Страница:
за. Не придирайтесь, друзья, к человеческим слабостям! Талант – редкость. Надо его систематически и осторожно поддерживать. Грех будет на вашей душе, большой грех (во сто раз больше «грехов» личных разных, буде есть таковые) перед рабочей демократией, если вы талантливого сотрудника не притяните,
не поможетеему. Конфликты были мелкие, а дело серьезное. Подумайте об этом!»
«Чтоб я не бил по дичи мелкой, а бил по зубрам бы, бродившим по лесам, и по свирепым царским псам, моею басенной пристрелкой руководил нередко Ленин сам…»
Во время первой мировой войны (с 1914 по 1915 год) Демьян Бедный служил в армии. Вполне возможно, что это спасло его от крупных неприятностей: как раз в это время редакция «Правды» была разгромлена, многие ее сотрудники арестованы. В промежутках между дежурствами в лазарете поэт переводил басни Эзопа, – книгу он носил всегда при себе, в голенище сапога, для надежности. Литературные дела Бедного вела в Петрограде жена, и, похоже, не всегда удачно. «Я досадовал на тебя, – писал Бедный жене, – получив письмо твое, где ты сообщаешь, что пойдешь к Алексею Максимовичу сказать о том, что „Баталисты“ и „Волк и Лев“ уже напечатаны в „Утре“. Да разве ж я давал эти вещи Алексею Максимовичу? И не думал! И тебе не велел передавать их. Что же начнет думать обо мне Алексей Максимович? Что я рассылаю свои вещи одновременно во все места? Это же черт знает что такое! Зачем ты завариваешь такую гадкую кашу? Я просил тебя не надоедать Алексею Максимовичу своими визитами: без нас у него дел куча. А ты еще будешь соваться к нему с вещами, которых я ему не давал, а ты будешь извиняться: „они уже напечатаны“. Алексей Максимович после этого плюнет и вернет тебе все рукописи. Разберитесь, мол, вперед, что у вас куда послано, и не морочьте мне головы… Ах, Вера, Вера! Сегодня только ты мне снилась. Люблю тебя очень, а ты плохо работаешь потолком. Если еще раз напутаешь с рукописями, я ни одной вещи не стану высылать тебе, а уж буду как-нибудь сам…»
И в другом письме: «Голубчик, Вера, не надрывай своей души желанием объять необъятное. И не делай вида, что ты понимаешь все, чего ты часто не понимаешь. Легко стать смешной. Конечно, пройдет год, два, три, мы с тобой будем работать вместе, и ты научишься разбираться хорошо в том, в чем я сам теперь с большим трудом разбираюсь. Меня спасет сметка, нюх и упорное, непоколебимое стремление к честному решению вопросов, которые – увы! – многими толковыми людьми решаются нечестно…»
За двадцать дней до восстания, 5 октября 1917 года, газета «Правда» напечатала стихотворную повесть Демьяна Бедного – «Про землю, про волю, про рабочую долю». Сам поэт жил в это время на даче в Мустамяках, но уже 11 ноября он получил от Дзержинского постоянный пропуск в Смольный.
«Пою. Но разве я „пою“? Мой голос огрубел в бою, и стих мой… блеску нет в его простом наряде. Не на сверкающей эстраде пред „чистой публикой“, восторженно-немой, и не под скрипок стон чарующе напевный я возвышаю голос мой – глухой, надтреснутый, насмешливый и гневный… Наследья тяжкого неся проклятый груз, я не служитель муз. Мой твердый, четкий стих – мой подвиг ежедневный. Родной народ, страдалец трудовой, мне важен суд лишь твой, ты мне один судья прямой, нелицемерный, ты, чьих надежд и дум я – выразитель верный, ты, темных чьих углов я – „пес сторожевой“.
В 1918 году Демьян Бедный вместе с правительством переехал в Москву. В Кремле, в так называемом Кавалерском корпусе разместились Ленин, Бонч-Бруевич, Сталин, Ольминский. На первом этаже жил Свердлов, на третьем – Курский, Ворошилов, Демьян Бедный. Над Кремлем постоянно метались бесчисленные полчища ворон. Их было так много, что латышские стрелки, составлявшие охрану Кремля, время от времени начинали беспорядочную стрельбу, весьма нервируя этим первого коменданта Кремля Малькова. В квартире Демьяна Бедного практически отсутствовал быт – лежали пачками книги, висела большая карта, на столе стоял ленинский портрет. После отделения Финляндии от России, семья поэта оказалась отрезанной от России. Скоро жене, правда, удалось бежать, но детей пришлось выменивать позже на пленных финских офицеров. Только тогда в квартире наконец появились – детская, кабинет, cтоловая с огромным буфетом. «Оказывается, – писала биограф Бедного Ирина Бразуль, – Свердлов снял строжайший запрет использовать дворцовое имущество: в подсобных помещениях оказались ничем не примечательные вещи, вроде этого буфета». С едой, правда, было неважно, – время от времени Мальков и Демьян Бедный ездили тайком на реку глушить рыбу гранатами.
Но время действительно стояло чрезвычайное: вспыхнул мятеж в Ярославле, затем в Рыбинске, затем в Муроме. Выступили белочехи, немцы вошли в Донбасс, пал Архангельск. Никогда до этого, и никогда потом Демьян Бедный не жил столь насыщенной энергичной жизнью. «Гудит-ревет аэроплан, летят листки с аэроплана. Читай, белогвардейский стан, посланье Бедного Демьяна!»Стихотворные листовки Демьяна Бедного производили иногда действие, равноценное, пожалуй, усилиям нескольких войсковых частей. Об этом не раз свидетельствовали противники.
После фронтовых дел Бедный сосредоточил усилия в «Окнах РОСТА» – Российского телеграфного агентства. «Мы с Маяковским так работали, – вспоминал он позже, – что временами казалось – нас только двое». На вопросы о себе поэт отвечал просто: «Детина в шесть пудов весом. Крепкая, черная кость». Жил в основном в Тарасовке, в «Удельном лесу» на даче – на первом этаже; второй этаж занимал Дзержинский.
7 ноября 1922 года в юбилейном номере «Правды» появилась поэма Демьяна Бедного «Главная улица», может, лучшая его вещь в этом жанре. «Вышла на Главную рожа суконная! Всыпала им жандармерия конная! Славно работали тоже донцы! Видели лозунги? Да, ядовитые! Чернь отступала, заметьте, грозя. Правда ль, что есть средь рабочих убитые? Жертвы… Без жертв, моя прелесть, нельзя!».
