Страница:
«Потом Сойфер должен был умереть в одиночестве, как собака, без друзей, без венка цветов на могиле, похороненный на самом дорогом кладбище Парижа семьей, которая его ненавидела и которую он ненавидел, но которой он тем не менее оставил состояние в тридцать миллионов, доведя тем самым до конца необъяснимую судьбу каждого доброго еврея на этой земле».
Судьбой Ирен Немировской стала смерть в Освенциме в 1942 году.
Итак, на протяжении многих лет, когда евреи без видимых помех играли первостепенную роль во всех областях жизни, когда французское общество того времени обычно предпочитало в соответствии с условностями, восходящими через панамскую аферу и дело Дрейфуса непосредственно к Июльской монархии, не замечать их особенностей, «не видеть в них евреев», некоторые газеты и писатели прилагали почти единодушные усилия самыми различными способами развивать, преобразовывать и распространять старые мифы.
В результате образ еврея-большевика, угрожающего собственности и установленному порядку, постепенно стирался, особенно после общей нормализации обстановки и возобновления дипломатических отношений с Москвой; но в 1935-1936 годах появилась гораздо более серьезная угроза в лице экспроприатора Блюма – Блюм, Блюмель, Мок и им подобные. Ономастическое разоблачение, это оружие, столь же простое, как и надежное, имело тогда замечательные перспективы. Были и другие возможности. «Кто угодно, только не Блюм! – Человек, который столь полно представляет народ, приговоренный божественным проклятием к жизни без родины», – напоминал в Палате депутатов Ксавье Балла.
Начиная с 1933 года, призрак преследуемого мученика с другого берега Рейна присоединился к призраку московского преследователя-палача, что открыло еще более ужасные перспективы. «Все что угодно, только не война!» Но разве трудно было предположить, что перед лицом такой угрозы, которую представлял собой Гитлер, международное еврейство не приложит сил, чтобы вызвать всеобщую мобилизацию? А значит, бей евреев! Именно так, наряду с другими вещами можно понять переход общественного мнения к антисемитизму Селина после 1933 года. Разумеется, Селин использовал все возможности, чтобы позорить евреев с помощью как классических аргументов – «как только они убеждаются в том, что они господствуют над вами до последних капель крови, то они превращаются в деспотов, самых худших и высокомерных нахалов, которых когда-либо знала история», – так и самых современных – «наши жиды счастливы после того, как Фрейд, их Будда, дал им ключи от души». Но свой самый большой ужас ветеран войны и соперник Ваше де Лапужа выразил следующими словами:
«Теперь, когда мы находимся в крайней расовой, биологической опасности, в полной анархии, в разрастающейся мерзкой раковой опухоли и загнивании, все, что осталось, все, что уцелело от французского населения, должно быть .для каждого истинного французского патриота бесконечно драгоценным, неприкосновенным, священным. Только результат имеет значение. К черту все остальное! Государственные интересы! Самые тайные, самые коварные, наименее достойные, наименее лестные, но которые избавят нас от новой войны. Ничто не имеет цены, когда необходимо продолжать жить, продержаться. Избежать войны любой ценой. Война для нас, таких, как мы есть, это конец музыки, это окончательная гильотина в еврейском хранилище для трупов.
Такое же упорство в противостоянии войне, какое используют евреи, чтобы ввергнуть нас туда. Евреи вдохновлены жестоким талмудическим единодушным упорством, дьявольски последовательным духом, а мы противопоставляем им лишь разрозненные вопли. Мы пойдем на еврейскую войну. Мы годимся лишь на то, чтобы умереть…»
Безумный стиль служит здесь выражением страхов, которыми нельзя было пренебрегать, и не нужно было быть антисемитом, чтобы разделять их. Но каково стечение обстоятельств для вербовки кадров! Стечение обстоятельств, при котором «антисемит легко может представлять интересы всего мира». Если я иду воевать с Гитлером, я работаю на евреев; если я договариваюсь с ним, я изменяю их делу; в любом случае я их выделяю:
«Евреи, определяемые таким образом, раньше или позже реагируют как евреи, и возобновляют свои связи, даже если это против их собственной воли (…) Подобный альянс, пересекающий все границы, сеет недоверие, которое становится «арийским» в силу контраста, и вновь изолирует евреев; таков гитлеровский порочный круг» (См. L. Poliakov, ‹.De I'Anittisionisme a I'Antisimitisme», Paris, 1969, p. 57.).
За пределами этих психоисторических взаимосвязей у буржуазии, богачей были другие мотивации, другие страхи, о которых мы теперь поговорим. Как писал Франсуа Мориак незадолго до смерти, «сегодняшнее поколение не сумеет постичь, что воплощали Советская Россия этих лет и мадридский «Народный фронт» для французской буржуазии».
В подобных условиях быстро заполнялся разрыв между воображаемым и реальным. «Разнородность», которую мы обсуждали выше, подходила к концу. Антиеврейская агитация вышла на улицы; антисемитские митинги происходили в ответ на антигитлеровские митинги. Французское общество во второй раз оставило свою сдержанность и, особенно когда начала литься кровь за Пиренеями, забыло все условности, касающиеся евреев.
И тогда «La Croix», которая в 1927 году отреклась от антисемитизма, предложила простую трактовку войны в Испании:
«У испанцев было все необходимое для счастья. Купающиеся в лазури, не имеющие особых проблем, они могли мечтать под солнцем, жить своим трудом, кормиться на своей земле и играть на мандолине…
Однажды из Москвы прибыли шестьдесят евреев. Им было поручено доказать этому народу, что он очень несчастен: «Если бы вы знали, насколько у нас лучше». И вот этот народ рыцарей со связанными руками и ногами оказывается в рабстве у далекой России, которая не имеет ничего общего с ним…»
И тогда еженедельник «Je suis partout» («Я везде»), который в 1930-1935 годах соблюдал рамки приличия, превращается практически в «Le Juif partout" («Евреи везде»), публикует два специальных номера, посвященных евреям, которые пришлось переиздать, цитирует Селина – «Мы его пересказываем, мы его декламируем, мы сделали из него нашего нового Баруха»; он также назвал Жака Маритена «осквернителем расы» и даже нашел некоторые достоинства у Сталина эпохи больших чисток: «Для этого человека из грубого и примитивного народа родина имеет смысл, которого она никогда не могла бы иметь для людей вроде Троцкого, Радека и Ягоды».
