас восемнадцать лет! Они, конечно, бодрствовали всю ночь, но, представьте себе, они при этом шутили, выпивали и танцевали, как на вечеринке! Они даже лили ром покойнику в рот. Он сидел на стуле…
– Кто?
– Покойник!
– Я не верю!
– Тем не менее это правда, я клянусь. Поэтому, что можно ждать от этих людей?
Официант обносил их очередным подносом с закусками. Фрэнсис взглянул на его лицо – оно было бесстрастным. Интересно, а что они говорят о нас, подумал он.
Он посмотрел на большого лысого мужчину, который все еще смеялся, довольный своим вкладом в общую беседу; потом он увидел, как несколько бабочек, привлеченных светом, закружились вокруг бугенвиля и замерли на нем, подобно черным бархатным бантам.
– Так вы были на одном из выступлений Курсона? – обратился кто-то к Робу Фосету.
– Я захотел лично послушать его. Газеты боятся печатать его речи полностью.
– Ваша жена говорит, что он произвел на вас впечатление.
– Да, хотя одного раза для меня достаточно. Я слишком высокий и могу стать отличной мишенью для бутылки или кирпича.
– Они посходили с ума. Дня два назад на одном из таких политических сборищ, неподалеку от Причальной улицы, затоптали ребенка.
– Я не видел ничего подобного.
– Говорю вам, они и половины всего не публикуют в газетах.
– Как посторонним, нам дадут пожить на острове еще лет десять.
– Ну, вы скажете. Не больше четырех-пяти лет.
– Да нет, если у власти останется Мибейн, думаю, прогноз будет более оптимистичным.
– В конце концов какие-нибудь сумасшедшие сбросят его и всё закончится. Попомните мои слова, здесь будет, как на Кубе.
– Ближайшие три дня покажут. Если Мибейн победит, все будет в порядке. Он наведет порядок.
– Сомневаюсь. Страсти накаляются.
– Дайте ему возможность! Сколько у него было времени?
– Достаточно, чтобы заполнить тюрьмы воображаемыми врагами.
Впервые за вечер, не считая хозяина, чьи-то слова прозвучали диссонансом в общем слаженном хоре. Исходившие от новичка на острове, они вызвали волну недоумения и несогласия.
– А вы не преувеличиваете, мистер Трамбел?
– Напротив, я не сказал и сотой доли того, что могло бы быть сказано.
Мистер Трамбел, очень молодой юрист, был известен своими либеральными взглядами. Недавно он открыл практику в Коувтауне. Сейчас его немного детские голубые глаза приняли настороженное выражение, как будто он внезапно понял, что остался практически в одиночестве.
Однако секунду спустя он обрел поддержку.
– Мибейн – жестокий человек, практичный, образованный зверь.
Эти слова произнес племянник Уитеккера, музыкант. Возмущенные лица повернулись в его сторону, но никто не возразил, потому что Уитеккеры были одной из самых богатых семей на острове и им доставляло удовольствие посмеиваться над своим «странным» племянником. А кроме того, припомнил Фрэнсис, родственники молодого человека со стороны матери вкладывали деньги в нефть.
Хозяин дома спокойно проговорил:
– Более того, всё, что вы называете законностью и порядком, не более чем эвфемизмы для обозначения полицейского государства.
Уитеккер открыл свой маленький розовый рот:
– Ты имеешь право на свое мнение, Роб, и мой племянник тоже, но я бы посоветовал вам обоим быть осторожными в своих высказываниях. Неподходящее время для подобных разговоров.
– Мистер Уитеккер прав, – четко произнес Фрэнсис. Он не намеревался говорить, он сознательно выбросил из головы мысли, не касающиеся его собственных дел, и потому сам удивился своей реакции. – Даже те из вас, кто поддерживает нынешнее правительство, не чувствуют себя в безопасности, не так ли?