В 1923 году Демьян Бедный был награжден орденом Красного Знамени. В сопроводительной грамоте Президиума ВЦИК подчеркивалось, что произведения поэта «простые и понятные каждому, а потому и необыкновенно сильные, – зажигали революционным огнем сердца трудящихся и укрепляли бодрость духа в труднейшие минуты борьбы». В 1925 году начало выходить Полное собрание сочинений. Список тем, над которыми поэт работал многие годы, он сам теперь дополнил таким перечнем:
«…О хлебозаготовках, о подпольных антипартийных листовках, о борьбе за культуру, о пьяницах, пьющих все, даже политуру, о поповском дурмане, о нэпманском кармане, о торговом секторе, о фининспекторе, о госплане, об индустриализации, о московской канализации, о косности мужика, о твердом знаке, о коверканье русского языка, о языколомном „кромекаке“, об автомобилях и о волах, о китайских делах, о Чемберлене и ему подобных, о русских белогвардейцах злобных».
В те годы популярность Демьяна Бедного была невероятной. Почту ему носили пудами. Поэту слали стихи, рассказы о новой жизни, бесконечные просьбы о помощи. Писали солдаты, инвалиды, колхозники, студенты, учителя. Борис Пастернак, поэт абсолютно другого плана, заметил однажды: «Наверное, я удивлю вас, если скажу, что предпочитаю Демьяна Бедного большинству советских поэтов. Он не только историческая фигура революции в ее драматические периоды, эпоху фронтов и военного коммунизма, он для меня Ганс Сакс нашего народного движения. Он без остатка растворяется в естественности своего призвания, чего нельзя сказать, например, о Маяковском, для которого это было только точкой приложения части его сил. На такие явления, как Демьян Бедный, нужно смотреть не под углом зрения эстетической техники, а под углом истории. Мне совершенно безразличны отдельные слагаемые цельной формы, если только эта последняя первична и истинна. Если между автором и выражением ее не затесываются промежуточные звенья подражательства, ложной необычности, дурного вкуса, то есть вкуса посредственности, так, как я ее понимаю, мне глубоко безразлично, чем движется страсть, являющаяся источником крупного участия в жизни, лишь бы это участие было налицо…»
Времена, впрочем, менялись. В 1930 году Демьян Бедный довольно неожиданно подвергся весьма резкой критике за напечатанные им фельетоны «Перерва», «Слезай с печки» и «Без пощады». Сталин, прежде одобрительно относившийся к работе поэта, назвал эти фельетоны «клеветой на СССР, клеветой на наш народ»… Попытки Луначарского и Серафимовича смягчить брань критики, обрушившуюcя на Бедного, ни к чему не привели. Чутко уловив угрозу надвигающейся опалы, Демьян Бедный сам старался напомнить о своих прошлых заслугах. «Если бы вы меня спросили, какое из своих произведений я считаю наиболее удачным, я назвал бы маленькое – в четыре строки – стихотворение „И там, и тут“, – говорил он в одном из выступлений. – Оно было написано мною в 1914 году в те дни, когда в Петербурге на некоторых заводах произошли случаи массового отравления рабочих, особенно на свинцово-белильных фабриках. Это вызвало бурные рабочие демонстрации на улицах. Царское правительство ответило на демонстрации свинцовыми пулями. По этому поводу я написал исключительно дерзкое четверостишие, а старая „Правда“ не побоялась его напечатать, хотя в нем шла речь фактически о вооруженном отпоре царским усмирителям. Призыв к боевому отпору должен был, однако, – в целях уклонения от цензурно-административных громов – лишь чувствоватьсяв словесной структуре стихотворения, а сами слова не должны были заключать в себе никакого криминала. Для этого я закончил стихотворение выражением, с которым всегда ассоциируется жест, жест отчаянной удали, когда надо биться, потому что все равно пропадать, «один конец!» Стало быть, внешне простое словесное оформление приобретало неуловимую для цензурной придирки, однако совершенно ясную боевую динамику, удалой жест. «На фабрике – отрава, на улице – расправа. И там свинец, и тут свинец… Один конец!»–«Один конец!» Не сдавай, ребята! И рабочие не сдавали. Как вам, вероятно, известно, летом 1914 года на питерских улицах стали вырастать рабочие баррикады…»
«Лично я не щажу – и никогда не пощажу – политического врага, – не раз повторял Демьян Бедный, – безразлично, пишет ли он прозой или стихами». И писал, имея в виду И. А. Крылова: «Я шел иной, чем он, тропой, отличный от него по родовому корню, – скотов, которых он гонял на водопой, я отправлял на живодерню».В дискуссии о методе нарождающегося советского искусства Демьян Бедный поддержал социалистический реализм. Варианты были: Маяковский, например, призывал назвать новый реализм – тенденциозным, Федор Гладков и Юрий Либединский – пролетарским, Алексей Толстой – монументальным. Но победило большинство: в 1932 году социалистический реализм начал шествие по странам и весям.
Страстный книголюб, Демьян Бедный не жалел времени для розыска редких книг. Такие книги он не гнушался брать даже из квартир репрессированных советских писателей. Но жизнь все время ужесточалась. Окончательно испортились отношения со Сталиным. Был распущен РАПП, в которой Демьян Бедный играл видную роль. Прекратилось печатание Полного собрания сочинений. Нелады с женой закончились разрывом, а из Кремля поэта выселили на Рождественский бульвар. Все же, на Учредительном съезде советских писателей, состоявшемся летом 1934 года, Демьян Бедный еще бодрился: «Я принадлежу к породе крепкозубых. У меня бивни. И этими бивнями я служил революции двадцать пять лет. Верно: не молодые бивни. Старые. С надломами и почетными зазубринами, полученными в боях. Но бивни эти, смею вас уверить, еще крепкие. Искусство владеть ими приобретено не малое, и я не перестаю их подтачивать. Они всегда должны быть в готовности. Придет грозовой момент – и враг еще не раз почувствует силу этих бивней…»
В 1936 году беспощадной критике подверглось либретто оперы Демьяна Бедного «Богатыри»: спектакль незамедлительно был снят с показа и запрещен. В квартире замолчал телефон, редакции не просили больше ни стихов, ни статей, имя поэта исчезло из учебных программ. Свою огромную личную библиотеку (помня, наверное, о судьбе репрессированных коллег) Бедный передал Литературному музею, на жизнь зарабатывал писанием текстов для цирковых программ; наконец, летом 1938 года его исключили из партии.