И тогда министр иностранных дел Жорж Бонне предвосхитил расовую дискриминацию, нанеся оскорбление своим еврейским коллегам Жоржу Манделю и Жану Зэю, чтобы оказать больше почестей Иоахиму фон Риббентропу. Таким образом было обозначено самоубийство Третьей республики; наконец, его коллега, больше известный как один из столпов французской литературы, потребовал учреждения министерства расы. Здесь имеется в виду Жан Жироду, представивший следующие соображения:
«[Иностранные евреи] приносят с собой туда, где они появляются, подпольную деятельность, взяточничество, коррупцию и становятся постоянной угрозой для духа ясности, чистосердечия, совершенства, которые присущи французским ремесленникам. Это орда, стремящаяся к тому, чтобы быть лишенной национальных прав и не считаться ни с какими изгнаниями. Их физическое строение, слабое и ненормальное, приводит их тысячами в больницы, переполненные ими…»
Как видите, обязательные биологические аргументы не были забыты.
УСИЛЕНИЕ ОПАСНОСТИ
Говоря о пропаганде юдофобии в России накануне Октябрьской революции, я отмечал признаки массового присоединения черносотенных антисемитов к большевистскому лагерю. Этот феномен не остался незамеченным некоторыми иностранными обозревателями. Один из них, лейтенант Пьер Паскаль, симпатизировавший революции, записал 26 июля: "Союз ленинистов и "черных банд" укрепляется… Лозунг дня – народ хочет прекратить войну, которая по душе только союзникам и выгодна инородцам, а не русским". Другая запись датирована 3 сентября: "Результаты выборов в местные советы – неожиданный успех большевиков. Явилось ли это следствием влияния "Новой жизни", хорошей и весьма популярной газеты Горького? Или это были маневры правых, политика по принципу: чем хуже, тем лучше (на последних выборах весь Пажеский корпус голосовал за большевиков)?"
Но по мере того, как режим Ленина и Троцкого становился тоталитарным, а антисемитская пропаганда – контрреволюционным преступлением, наши источники информации сокращаются. Тем не менее их остается достаточно для того, чтобы проследить губительные последствия юдофобии в России, охваченной огнем и залитой кровью.
Так, искусство Исаака Бабеля рисует в "Конармии" безжалостную, слегка прикрытую своеобразным черным юмором панораму чувств народных масс и красноармейцев. Следует отметить, что действие книги разворачивается на Украине и в Польше, но все упоминаемые ниже персонажи русские. Простая женщина, пытающаяся провезти контрабандой соль и задержанная солдатом Балмашевым. упрекает его: "Вы за Расею не думаете, вы жидов спасаете, Ленина и Троцкого" ("Соль"), (Не следует особенно удивляться тому, что в более поздних советских изданиях этого рассказа имена Ленина и Троцкого были изъяты, так что реплика спекулянтки кончается словами "вы жидов спасаете…")
Упомянутый выше солдат Балмашев сообщает военному следователю о предательстве районного начальника Бойдермана и доктора Явейна, "евреев по национальности", виновных в том, что они приказали забрать оружие у раненых в госпитале местечка Козин ("Измена"). Солдат Курдюков точно также разоблачает евреев Майкопа, которые, ссылаясь на приказ Троцкого, попытались помешать линчеванию на месте "белого" военнопленного: "И что же мы увидали в городе Майкопе? Мы увидали, что тыл никак не сочувствует фронту и в ем повсюду измена и полно жидов, как при старом режиме" ("Письмо").
Но особенно сильное впечатление оставляет апокалипсический мужик с ружьем в "Замостье":
"Революция – это хорошее дело хороших людей. Но хорошие люди не убивают. Значит, революцию делают злые люди. Но поляки тоже злые люди. Кто же скажет Гедати, где революция и где контрреволюция?"
В рассказах Бабеля только евреи – бойцы и командиры – оказываются способными привлечь к себе симпатию русских, как, например, умирающий командир Илья, который хранит в своем сундучке портрет Маймонида рядом с портретом Ленина ("Сын раб-би"), или безымянный тщедушный талмудист – "мужицкий атаман, выбранный ими и любимый" ("Афонька Бида").
При обращении к другим источникам можно найти в труде по истории православной церкви, что на Соборе, состоявшемся в январе 1918 года в Москве, архимандрит Востоков безнаказанно заявил под аплодисменты присутствующих: "Мы свергли царя, чтобы оказаться в рабстве у жидов". В противоположном лагере можно было прочитать в газете, выходившей на языке идиш, как в 1919 году некий ходок сказал М. И. Калинину: "Только когда в рядах большевистской партии не останется жидов, мы все станем сторонниками советской власти". Следует также обратиться к журналу, издававшемуся в Париже евреями, эмигрировавшими из России, чтобы не без некоторого удивления констатировать, что подобные взгляды можно было свободно выражать в Москве 1921-1922 годов. Знаменитая русская марксистка Екатерина Кускова, которая была выслана Лениным из Советской России, обсуждала на страницах этого журнала проблему "новых" антисемитов под заголовком "Кто они и что делать?" Она рассказывала о своих недавних российских впечатлениях:
"…говорит учительница: "Поймите же, дети меня ненавидят, они громко кричат, что я преподаю в еврейской школе. Почему еврейской? Потому что запрещено преподавать закон Божий, и из школы изгнали попа. Но разве я в этом виновата? Разве распоряжение приходят не из Комиссариата по образованию? – Там все евреи, и это они вас назначили!" Гимназисты и гимназистки. "Радикального" происхождения. Учебный кружок О чем идет разговор? О еврейском господстве. В общем, молодежь настроена более антисемитски, чем старшее поколение. В школах часто происходят стычки с учениками-евреями. Я уже не говорю о тех взрослых, которые повторяют на каждом шагу: "Хватит! Довольно! Они уже хорошо показали, что из себя представляют, они достаточно нас мучили!"
