Страница:
Впрочем, не везде начальство хаяли. Хитрый Анатолий Федорович Бышовец, например, вез олимпийскую сборную не просто крепость посмотреть, а на товарищеский матч с брестским «Динамо». За это остальные олимпийцы не любили футболистов еще больше – и так к ним всегда все внимание, и время еще не без пользы проведут.
Вернулся я в купе, когда все уже спали. Стал и сам засыпать, но тут кто-то, видимо, спьяну, дернул стоп-кран и Каратаев рухнул со своей верхней полки. Внизу зашевелились два Малковых: «Пап, а это дядя Слава упал». – «Вот видишь, сынок, говорил я тебе, что наверху даже взрослым ездить опасно…»
Утром Славка долго не мог понять, откуда у него синяк в пол-лица. Говорил, что точно помнит – заканчивал он в вагоне у боксеров. Но они вроде беседовали на вполне мирные темы, и никого он, кажется, не оскорблял. В тривиальное падение Каратаев отказывался верить категорически. Но в остальном выглядел бодрячком и сказал, что как только кинет в гостинице шмотки, сразу пойдет к крепости выбирать место для съемки. Наивный Малков-старший попросил его взять с собой младшего на экскурсию – пока мы с ним будем сочинять что-то призывно-патриотическое. Славка не отказал.
Когда я, позавтракав, вошел в номер соавтора, Женька уже родил первую строчку: «Это был пронзительно солнечный день…» В этот момент в окне пробежала тучка, закрыв свет, и я невольно засмеялся. «Не нравится – пиши сам!» – обиделся Женька. Ладно, нравится, поехали… Как только отдиктовались по телефону стенографистке Тане – тогда ведь компьютеров не было, во всяком случае, у нас, – объявился мальчик-экскурсант, который сообщил, что лучший ракурс для съемки крепости открывается «от пивного магазина», где дядя Слава сейчас сидит с какими-то другими фотографами и ждет нас, а дорогу он запомнил. «Он что, тебя одного отпустил – в незнакомом городе?!» – «Конечно, я же взрослый! Он мне и полку верхнюю пообещал уступить на обратном пути…» Мы пошли на свою экскурсию, которая закончилась твердой договоренностью с директором ресторана «Брестское пиво» о заказе столика на вечер, хотя у них и так отбоя от народа нет, даже от местного, а сегодня, он слышал, столько москалей приехало…
Народу в Бресте проживало действительно много – если судить по тому, сколько горожан пришло к крепости посмотреть-послушать олимпийцев. Но к моменту начала торжеств вдруг налетел жуткий ветер, и когда председатель Спорткомитета СССР товарищ Грамов стал произносить свою приветственную речь, до слушателей его слова не долетали. Однако еще хуже было то, что ветер оставил ему лишь первую страницу выступления, которую он держал в руках, а остальные, разложенные по трибуне, унеслись прочь, и их бросились ловить помощники и добровольцы. А поскольку нельзя было по заказу поймать сначала вторую страницу, а за ней – третью, то речь оказалась несколько скомканной. И вот что интересно – как матерились помощники Грамова, в промежутках между порывами ветра было отлично слышно. Весело, в общем, все прошло – тем паче, что директор ресторана сдержал свое слово.
Наутро олимпийцев повезли по колхозам – город был окучен вчера, и теперь пришло время для болельщиков из области. Мы прибыли в какое-то зажиточное хозяйство, чей председатель долго рассказывал об успехах в деле заготовки кормов, а потом доярка-рекордистка озвучила наказ сборной: без золота не возвращаться. «А жаль – мы-то золото едва ли возьмем, а девчонки здесь все – кровь с молоком, я бы с удовольствием вернулся», – сказал стоявший сзади меня ватерполист. Потом все поехали на футбол. Наша сборная подарила людям праздник – хозяева выиграли 1:0, причем самым страшным был не результат, а то, что играло «Динамо» как минимум не хуже.
«Безобразие – так играть советским футболистам! Они во время любого матча должны помнить, за какую страну играют!» – негодовал после той встречи Игорь Александрович Нетто, взятый в поездку как олимпийский чемпион 1956 года. «Но разве брестское «Динамо» – не советские футболисты?» – попытался я возразить легенде. «Это не футболисты, а какой-то коллектив физкультуры. Да их бы сборная, за которую я выступал, сейчас обыграла! И потом, кто доверил команду этому Бышовцу?! Достаточно вспомнить, каким он был футболистом – сугубый индивидуалист. Как он может объяснить игрокам пользу коллективных действий, если его собственная философия игровая была – схватить мяч и тащить его, пока не потеряешь? И чего я согласился поехать – только расстроился…» И чтобы не расстраивать остальных, мы с Малковым решили о том матче будущих, как вскоре выяснится, олимпийских чемпионов вообще ничего не упоминать, как не было его: в самом деле, не «Динамо» же брестское в Сеул посылать…
Уезжали тяжело – отправление поезда задержали где-то на час, пока по всему городу, вместе с областью, собирали героев спорта и их сопровождающих, осевших на застольях в трудовых коллективах – вот там были уже неформальные клятвы, от души. Зато младшему Малкову досталась его желанная полка.
А вот материал о проводах сборной непосредственно на Олимпиаду Кудрявцев не доверит уже никому – тут, скажет, нужен ас, который сможет передать всю торжественность момента. И возьмется за дело сам – стоя на Красной площади, он решит, что каждый олимпиец должен будет взять с собой как бы кусочек московского неба. И вспоминать о нем в Сеуле. И это поможет. Заметка, переданная им в редакцию, так и заканчивалась: мы будем там вспоминать это небо – «Небо над нами, небо над головами…» Но бумажная газета, в отличие от интернетовской, имела определенные ограничения по площади, и в нее не всегда влезали даже гениальные мысли. И даже редакторские. У той заметки вышел махонький «хвостик» – буквально на три слова. И человек, ответственный за номер, убрал последние. Поставил точку после «Неба над нами».