Только в годы Отечественной войны в «Правде» и в «Окнах ТАСС» вновь начали появляться патриотические стихи Бедного. Однако, в эти годы он работал, несомненно, шире и глубже, чем думали его читатели. По крайней мере, известны воспоминания жены литературного критика Войтоловского, в которых она писала: «Однажды Демьян встал из-за стола и сказал: „Теперь я вам прочту то, что никому не читаю и никогда не дам читать. Пусть после мой смерти печатают“. И он вынул из глубины стола толстую тетрадь. Это были чисто лирические стихи необычайной красоты и звучности, написанные с таким наплывом глубокого чувства, что муж и я сидели как зачарованные. Он долго читал, и предо мной предстал совсем другой человек, повернувшийся новой стороной своего глубокого внутреннего мира. Это было непохоже на все то, что писал Демьян Бедный…»
Указанные тетради, к сожалению, были позже сожжены самим автором. «Напрасно, – вспоминал сын поэта, – я просил не сжигать тетради. Отец рычал и багровел от гнева, уничтожая то, что хранил всю жизнь. „Надо быть таким болваном, как ты, чтобы не понимать, что это никому не нужно!“
Умер 25 мая 1945 года в Москве.
«Не плачьте обо мне, простершемся в гробу, – я долг исполнил свой, и смерть я встретил бодро. Я за родной народ с врагами вел борьбу, я с ним делил его геройскую судьбу, трудяся вместе с ним и в непогодь и в вёдро».
Владимир Иванович Нарбут
Родился 2 (14) мая 1888 года на хуторе Нарбутовка Черниговской области.
Мандельштам и Ахматова приходили в ярость, писала Надежда Мандельштам, когда литературоведы приписывали в акмеисты кого им вздумается. Настоящих акмеистов всегда было шесть: Николай Гумилев, сама Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Михаил Зенкевич, Сергей Городецкий и Владимир Нарбут.
В 1906 году, окончив Глуховскую классическую гимназию, Нарбут был зачислен на факультет восточных языков Петербургского университета. В 1910 году в издательстве «Дракон» вышел его первый сборник – «Стихи», а в 1912 году Нарбут принял самое активное участие в создании «Цеха поэтов». Когда «Блудный сын» Гумилева («Первая акмеистическая вещь Коли», – говорила Ахматова) был прочитан в «Академии стиха», вспоминала позже Н. Мандельштам, Вячеслав Иванов подверг «Блудного сына» настоящему разгрому. Выступление Иванова было настолько резким и грубым, что друзья Гумилева покинули «Академию» и организовали «Цех поэтов». Осенью 1912 года несколько поэтов из «Цеха» пошли еще дальше, решив обосновать свое отличие от символистов. Не все участники «Цеха» поддержали их начинание, но на работе объединения это никак не сказалось. Просто акмеисты создали как еще одно объединение, но уже внутри «Цеха». Нарбут в этом содружестве личностей был фигурой заметной. Как раз в то время его книга «Аллилуйя» была приговорена Святейшим Синодом к сожжению, однако многие стихи Нарбута ходили по столице в списках. Гумилев в письме к Анне Ахматовой писал: «Я совершенно убежден, что из всей после символической поэзии ты да, пожалуй (по-своему), Нарбут окажетесь самыми значительными…»
«Как быстро высыхают крыши. Где буря? Солнце припекло! Градиной вихрь на церкви вышиб – под самым куполом – стекло… Как будто выхватил проворно остроконечную звезду – метавший ледяные зерна, гудевший в небе на лету… Овсы – лохматы и корявы, а рожью крытые поля: здесь пересечены суставы, коленцы каждого стебля… Христос! Я знаю, ты из храма сурово смотришь на Илью: как смел пустить он градом в раму и тронуть скинию твою!.. Но мне – прости меня, я болен, я богохульствую, я лгу – твоя раздробленная голень на каждом чудится шагу…»
Революцию Нарбут встретил в Глухове. Первое время он сочувствовал эсерам, затем убежденно перешел к большевикам. Известно, что Нарбут был единственным, кто после 25 октября потребовал в Глухове полной поддержки декретов Советской власти. Это привело к покушению на поэта. В январе 1918 года «Глуховский вестник» сообщил: «В дер. Хохловка, в усадьбе Лесенко совершено вооруженное нападение неизвестных злоумышленников на братьев Владимира Ивановича и Сергея Ивановича Нарбутов и управляющего имением Миллера. Владимир Иванович Нарбут ранен выстрелом из револьвера. Ему ампутирована рука. Сергей Иванович Нарбут и Миллер убиты, жена Миллера ранена». Двухлетний сын Нарбута тоже находился в доме, подвергнувшемся нападению, но мать успела при нападении спрятать его под кровать.
В 1918 году Нарбут переехал в Воронеж. Благодаря его замечательным организационным способностям, в городе регулярно выходили газета «Известия» и журнал «Сирена». В этих изданиях появились многие новые стихи А. Ахматовой, А. Блока, Б. Пастернака, С. Есенина, П. Орешина, проза Е. Замятина, Б. Пильняка, В. Шишкова. Нарбут выкупал рукописи, присланные наложенным платежом, добывал продуктовые пайки и разрешения отправлять их посылками в качестве гонораров, привлекал к оформлению изданий лучших графиков. В 1919 году, пробираясь к красным из Киева в Ростов-на-Дону, он был схвачен белой контрразведкой и приговорен к расстрелу. Спас от неминуемой смерти подписанный им отказ от деятельности в пользу большевиков (позже – его сгубивший), а затем поэт попал к красным конникам Думенко. В Одессе Нарбут заведовал ЮгРОСТА, в Харькове – Радио-телеграфным агентством Украины. Во многих журналах в те годы печатались его стихи. С 1919 по 1922 год вышло девять его книг. Стиль Нарбута окончательно определился – резкий, некомфортный, полный предвидений, как личных, так и общественных.
«…И кабану, уж вялому от сала, забронированному тяжко им, ужель весна, хоть смутно, подсказала, что ждет его прохладный нож и дым?… Молчите, твари! И меня прикончит, по рукоять вогнав клинок, тоска, и будет выть и рыскать сукой гончей душа моя ребенка-старика… Но перед вечностью свершая танец, стопой едва касаясь колеса, Фортуна скажет: „Вот – пасхальный агнец, и кровь его – убойная роса“… В раздутых жилах пой о мудрых жертвах и сердце рыхлое, как мох, изрой, чтоб, смертью смерть поправ, восстать из мертвых, утробою отравленная кровь!».
В 1922 году переехал в Москву.
