Страница:
Встречать нас будет – нет, не двоюродный брат Тедеева, а сам Юрий Александрович Севидов, и что характерно, тоже не на «Жигулях».
– Пап, я уж думал, что вы их не дожмете. В концовке лидеры твои еле ползали – а кто-то им еще в газете оценки хорошие поставил…
– Эх, Юрка, футбол на расстоянии и изнутри – это же настолько разное восприятие. Сереж, расскажи ему, не бывшему с нами, чем такие победы даются…
Трахтенберг в Кремле
Загул демократии
– Пап, я уж думал, что вы их не дожмете. В концовке лидеры твои еле ползали – а кто-то им еще в газете оценки хорошие поставил…
– Эх, Юрка, футбол на расстоянии и изнутри – это же настолько разное восприятие. Сереж, расскажи ему, не бывшему с нами, чем такие победы даются…
Трахтенберг в Кремле
Олег Пирожков, один из самых понимающих свой предмет комментаторов «НТВ-Плюс», недавно рассказывал мне, что при покупке первых номеров «СЭ» его, тогда шестнадцатилетнего, поразило, что составы команд давались с запасными. Ты, получалось, мог немного побыть тренером, прикинуть, кто у тебя есть на лавке и кого куда по ситуации можно выпустить. Еще одним новшеством стали оценки игрокам – по десятибальной системе. Конечно, подобное не было спорт-экспрессовским ноу-хау – в заграничных изданиях все придумали гораздо раньше. Но у нас-то мы предложили это первыми. И не только это.
Знаете, что было самым сложным? Узнать на стадии подписания номера точный счет матча чемпионата по русскому хоккею где-нибудь в Караганде или Сыктыквкаре. Счета были совершенно необходимы, потому что Кучмий с первого номера ввел железное правило: если нет результата одной игры, то считайте, что весь тур не состоялся. Жестко, но вполне справедливо. Проблема заключалась в том, что по ленте ТАССа счет мог прийти неверным – местный корреспондент решал уйти с игры чуть пораньше – пока магазин не закрылся – и передать цифры, несколько отличавшиеся от конечных. В «Совспорте» результаты публиковались через день после матча, и это уже были счета из протоколов, а у нас все шло с пылу, с жару, и мы, случалось, бежали звонить друзьям и родственникам из городов, где проходили матчи по какому-нибудь регби, те перезванивали своим друзьям и родственникам – и так по цепочке. Могу гордиться тем, что придумал звонить, по справке, в отделения милиции дальних городов – дежурные или сами оказывались болельщиками, или консультировались с задержанными, многие из которых попадали к ним непосредственно со стадионов. Так, общими усилиями, и формировались к ночи турнирные таблицы.
И коль уж мы адаптировали к себе модель западной спортивной газеты, то сам бог велел чаще пользоваться международным спортивным сленгом, причем безнаказанно. Мне даже трудно передать, какой это был кайф, когда стало можно писать «плей-офф» вместо «игры на выбывание», «овертайм» вместо «дополнительное время», «фол» вместо «персональная ошибка»! Нет, я очень во многом согласен с теми, кто сегодня выступает против засилья американизмов в русском языке, но в те годы засилье некоторых устойчивых выражений в спортивной журналистике порой превращало отчет о матче в какую-то канцелярщину: теперь, когда начались игры на выбывание, возрастает цена каждой персональной ошибки, ведь любая команда рискует остаться к окончанию основного времени матча без своих лидеров, а ведь возможно еще и дополнительное…
Зашоренность словесная уходила не сразу, постепенно – на что я считал себя свободным человеком, которому большинство табу просто не успели залезть под кожу, но как-то нарвался на назидательный смешок от Кучмия при прочтении какой-то моей хоккейной заметки: «Серега, я думал, ты первым от этого избавишься, а у тебя, гляди-ка, старорежимное написание слова «профи» – оно же теперь идет без кавычек, ты уж, давай, как-нибудь запомни».
Ну и воплощением нашей прозападной ориентации стала подписка газеты на «Рейтер» и «Франс Пресс» – в «Совспорте» такое невозможно было себе представить, поскольку там нам вменялось в обязанность пропагандировать свой здоровый образ жизни, а для этого ТАССа казалось более чем достаточно.
Все эти грандиозные новации осуществлялись на первом этаже здания на Пушечной улице, которое, по-хорошему, давно требовало сноса – ремонтом мы постарались вдохнуть в него новую жизнь. Да и этаж-то весь был площадью с кабинет Кудрявцева, разделенный перегородками на шесть комнатушек. Для полноты картины могу еще добавить, что заметки в первые номера я ваял в комнате, где одновременно добеливали потолок – стол с табуреткой я перемещал в зависимости от траектории движения маляра. А он, добродушно усмехаясь, предполагал вслух – больше ж поговорить ему было не с кем, – что я, видимо, хорошо успевал в школе по русскому языку, раз теперь мне доверяют писать в газету за деньги.
Я отвечал, что это – от безысходности, знал бы в детстве, где настоящие деньги зарыты, не стал бы прогуливать уроки труда. Так, с шутками и прибаутками, и занимались мы каждый своим делом. И вроде даже оба – успешно.