Далее Кускова цитировала отрывок из циркуляра новых властей, целью которого было объяснение неизбежности большого количества чиновников-евреев по причине колебаний большинства русской интеллигенции: "Если это кому-то не нравится, то следует "излечить" их от этого неудовольствия". В заключение она пишет:
"Итак, на вопрос, кто они, эти антисемиты? – я отвечаю: "Речь идет о широких слоях населения, включая образованных интеллигентов, в том числе даже и некоторых интеллигентных евреев… Это стало эндемичным злом Советской России…"
Во что превратились и как стали действовать в подобной ситуации черносотенные отряды, которые, как мы видели, весной 1917 года присоединялись к партии большевиков с оружием и всем своим интеллектуальным багажом. И в наши дни они опираются на весьма
разнородные традиции, публикуют полуподпольные самиздатовские журналы и порой провозглашают самый примитивный расизм, доходящий до прославления Гитлера. Но эти "воскрешения", разумеется, не имеют ничего общего с "примкнувшими" в 1917-1920 годах. Я искал следы этих протофашистов, но до сих пор не достиг здесь большого успеха, поскольку источники стали весьма труднодоступными;
я имею в виду сотни книг и брошюр, посвященных в 1918-1931 годах коммунистическим режимом борьбе с антисемитизмом. За обилием брошюр 1917-1921 годов, содержавших работы и страстные призывы Ленина, последовала, начиная с 1926 года, волна более специализированных изданий, чаще всего адресованных кадровым сотрудникам и "агитаторам", которые должны были просвещать народные массы. В одной из этих книг "Антисемитизм и антисемиты, вопросы и ответы" Г. Ледатта, опубликованной тиражом 50000 экземпляров в 1929 году, уже тогда была заметна сталинская фразеология; различные категории распространителей [антисемитизма] характеризуются в ней следующим образом:
"В настоящее время мы констатируем новую волну антисемитизма в нашей стране… Микробы антисемитизма проникли даже в некоторые отсталые или разложившиеся звенья партии и комсомола… Рост антисемитизма прямо связан с усилением классовой борьбы в нашей стране… Капиталистические элементы теряют свои позиции в экономике одну за другой. Но у них еще осталось много сил и влияния, особенно на промежуточные слои"*.
Далее Ледатт разоблачал "лишенцев" – советских граждан, лишенных избирательных прав, каковых насчитывалось около трех миллионов. Больше всего он критиковал мелких торговцев, священнослужителей (их было около трехсот пятидесяти тысяч человек) и других "бывших": "На одном заводе в Гомеле на процессе против антисемитов выяснилось, что среди них нашли себе прибежище бывшие агенты полиции и жандармерии и даже монахи. Эти элементы подчинили своему влиянию группу отсталых рабочих…" В Ленинграде князья и полковники сумели просочиться не только на заводы, но и в секретариат партии. И так далее. Но самое интересное место этого катехизиса анти-антисемитизма находится в конце книги под заголовком: "Правда ли, что евреи правят Советским Союзом?" Раньше под подобным лозунгом можно было прочитать, что "все коммунисты были евреями". Но когда число членов партии превысило полтора миллионов человек, "ограничиваются утверждением, что их там более половины". Этому Ледатт противопоставлял данные, недавно опубликованные Орджоникидзе: 11 евреев из 104 членов Центрального комитета, двенадцать процентов евреев от общего числа чиновников в Москве, девять процентов – в Ленинграде и т. д.
Проблема заключалась в возникновении впечатления, будто этих евреев в каком-то смысле вдвое, втрое или даже больше. Здесь уместно сказать несколько слов, чтобы описать великую метаморфозу русского еврейства. В новой экономической жизни древние профессии торговцев и посредников перестали существовать, так что проблема заработать на жизнь встала самое меньшее перед десятками тысяч отцов семей. Что касается культуры, то деиудаизация ускорилась до такой степени, что в 1926 году М. И. Калинин призывал евреев "сохранять свою национальность"; на противоположном крыле за возвращение к истокам в двух "древнееврейских" формах – религии или сионизма – велась все более усиливавшаяся борьба, к тому же она разворачивалась на политической сцене. Речь здесь шла не только о продолжении при новом режиме старого внутриеврей-ского конфликта между "бундизмом" и "сионизмом", но также о страхе, что британский империализм получит дополнительные войска на своем плацдарме в Палестине.
Другой аспект культурно-политической проблемы отражает стремление к справедливости по отношению к "еврейской национальности" в той же мере, как и ко всем остальным – отсюда усилия по развитию языка и литературы идиш, создание еврейских школ и судов, выделение "еврейской территории": сельскохозяйственные колонии в Крыму или автономный район Биробиджана на Дальнем Востоке.
Географическое перемещение, запланированное таким образом, в гораздо более широких масштабах происходило спонтанно: сотни тысяч евреев переезжали в поисках средств существования на собственно русские земли, прежде всего в обе столицы. Так, в 1926 году в Москве насчитывалось более 150 000 евреев, в пять раз больше, чем в большевистской партии по всему СССР! Каким образом они зарабатывали себе на жизнь? Статистические данные свидетельствуют, что около половины глав семей нашли работу в административ-ных системах советского государства (трудно представить, что еще они могли бы делать). Именно они составляли те двенадцать процентов, о которых говорил Орджоникидзе. Когда речь заходит о евреях, то относительное легко становится абсолютным; в подобной ситуации для миллионов русских это становилось очевидным доказательством власти "сионских мудрецов", которая воплощалась, особенно после смерти Ленина, Троцким в Москве и Зиновьевым в Ленинграде. Еврейское царство, предсказанное Достоевским и многими другими, наконец, наступило, именно таким, каким его описывал Шульгин в Париже, а миллионы немцев по-своему пережили его при Веймарской "еврейской республике" ("Judenrepublik"), о чем речь пойдет ниже.