В столице он возглавил крупное издательство «Земля и фабрика», редактировал популярные журналы «Вокруг света», «30 дней», «Всемирный следопыт», «Всемирный турист». Организационные способности Нарбута получили достаточное приложение, может поэтому писал он в эти годы меньше, хотя в 1925 году предложил издательству «Круг» сборник стихов «Казненный Серафим» (не вышедший). Энергично работая, Нарбут постоянно находился на виду, это привлекло к нему внимание партийных органов, которые вели тогда активную чистку своих рядов. В итоге, в 1928 году Нарбута исключили из партии, он потерял работу. Бездействие тяготило поэта. «Правда, были и друзья, – писали позже биографы поэта Н. Бялосинская и Н. Панченко. – Багрицкий, почти ученик и родственник (три сестры Суок замужем за Багрицким, Олешей и Нарбутом) и, главное, друзья старые: неизменный Михаил Зенкевич, работавший с ним в ЗиФе; Мандельштам, впервые в жизни получивший квартиру, в Нащокинском переулке, совсем рядом с Нарбутом, жившим на Пречистенке, в Курсовом. В те дни он почти каждый вечер бывал у Мандельштама. Сюда приезжала из Ленинграда и Анна Андреевна Ахматова. Жила на раскладушке в будущей еще необорудованной кухне. „Что вы валяетесь как чудовище в своем капище?“ – дразнил ее Нарбут…»
Но друзья уходили. В 1934 году был арестован Мандельштам, умер Багрицкий. А в ночь с 26 на 27 октября 1936 года арестовали и Нарбута. О событиях той ночи оставила воспоминания его жена – Серафима Густавовна. «Стук в дверь. Проснулся Володя, разбудил меня. Кто там? Проверка паспортов?… Что-то натянули на себя, открыли дверь: человек в форме НКВД, штатский, Костя… Даю свой паспорт, не смотрят. – Обращается (в форме НКВД) к Володе: „Ваш!“ У меня закрываются глаза от желания спать, опять разговор с Володей перед сном – неприятный, что мы должны разойтись. – Вижу Володя дает свой паспорт, и ему протягивают бумажку. Все прошло – сон, нехорошие мысли, лень – покажите мне!.. „Он видел“. Ордер на обыск и арест… С этого дня – 26 октября (27) кончилась одна жизнь – и началась другая. Всему был конец. Тогда я этого не понимала. Я, как во сне, честное слово, как во сне, шла к Лиде в 5 ч. утра после обыска, без мыслей, тупо бежала по улице рассказать о чудовищном сне – Володю арестовали… Уходя он вернулся – поцеловать меня. Заплакал – я видела последний раз его, покачался смешной его походкой на левый бок, спину в длинном синем пальто… И все…»
«Вчера, – писал Нарбут с Колымы, – осмотрел меня довольно поверхностно (но и так, впрочем, видна моя инвалидность) врач и дал определение: вторая категория – отдельные работы. Это означает, как объяснили мне, что от тяжелых физических работ я освобожден по инвалидности, а буду использован на тех или иных отдельных работах (сторож, культработник, например). Поживем – увидим, как сложатся дальнейшие мои житейские обстоятельства. Здесь уже настоящая зима. Великолепен ландшафт: оснеженные горы („сопки“), на них фиолетовые голые, редкие леса. Величественно, – если к этому добавить засиненное зимнее небо, горизонт, ледяной каменистый морской берег, ледяную, совершенно искаженную холодом, как бы скрежещущую, зеленую с пробелью, бурную океанскую воду. Это надо видеть, чтобы почувствовать! Я обязательно где-либо использую эту подлинную „северность“, северный озноб природы для своих стихов…»
В другом письме без даты (видимо, ноябрь 1937 года), из бухты Нагаево: «В одиночестве здесь погиб бы, конечно, даже и крепкий инвалид. Скоро нас, надо полагать, распределят, развезут на грузовиках по отдельным командировкам, – более или менее постоянным нашим пристанищам, где уже мы и приступим к своей работе. Какая-то достанется мне? Буду ли я использован так, чтобы я смог отдать себя целиком, всего – нужной лагерю и стране стройке? Или же, презрев мои специальности и признав лишь инвалидность, посадят меня сторожем при складе или раздатчиком белья в бане? Как мне хочется, если бы ты только знала, голубчик, показать себя на работе, быть стахановцем, всегда первым, не боящимся никаких трудностей! А ведь я могу, могу воскликнуть, как в древности: „Дай мне рычаг, и я переверну земной шар!“ Посмотрим, скоро узнаем свою судьбу…»
В справке, выданной магаданским загсом в 1956 году, после реабилитации поэта, сказано: «Гр. Нарбут Владимир Иванович умер 15 ноября 1945 г. Причина смерти – упадок сердечной деятельности, о чем в книге записей актов гражданского состояния произведена соответствующая запись». Справка эта, как и масса других подобных документы, никогда доверия не вызывала. Ходили слухи, что Нарбута утопили в барже, набитой заключенными. Кто-то утверждал, что сам видел, как Нарбута сбросил конвоир с борта парохода в бухте Находка. Только в конце девяностых годов магаданский писатель Александр Бирюков, много сил и времени отдавший работе по восстановлению трагических судеб погибших на Колыме людей, в книге «За нами придут корабли», тщательно воссоздал последние дни Нарбута.
«В 1928 году, – писал Бирюков, – в период широкомасштабных чисток, В. И. Нарбут был исключен из партии, как указано в „Литературной энциклопедии“ издания 1934 года, „за сокрытие ряда обстоятельств, связанных с его пребыванием на юге во время белогвардейской оккупации“. Через десять лет, в 1938 году, в Магадане под пером оперуполномоченного 4-го отделения УГБ УНКВД сержанта ГБ Мохова формулировка исключения Нарбута из партии существенно трансформируется: „Исключен за сокрытие данных о службе в деникинской разведке в 1919 году“. Сохранилось несколько подтверждений того, что в 1928 году В. И. Нарбут стал жертвой острой внутрилитературной борьбы. Будто бы сначала он подал заявление в ЦК с обвинением А. К. Воронского, известного в ту пору литературного критика и прозаика, руководителя литературного объединения „Перевал“, в недопустимых формах полемики, в ответ Воронский раздобыл какие-то документы, уличающие Нарбута в подписании того самого заявления. Дочь Александра Константиновича, бывшая колымская заключенная Г. А. Воронская, рассказывала мне (А. Бирюкову) осенью 1991 года о том, что ее отец никогда не верил в „революционность“ Нарбута, печатавшего, по словам А. К., еще в суворинском „Новом времени“ монархические стихи, и представил документы, свидетельствовавшие о его неискренности. Вопрос якобы рассматривался на Политбюро. Сталин, кстати весьма неплохо знавший Воронского, выступил в защиту Нарбута. Потом против него появились и другие компрометирующие документы.