На следующий день был даже не скандал – с Кудрявцевым случилась истерика. Он визжал, объясняя, что небо надо было взять с собой в головах – вот ты, к примеру, Бубка, у тебя последняя попытка, ты поднимаешь голову, видишь небо, вспоминаешь родные облака – и берешь высоту. А не вспомнишь – собьешь планку. И кто ж ему, Кудрявцеву, человеку с таким тонким вкусом, столько бездарей в подчинение напихал…
А потом была Олимпиада с великим, по наказу доярки из-под Бреста, множеством побед. Кудрявцев, руководитель бригады «Советского спорта», на следующий день после возвращения заехал в редакцию, хотел сочинить нечто публицистическое. Но потом передумал, продиктовал заместителю ответственного секретаря Толе Чернышову «шапку» на первую полосу, подарил ему же с барского плеча бутылку корейской водки емкостью в один литр, уточнив, что это на всю дежурную бригаду и то – строго после работы, и отбыл заслуженно отдыхать.
В бригаду ту входили Володя Гескин и я. И поскольку день для остальных был выходной, прибыли сразу в типографию, на улицу 1905 года. И стали ждать Толю с макетом, бутылкой, а главное, какими-то магическими словами от Самого. Но к Толе зашел кто-то из друзей, не имевших отношения к газете, увидел сквозь стекло змею и уговорил угостить. Толя сначала решил, что нам с Гесом и семисот граммов хватит, потом – пол-литра, потом… Короче, приехал он к нам совсем никакой и сказал, что литр – за ним. Мы осторожно поинтересовались, помнит ли он, что придумал Кудрявцев. «Не только помню, но и записал», – отрапортовал Толя. Это, увы, были его последние слова в тот вечер – он сел в кресло и отключился намертво. Ждать, когда Толя очнется, было решительно некогда – пришлось его обыскать, но интересовавшей нас записи при нем не обнаружилось. Мы звонком подняли по тревоге всех, кто был в редакции. Через десять минут нас осчастливила приходящая уборщица, она нашла бумажку, на которой Толик с приятелем резали закуску. И было на ней написано: «Вот такой бы урожай – и на других полях!»
Я поднял глаза к потолку и увидел там небо над Брестом.
Неоскорбленное достоинство
Начальник паники и губернатор
Вернулся я в купе, когда все уже спали. Стал и сам засыпать, но тут кто-то, видимо, спьяну, дернул стоп-кран и Каратаев рухнул со своей верхней полки. Внизу зашевелились два Малковых: «Пап, а это дядя Слава упал». – «Вот видишь, сынок, говорил я тебе, что наверху даже взрослым ездить опасно…»
Утром Славка долго не мог понять, откуда у него синяк в пол-лица. Говорил, что точно помнит – заканчивал он в вагоне у боксеров. Но они вроде беседовали на вполне мирные темы, и никого он, кажется, не оскорблял. В тривиальное падение Каратаев отказывался верить категорически. Но в остальном выглядел бодрячком и сказал, что как только кинет в гостинице шмотки, сразу пойдет к крепости выбирать место для съемки. Наивный Малков-старший попросил его взять с собой младшего на экскурсию – пока мы с ним будем сочинять что-то призывно-патриотическое. Славка не отказал.
Когда я, позавтракав, вошел в номер соавтора, Женька уже родил первую строчку: «Это был пронзительно солнечный день…» В этот момент в окне пробежала тучка, закрыв свет, и я невольно засмеялся. «Не нравится – пиши сам!» – обиделся Женька. Ладно, нравится, поехали… Как только отдиктовались по телефону стенографистке Тане – тогда ведь компьютеров не было, во всяком случае, у нас, – объявился мальчик-экскурсант, который сообщил, что лучший ракурс для съемки крепости открывается «от пивного магазина», где дядя Слава сейчас сидит с какими-то другими фотографами и ждет нас, а дорогу он запомнил. «Он что, тебя одного отпустил – в незнакомом городе?!» – «Конечно, я же взрослый! Он мне и полку верхнюю пообещал уступить на обратном пути…» Мы пошли на свою экскурсию, которая закончилась твердой договоренностью с директором ресторана «Брестское пиво» о заказе столика на вечер, хотя у них и так отбоя от народа нет, даже от местного, а сегодня, он слышал, столько москалей приехало…
Народу в Бресте проживало действительно много – если судить по тому, сколько горожан пришло к крепости посмотреть-послушать олимпийцев. Но к моменту начала торжеств вдруг налетел жуткий ветер, и когда председатель Спорткомитета СССР товарищ Грамов стал произносить свою приветственную речь, до слушателей его слова не долетали. Однако еще хуже было то, что ветер оставил ему лишь первую страницу выступления, которую он держал в руках, а остальные, разложенные по трибуне, унеслись прочь, и их бросились ловить помощники и добровольцы. А поскольку нельзя было по заказу поймать сначала вторую страницу, а за ней – третью, то речь оказалась несколько скомканной. И вот что интересно – как матерились помощники Грамова, в промежутках между порывами ветра было отлично слышно. Весело, в общем, все прошло – тем паче, что директор ресторана сдержал свое слово.
Наутро олимпийцев повезли по колхозам – город был окучен вчера, и теперь пришло время для болельщиков из области. Мы прибыли в какое-то зажиточное хозяйство, чей председатель долго рассказывал об успехах в деле заготовки кормов, а потом доярка-рекордистка озвучила наказ сборной: без золота не возвращаться. «А жаль – мы-то золото едва ли возьмем, а девчонки здесь все – кровь с молоком, я бы с удовольствием вернулся», – сказал стоявший сзади меня ватерполист. Потом все поехали на футбол. Наша сборная подарила людям праздник – хозяева выиграли 1:0, причем самым страшным был не результат, а то, что играло «Динамо» как минимум не хуже.
«Безобразие – так играть советским футболистам! Они во время любого матча должны помнить, за какую страну играют!» – негодовал после той встречи Игорь Александрович Нетто, взятый в поездку как олимпийский чемпион 1956 года. «Но разве брестское «Динамо» – не советские футболисты?» – попытался я возразить легенде. «Это не футболисты, а какой-то коллектив физкультуры. Да их бы сборная, за которую я выступал, сейчас обыграла! И потом, кто доверил команду этому Бышовцу?! Достаточно вспомнить, каким он был футболистом – сугубый индивидуалист. Как он может объяснить игрокам пользу коллективных действий, если его собственная философия игровая была – схватить мяч и тащить его, пока не потеряешь? И чего я согласился поехать – только расстроился…» И чтобы не расстраивать остальных, мы с Малковым решили о том матче будущих, как вскоре выяснится, олимпийских чемпионов вообще ничего не упоминать, как не было его: в самом деле, не «Динамо» же брестское в Сеул посылать…
Уезжали тяжело – отправление поезда задержали где-то на час, пока по всему городу, вместе с областью, собирали героев спорта и их сопровождающих, осевших на застольях в трудовых коллективах – вот там были уже неформальные клятвы, от души. Зато младшему Малкову досталась его желанная полка.