Будет ли большой ошибкой предположение, что при подобных обстоятельствах, в годы усиленной индустриализации и коллективизации, антиеврейские настроения и взгляды должны были казаться новому1 "homo sovieticus" почти такими же опасными, как и так называемая контрреволюционная деятельность? Западные специалисты указывали на симптомы новой русской юдофобии: оскорбления, притеснения, публичные "показательные" процессы, например, тридцать восемь судебных дел по поводу антисемитизма в Москве в январе-сентябре 1928 года. Можно также отметить скандальные происшествия, описанные Ледаттом и другими советскими авторами, особенно в школах, где еврейских детей мучили и даже распинали, чтобы разыграть драму Голгофы наоборот, Насколько мы ошибемся, если скажем, что речь идет лишь о видимой вершине айсберга, что, напротив, кипение антисемитских страстей еще больше усиливалось, потому что оставалось преимущественно подавляемым и скрытым? Наконец, могло ли быть, что перевернутые наоборот оскорбления и притеснения, скорбь русских школьников, для которых Христос оставался истинным Спасителем, те, о ком думал Солженицын в романе "В круге первом", выражали иную, дополнительную истину? В любом случае, имея в виду новый феномен притока евреев во внутренние регионы России, можно с уверенностью прийти к заключению об углублении взаимного ощущения несхожести, о распространении противопоставления "вы" и "мы" параллельно с процессом деиудаизации и частично вслед за ним, т.е. об этом очевидном парадоксе, многочисленные примеры которого дает история еврейской эмансипации.
Есть ли необходимость добавлять, что мало столь трудных для изучения проблем, как чувства молчаливого большинства, особенно когда оно становится большинством с завязанным ртом? Эволюция отношений среди правящих кругов прослеживается гораздо легче. Резкое и почти полное исчезновение в 1931 году просветительской проеврейской литературы совпало с полным наступлением сталинской эры: в том же году диктатор на десять лет обозначил паузу, провозгласив, что антисемитизм – это пережиток каннибализма. Затем на фоне трагедий и хладнокровных убийств тридцатых годов большие чистки имели свою, не вполне ясную долю антисемитизма, предшествующего расистской паранойе или, по свидетельству его дочери, "ни с чем не сопоставимому отвращению" стареющего Сталина, в то время как запуганные и порабощенные народные массы молчали как прежде.
Летом 1941 года германское нашествие позволило им, наконец, в полный голос назвать козла отпущения: оставшиеся в живых согласны с тем, что с первыми отступлениями и эвакуациями языки развязались, и антисемитизм начал проявляться откровенно и беспрепятственно. Мы не станем здесь пытаться объяснить скрытые механизмы освобождения или компенсации; выслушаем лучше свидетеля, эмансипированного на сто процентов, – сына полковника Красной Армии:
"Мой отец был направлен в военную академию в Москву. Как раз когда он закончил учебу, началась война, и он уехал на фронт, в то время как наша семья отправилась в эвакуацию. Начался новый этап нашей жизни.
Именно во время войны на Урале я впервые от мальчишек на улице услышал слово "жид". Мои товарищи по играм спросили меня: "Ты жид?" Я сразу же ответил отрицательно, потому что, во-первых, я не знал, что это значило, а во-вторых, сам тон вопроса означал, что речь шла о чем-то плохом…
Я вспоминаю, как в Ташкенте, который для антисемитов стал означать место, где "евреи окопались в тылу во время войны", у нас был сосед – офицер НКВД, у которого прятался его брат-дезертир. Боясь выходить на улицу, он проводил время с нами, детьми, рисуя карандашом порнографические картинки и рассказывая неприличные истории. Спокойно, уверенно и с удовольствием он объяснял нам. почему евреи плохие: они ленивые и трусливые, они не хотят ни работать, ни воевать, они устраиваются на выгодные места и воруют все, что можно. Я просто не мог ему сказать, что моя мать работает с утра до вечера, что мой отец на фронте с первого дня войны, и что мы живем в большой нужде, тогда как он бездельничает в глубоком тылу, не испытывая никаких лишений благодаря специальным пайкам НКВД. Но в один прекрасный день его беззаботное существование внезапно изменилось, когда мой отец, раненный на передовой, приехал к нам, чтобы пройти курс лечения в ташкентском госпитале. Какая метаморфоза! – бедный дезертир не покидал больше своей комнаты, он как мышь проскальзывал в общую туалетную комнату, а когда встречался с нами, то лебезил и пресмыкался. Но потом он сумел отомстить. Когда мой отец вернулся на фронт, он украл американские консервы, которые отец нам оставил, а когда моя бабушка обвинила его в этом, он показал ей топор: "Заткнись, жидовская морда, а то я тебя убью!"
Вот так между этим дезертиром и Сталиным Советский Союз продвигался по пути, ведущему к охоте на еврейских ведьм в рамках мистико-полицейского восприятия мира, возведенного в энную степень.
Германия
Эрих Мария Ремарк, знаменитый автор романа "На Западном фронте без перемен", воплотил свои пацифистские взгляды в сценах конфликта между капитаном Геелем и санитаром Максом Вай-лем в "Возвращении". Геель был героическим воином, солдаты любили его; в 1919 году он поступает на службу новой власти, чтобы поддерживать порядок; в конце этой истории во время демонстрации он убивает, по сути дела не желая этого и даже не подозревая об этом, революционера-еврея, которого он всегда презирал. Вначале, когда в ноябре 1918 года немецкая армия встает на путь "возвращения", Геель и Вайль оказываются лицом к лицу:
"Геель обошел наш отряд и пожал руку каждому из нас. Когда он подошел к Вайлю, то сказал ему: "Вот и наступает ваше время, Вайль…"
– Оно будет не таким кровавым, – спокойно ответил Макс.
– И не таким героическим, – возразил Геель
– Это совсем не самое высшее, что бывает в жизни, – сказал Вайль.
Судьбой Ирен Немировской стала смерть в Освенциме в 1942 году.
Итак, на протяжении многих лет, когда евреи без видимых помех играли первостепенную роль во всех областях жизни, когда французское общество того времени обычно предпочитало в соответствии с условностями, восходящими через панамскую аферу и дело Дрейфуса непосредственно к Июльской монархии, не замечать их особенностей, «не видеть в них евреев», некоторые газеты и писатели прилагали почти единодушные усилия самыми различными способами развивать, преобразовывать и распространять старые мифы.