«Чтоб я не бил по дичи мелкой, а бил по зубрам бы, бродившим по лесам, и по свирепым царским псам, моею басенной пристрелкой руководил нередко Ленин сам…»
Во время первой мировой войны (с 1914 по 1915 год) Демьян Бедный служил в армии. Вполне возможно, что это спасло его от крупных неприятностей: как раз в это время редакция «Правды» была разгромлена, многие ее сотрудники арестованы. В промежутках между дежурствами в лазарете поэт переводил басни Эзопа, – книгу он носил всегда при себе, в голенище сапога, для надежности. Литературные дела Бедного вела в Петрограде жена, и, похоже, не всегда удачно. «Я досадовал на тебя, – писал Бедный жене, – получив письмо твое, где ты сообщаешь, что пойдешь к Алексею Максимовичу сказать о том, что „Баталисты“ и „Волк и Лев“ уже напечатаны в „Утре“. Да разве ж я давал эти вещи Алексею Максимовичу? И не думал! И тебе не велел передавать их. Что же начнет думать обо мне Алексей Максимович? Что я рассылаю свои вещи одновременно во все места? Это же черт знает что такое! Зачем ты завариваешь такую гадкую кашу? Я просил тебя не надоедать Алексею Максимовичу своими визитами: без нас у него дел куча. А ты еще будешь соваться к нему с вещами, которых я ему не давал, а ты будешь извиняться: „они уже напечатаны“. Алексей Максимович после этого плюнет и вернет тебе все рукописи. Разберитесь, мол, вперед, что у вас куда послано, и не морочьте мне головы… Ах, Вера, Вера! Сегодня только ты мне снилась. Люблю тебя очень, а ты плохо работаешь потолком. Если еще раз напутаешь с рукописями, я ни одной вещи не стану высылать тебе, а уж буду как-нибудь сам…»
И в другом письме: «Голубчик, Вера, не надрывай своей души желанием объять необъятное. И не делай вида, что ты понимаешь все, чего ты часто не понимаешь. Легко стать смешной. Конечно, пройдет год, два, три, мы с тобой будем работать вместе, и ты научишься разбираться хорошо в том, в чем я сам теперь с большим трудом разбираюсь. Меня спасет сметка, нюх и упорное, непоколебимое стремление к честному решению вопросов, которые – увы! – многими толковыми людьми решаются нечестно…»
За двадцать дней до восстания, 5 октября 1917 года, газета «Правда» напечатала стихотворную повесть Демьяна Бедного – «Про землю, про волю, про рабочую долю». Сам поэт жил в это время на даче в Мустамяках, но уже 11 ноября он получил от Дзержинского постоянный пропуск в Смольный.
«Пою. Но разве я „пою“? Мой голос огрубел в бою, и стих мой… блеску нет в его простом наряде. Не на сверкающей эстраде пред „чистой публикой“, восторженно-немой, и не под скрипок стон чарующе напевный я возвышаю голос мой – глухой, надтреснутый, насмешливый и гневный… Наследья тяжкого неся проклятый груз, я не служитель муз. Мой твердый, четкий стих – мой подвиг ежедневный. Родной народ, страдалец трудовой, мне важен суд лишь твой, ты мне один судья прямой, нелицемерный, ты, чьих надежд и дум я – выразитель верный, ты, темных чьих углов я – „пес сторожевой“.
В 1918 году Демьян Бедный вместе с правительством переехал в Москву. В Кремле, в так называемом Кавалерском корпусе разместились Ленин, Бонч-Бруевич, Сталин, Ольминский. На первом этаже жил Свердлов, на третьем – Курский, Ворошилов, Демьян Бедный. Над Кремлем постоянно метались бесчисленные полчища ворон. Их было так много, что латышские стрелки, составлявшие охрану Кремля, время от времени начинали беспорядочную стрельбу, весьма нервируя этим первого коменданта Кремля Малькова. В квартире Демьяна Бедного практически отсутствовал быт – лежали пачками книги, висела большая карта, на столе стоял ленинский портрет. После отделения Финляндии от России, семья поэта оказалась отрезанной от России. Скоро жене, правда, удалось бежать, но детей пришлось выменивать позже на пленных финских офицеров. Только тогда в квартире наконец появились – детская, кабинет, cтоловая с огромным буфетом. «Оказывается, – писала биограф Бедного Ирина Бразуль, – Свердлов снял строжайший запрет использовать дворцовое имущество: в подсобных помещениях оказались ничем не примечательные вещи, вроде этого буфета». С едой, правда, было неважно, – время от времени Мальков и Демьян Бедный ездили тайком на реку глушить рыбу гранатами.
Но время действительно стояло чрезвычайное: вспыхнул мятеж в Ярославле, затем в Рыбинске, затем в Муроме. Выступили белочехи, немцы вошли в Донбасс, пал Архангельск. Никогда до этого, и никогда потом Демьян Бедный не жил столь насыщенной энергичной жизнью. «Гудит-ревет аэроплан, летят листки с аэроплана. Читай, белогвардейский стан, посланье Бедного Демьяна!»Стихотворные листовки Демьяна Бедного производили иногда действие, равноценное, пожалуй, усилиям нескольких войсковых частей. Об этом не раз свидетельствовали противники.
После фронтовых дел Бедный сосредоточил усилия в «Окнах РОСТА» – Российского телеграфного агентства. «Мы с Маяковским так работали, – вспоминал он позже, – что временами казалось – нас только двое». На вопросы о себе поэт отвечал просто: «Детина в шесть пудов весом. Крепкая, черная кость». Жил в основном в Тарасовке, в «Удельном лесу» на даче – на первом этаже; второй этаж занимал Дзержинский.
7 ноября 1922 года в юбилейном номере «Правды» появилась поэма Демьяна Бедного «Главная улица», может, лучшая его вещь в этом жанре. «Вышла на Главную рожа суконная! Всыпала им жандармерия конная! Славно работали тоже донцы! Видели лозунги? Да, ядовитые! Чернь отступала, заметьте, грозя. Правда ль, что есть средь рабочих убитые? Жертвы… Без жертв, моя прелесть, нельзя!».