А вот материал о проводах сборной непосредственно на Олимпиаду Кудрявцев не доверит уже никому – тут, скажет, нужен ас, который сможет передать всю торжественность момента. И возьмется за дело сам – стоя на Красной площади, он решит, что каждый олимпиец должен будет взять с собой как бы кусочек московского неба. И вспоминать о нем в Сеуле. И это поможет. Заметка, переданная им в редакцию, так и заканчивалась: мы будем там вспоминать это небо – «Небо над нами, небо над головами…» Но бумажная газета, в отличие от интернетовской, имела определенные ограничения по площади, и в нее не всегда влезали даже гениальные мысли. И даже редакторские. У той заметки вышел махонький «хвостик» – буквально на три слова. И человек, ответственный за номер, убрал последние. Поставил точку после «Неба над нами».
На следующий день был даже не скандал – с Кудрявцевым случилась истерика. Он визжал, объясняя, что небо надо было взять с собой в головах – вот ты, к примеру, Бубка, у тебя последняя попытка, ты поднимаешь голову, видишь небо, вспоминаешь родные облака – и берешь высоту. А не вспомнишь – собьешь планку. И кто ж ему, Кудрявцеву, человеку с таким тонким вкусом, столько бездарей в подчинение напихал…
А потом была Олимпиада с великим, по наказу доярки из-под Бреста, множеством побед. Кудрявцев, руководитель бригады «Советского спорта», на следующий день после возвращения заехал в редакцию, хотел сочинить нечто публицистическое. Но потом передумал, продиктовал заместителю ответственного секретаря Толе Чернышову «шапку» на первую полосу, подарил ему же с барского плеча бутылку корейской водки емкостью в один литр, уточнив, что это на всю дежурную бригаду и то – строго после работы, и отбыл заслуженно отдыхать.
В бригаду ту входили Володя Гескин и я. И поскольку день для остальных был выходной, прибыли сразу в типографию, на улицу 1905 года. И стали ждать Толю с макетом, бутылкой, а главное, какими-то магическими словами от Самого. Но к Толе зашел кто-то из друзей, не имевших отношения к газете, увидел сквозь стекло змею и уговорил угостить. Толя сначала решил, что нам с Гесом и семисот граммов хватит, потом – пол-литра, потом… Короче, приехал он к нам совсем никакой и сказал, что литр – за ним. Мы осторожно поинтересовались, помнит ли он, что придумал Кудрявцев. «Не только помню, но и записал», – отрапортовал Толя. Это, увы, были его последние слова в тот вечер – он сел в кресло и отключился намертво. Ждать, когда Толя очнется, было решительно некогда – пришлось его обыскать, но интересовавшей нас записи при нем не обнаружилось. Мы звонком подняли по тревоге всех, кто был в редакции. Через десять минут нас осчастливила приходящая уборщица, она нашла бумажку, на которой Толик с приятелем резали закуску. И было на ней написано: «Вот такой бы урожай – и на других полях!»
Я поднял глаза к потолку и увидел там небо над Брестом.
Неоскорбленное достоинство
Распитие спиртных напитков в рабочее время в редакции главной спортивной газеты страны не то что не преследовалось – оно скорее приветствовалось. Если средь белого дня по конторе рассекал не очень трезвый сотрудник, это значило только одно – он уже сдал свой материал, получивший верховное одобрение, и потому может себе позволить. А незанятые в тот день работой непосредственно над номером с удовольствием составляли ему компанию (занятые, впрочем, тоже – люди советской закалки умели держать удар, двести граммов водки были для них что для ребенка стакан молока на завтрак). И в любое время вкусно закусить можно было на третьем этаже, в кабинете Анатолия Михайловича Коршунова, который отвечал как раз за здоровый образ жизни, его отдел так и назывался – ЗОЖ.
Бывший пятиборец уровня сборной Союза, Коршунов был – да и сейчас, по словам тех, кто встречал его в последнее время в Нью-Йорке, в свои почти восемьдесят остается – человеком какого-то нереального здоровья. Его рабочий кабинет был превращен в кухню, где что-то постоянно жарилось, варилось, шкворчало и кипело. В этом дыму и чаду сидел у окна хозяин и писал от руки свои колонки о здоровье, причем если мысль стопорилась и рука останавливалась, то вся страница безжалостно комкалась могучей рукой и отправлялась в корзину, а чтобы начать новую, требовалось перечитать последнюю строчку предыдущей. И вот захожу я к Корове (его официальное прозвище – Коршунов действительно был похож на громадного быка) узнать, к примеру, читал ли он в вышедшем номере мое интервью со знаменитым пятиборцем Анатолием Старостиным, который на ту пору был дисквалифицирован за якобы употребление допинга. «А, Серега, – поднимал он голову от своего очередного опуса. – Читал, читал, и мне даже местами понравилось. Мне тут шампанского крымского подвезли – давай с него начнем, и вот что я тебе скажу, хоть ты ни хрена в пятиборье и не сечешь…»
(К вопросу о прозвищах. Обычно они не шли дальше производных от фамилии: Кудрявцев – Кудрявый, Кучмий – Кучма, Трахтенберг – Трах, Россошик – Рассольник, Вайцеховская – Вайца, Микулик – Микула. Но бывали и исключения – так, Мишка Дмитриев, сам называвшийся Длинным ввиду его действительно немалого роста, с первого дня появления в редакции Вовчика Титоренко прозвал того Пуделем, и кличка моментально прижилась, поскольку полностью, от характера и до прически, соответствовала носителю.)
Напитки у Коровы-Коршунова нередко бывали угощательными – их несли постоянно заглядывавшие в редакцию любители бега на длинные дистанции из Подмосковья, лыжники-марафонцы из Карелии, пловцы, переплывавшие Волгу в самом широком месте, и всякие-разные другие здоровяки, приносившие с собой, помимо напитков, настоев и отваров, грибы-ягоды, овощи-фрукты и много чего еще. Остальное Коршунов докупал сам – в его логове можно было бы при желании легко перезимовать, не выходя на улицу. Но Анатолий Михалыч все же появлялся в свете – несколько раз на неделе он ужинал в ресторане Дома журналиста, где его всегда обслуживали самые резвые официанты: «Молодой человек, я ненавижу ждать, поэтому всегда плачу за скорость». Физкультурники шли к нему, как к гуру, и если иногда расстраивались, наблюдая, до какой же степени антиздоровый образ жизни ведет их духовный наставник, то Корова легко их успокаивал, изящно приподнимая двумя пальцами за одну ножку табуретку, либо исполняя «уголок» на подоконнике. Из спортивно развитых гостей такое повторить могли единицы.