В результате образ еврея-большевика, угрожающего собственности и установленному порядку, постепенно стирался, особенно после общей нормализации обстановки и возобновления дипломатических отношений с Москвой; но в 1935-1936 годах появилась гораздо более серьезная угроза в лице экспроприатора Блюма – Блюм, Блюмель, Мок и им подобные. Ономастическое разоблачение, это оружие, столь же простое, как и надежное, имело тогда замечательные перспективы. Были и другие возможности. «Кто угодно, только не Блюм! – Человек, который столь полно представляет народ, приговоренный божественным проклятием к жизни без родины», – напоминал в Палате депутатов Ксавье Балла.
Начиная с 1933 года, призрак преследуемого мученика с другого берега Рейна присоединился к призраку московского преследователя-палача, что открыло еще более ужасные перспективы. «Все что угодно, только не война!» Но разве трудно было предположить, что перед лицом такой угрозы, которую представлял собой Гитлер, международное еврейство не приложит сил, чтобы вызвать всеобщую мобилизацию? А значит, бей евреев! Именно так, наряду с другими вещами можно понять переход общественного мнения к антисемитизму Селина после 1933 года. Разумеется, Селин использовал все возможности, чтобы позорить евреев с помощью как классических аргументов – «как только они убеждаются в том, что они господствуют над вами до последних капель крови, то они превращаются в деспотов, самых худших и высокомерных нахалов, которых когда-либо знала история», – так и самых современных – «наши жиды счастливы после того, как Фрейд, их Будда, дал им ключи от души». Но свой самый большой ужас ветеран войны и соперник Ваше де Лапужа выразил следующими словами:
«Теперь, когда мы находимся в крайней расовой, биологической опасности, в полной анархии, в разрастающейся мерзкой раковой опухоли и загнивании, все, что осталось, все, что уцелело от французского населения, должно быть .для каждого истинного французского патриота бесконечно драгоценным, неприкосновенным, священным. Только результат имеет значение. К черту все остальное! Государственные интересы! Самые тайные, самые коварные, наименее достойные, наименее лестные, но которые избавят нас от новой войны. Ничто не имеет цены, когда необходимо продолжать жить, продержаться. Избежать войны любой ценой. Война для нас, таких, как мы есть, это конец музыки, это окончательная гильотина в еврейском хранилище для трупов.
Такое же упорство в противостоянии войне, какое используют евреи, чтобы ввергнуть нас туда. Евреи вдохновлены жестоким талмудическим единодушным упорством, дьявольски последовательным духом, а мы противопоставляем им лишь разрозненные вопли. Мы пойдем на еврейскую войну. Мы годимся лишь на то, чтобы умереть…»
Безумный стиль служит здесь выражением страхов, которыми нельзя было пренебрегать, и не нужно было быть антисемитом, чтобы разделять их. Но каково стечение обстоятельств для вербовки кадров! Стечение обстоятельств, при котором «антисемит легко может представлять интересы всего мира». Если я иду воевать с Гитлером, я работаю на евреев; если я договариваюсь с ним, я изменяю их делу; в любом случае я их выделяю:
«Евреи, определяемые таким образом, раньше или позже реагируют как евреи, и возобновляют свои связи, даже если это против их собственной воли (…) Подобный альянс, пересекающий все границы, сеет недоверие, которое становится «арийским» в силу контраста, и вновь изолирует евреев; таков гитлеровский порочный круг» (См. L. Poliakov, ‹.De I'Anittisionisme a I'Antisimitisme», Paris, 1969, p. 57.).
За пределами этих психоисторических взаимосвязей у буржуазии, богачей были другие мотивации, другие страхи, о которых мы теперь поговорим. Как писал Франсуа Мориак незадолго до смерти, «сегодняшнее поколение не сумеет постичь, что воплощали Советская Россия этих лет и мадридский «Народный фронт» для французской буржуазии».
В подобных условиях быстро заполнялся разрыв между воображаемым и реальным. «Разнородность», которую мы обсуждали выше, подходила к концу. Антиеврейская агитация вышла на улицы; антисемитские митинги происходили в ответ на антигитлеровские митинги. Французское общество во второй раз оставило свою сдержанность и, особенно когда начала литься кровь за Пиренеями, забыло все условности, касающиеся евреев.
И тогда «La Croix», которая в 1927 году отреклась от антисемитизма, предложила простую трактовку войны в Испании:
«У испанцев было все необходимое для счастья. Купающиеся в лазури, не имеющие особых проблем, они могли мечтать под солнцем, жить своим трудом, кормиться на своей земле и играть на мандолине…
Однажды из Москвы прибыли шестьдесят евреев. Им было поручено доказать этому народу, что он очень несчастен: «Если бы вы знали, насколько у нас лучше». И вот этот народ рыцарей со связанными руками и ногами оказывается в рабстве у далекой России, которая не имеет ничего общего с ним…»
И тогда еженедельник «Je suis partout» («Я везде»), который в 1930-1935 годах соблюдал рамки приличия, превращается практически в «Le Juif partout" («Евреи везде»), публикует два специальных номера, посвященных евреям, которые пришлось переиздать, цитирует Селина – «Мы его пересказываем, мы его декламируем, мы сделали из него нашего нового Баруха»; он также назвал Жака Маритена «осквернителем расы» и даже нашел некоторые достоинства у Сталина эпохи больших чисток: «Для этого человека из грубого и примитивного народа родина имеет смысл, которого она никогда не могла бы иметь для людей вроде Троцкого, Радека и Ягоды».