В 1923 году Демьян Бедный был награжден орденом Красного Знамени. В сопроводительной грамоте Президиума ВЦИК подчеркивалось, что произведения поэта «простые и понятные каждому, а потому и необыкновенно сильные, – зажигали революционным огнем сердца трудящихся и укрепляли бодрость духа в труднейшие минуты борьбы». В 1925 году начало выходить Полное собрание сочинений. Список тем, над которыми поэт работал многие годы, он сам теперь дополнил таким перечнем:
«…О хлебозаготовках, о подпольных антипартийных листовках, о борьбе за культуру, о пьяницах, пьющих все, даже политуру, о поповском дурмане, о нэпманском кармане, о торговом секторе, о фининспекторе, о госплане, об индустриализации, о московской канализации, о косности мужика, о твердом знаке, о коверканье русского языка, о языколомном „кромекаке“, об автомобилях и о волах, о китайских делах, о Чемберлене и ему подобных, о русских белогвардейцах злобных».
В те годы популярность Демьяна Бедного была невероятной. Почту ему носили пудами. Поэту слали стихи, рассказы о новой жизни, бесконечные просьбы о помощи. Писали солдаты, инвалиды, колхозники, студенты, учителя. Борис Пастернак, поэт абсолютно другого плана, заметил однажды: «Наверное, я удивлю вас, если скажу, что предпочитаю Демьяна Бедного большинству советских поэтов. Он не только историческая фигура революции в ее драматические периоды, эпоху фронтов и военного коммунизма, он для меня Ганс Сакс нашего народного движения. Он без остатка растворяется в естественности своего призвания, чего нельзя сказать, например, о Маяковском, для которого это было только точкой приложения части его сил. На такие явления, как Демьян Бедный, нужно смотреть не под углом зрения эстетической техники, а под углом истории. Мне совершенно безразличны отдельные слагаемые цельной формы, если только эта последняя первична и истинна. Если между автором и выражением ее не затесываются промежуточные звенья подражательства, ложной необычности, дурного вкуса, то есть вкуса посредственности, так, как я ее понимаю, мне глубоко безразлично, чем движется страсть, являющаяся источником крупного участия в жизни, лишь бы это участие было налицо…»
Времена, впрочем, менялись. В 1930 году Демьян Бедный довольно неожиданно подвергся весьма резкой критике за напечатанные им фельетоны «Перерва», «Слезай с печки» и «Без пощады». Сталин, прежде одобрительно относившийся к работе поэта, назвал эти фельетоны «клеветой на СССР, клеветой на наш народ»… Попытки Луначарского и Серафимовича смягчить брань критики, обрушившуюcя на Бедного, ни к чему не привели. Чутко уловив угрозу надвигающейся опалы, Демьян Бедный сам старался напомнить о своих прошлых заслугах. «Если бы вы меня спросили, какое из своих произведений я считаю наиболее удачным, я назвал бы маленькое – в четыре строки – стихотворение „И там, и тут“, – говорил он в одном из выступлений. – Оно было написано мною в 1914 году в те дни, когда в Петербурге на некоторых заводах произошли случаи массового отравления рабочих, особенно на свинцово-белильных фабриках. Это вызвало бурные рабочие демонстрации на улицах. Царское правительство ответило на демонстрации свинцовыми пулями. По этому поводу я написал исключительно дерзкое четверостишие, а старая „Правда“ не побоялась его напечатать, хотя в нем шла речь фактически о вооруженном отпоре царским усмирителям. Призыв к боевому отпору должен был, однако, – в целях уклонения от цензурно-административных громов – лишь чувствоватьсяв словесной структуре стихотворения, а сами слова не должны были заключать в себе никакого криминала. Для этого я закончил стихотворение выражением, с которым всегда ассоциируется жест, жест отчаянной удали, когда надо биться, потому что все равно пропадать, «один конец!» Стало быть, внешне простое словесное оформление приобретало неуловимую для цензурной придирки, однако совершенно ясную боевую динамику, удалой жест. «На фабрике – отрава, на улице – расправа. И там свинец, и тут свинец… Один конец!»–«Один конец!» Не сдавай, ребята! И рабочие не сдавали. Как вам, вероятно, известно, летом 1914 года на питерских улицах стали вырастать рабочие баррикады…»
«Лично я не щажу – и никогда не пощажу – политического врага, – не раз повторял Демьян Бедный, – безразлично, пишет ли он прозой или стихами». И писал, имея в виду И. А. Крылова: «Я шел иной, чем он, тропой, отличный от него по родовому корню, – скотов, которых он гонял на водопой, я отправлял на живодерню».В дискуссии о методе нарождающегося советского искусства Демьян Бедный поддержал социалистический реализм. Варианты были: Маяковский, например, призывал назвать новый реализм – тенденциозным, Федор Гладков и Юрий Либединский – пролетарским, Алексей Толстой – монументальным. Но победило большинство: в 1932 году социалистический реализм начал шествие по странам и весям.
Страстный книголюб, Демьян Бедный не жалел времени для розыска редких книг. Такие книги он не гнушался брать даже из квартир репрессированных советских писателей. Но жизнь все время ужесточалась. Окончательно испортились отношения со Сталиным. Был распущен РАПП, в которой Демьян Бедный играл видную роль. Прекратилось печатание Полного собрания сочинений. Нелады с женой закончились разрывом, а из Кремля поэта выселили на Рождественский бульвар. Все же, на Учредительном съезде советских писателей, состоявшемся летом 1934 года, Демьян Бедный еще бодрился: «Я принадлежу к породе крепкозубых. У меня бивни. И этими бивнями я служил революции двадцать пять лет. Верно: не молодые бивни. Старые. С надломами и почетными зазубринами, полученными в боях. Но бивни эти, смею вас уверить, еще крепкие. Искусство владеть ими приобретено не малое, и я не перестаю их подтачивать. Они всегда должны быть в готовности. Придет грозовой момент – и враг еще не раз почувствует силу этих бивней…»
В 1936 году беспощадной критике подверглось либретто оперы Демьяна Бедного «Богатыри»: спектакль незамедлительно был снят с показа и запрещен. В квартире замолчал телефон, редакции не просили больше ни стихов, ни статей, имя поэта исчезло из учебных программ. Свою огромную личную библиотеку (помня, наверное, о судьбе репрессированных коллег) Бедный передал Литературному музею, на жизнь зарабатывал писанием текстов для цирковых программ; наконец, летом 1938 года его исключили из партии.