– Должны ли мы понять вас таким образом, – спросил кто-то, что вы голосуете за Курсона?
В словах говорившего слышалась злоба, поскольку отношение Фрэнсиса к Курсону, так же как и его причина, были хорошо известны.
– Я вообще не собираюсь голосовать, – коротко ответил он. – А что я думаю, так это «Чума на оба ваших дома».
– Ну конечно, вы уезжаете. А для тех, кто хочет или вынужден остаться, перспектива не очень-то радужная. Лично я считаю, что Курсон разорит всех нас. У него могут быть хорошие слова и намерения, но в конце концов он пустит нас по миру.
– А что у вас есть? – спросил племянник Уитеккера.
В этот момент старший Да Кунья, одетый как подобает торговцу его класса, подошел к ним и сел на свободный стул. Он был заметно взволнован.
– Я только что из города. Взгляните на это, – он развернул газету. – Специальный номер «Рупора», вышел сегодня днем. Я прочту вам. Слушайте, передовая написана Кэт Тэрбокс.
«В течение многих месяцев мы разными способами собирали информацию о тех людях, которые управляют нами, которые смеют называть себя нашим правительством. Сегодня, накануне решающих выборов настало время обнародовать правду.
Начать с того, что это вовсе не правительство. Это частное объединение джентльменов-преступников, защищаемых секретной полицией, которой хорошо платят за счет взимаемых с вас налогов, за счет вашего труда. Наша страна превратилась в тихую гавань для предприятий теневой экономики, торгующих наркотиками и оружием и отмывающих грязные деньги. Государственные средства текут в карманы премьер-министра и его друзей; они надёжно спрятаны в девятнадцати разных банках не где-нибудь, а в Швейцарии. Понадобится армия юристов и неизвестно сколько лет, чтобы вернуть их народу, которому они принадлежат.
– Боже мой! – произнес Уитеккер. Да Кунья продолжал:
«Эти люди почти каждый день говорят нам о коммунистической угрозе, о примере Кубы. Но они никогда не упоминают о том, что победа коммунизма на Кубе стала возможной потому, что сначала шайка воров довела страну до разрухи». Ну и дальше там еще, – сказал Да Кунья. – Возьмите, посмотрите.
– Нет, не знал, и, пожалуйста, без сарказма, – ответил Фрэнсис.
– Ах да, бывшего друга. Извини.
Хотя говорить о Патрике не хотелось, его разбирало любопытство.
– Фосет никогда при мне об этом не упоминал.
– И не упомянул бы. Он – джентльмен. Он знает о твоих чувствах.
Фосеты нравились Фрэнсису. Они были способны на глубокие чувства, которых не хватало этой маленькой тесной общине, где даже родственные связи зачастую были весьма поверхностны. В их доме вас встречала музыка, жизнерадостность и хорошая беседа. В тот вечер Вим-Лонгхаус, освещенный огнями, как океанский лайнер, казалось, плыл в темноте.
Шурша лимонно-желтым платьем из тафты, Марджори заспешила вверх по ступеням. Фрэнсис последовал за ней. Настроение у нее было прекрасное. Он не видел ее такой со дня рождения Мейган. И всё потому, что они наконец-то «возвращались домой». По мере того как она оживлялась, он становился всё более молчаливым, хотя знал, что принял единственно правильное решение. Ему просто не хотелось говорить об этом.
Все приглашенные уже собрались на лужайке. Лютеры опоздали; они обычно опаздывали, потому что Фрэнсис никогда не уезжал из дома, пока Мейган не засыпала.
– Ты иди, а я сначала позвоню домой, – сказал он.
– Но мы только что оттуда!
– Прошло сорок минут. Я хочу убедиться, что все в порядке. Мы первый раз оставили ее с новой служанкой.