И тогда министр иностранных дел Жорж Бонне предвосхитил расовую дискриминацию, нанеся оскорбление своим еврейским коллегам Жоржу Манделю и Жану Зэю, чтобы оказать больше почестей Иоахиму фон Риббентропу. Таким образом было обозначено самоубийство Третьей республики; наконец, его коллега, больше известный как один из столпов французской литературы, потребовал учреждения министерства расы. Здесь имеется в виду Жан Жироду, представивший следующие соображения:
«[Иностранные евреи] приносят с собой туда, где они появляются, подпольную деятельность, взяточничество, коррупцию и становятся постоянной угрозой для духа ясности, чистосердечия, совершенства, которые присущи французским ремесленникам. Это орда, стремящаяся к тому, чтобы быть лишенной национальных прав и не считаться ни с какими изгнаниями. Их физическое строение, слабое и ненормальное, приводит их тысячами в больницы, переполненные ими…»
Как видите, обязательные биологические аргументы не были забыты.
УСИЛЕНИЕ ОПАСНОСТИ
Советский Союз
Говоря о пропаганде юдофобии в России накануне Октябрьской революции, я отмечал признаки массового присоединения черносотенных антисемитов к большевистскому лагерю. Этот феномен не остался незамеченным некоторыми иностранными обозревателями. Один из них, лейтенант Пьер Паскаль, симпатизировавший революции, записал 26 июля: "Союз ленинистов и "черных банд" укрепляется… Лозунг дня – народ хочет прекратить войну, которая по душе только союзникам и выгодна инородцам, а не русским". Другая запись датирована 3 сентября: "Результаты выборов в местные советы – неожиданный успех большевиков. Явилось ли это следствием влияния "Новой жизни", хорошей и весьма популярной газеты Горького? Или это были маневры правых, политика по принципу: чем хуже, тем лучше (на последних выборах весь Пажеский корпус голосовал за большевиков)?"
Но по мере того, как режим Ленина и Троцкого становился тоталитарным, а антисемитская пропаганда – контрреволюционным преступлением, наши источники информации сокращаются. Тем не менее их остается достаточно для того, чтобы проследить губительные последствия юдофобии в России, охваченной огнем и залитой кровью.
Так, искусство Исаака Бабеля рисует в "Конармии" безжалостную, слегка прикрытую своеобразным черным юмором панораму чувств народных масс и красноармейцев. Следует отметить, что действие книги разворачивается на Украине и в Польше, но все упоминаемые ниже персонажи русские. Простая женщина, пытающаяся провезти контрабандой соль и задержанная солдатом Балмашевым. упрекает его: "Вы за Расею не думаете, вы жидов спасаете, Ленина и Троцкого" ("Соль"), (Не следует особенно удивляться тому, что в более поздних советских изданиях этого рассказа имена Ленина и Троцкого были изъяты, так что реплика спекулянтки кончается словами "вы жидов спасаете…")
Упомянутый выше солдат Балмашев сообщает военному следователю о предательстве районного начальника Бойдермана и доктора Явейна, "евреев по национальности", виновных в том, что они приказали забрать оружие у раненых в госпитале местечка Козин ("Измена"). Солдат Курдюков точно также разоблачает евреев Майкопа, которые, ссылаясь на приказ Троцкого, попытались помешать линчеванию на месте "белого" военнопленного: "И что же мы увидали в городе Майкопе? Мы увидали, что тыл никак не сочувствует фронту и в ем повсюду измена и полно жидов, как при старом режиме" ("Письмо").
Но особенно сильное впечатление оставляет апокалипсический мужик с ружьем в "Замостье":
В "Гедали" Бабель даже заставляет этого старого талмудиста присудить ничью при сравнении революции и контрреволюции. Гедали рассуждает следующим образом:
"И в тишине я услышал отдаленное дуновение сгона. Дым потаенного убийства бродил вокруг нас.
– Бьют кого-то, – сказал я. – Кого это бьют?
– Поляк тревожится, – ответил мне мужик, – поляк жидов режет…
Мужик переложил ружье из правой руки в левую, Борода его сверну
лась совсем набок, он посмотрел на меня с любовью и сказал:
– Длинные эти ночи в цепу, конца этим ночам нет. И вот приходит
человеку охота поговорить с другим человеком, а где его возьмешь,
другого человека-то?
Мужик заставил меня прикурить от его огонька.
– Жид всякому виноват, – сказал он, – и нашему и вашему. Их после
войны самое малое количество останется. Сколько в свете жидов счи
тается?
– Десяток миллионов, – ответил я и стал взнуздывать коня.
– Их двести тысяч останется, – вскричал мужик и тронул меня за
руку, боясь, что я уйду. Но я взобрался на седло и поскакал к тому
месту, где был штаб".
"Революция – это хорошее дело хороших людей. Но хорошие люди не убивают. Значит, революцию делают злые люди. Но поляки тоже злые люди. Кто же скажет Гедати, где революция и где контрреволюция?"
В рассказах Бабеля только евреи – бойцы и командиры – оказываются способными привлечь к себе симпатию русских, как, например, умирающий командир Илья, который хранит в своем сундучке портрет Маймонида рядом с портретом Ленина ("Сын раб-би"), или безымянный тщедушный талмудист – "мужицкий атаман, выбранный ими и любимый" ("Афонька Бида").
При обращении к другим источникам можно найти в труде по истории православной церкви, что на Соборе, состоявшемся в январе 1918 года в Москве, архимандрит Востоков безнаказанно заявил под аплодисменты присутствующих: "Мы свергли царя, чтобы оказаться в рабстве у жидов". В противоположном лагере можно было прочитать в газете, выходившей на языке идиш, как в 1919 году некий ходок сказал М. И. Калинину: "Только когда в рядах большевистской партии не останется жидов, мы все станем сторонниками советской власти". Следует также обратиться к журналу, издававшемуся в Париже евреями, эмигрировавшими из России, чтобы не без некоторого удивления констатировать, что подобные взгляды можно было свободно выражать в Москве 1921-1922 годов. Знаменитая русская марксистка Екатерина Кускова, которая была выслана Лениным из Советской России, обсуждала на страницах этого журнала проблему "новых" антисемитов под заголовком "Кто они и что делать?" Она рассказывала о своих недавних российских впечатлениях:
"…говорит учительница: "Поймите же, дети меня ненавидят, они громко кричат, что я преподаю в еврейской школе. Почему еврейской? Потому что запрещено преподавать закон Божий, и из школы изгнали попа. Но разве я в этом виновата? Разве распоряжение приходят не из Комиссариата по образованию? – Там все евреи, и это они вас назначили!" Гимназисты и гимназистки. "Радикального" происхождения. Учебный кружок О чем идет разговор? О еврейском господстве. В общем, молодежь настроена более антисемитски, чем старшее поколение. В школах часто происходят стычки с учениками-евреями. Я уже не говорю о тех взрослых, которые повторяют на каждом шагу: "Хватит! Довольно! Они уже хорошо показали, что из себя представляют, они достаточно нас мучили!"