Еще Коршунов обладал талантом доставать деньги на выпивку просто из воздуха. Например, однажды он занял у Юлия Сегеневича, заместителя редактора отдела футбола, пятьдесят рублей и слегка задержался с отдачей долга. Как выяснилось – намеренно. Сегеневичу вскоре подоспел 50-летний юбилей, и на отмечании Корова широким жестом вытащил из заднего кармана потертых джинсов зеленоватую купюру и произнес: «Юлик, я ж человек простой и незатейливый, оригинального придумать ничего не могу, поэтому решил тупо подарить тебе полтинник на полтинник. Будь здоров!» Надо было видеть лица остальных гостей – народ, конечно, по рублю-другому скинулся, и на получившуюся сумму юбиляру купили что-то, как всегда в таких случаях, ненужное, но один царский взнос Коршунова перекрывал, получалось, весь «общак»… Поэтому скоро образовался еще один скидочный фонд, и потекли туда трешки-пятерки. Улучив момент, совестливый Сегеневич шепнул Коршунову, что ему неудобно брать себе эти деньги. А я и не рассчитывал, что ты все домой унесешь, пояснил Корова. Просто завтра зайди в магазин по дороге на работу, и устроим тебе пятьдесят лет и один день – чем не повод?!
А поводов для выпивания было великое множество: отмеченная на планерке заметка, что могло грозить денежной премией, удачное оформление командировки по стране с получением суточных, возвращение с экзотическими напитками из заграничной командировки, приезд в Москву собкора с дарами тамошней земли – словом, что-нибудь хорошее случалось практически каждый день. (Плохое, типа разноса на планерке, как я говорил, отмечалось отдельно, но уже с совсем другим настроением.) Выходить куда-то за пределы редакции и времени особо не было, да и смысла – тоже, там опасности подстерегали на каждом шагу, причем даже самых опытных людей.
Помню, как однажды зашел ко мне хоккейный обозреватель Олег Ханин и рассказал, что накануне крепко выпивал с одним из старых хоккеистов, и тот ему наговорил классное интервью на тему послеспортивной жизни. Вот только у того случилась однажды автомобильная авария и шуму тогда много наделала – а сейчас он о ней вспоминать отказывается. Как думаешь, стоит тут дожимать?
Я ответил, что не уверен – он ведь не один в той машине ехал, может, не хочет, чтобы другие фамилии опять всплывали. Олег Алексеевич выслушал, кивнул, к вечеру где-то удачно поддал и пришел сказать, что я, пожалуй что, и прав: «А верно, Серега, там же чужая тайна может быть! Вот меня, к примеру, спроси: а сколько раз тебя, Олег Алексеевич, в этом году в вытрезвитель-то забирали? И я честно отвечу – пока три. Но вот скажи с кем – ни в жизнь не расколюсь! Спасибо тебе…»
Вы поинтересуетесь – какие меры принимались к злостным нарушителям общественного порядка, когда на них приходили «телеги» из разных нехороших инстанций? Отвечаю: никаких, поскольку все «сигналы» поступали обычной почтой в отдел писем газеты и отловить их не составляло особого труда. Это было не более чем напоминанием человеку, что его задержали такого-то числа за «появление в общественном месте в состоянии опьянения, оскорбляющем человеческое достоинство». А внутри редакции такое «состояние» никого не оскорбляло – и вообще, я, например, ни разу не видел Коршунова по-настоящему пьяным, т. е. неработоспособным. Наоборот, чем больше он выпивал, тем азартнее выходили из-под его пера призывы начать бегать по утрам или встать на лыжи. Профессионалище!
В то время добывание хорошей, качественной выпивки уже было своеобразным видом спорта. И в нем имелся у нас свой лидер – Зураб Табатадзе. В штате он не состоял, но пару раз в месяц мог разродиться заметкой, например, о том, как в его родном городе Хашури (либо где-нибудь еще в Грузии) открыли секцию борьбы, то ли вольной, то ли классической, и дети теперь отвлечены от улицы очень полезным делом. И мы, выражаясь современным языком, пиарили этот социальный проект, которого в действительности могло и не существовать – с воображением у Зурика все было в порядке. Но поди проверь, а если о далеком грузинском городе в столице СССР написали такие замечательные слова, то оттуда только благодарности могли прислать – никто же не напишет, что никакой секции и в помине нет и дети днями напролет балбесничают, не зная, куда себя деть.
Потом Зурик трепетно нес вышедшую газету отцу (а на случай, если автор загуляет, «Советский спорт» еще и выписывался на дом), и папа, знаменитый врач Карл Табатадзе, лечивший первых секретарей компартии Грузии, накрывал такой стол, что сегодняшние олигархи отдыхают. В его шикарной квартире на Олимпийском проспекте постоянно останавливались гости с родины – люди его круга. И пока Карл Георгиевич врачевал, Зурик водил его друзей на экскурсии по Москве, неизменно завершавшиеся обедом в одном из ресторанов в центре. А расплачивались гости всегда исключительно через Зураба – и среди директоров, метрдотелей и официантов он слыл, понятно, мультимиллионером – видели бы вы, как они наперегонки кидались помочь сутуловатому богачу снять пальто. А вот людей, стоявших в каких-либо очередях, Зураб искренне презирал: не понимаю, зачем торчать час в очереди в «Яму» (была такая пивная в Столешниковом переулке), чтобы официально заплатить трешку за вход, если можно сунуть рубль швейцару и пройти без очереди!
Появляясь в редакции в районе раннего обеда – совсем с утра выпивать начинали все-таки редко, – Табатадзе уже знал, куда в округе чего с утра сегодня завезли (это он провел «планерку» с грузчиками окрестных магазинов), и спрашивал, чем он может быть полезен в борьбе против кампании имени Лигачева, а то нельзя столько стучать по клавишам, так можно и исписаться. Когда кто-то не мог оторваться от работы и злобно предлагал змею-искусителю написать что-нибудь самому, Зураб Карлович объяснял – тогда дома сообразят, что он может публиковаться гораздо чаще, и каждая заметка уже не будет отмечаться с таким размахом. Так стоит ли стараться для того, чтобы испортить самому себе праздник? Такая фраза сама по себе уже звучала как тост, и Зурик, набрав заказов, отправлялся за товаром, а те, кто еще не сделал дела, бросались лихорадочно дописывать, торопясь успеть к его возвращению.