У них было заведено, что когда бы родители ни уезжали, до их возвращения в соседней с Мейган комнате обязательно находилась служанка. Этот порядок установил Фрэнсис. Он осознавал, что сделался невропатом, Но воспоминания о пожаре постоянно преследовали его. Возвращаясь в Элевтеру, он всегда видел остатки пожарища и его снова охватывало ощущение животного страха.
Закончив разговор, он прошел через столовую, где позже накроют ужин, и через большую гостиную. Последняя казалась особенно уютной из-за фигурной резной мебели. Марджори считала, что это подделка. Стены были увешаны портретами предков в широких, тяжелых рамах. Сначала Фрэнсис гадал, не повешены ли они здесь для создания стиля и атмосферы, но потом решил, что Фосеты слишком чистосердечны, чтобы развешивать в своем доме портреты чужих людей. Даже этим милым людям не чуждо было поклонение своим предкам! С другой стороны, в этом нет ничего плохого, если только вы не начинаете считать себя лучше тех, у кого нет родословной. Можно подумать, что у кого-то из нас нет родословной, даже если наши предшественники не оставили после себя портретов!
В этот вечер он воспринимал окружающее особенно обостренно, сознавая это, он не мог понять – отчего. Проистекало ли это от его физического или психического состояния, но в этот день его тревоги причиняли ему настоящие страдания. Он пока еще был на Сен-Фелисе, но уже как бы покинул остров, заглядывал в будущее, думал о новом месте, о еще одной попытке начать жизнь сначала. А это все равно что пытаться стать другим человеком.
В центре всего была Мейган. Ей шесть лет, младенчество осталось позади, с каждым месяцем все заметнее становилась разница между ней и нормальными детьми. Ее будущее вырисовывалось со всей жестокой очевидностью. И Фрэнсис беззвучно застонал, присоединяясь к гостям и окунаясь в музыку, смех и голоса.
На террасе были расставлены маленькие круглые столики с закусками. Кроны росших вдоль нее деревьев переплелись между собой, образовывая настоящий навес. Вокруг свечей, прикрытых защитными абажурами, были разложены красные цветы гибискуса. Бар располагался под ярким тюльпанным деревом. Несколько мгновений Фрэнсис разглядывал ставшую привычной картину: дорогая одежда нежных тонов, чернокожие официанты, бесшумные, в белых перчатках, и кругом цветы. Мужчины и женщины, отметил он, уже разделились.
Интересно, о чем это женщины без конца могут говорить друг с другом, учитывая, что каждый день они видятся в клубе. У мужчин, которые встречаются, безусловно, гораздо реже, есть политика. Найдя глазами хозяев, он спустился вниз.
– Поздравляю с двадцатилетием, – сказал Фрэнсис, пожимая руки. – Был бы рад отпраздновать с вами и пятьдесят ваших лет.
– С Божьей помощью, – отозвался Фосет. – Жаль, если вас тогда с нами не будет. Нам будет не хватать вас, – добавил он.
Он искренен, подумал Фрэнсис, произнося в ответ слова благодарности.
– Отъезд такого человека, как вы, большая потеря для нас.
– Я ничего не сделал, – ответил Фрэнсис, чувствуя неловкость.
– Последнее время – да, – сдержанно сказал Фосет. – Но вы могли бы возобновить свою деятельность.
В их разговор вмешался старый Уитеккер:
– Послушайте меня, Лютер, и не обращайте внимания на то, что вам говорят. Вы поступаете правильно. Половина здесь присутствующих – я не имею в виду вас, Фосет, у вас свой особый взгляд на вещи – исчезли бы отсюда завтра же, если бы нашли покупателя. Вы бы им глазом не успели моргнуть! – он щелкнул пальцами. – Вы просто оказались удачливее их, вот и все.
Для Уитеккера это было необычно длинное высказывание. Его маленькие розовые губы были обычно плотно сжаты, как будто даже необходимость открыть их требовала от него усилий. Его жена мирится с его неразговорчивостью, с некоторой неприязнью подумал Фрэнсис. Ему не понравилось это неожиданное выступление.