Далее Кускова цитировала отрывок из циркуляра новых властей, целью которого было объяснение неизбежности большого количества чиновников-евреев по причине колебаний большинства русской интеллигенции: "Если это кому-то не нравится, то следует "излечить" их от этого неудовольствия". В заключение она пишет:
"Итак, на вопрос, кто они, эти антисемиты? – я отвечаю: "Речь идет о широких слоях населения, включая образованных интеллигентов, в том числе даже и некоторых интеллигентных евреев… Это стало эндемичным злом Советской России…"
Во что превратились и как стали действовать в подобной ситуации черносотенные отряды, которые, как мы видели, весной 1917 года присоединялись к партии большевиков с оружием и всем своим интеллектуальным багажом. И в наши дни они опираются на весьма
разнородные традиции, публикуют полуподпольные самиздатовские журналы и порой провозглашают самый примитивный расизм, доходящий до прославления Гитлера. Но эти "воскрешения", разумеется, не имеют ничего общего с "примкнувшими" в 1917-1920 годах. Я искал следы этих протофашистов, но до сих пор не достиг здесь большого успеха, поскольку источники стали весьма труднодоступными;
я имею в виду сотни книг и брошюр, посвященных в 1918-1931 годах коммунистическим режимом борьбе с антисемитизмом. За обилием брошюр 1917-1921 годов, содержавших работы и страстные призывы Ленина, последовала, начиная с 1926 года, волна более специализированных изданий, чаще всего адресованных кадровым сотрудникам и "агитаторам", которые должны были просвещать народные массы. В одной из этих книг "Антисемитизм и антисемиты, вопросы и ответы" Г. Ледатта, опубликованной тиражом 50000 экземпляров в 1929 году, уже тогда была заметна сталинская фразеология; различные категории распространителей [антисемитизма] характеризуются в ней следующим образом:
"В настоящее время мы констатируем новую волну антисемитизма в нашей стране… Микробы антисемитизма проникли даже в некоторые отсталые или разложившиеся звенья партии и комсомола… Рост антисемитизма прямо связан с усилением классовой борьбы в нашей стране… Капиталистические элементы теряют свои позиции в экономике одну за другой. Но у них еще осталось много сил и влияния, особенно на промежуточные слои"*.
Далее Ледатт разоблачал "лишенцев" – советских граждан, лишенных избирательных прав, каковых насчитывалось около трех миллионов. Больше всего он критиковал мелких торговцев, священнослужителей (их было около трехсот пятидесяти тысяч человек) и других "бывших": "На одном заводе в Гомеле на процессе против антисемитов выяснилось, что среди них нашли себе прибежище бывшие агенты полиции и жандармерии и даже монахи. Эти элементы подчинили своему влиянию группу отсталых рабочих…" В Ленинграде князья и полковники сумели просочиться не только на заводы, но и в секретариат партии. И так далее. Но самое интересное место этого катехизиса анти-антисемитизма находится в конце книги под заголовком: "Правда ли, что евреи правят Советским Союзом?" Раньше под подобным лозунгом можно было прочитать, что "все коммунисты были евреями". Но когда число членов партии превысило полтора миллионов человек, "ограничиваются утверждением, что их там более половины". Этому Ледатт противопоставлял данные, недавно опубликованные Орджоникидзе: 11 евреев из 104 членов Центрального комитета, двенадцать процентов евреев от общего числа чиновников в Москве, девять процентов – в Ленинграде и т. д.
Проблема заключалась в возникновении впечатления, будто этих евреев в каком-то смысле вдвое, втрое или даже больше. Здесь уместно сказать несколько слов, чтобы описать великую метаморфозу русского еврейства. В новой экономической жизни древние профессии торговцев и посредников перестали существовать, так что проблема заработать на жизнь встала самое меньшее перед десятками тысяч отцов семей. Что касается культуры, то деиудаизация ускорилась до такой степени, что в 1926 году М. И. Калинин призывал евреев "сохранять свою национальность"; на противоположном крыле за возвращение к истокам в двух "древнееврейских" формах – религии или сионизма – велась все более усиливавшаяся борьба, к тому же она разворачивалась на политической сцене. Речь здесь шла не только о продолжении при новом режиме старого внутриеврей-ского конфликта между "бундизмом" и "сионизмом", но также о страхе, что британский империализм получит дополнительные войска на своем плацдарме в Палестине.
Другой аспект культурно-политической проблемы отражает стремление к справедливости по отношению к "еврейской национальности" в той же мере, как и ко всем остальным – отсюда усилия по развитию языка и литературы идиш, создание еврейских школ и судов, выделение "еврейской территории": сельскохозяйственные колонии в Крыму или автономный район Биробиджана на Дальнем Востоке.
Географическое перемещение, запланированное таким образом, в гораздо более широких масштабах происходило спонтанно: сотни тысяч евреев переезжали в поисках средств существования на собственно русские земли, прежде всего в обе столицы. Так, в 1926 году в Москве насчитывалось более 150 000 евреев, в пять раз больше, чем в большевистской партии по всему СССР! Каким образом они зарабатывали себе на жизнь? Статистические данные свидетельствуют, что около половины глав семей нашли работу в административ-ных системах советского государства (трудно представить, что еще они могли бы делать). Именно они составляли те двенадцать процентов, о которых говорил Орджоникидзе. Когда речь заходит о евреях, то относительное легко становится абсолютным; в подобной ситуации для миллионов русских это становилось очевидным доказательством власти "сионских мудрецов", которая воплощалась, особенно после смерти Ленина, Троцким в Москве и Зиновьевым в Ленинграде. Еврейское царство, предсказанное Достоевским и многими другими, наконец, наступило, именно таким, каким его описывал Шульгин в Париже, а миллионы немцев по-своему пережили его при Веймарской "еврейской республике" ("Judenrepublik"), о чем речь пойдет ниже.