А вы говорите – дедлайн…
Бывший пятиборец уровня сборной Союза, Коршунов был – да и сейчас, по словам тех, кто встречал его в последнее время в Нью-Йорке, в свои почти восемьдесят остается – человеком какого-то нереального здоровья. Его рабочий кабинет был превращен в кухню, где что-то постоянно жарилось, варилось, шкворчало и кипело. В этом дыму и чаду сидел у окна хозяин и писал от руки свои колонки о здоровье, причем если мысль стопорилась и рука останавливалась, то вся страница безжалостно комкалась могучей рукой и отправлялась в корзину, а чтобы начать новую, требовалось перечитать последнюю строчку предыдущей. И вот захожу я к Корове (его официальное прозвище – Коршунов действительно был похож на громадного быка) узнать, к примеру, читал ли он в вышедшем номере мое интервью со знаменитым пятиборцем Анатолием Старостиным, который на ту пору был дисквалифицирован за якобы употребление допинга. «А, Серега, – поднимал он голову от своего очередного опуса. – Читал, читал, и мне даже местами понравилось. Мне тут шампанского крымского подвезли – давай с него начнем, и вот что я тебе скажу, хоть ты ни хрена в пятиборье и не сечешь…»
(К вопросу о прозвищах. Обычно они не шли дальше производных от фамилии: Кудрявцев – Кудрявый, Кучмий – Кучма, Трахтенберг – Трах, Россошик – Рассольник, Вайцеховская – Вайца, Микулик – Микула. Но бывали и исключения – так, Мишка Дмитриев, сам называвшийся Длинным ввиду его действительно немалого роста, с первого дня появления в редакции Вовчика Титоренко прозвал того Пуделем, и кличка моментально прижилась, поскольку полностью, от характера и до прически, соответствовала носителю.)
Напитки у Коровы-Коршунова нередко бывали угощательными – их несли постоянно заглядывавшие в редакцию любители бега на длинные дистанции из Подмосковья, лыжники-марафонцы из Карелии, пловцы, переплывавшие Волгу в самом широком месте, и всякие-разные другие здоровяки, приносившие с собой, помимо напитков, настоев и отваров, грибы-ягоды, овощи-фрукты и много чего еще. Остальное Коршунов докупал сам – в его логове можно было бы при желании легко перезимовать, не выходя на улицу. Но Анатолий Михалыч все же появлялся в свете – несколько раз на неделе он ужинал в ресторане Дома журналиста, где его всегда обслуживали самые резвые официанты: «Молодой человек, я ненавижу ждать, поэтому всегда плачу за скорость». Физкультурники шли к нему, как к гуру, и если иногда расстраивались, наблюдая, до какой же степени антиздоровый образ жизни ведет их духовный наставник, то Корова легко их успокаивал, изящно приподнимая двумя пальцами за одну ножку табуретку, либо исполняя «уголок» на подоконнике. Из спортивно развитых гостей такое повторить могли единицы.
Еще Коршунов обладал талантом доставать деньги на выпивку просто из воздуха. Например, однажды он занял у Юлия Сегеневича, заместителя редактора отдела футбола, пятьдесят рублей и слегка задержался с отдачей долга. Как выяснилось – намеренно. Сегеневичу вскоре подоспел 50-летний юбилей, и на отмечании Корова широким жестом вытащил из заднего кармана потертых джинсов зеленоватую купюру и произнес: «Юлик, я ж человек простой и незатейливый, оригинального придумать ничего не могу, поэтому решил тупо подарить тебе полтинник на полтинник. Будь здоров!» Надо было видеть лица остальных гостей – народ, конечно, по рублю-другому скинулся, и на получившуюся сумму юбиляру купили что-то, как всегда в таких случаях, ненужное, но один царский взнос Коршунова перекрывал, получалось, весь «общак»… Поэтому скоро образовался еще один скидочный фонд, и потекли туда трешки-пятерки. Улучив момент, совестливый Сегеневич шепнул Коршунову, что ему неудобно брать себе эти деньги. А я и не рассчитывал, что ты все домой унесешь, пояснил Корова. Просто завтра зайди в магазин по дороге на работу, и устроим тебе пятьдесят лет и один день – чем не повод?!
А поводов для выпивания было великое множество: отмеченная на планерке заметка, что могло грозить денежной премией, удачное оформление командировки по стране с получением суточных, возвращение с экзотическими напитками из заграничной командировки, приезд в Москву собкора с дарами тамошней земли – словом, что-нибудь хорошее случалось практически каждый день. (Плохое, типа разноса на планерке, как я говорил, отмечалось отдельно, но уже с совсем другим настроением.) Выходить куда-то за пределы редакции и времени особо не было, да и смысла – тоже, там опасности подстерегали на каждом шагу, причем даже самых опытных людей.
Помню, как однажды зашел ко мне хоккейный обозреватель Олег Ханин и рассказал, что накануне крепко выпивал с одним из старых хоккеистов, и тот ему наговорил классное интервью на тему послеспортивной жизни. Вот только у того случилась однажды автомобильная авария и шуму тогда много наделала – а сейчас он о ней вспоминать отказывается. Как думаешь, стоит тут дожимать?
Я ответил, что не уверен – он ведь не один в той машине ехал, может, не хочет, чтобы другие фамилии опять всплывали. Олег Алексеевич выслушал, кивнул, к вечеру где-то удачно поддал и пришел сказать, что я, пожалуй что, и прав: «А верно, Серега, там же чужая тайна может быть! Вот меня, к примеру, спроси: а сколько раз тебя, Олег Алексеевич, в этом году в вытрезвитель-то забирали? И я честно отвечу – пока три. Но вот скажи с кем – ни в жизнь не расколюсь! Спасибо тебе…»
Вы поинтересуетесь – какие меры принимались к злостным нарушителям общественного порядка, когда на них приходили «телеги» из разных нехороших инстанций? Отвечаю: никаких, поскольку все «сигналы» поступали обычной почтой в отдел писем газеты и отловить их не составляло особого труда. Это было не более чем напоминанием человеку, что его задержали такого-то числа за «появление в общественном месте в состоянии опьянения, оскорбляющем человеческое достоинство». А внутри редакции такое «состояние» никого не оскорбляло – и вообще, я, например, ни разу не видел Коршунова по-настоящему пьяным, т. е. неработоспособным. Наоборот, чем больше он выпивал, тем азартнее выходили из-под его пера призывы начать бегать по утрам или встать на лыжи. Профессионалище!