– Моя жена говорит мне, – продолжал Уитеккер, – что вы собираетесь купить квартиру в Нью-Йорке и загородный дом на Лонг-Айленде.
– Я не могу жить в городе круглый год. – Постепенно подавленность улеглась. Да, я действительно уже не здесь. Холл заставлен коробками, и Марджори уже принялась вытаскивать вещи из чуланов и чердака. Они будут рассортированы, и часть их выброшена. Он понимал всю нелепость своей привязанности к неодушевленным предметам, но все равно болезненно переживал расставание со школьными учебниками, пусть даже никто никогда ими не воспользуется, с колыбелью Мейган, которая никогда им больше не пригодится, со множеством других дорогих сердцу вещей.
– Мы просто не можем тащить все это с собой в Нью-Йорк, – заявила Марджори. – Слишком дорого и некуда будет положить.
Он слишком сентиментален.
Взяв с серебряного подноса бокал и какую-то закуску, Фрэнсис сел среди мужчин, рассеянно прислушиваясь к их разговору. Всё то же самое, о чем говорили последние месяцы в клубах и на приемах.
– Вы не поверите, насколько увеличились случаи воровства в Коувтауне, особенно в гостиницах. В газеты попадают далеко не все факты.
– Туристы сами виноваты, трясут деньгами и драгоценностями. Что вы хотите?
Верно, подумал Фрэнсис, но не всё так просто.
Крупный лысый мужчина на другом конце стола – Барнстебл, с южной части острова, рассказывал историю, сопровождавшуюся безудержным смехом.
– И когда отец моей кухарки умер, я поехал в их деревню выразить соболезнования. Это было далеко за городом, у черта на рогах. Но в конце концов Салли работает у нас восемнадцать лет! Они, конечно, бодрствовали всю ночь, но, представьте себе, они при этом шутили, выпивали и танцевали, как на вечеринке! Они даже лили ром покойнику в рот. Он сидел на стуле…
– Кто?
– Покойник!
– Я не верю!
– Тем не менее это правда, я клянусь. Поэтому, что можно ждать от этих людей?
Официант обносил их очередным подносом с закусками. Фрэнсис взглянул на его лицо – оно было бесстрастным. Интересно, а что они говорят о нас, подумал он.
Он посмотрел на большого лысого мужчину, который все еще смеялся, довольный своим вкладом в общую беседу; потом он увидел, как несколько бабочек, привлеченных светом, закружились вокруг бугенвиля и замерли на нем, подобно черным бархатным бантам.
– Так вы были на одном из выступлений Курсона? – обратился кто-то к Робу Фосету.
– Я захотел лично послушать его. Газеты боятся печатать его речи полностью.
– Ваша жена говорит, что он произвел на вас впечатление.
– Да, хотя одного раза для меня достаточно. Я слишком высокий и могу стать отличной мишенью для бутылки или кирпича.
– Они посходили с ума. Дня два назад на одном из таких политических сборищ, неподалеку от Причальной улицы, затоптали ребенка.
– Я не видел ничего подобного.
– Говорю вам, они и половины всего не публикуют в газетах.
– Как посторонним, нам дадут пожить на острове еще лет десять.
– Ну, вы скажете. Не больше четырех-пяти лет.
– Да нет, если у власти останется Мибейн, думаю, прогноз будет более оптимистичным.
– В конце концов какие-нибудь сумасшедшие сбросят его и всё закончится. Попомните мои слова, здесь будет, как на Кубе.
– Ближайшие три дня покажут. Если Мибейн победит, все будет в порядке. Он наведет порядок.
– Сомневаюсь. Страсти накаляются.
– Дайте ему возможность! Сколько у него было времени?
– Достаточно, чтобы заполнить тюрьмы воображаемыми врагами.
Впервые за вечер, не считая хозяина, чьи-то слова прозвучали диссонансом в общем слаженном хоре. Исходившие от новичка на острове, они вызвали волну недоумения и несогласия.