Только в годы Отечественной войны в «Правде» и в «Окнах ТАСС» вновь начали появляться патриотические стихи Бедного. Однако, в эти годы он работал, несомненно, шире и глубже, чем думали его читатели. По крайней мере, известны воспоминания жены литературного критика Войтоловского, в которых она писала: «Однажды Демьян встал из-за стола и сказал: „Теперь я вам прочту то, что никому не читаю и никогда не дам читать. Пусть после мой смерти печатают“. И он вынул из глубины стола толстую тетрадь. Это были чисто лирические стихи необычайной красоты и звучности, написанные с таким наплывом глубокого чувства, что муж и я сидели как зачарованные. Он долго читал, и предо мной предстал совсем другой человек, повернувшийся новой стороной своего глубокого внутреннего мира. Это было непохоже на все то, что писал Демьян Бедный…»
Указанные тетради, к сожалению, были позже сожжены самим автором. «Напрасно, – вспоминал сын поэта, – я просил не сжигать тетради. Отец рычал и багровел от гнева, уничтожая то, что хранил всю жизнь. „Надо быть таким болваном, как ты, чтобы не понимать, что это никому не нужно!“
Умер 25 мая 1945 года в Москве.
«Не плачьте обо мне, простершемся в гробу, – я долг исполнил свой, и смерть я встретил бодро. Я за родной народ с врагами вел борьбу, я с ним делил его геройскую судьбу, трудяся вместе с ним и в непогодь и в вёдро».
Владимир Иванович Нарбут
– Жизнь моя, как летопись загублена,
Киноварь не вьется по письму.
Ну, скажи, не знаешь, почему
Мне рука вторая не отрублена?
– Эх, Володя, что твоя рука!
До руки ли, до соленой влаги ли,
Если жизнь прошел ты от Цека
По этапам топким до концлагеря!
М. Зенкевич
Родился 2 (14) мая 1888 года на хуторе Нарбутовка Черниговской области.
Мандельштам и Ахматова приходили в ярость, писала Надежда Мандельштам, когда литературоведы приписывали в акмеисты кого им вздумается. Настоящих акмеистов всегда было шесть: Николай Гумилев, сама Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Михаил Зенкевич, Сергей Городецкий и Владимир Нарбут.
В 1906 году, окончив Глуховскую классическую гимназию, Нарбут был зачислен на факультет восточных языков Петербургского университета. В 1910 году в издательстве «Дракон» вышел его первый сборник – «Стихи», а в 1912 году Нарбут принял самое активное участие в создании «Цеха поэтов». Когда «Блудный сын» Гумилева («Первая акмеистическая вещь Коли», – говорила Ахматова) был прочитан в «Академии стиха», вспоминала позже Н. Мандельштам, Вячеслав Иванов подверг «Блудного сына» настоящему разгрому. Выступление Иванова было настолько резким и грубым, что друзья Гумилева покинули «Академию» и организовали «Цех поэтов». Осенью 1912 года несколько поэтов из «Цеха» пошли еще дальше, решив обосновать свое отличие от символистов. Не все участники «Цеха» поддержали их начинание, но на работе объединения это никак не сказалось. Просто акмеисты создали как еще одно объединение, но уже внутри «Цеха». Нарбут в этом содружестве личностей был фигурой заметной. Как раз в то время его книга «Аллилуйя» была приговорена Святейшим Синодом к сожжению, однако многие стихи Нарбута ходили по столице в списках. Гумилев в письме к Анне Ахматовой писал: «Я совершенно убежден, что из всей после символической поэзии ты да, пожалуй (по-своему), Нарбут окажетесь самыми значительными…»
«Как быстро высыхают крыши. Где буря? Солнце припекло! Градиной вихрь на церкви вышиб – под самым куполом – стекло… Как будто выхватил проворно остроконечную звезду – метавший ледяные зерна, гудевший в небе на лету… Овсы – лохматы и корявы, а рожью крытые поля: здесь пересечены суставы, коленцы каждого стебля… Христос! Я знаю, ты из храма сурово смотришь на Илью: как смел пустить он градом в раму и тронуть скинию твою!.. Но мне – прости меня, я болен, я богохульствую, я лгу – твоя раздробленная голень на каждом чудится шагу…»
Революцию Нарбут встретил в Глухове. Первое время он сочувствовал эсерам, затем убежденно перешел к большевикам. Известно, что Нарбут был единственным, кто после 25 октября потребовал в Глухове полной поддержки декретов Советской власти. Это привело к покушению на поэта. В январе 1918 года «Глуховский вестник» сообщил: «В дер. Хохловка, в усадьбе Лесенко совершено вооруженное нападение неизвестных злоумышленников на братьев Владимира Ивановича и Сергея Ивановича Нарбутов и управляющего имением Миллера. Владимир Иванович Нарбут ранен выстрелом из револьвера. Ему ампутирована рука. Сергей Иванович Нарбут и Миллер убиты, жена Миллера ранена». Двухлетний сын Нарбута тоже находился в доме, подвергнувшемся нападению, но мать успела при нападении спрятать его под кровать.
В 1918 году Нарбут переехал в Воронеж. Благодаря его замечательным организационным способностям, в городе регулярно выходили газета «Известия» и журнал «Сирена». В этих изданиях появились многие новые стихи А. Ахматовой, А. Блока, Б. Пастернака, С. Есенина, П. Орешина, проза Е. Замятина, Б. Пильняка, В. Шишкова. Нарбут выкупал рукописи, присланные наложенным платежом, добывал продуктовые пайки и разрешения отправлять их посылками в качестве гонораров, привлекал к оформлению изданий лучших графиков. В 1919 году, пробираясь к красным из Киева в Ростов-на-Дону, он был схвачен белой контрразведкой и приговорен к расстрелу. Спас от неминуемой смерти подписанный им отказ от деятельности в пользу большевиков (позже – его сгубивший), а затем поэт попал к красным конникам Думенко. В Одессе Нарбут заведовал ЮгРОСТА, в Харькове – Радио-телеграфным агентством Украины. Во многих журналах в те годы печатались его стихи. С 1919 по 1922 год вышло девять его книг. Стиль Нарбута окончательно определился – резкий, некомфортный, полный предвидений, как личных, так и общественных.
«…И кабану, уж вялому от сала, забронированному тяжко им, ужель весна, хоть смутно, подсказала, что ждет его прохладный нож и дым?… Молчите, твари! И меня прикончит, по рукоять вогнав клинок, тоска, и будет выть и рыскать сукой гончей душа моя ребенка-старика… Но перед вечностью свершая танец, стопой едва касаясь колеса, Фортуна скажет: „Вот – пасхальный агнец, и кровь его – убойная роса“… В раздутых жилах пой о мудрых жертвах и сердце рыхлое, как мох, изрой, чтоб, смертью смерть поправ, восстать из мертвых, утробою отравленная кровь!».
В 1922 году переехал в Москву.