В то время добывание хорошей, качественной выпивки уже было своеобразным видом спорта. И в нем имелся у нас свой лидер – Зураб Табатадзе. В штате он не состоял, но пару раз в месяц мог разродиться заметкой, например, о том, как в его родном городе Хашури (либо где-нибудь еще в Грузии) открыли секцию борьбы, то ли вольной, то ли классической, и дети теперь отвлечены от улицы очень полезным делом. И мы, выражаясь современным языком, пиарили этот социальный проект, которого в действительности могло и не существовать – с воображением у Зурика все было в порядке. Но поди проверь, а если о далеком грузинском городе в столице СССР написали такие замечательные слова, то оттуда только благодарности могли прислать – никто же не напишет, что никакой секции и в помине нет и дети днями напролет балбесничают, не зная, куда себя деть.
Потом Зурик трепетно нес вышедшую газету отцу (а на случай, если автор загуляет, «Советский спорт» еще и выписывался на дом), и папа, знаменитый врач Карл Табатадзе, лечивший первых секретарей компартии Грузии, накрывал такой стол, что сегодняшние олигархи отдыхают. В его шикарной квартире на Олимпийском проспекте постоянно останавливались гости с родины – люди его круга. И пока Карл Георгиевич врачевал, Зурик водил его друзей на экскурсии по Москве, неизменно завершавшиеся обедом в одном из ресторанов в центре. А расплачивались гости всегда исключительно через Зураба – и среди директоров, метрдотелей и официантов он слыл, понятно, мультимиллионером – видели бы вы, как они наперегонки кидались помочь сутуловатому богачу снять пальто. А вот людей, стоявших в каких-либо очередях, Зураб искренне презирал: не понимаю, зачем торчать час в очереди в «Яму» (была такая пивная в Столешниковом переулке), чтобы официально заплатить трешку за вход, если можно сунуть рубль швейцару и пройти без очереди!
Появляясь в редакции в районе раннего обеда – совсем с утра выпивать начинали все-таки редко, – Табатадзе уже знал, куда в округе чего с утра сегодня завезли (это он провел «планерку» с грузчиками окрестных магазинов), и спрашивал, чем он может быть полезен в борьбе против кампании имени Лигачева, а то нельзя столько стучать по клавишам, так можно и исписаться. Когда кто-то не мог оторваться от работы и злобно предлагал змею-искусителю написать что-нибудь самому, Зураб Карлович объяснял – тогда дома сообразят, что он может публиковаться гораздо чаще, и каждая заметка уже не будет отмечаться с таким размахом. Так стоит ли стараться для того, чтобы испортить самому себе праздник? Такая фраза сама по себе уже звучала как тост, и Зурик, набрав заказов, отправлялся за товаром, а те, кто еще не сделал дела, бросались лихорадочно дописывать, торопясь успеть к его возвращению.
А вы говорите – дедлайн…
Начальник паники и губернатор
Острова спокойствия
Ни разу не выпил я в редакции, кажется, только с двумя людьми – Кудрявцев был «страшно далек от народа», а Кучмий на ту пору пребывал в очень жесткой завязке. Так как по темпераменту главный и его первый зам являлись классическими антиподами, то и подход к работе у них был абсолютно разный: Кудрявцева можно назвать начальником паники, Кучмия – губернатором острова спокойствия. Монтировались друг с другом они тяжело – на людях блюли политес до первого нервного срыва главного, а он мог случиться каждую секунду, для этого даже и повода никакого не было нужно. Кучмий какую-нибудь статью – совершенно социально нейтральную – одобрял, а Кудрявцеву с его всегда обостренным чувством тревоги она вдруг могла показаться пустышкой, а то и подставой. И он начинал планерку со слов, что ему опять пытались подсунуть какую-то гадость, которую Кучмий, как ни удивительно, считал достойной места чуть не на первой полосе.
Кучмий на это отвечал, что его мнение и сейчас не изменилось. Кудрявцев вспыхивал, как сухая ветка, и начинал уничтожать автора «гадости» – если главный вставал не с той ноги, переубедить его в чем-либо было невозможно. Это в плохие дни, которых было большинство – «полнолуние», как говорил Г. И. Проценко. Случались, конечно, и хорошие – например, перед поездкой за границу, когда указания раздавались под девизом: все равно вы ничего хорошего без меня тут сделать на следующей неделе не сможете. И точно – что бы ни делали, Кудрявцев по возвращении неизменно говорил, что оставить контору нельзя, даже ненадолго: то прохлопали, это прошляпили. Как он в общем-то и предполагал.
На самом деле читабельную газету мы как раз делали, когда Кудрявцев отсутствовал и нам не мешал – Кучмий как-то ухитрялся замыкать на себе весь пропагандистский пресс, и нас он не придавливал. Оказывалось, что идеологии можно отводить некий «красный уголок», а остальное место набивать просто интересными заметками о спорте, ну и о здоровом образе жизни – куда ж без него. Звонок из-за границы стоил дорого, Кудрявцев с его патологической жадностью скорее удавился бы, чем позвонил, к тому же коротко изъясняться он, похоже, не умел никогда, вот коллектив из поездок и не тревожил. Зачем влезать на расстоянии в каждый номер, если потом можно будет раздолбать их всех разом. И все станут тебя как миленькие слушать, никуда не денутся. Хотя бы потому, что деваться некуда. «Советский спорт» – вершина, с нее можно только вниз. Есть охотники?..
Кучмий между тем был куда амбициозней Кудрявцева. И уж ему-то не в замах подобало ходить, пускай и самых первых. Дело в том, что крестным маленького Вовы Кучмия был не кто-нибудь, а сам Леонид Ильич Брежнев, который подружился с отцом Кучмия, когда они вместе работали в горисполкоме Днепропетровска. Причем Кучмий-младший всегда подчеркивал, что «дядя Леня» сидел там секретарем по кадрам, а «батя» – по промышленности, и это было покруче.