– А вы не преувеличиваете, мистер Трамбел?
– Напротив, я не сказал и сотой доли того, что могло бы быть сказано.
Мистер Трамбел, очень молодой юрист, был известен своими либеральными взглядами. Недавно он открыл практику в Коувтауне. Сейчас его немного детские голубые глаза приняли настороженное выражение, как будто он внезапно понял, что остался практически в одиночестве.
Однако секунду спустя он обрел поддержку.
– Мибейн – жестокий человек, практичный, образованный зверь.
Эти слова произнес племянник Уитеккера, музыкант. Возмущенные лица повернулись в его сторону, но никто не возразил, потому что Уитеккеры были одной из самых богатых семей на острове и им доставляло удовольствие посмеиваться над своим «странным» племянником. А кроме того, припомнил Фрэнсис, родственники молодого человека со стороны матери вкладывали деньги в нефть.
Хозяин дома спокойно проговорил:
– Более того, всё, что вы называете законностью и порядком, не более чем эвфемизмы для обозначения полицейского государства.
Уитеккер открыл свой маленький розовый рот:
– Ты имеешь право на свое мнение, Роб, и мой племянник тоже, но я бы посоветовал вам обоим быть осторожными в своих высказываниях. Неподходящее время для подобных разговоров.
– Мистер Уитеккер прав, – четко произнес Фрэнсис. Он не намеревался говорить, он сознательно выбросил из головы мысли, не касающиеся его собственных дел, и потому сам удивился своей реакции. – Даже те из вас, кто поддерживает нынешнее правительство, не чувствуют себя в безопасности, не так ли?
– Должны ли мы понять вас таким образом, – спросил кто-то, что вы голосуете за Курсона?
В словах говорившего слышалась злоба, поскольку отношение Фрэнсиса к Курсону, так же как и его причина, были хорошо известны.
– Я вообще не собираюсь голосовать, – коротко ответил он. – А что я думаю, так это «Чума на оба ваших дома».
– Ну конечно, вы уезжаете. А для тех, кто хочет или вынужден остаться, перспектива не очень-то радужная. Лично я считаю, что Курсон разорит всех нас. У него могут быть хорошие слова и намерения, но в конце концов он пустит нас по миру.
– А что у вас есть? – спросил племянник Уитеккера.
В этот момент старший Да Кунья, одетый как подобает торговцу его класса, подошел к ним и сел на свободный стул. Он был заметно взволнован.
– Я только что из города. Взгляните на это, – он развернул газету. – Специальный номер «Рупора», вышел сегодня днем. Я прочту вам. Слушайте, передовая написана Кэт Тэрбокс.
«В течение многих месяцев мы разными способами собирали информацию о тех людях, которые управляют нами, которые смеют называть себя нашим правительством. Сегодня, накануне решающих выборов настало время обнародовать правду.
Начать с того, что это вовсе не правительство. Это частное объединение джентльменов-преступников, защищаемых секретной полицией, которой хорошо платят за счет взимаемых с вас налогов, за счет вашего труда. Наша страна превратилась в тихую гавань для предприятий теневой экономики, торгующих наркотиками и оружием и отмывающих грязные деньги. Государственные средства текут в карманы премьер-министра и его друзей; они надёжно спрятаны в девятнадцати разных банках не где-нибудь, а в Швейцарии. Понадобится армия юристов и неизвестно сколько лет, чтобы вернуть их народу, которому они принадлежат.
– Боже мой! – произнес Уитеккер. Да Кунья продолжал:
«Эти люди почти каждый день говорят нам о коммунистической угрозе, о примере Кубы. Но они никогда не упоминают о том, что победа коммунизма на Кубе стала возможной потому, что сначала шайка воров довела страну до разрухи». Ну и дальше там еще, – сказал Да Кунья. – Возьмите, посмотрите.