В столице он возглавил крупное издательство «Земля и фабрика», редактировал популярные журналы «Вокруг света», «30 дней», «Всемирный следопыт», «Всемирный турист». Организационные способности Нарбута получили достаточное приложение, может поэтому писал он в эти годы меньше, хотя в 1925 году предложил издательству «Круг» сборник стихов «Казненный Серафим» (не вышедший). Энергично работая, Нарбут постоянно находился на виду, это привлекло к нему внимание партийных органов, которые вели тогда активную чистку своих рядов. В итоге, в 1928 году Нарбута исключили из партии, он потерял работу. Бездействие тяготило поэта. «Правда, были и друзья, – писали позже биографы поэта Н. Бялосинская и Н. Панченко. – Багрицкий, почти ученик и родственник (три сестры Суок замужем за Багрицким, Олешей и Нарбутом) и, главное, друзья старые: неизменный Михаил Зенкевич, работавший с ним в ЗиФе; Мандельштам, впервые в жизни получивший квартиру, в Нащокинском переулке, совсем рядом с Нарбутом, жившим на Пречистенке, в Курсовом. В те дни он почти каждый вечер бывал у Мандельштама. Сюда приезжала из Ленинграда и Анна Андреевна Ахматова. Жила на раскладушке в будущей еще необорудованной кухне. „Что вы валяетесь как чудовище в своем капище?“ – дразнил ее Нарбут…»
Но друзья уходили. В 1934 году был арестован Мандельштам, умер Багрицкий. А в ночь с 26 на 27 октября 1936 года арестовали и Нарбута. О событиях той ночи оставила воспоминания его жена – Серафима Густавовна. «Стук в дверь. Проснулся Володя, разбудил меня. Кто там? Проверка паспортов?… Что-то натянули на себя, открыли дверь: человек в форме НКВД, штатский, Костя… Даю свой паспорт, не смотрят. – Обращается (в форме НКВД) к Володе: „Ваш!“ У меня закрываются глаза от желания спать, опять разговор с Володей перед сном – неприятный, что мы должны разойтись. – Вижу Володя дает свой паспорт, и ему протягивают бумажку. Все прошло – сон, нехорошие мысли, лень – покажите мне!.. „Он видел“. Ордер на обыск и арест… С этого дня – 26 октября (27) кончилась одна жизнь – и началась другая. Всему был конец. Тогда я этого не понимала. Я, как во сне, честное слово, как во сне, шла к Лиде в 5 ч. утра после обыска, без мыслей, тупо бежала по улице рассказать о чудовищном сне – Володю арестовали… Уходя он вернулся – поцеловать меня. Заплакал – я видела последний раз его, покачался смешной его походкой на левый бок, спину в длинном синем пальто… И все…»
«Вчера, – писал Нарбут с Колымы, – осмотрел меня довольно поверхностно (но и так, впрочем, видна моя инвалидность) врач и дал определение: вторая категория – отдельные работы. Это означает, как объяснили мне, что от тяжелых физических работ я освобожден по инвалидности, а буду использован на тех или иных отдельных работах (сторож, культработник, например). Поживем – увидим, как сложатся дальнейшие мои житейские обстоятельства. Здесь уже настоящая зима. Великолепен ландшафт: оснеженные горы („сопки“), на них фиолетовые голые, редкие леса. Величественно, – если к этому добавить засиненное зимнее небо, горизонт, ледяной каменистый морской берег, ледяную, совершенно искаженную холодом, как бы скрежещущую, зеленую с пробелью, бурную океанскую воду. Это надо видеть, чтобы почувствовать! Я обязательно где-либо использую эту подлинную „северность“, северный озноб природы для своих стихов…»
В другом письме без даты (видимо, ноябрь 1937 года), из бухты Нагаево: «В одиночестве здесь погиб бы, конечно, даже и крепкий инвалид. Скоро нас, надо полагать, распределят, развезут на грузовиках по отдельным командировкам, – более или менее постоянным нашим пристанищам, где уже мы и приступим к своей работе. Какая-то достанется мне? Буду ли я использован так, чтобы я смог отдать себя целиком, всего – нужной лагерю и стране стройке? Или же, презрев мои специальности и признав лишь инвалидность, посадят меня сторожем при складе или раздатчиком белья в бане? Как мне хочется, если бы ты только знала, голубчик, показать себя на работе, быть стахановцем, всегда первым, не боящимся никаких трудностей! А ведь я могу, могу воскликнуть, как в древности: „Дай мне рычаг, и я переверну земной шар!“ Посмотрим, скоро узнаем свою судьбу…»
В справке, выданной магаданским загсом в 1956 году, после реабилитации поэта, сказано: «Гр. Нарбут Владимир Иванович умер 15 ноября 1945 г. Причина смерти – упадок сердечной деятельности, о чем в книге записей актов гражданского состояния произведена соответствующая запись». Справка эта, как и масса других подобных документы, никогда доверия не вызывала. Ходили слухи, что Нарбута утопили в барже, набитой заключенными. Кто-то утверждал, что сам видел, как Нарбута сбросил конвоир с борта парохода в бухте Находка. Только в конце девяностых годов магаданский писатель Александр Бирюков, много сил и времени отдавший работе по восстановлению трагических судеб погибших на Колыме людей, в книге «За нами придут корабли», тщательно воссоздал последние дни Нарбута.
«В 1928 году, – писал Бирюков, – в период широкомасштабных чисток, В. И. Нарбут был исключен из партии, как указано в „Литературной энциклопедии“ издания 1934 года, „за сокрытие ряда обстоятельств, связанных с его пребыванием на юге во время белогвардейской оккупации“. Через десять лет, в 1938 году, в Магадане под пером оперуполномоченного 4-го отделения УГБ УНКВД сержанта ГБ Мохова формулировка исключения Нарбута из партии существенно трансформируется: „Исключен за сокрытие данных о службе в деникинской разведке в 1919 году“. Сохранилось несколько подтверждений того, что в 1928 году В. И. Нарбут стал жертвой острой внутрилитературной борьбы. Будто бы сначала он подал заявление в ЦК с обвинением А. К. Воронского, известного в ту пору литературного критика и прозаика, руководителя литературного объединения „Перевал“, в недопустимых формах полемики, в ответ Воронский раздобыл какие-то документы, уличающие Нарбута в подписании того самого заявления. Дочь Александра Константиновича, бывшая колымская заключенная Г. А. Воронская, рассказывала мне (А. Бирюкову) осенью 1991 года о том, что ее отец никогда не верил в „революционность“ Нарбута, печатавшего, по словам А. К., еще в суворинском „Новом времени“ монархические стихи, и представил документы, свидетельствовавшие о его неискренности. Вопрос якобы рассматривался на Политбюро. Сталин, кстати весьма неплохо знавший Воронского, выступил в защиту Нарбута. Потом против него появились и другие компрометирующие документы.