Но отец Кучмия погиб в автокатастрофе, когда сын был совсем маленьким, и «дядя Леня», даже став Генсеком, семью товарища вниманием не обделял, находился в курсе событий. И однажды позвонил маме Кучмия очень вовремя: ровно в тот день, когда сын, поехавший в Москву поступать в МГУ на факультет журналистики, схлопотал двойку на экзамене по английскому. Абсолютно, по словам абитуриента, заслуженную – ровно настолько он тогда язык и знал, ну что тут делать. О следующем утре своей жизни Кучмий рассказывал мне так:
«Я как двойку-то огреб, сразу матери по телефону доложился и пошел напиваться, и ничего о звонке Брежнева не знал. Утром побрел документы свои из приемной комиссии забирать, и тут у самых ворот меня отлавливает какой-то страшно перепуганный пожилой человек: «Вы такой-то?» – «Да». – «Позвольте представиться – я проректор». – «Очень приятно». – «Вам, кажется, вчера двойку по иностранному языку поставили?» – «К сожалению…» – «Так вот, к нам поступил сигнал, что на экзаменах предвзято относятся к абитуриентам из провинции! Вы ведь знаете предмет, просто переволновались, так ведь?» – «Ну, как вам сказать…» – «Так и скажите – скажите что-нибудь по-английски!» – «Май нэйм из Владимир…» – «Отлично – идемте со мной!»
Заводит в аудиторию, где сидит белая от страха вчерашняя «англичанка» и еще человек пять таких же, как я, приехавших издалека оболтусов – видимо, чтобы я не чувствовал себя самым тупым из всех несдавших. Я еще раз повторил, как меня зовут, англичанка что-то еще, заикаясь, спросила, я ответил «йес» и вышел с пятеркой и в сопровождении проректора. «Ну вот видите – справедливость восстановлена – вы не могли бы поскорей позвонить и сказать, что этот досадный инцидент полностью исчерпан?» – «А кому я должен звонить?» – «Ну, это уж вам виднее…» Я позвонил домой, все узнал и напился уже с радости. Готовиться к остальным экзаменам смысла не было – их за меня сдал дядя Леня».
И поступил Кучмий, и отучился, в газету пришел устраиваться уже без звонка от Брежнева – говорил, что самому любопытно было, как получится на фоне тех, кого читал с детства, «перышком водить». Его приняли – сначала в штат, потом – в кандидаты в КПСС, и по такому случаю он пригласил коллег домой, и парторг товарищ Панов по прозвищу Череп, листая семейный альбом, увидел Володю сидящим на коленях у Леонида Ильича… С трудом выйдя из шокового состояния, Череп начал выговаривать Кучмию за то, что тот скрыл «от товарищей по партии» свое личное знакомство с Генеральным секретарем. Кучмий на это сказал, что «дядя Леня» со студенческих лет его больше не опекает – но ему далеко не все тогда поверили. А спустя много лет, когда в редакции проходил траурный митинг по поводу кончины Генерального секретаря, Алексей Иванович Леонтьев, когда-то отважный вратарь «Спартака», а потом задиристый журналист, вспомнил о той фотографии, и заведомо протокольное мероприятие приобрело человеческий оттенок. Кучмий, кстати, жалел, что Брежневу не дали уйти вовремя – он это знал наверняка – и спокойно дожить свой век вдали от дел: вот тогда бы «дядю Леню» запомнили бы совсем другим, а в молодости это был вообще мужик мировой.
Кудрявцеву же, сколько раз на дню он ни начинал фразу словами: «Когда я работал в ЦК КПСС…», еще не зная, чем ее закончит, до Брежнева было как до луны, поэтому какой-то клинч в их отношениях с Кучмием подразумевался изначально. И комфортнее им, конечно, было существовать порознь – особенно Кучмию. Как-то захожу к нему поговорить и вижу – Михалыч тщательно изучает календарь. «Он меня тут за границу не отпустил – сказал, что сам туда на это время собирается, ну и ладно, переживу как-нибудь. Зато, когда он вернется, я сразу уйду в отпуск, а как вернусь – уже он отдыхать уедет. И получается, что почти два с половиной месяца я его рожу не увижу!»
Статьи, проходившие через Кучмия, не делились на «за» либо «против» кого-то, они различались как интересные или неинтересные. Самый неотвечаемый вопрос, исходивший от него, был: «Ну и зачем, скажи, ты все это написал?» Произносилось оное со скучающей и безнадежной для автора интонацией. Сказать, понятно, было уже нечего – приходилось идти сочинять что-то другое, – ведь завтра он же тебя и спросит: «Ну, есть что в загашнике – а то мне тут газету не из чего лепить…»
С главным, с тем было не до абстракций – все строго конкретно. «Прошло совещание председателей республиканских спорткомитетов – они говорили, что мы мало вникаем в национальные проблемы. Собкоры, они ведь часто свой интерес имеют. А вот когда человек из центра приезжает, чтобы свежим взглядом посмотреть, это уже другое дело!» Рассказываю, что пришло одно письмо – как раз на национальную тему: в Литве, в баскетбольной спортшколе, не дают заслуженного тренеру, который проходит по всем параметрам, кроме фамилии. «И какая, интересно, у него – Шульман небось?» – «Нет, с такой он бы сам звания раздавал. Украинская, на -ко заканчивается!» – «Отлично – поезжай, только разберись подетальней: вдруг он там детей на тренировках бьет или еще чего похуже».
Кучмий на это отвечал, что его мнение и сейчас не изменилось. Кудрявцев вспыхивал, как сухая ветка, и начинал уничтожать автора «гадости» – если главный вставал не с той ноги, переубедить его в чем-либо было невозможно. Это в плохие дни, которых было большинство – «полнолуние», как говорил Г. И. Проценко. Случались, конечно, и хорошие – например, перед поездкой за границу, когда указания раздавались под девизом: все равно вы ничего хорошего без меня тут сделать на следующей неделе не сможете. И точно – что бы ни делали, Кудрявцев по возвращении неизменно говорил, что оставить контору нельзя, даже ненадолго: то прохлопали, это прошляпили. Как он в общем-то и предполагал.