Будет ли большой ошибкой предположение, что при подобных обстоятельствах, в годы усиленной индустриализации и коллективизации, антиеврейские настроения и взгляды должны были казаться новому1 "homo sovieticus" почти такими же опасными, как и так называемая контрреволюционная деятельность? Западные специалисты указывали на симптомы новой русской юдофобии: оскорбления, притеснения, публичные "показательные" процессы, например, тридцать восемь судебных дел по поводу антисемитизма в Москве в январе-сентябре 1928 года. Можно также отметить скандальные происшествия, описанные Ледаттом и другими советскими авторами, особенно в школах, где еврейских детей мучили и даже распинали, чтобы разыграть драму Голгофы наоборот, Насколько мы ошибемся, если скажем, что речь идет лишь о видимой вершине айсберга, что, напротив, кипение антисемитских страстей еще больше усиливалось, потому что оставалось преимущественно подавляемым и скрытым? Наконец, могло ли быть, что перевернутые наоборот оскорбления и притеснения, скорбь русских школьников, для которых Христос оставался истинным Спасителем, те, о ком думал Солженицын в романе "В круге первом", выражали иную, дополнительную истину? В любом случае, имея в виду новый феномен притока евреев во внутренние регионы России, можно с уверенностью прийти к заключению об углублении взаимного ощущения несхожести, о распространении противопоставления "вы" и "мы" параллельно с процессом деиудаизации и частично вслед за ним, т.е. об этом очевидном парадоксе, многочисленные примеры которого дает история еврейской эмансипации.
Есть ли необходимость добавлять, что мало столь трудных для изучения проблем, как чувства молчаливого большинства, особенно когда оно становится большинством с завязанным ртом? Эволюция отношений среди правящих кругов прослеживается гораздо легче. Резкое и почти полное исчезновение в 1931 году просветительской проеврейской литературы совпало с полным наступлением сталинской эры: в том же году диктатор на десять лет обозначил паузу, провозгласив, что антисемитизм – это пережиток каннибализма. Затем на фоне трагедий и хладнокровных убийств тридцатых годов большие чистки имели свою, не вполне ясную долю антисемитизма, предшествующего расистской паранойе или, по свидетельству его дочери, "ни с чем не сопоставимому отвращению" стареющего Сталина, в то время как запуганные и порабощенные народные массы молчали как прежде.
Летом 1941 года германское нашествие позволило им, наконец, в полный голос назвать козла отпущения: оставшиеся в живых согласны с тем, что с первыми отступлениями и эвакуациями языки развязались, и антисемитизм начал проявляться откровенно и беспрепятственно. Мы не станем здесь пытаться объяснить скрытые механизмы освобождения или компенсации; выслушаем лучше свидетеля, эмансипированного на сто процентов, – сына полковника Красной Армии:
"Мой отец был направлен в военную академию в Москву. Как раз когда он закончил учебу, началась война, и он уехал на фронт, в то время как наша семья отправилась в эвакуацию. Начался новый этап нашей жизни.
Именно во время войны на Урале я впервые от мальчишек на улице услышал слово "жид". Мои товарищи по играм спросили меня: "Ты жид?" Я сразу же ответил отрицательно, потому что, во-первых, я не знал, что это значило, а во-вторых, сам тон вопроса означал, что речь шла о чем-то плохом…
Я вспоминаю, как в Ташкенте, который для антисемитов стал означать место, где "евреи окопались в тылу во время войны", у нас был сосед – офицер НКВД, у которого прятался его брат-дезертир. Боясь выходить на улицу, он проводил время с нами, детьми, рисуя карандашом порнографические картинки и рассказывая неприличные истории. Спокойно, уверенно и с удовольствием он объяснял нам. почему евреи плохие: они ленивые и трусливые, они не хотят ни работать, ни воевать, они устраиваются на выгодные места и воруют все, что можно. Я просто не мог ему сказать, что моя мать работает с утра до вечера, что мой отец на фронте с первого дня войны, и что мы живем в большой нужде, тогда как он бездельничает в глубоком тылу, не испытывая никаких лишений благодаря специальным пайкам НКВД. Но в один прекрасный день его беззаботное существование внезапно изменилось, когда мой отец, раненный на передовой, приехал к нам, чтобы пройти курс лечения в ташкентском госпитале. Какая метаморфоза! – бедный дезертир не покидал больше своей комнаты, он как мышь проскальзывал в общую туалетную комнату, а когда встречался с нами, то лебезил и пресмыкался. Но потом он сумел отомстить. Когда мой отец вернулся на фронт, он украл американские консервы, которые отец нам оставил, а когда моя бабушка обвинила его в этом, он показал ей топор: "Заткнись, жидовская морда, а то я тебя убью!"
Вот так между этим дезертиром и Сталиным Советский Союз продвигался по пути, ведущему к охоте на еврейских ведьм в рамках мистико-полицейского восприятия мира, возведенного в энную степень.
Германия
Эрих Мария Ремарк, знаменитый автор романа "На Западном фронте без перемен", воплотил свои пацифистские взгляды в сценах конфликта между капитаном Геелем и санитаром Максом Вай-лем в "Возвращении". Геель был героическим воином, солдаты любили его; в 1919 году он поступает на службу новой власти, чтобы поддерживать порядок; в конце этой истории во время демонстрации он убивает, по сути дела не желая этого и даже не подозревая об этом, революционера-еврея, которого он всегда презирал. Вначале, когда в ноябре 1918 года немецкая армия встает на путь "возвращения", Геель и Вайль оказываются лицом к лицу:
"Геель обошел наш отряд и пожал руку каждому из нас. Когда он подошел к Вайлю, то сказал ему: "Вот и наступает ваше время, Вайль…"
– Оно будет не таким кровавым, – спокойно ответил Макс.
– И не таким героическим, – возразил Геель
– Это совсем не самое высшее, что бывает в жизни, – сказал Вайль.