На самом деле читабельную газету мы как раз делали, когда Кудрявцев отсутствовал и нам не мешал – Кучмий как-то ухитрялся замыкать на себе весь пропагандистский пресс, и нас он не придавливал. Оказывалось, что идеологии можно отводить некий «красный уголок», а остальное место набивать просто интересными заметками о спорте, ну и о здоровом образе жизни – куда ж без него. Звонок из-за границы стоил дорого, Кудрявцев с его патологической жадностью скорее удавился бы, чем позвонил, к тому же коротко изъясняться он, похоже, не умел никогда, вот коллектив из поездок и не тревожил. Зачем влезать на расстоянии в каждый номер, если потом можно будет раздолбать их всех разом. И все станут тебя как миленькие слушать, никуда не денутся. Хотя бы потому, что деваться некуда. «Советский спорт» – вершина, с нее можно только вниз. Есть охотники?..
Кучмий между тем был куда амбициозней Кудрявцева. И уж ему-то не в замах подобало ходить, пускай и самых первых. Дело в том, что крестным маленького Вовы Кучмия был не кто-нибудь, а сам Леонид Ильич Брежнев, который подружился с отцом Кучмия, когда они вместе работали в горисполкоме Днепропетровска. Причем Кучмий-младший всегда подчеркивал, что «дядя Леня» сидел там секретарем по кадрам, а «батя» – по промышленности, и это было покруче.
Но отец Кучмия погиб в автокатастрофе, когда сын был совсем маленьким, и «дядя Леня», даже став Генсеком, семью товарища вниманием не обделял, находился в курсе событий. И однажды позвонил маме Кучмия очень вовремя: ровно в тот день, когда сын, поехавший в Москву поступать в МГУ на факультет журналистики, схлопотал двойку на экзамене по английскому. Абсолютно, по словам абитуриента, заслуженную – ровно настолько он тогда язык и знал, ну что тут делать. О следующем утре своей жизни Кучмий рассказывал мне так:
«Я как двойку-то огреб, сразу матери по телефону доложился и пошел напиваться, и ничего о звонке Брежнева не знал. Утром побрел документы свои из приемной комиссии забирать, и тут у самых ворот меня отлавливает какой-то страшно перепуганный пожилой человек: «Вы такой-то?» – «Да». – «Позвольте представиться – я проректор». – «Очень приятно». – «Вам, кажется, вчера двойку по иностранному языку поставили?» – «К сожалению…» – «Так вот, к нам поступил сигнал, что на экзаменах предвзято относятся к абитуриентам из провинции! Вы ведь знаете предмет, просто переволновались, так ведь?» – «Ну, как вам сказать…» – «Так и скажите – скажите что-нибудь по-английски!» – «Май нэйм из Владимир…» – «Отлично – идемте со мной!»
Заводит в аудиторию, где сидит белая от страха вчерашняя «англичанка» и еще человек пять таких же, как я, приехавших издалека оболтусов – видимо, чтобы я не чувствовал себя самым тупым из всех несдавших. Я еще раз повторил, как меня зовут, англичанка что-то еще, заикаясь, спросила, я ответил «йес» и вышел с пятеркой и в сопровождении проректора. «Ну вот видите – справедливость восстановлена – вы не могли бы поскорей позвонить и сказать, что этот досадный инцидент полностью исчерпан?» – «А кому я должен звонить?» – «Ну, это уж вам виднее…» Я позвонил домой, все узнал и напился уже с радости. Готовиться к остальным экзаменам смысла не было – их за меня сдал дядя Леня».
И поступил Кучмий, и отучился, в газету пришел устраиваться уже без звонка от Брежнева – говорил, что самому любопытно было, как получится на фоне тех, кого читал с детства, «перышком водить». Его приняли – сначала в штат, потом – в кандидаты в КПСС, и по такому случаю он пригласил коллег домой, и парторг товарищ Панов по прозвищу Череп, листая семейный альбом, увидел Володю сидящим на коленях у Леонида Ильича… С трудом выйдя из шокового состояния, Череп начал выговаривать Кучмию за то, что тот скрыл «от товарищей по партии» свое личное знакомство с Генеральным секретарем. Кучмий на это сказал, что «дядя Леня» со студенческих лет его больше не опекает – но ему далеко не все тогда поверили. А спустя много лет, когда в редакции проходил траурный митинг по поводу кончины Генерального секретаря, Алексей Иванович Леонтьев, когда-то отважный вратарь «Спартака», а потом задиристый журналист, вспомнил о той фотографии, и заведомо протокольное мероприятие приобрело человеческий оттенок. Кучмий, кстати, жалел, что Брежневу не дали уйти вовремя – он это знал наверняка – и спокойно дожить свой век вдали от дел: вот тогда бы «дядю Леню» запомнили бы совсем другим, а в молодости это был вообще мужик мировой.
Кудрявцеву же, сколько раз на дню он ни начинал фразу словами: «Когда я работал в ЦК КПСС…», еще не зная, чем ее закончит, до Брежнева было как до луны, поэтому какой-то клинч в их отношениях с Кучмием подразумевался изначально. И комфортнее им, конечно, было существовать порознь – особенно Кучмию. Как-то захожу к нему поговорить и вижу – Михалыч тщательно изучает календарь. «Он меня тут за границу не отпустил – сказал, что сам туда на это время собирается, ну и ладно, переживу как-нибудь. Зато, когда он вернется, я сразу уйду в отпуск, а как вернусь – уже он отдыхать уедет. И получается, что почти два с половиной месяца я его рожу не увижу!»
Статьи, проходившие через Кучмия, не делились на «за» либо «против» кого-то, они различались как интересные или неинтересные. Самый неотвечаемый вопрос, исходивший от него, был: «Ну и зачем, скажи, ты все это написал?» Произносилось оное со скучающей и безнадежной для автора интонацией. Сказать, понятно, было уже нечего – приходилось идти сочинять что-то другое, – ведь завтра он же тебя и спросит: «Ну, есть что в загашнике – а то мне тут газету не из чего лепить…»
С главным, с тем было не до абстракций – все строго конкретно. «Прошло совещание председателей республиканских спорткомитетов – они говорили, что мы мало вникаем в национальные проблемы. Собкоры, они ведь часто свой интерес имеют. А вот когда человек из центра приезжает, чтобы свежим взглядом посмотреть, это уже другое дело!» Рассказываю, что пришло одно письмо – как раз на национальную тему: в Литве, в баскетбольной спортшколе, не дают заслуженного тренеру, который проходит по всем параметрам, кроме фамилии. «И какая, интересно, у него – Шульман небось?» – «Нет, с такой он бы сам звания раздавал. Украинская, на -ко заканчивается!» – «Отлично – поезжай, только разберись подетальней: вдруг он там детей на тренировках бьет или еще чего похуже».