Кстати, о деньгах – мы ведь, помимо всего прочего, не за фантики в новый проект пошли. Но если я вспомню, что мой первоначальный оклад-жалованье составлял одну тысячу рублей, вы все равно не сможете перевести ее в доллары. Да я и сам не смогу – потому что четкого обменного курса тогда не существовало в природе, зато действовала статься УК о незаконных валютных операциях. А люди, которым меняли деньги по официальному курсу, вообще в этой стране понять ничего были не в состоянии.
Вот, к примеру, перед самым уходом из «Совспорта» группы сотрудников в редакцию приезжают американские телевизионщики – проведать, как живет самая крупнотиражная в мире спортивная газета. Это уже перестройка, Игры доброй воли и т. д. – общайтесь на здоровье, господа-товарищи. Им выдвигают для удовлетворения капиталистического любопытства Вову Гескина – послушайте, как наш новоиспеченный замредактора по-английски говорит. Вова говорил хорошо, и даже не скрыл – правда, не от американцев, а от переводчика, который его на всякий случай все же страховал (ну, вы же понимаете, от чего), размер своей новой зарплаты. А составлял он ни много ни мало 380 рублей. Переводчик рассекретил эти разведданные американцам, те пересчитали на свой манер, то есть на те копейки, по каким им меняли баксы перед поездкой, получили, что Гес имеет больше тысячи долларов в месяц, и стали за него спокойны.
Но – ненадолго. Они же фильм о стране во всей ее красе приехали снимать – вот и влезли со своей камерой, едва уйдя из редакции, в рейсовый автобус. И узрели там табличку с какими-то цифрами. И переводчик, наш, кстати, с Сашкой Федоровым друг, от кого я историю эту и узнал, им и перевел, что водитель автобуса – интересная профессия, и что если овладеть ей в достаточной степени, то на выходе можно будет получать аж до 390 рублей. И впали американские исследователи СССР в ступор – не возвращаться же им, в самом деле, было в редакцию, чтобы узнать у Вовы, умеет ли он водить автобус, а если да, то знает ли, сколько за это платят…
Понятно, что в доме-уродце на Пушечной долго задерживаться никто не планировал. Сейчас чуть раскрутимся, и варианты переезда появятся сами собой. У нас же есть зам по хозяйству? Есть – он и мебель купил. Естественно, в комиссионке – это же временно, только такая в такую дыру и годится. А как там зам по рекламе? Три дня назад поехал договариваться с «Мерседесом» и с тех пор не звонил? Так, может, потому, что что-то наклевывается? А где у нас самый главный зам – Трахтенберг? Что, опять в Кремле?!
Впервые я увидел Леонида Федоровича Трахтенберга – который во все времена просил называть его просто Леней – еще будучи студентом пединститута. Тогда завкафедрой спорта, величайшая советская спортсменка Тамара Натановна Пресс задумала известить любимую газету «Советский спорт» о проведении институтского спортивного праздника в Лужниках – а вдруг кто придет и пару строк напишет. Я сам вызвался быть курьером, и, когда завернул во двор по улице Архипова, дом номер 8, застал сцену, которую мне не суждено, видимо, забыть никогда. Соберусь когда умирать – может, ее именно и вспомню.
Во дворе ссорились два человека, стоявшие возле двух машин. Один, невысокий и крепко сбитый, с типично рязанской физиономией, отбивался от натиска другого, высокого и сутуловатого, с совсем не рязанским лицом.
– Ты кто такой, чтоб так машины здесь ставить?!
– Да не ори ты – сейчас отъеду.
– Нет, ты почему меня запер – видел же, что мне не проехать!
– Да я на пару минут всего отходил…
– Слушай, ты, пролетарий, я не хочу из-за тебя и таких, как ты, и на две минуты опаздывать!
– Я, бл… может, и пролетарий, а ты сам-то кто такой?
– Да я Трахтенберг, бл…!!!
Такая серьезная фамилия, похоже, произвела на крепыша впечатление – он сел в свое авто и сдал назад, а представившийся Трахтенбергом (я читал, конечно, его заметки, но самого до того дня не видел) тоже сел в свое и резко рванул с места – я, заслушавшись, еле успел отскочить к стене, чтобы дать ему дорогу. Парень из-под Рязани злобно смотрел вслед уехавшему из открытого окна. «Видал, – кивнул он, приглашая меня в свидетели. – Трах, его, берг! Так и парковался бы с той стороны, раз он там в авторитете! Чего в наш-то двор переться и нормальных людей здесь грузить?!» И кивнул на стену здания, с которым редакция «Советского спорта» соседствовала. Зданием этим была синагога…
Тогда Леня Федорыч еще служил в «Московском комсомольце», заведуя, естественно, спортом, а на Архипова приехал получать гонорар. К слову, все издательские кассы в Москве открывались тогда для сторонних авторов только пятого и двадцатого числа, и порой опоздание куда-либо на две минуты действительно могло быть критичным. А с другой стороны, вдруг Леня в тот раз в синагогу накоротке заглянуть собирался – кто его знает…
Пройдет время, и я сам начну носить заметки в «МК» и Леню там еще застану, но уже на стадии его перехода в «Совспорт». У него в отделе будут работать люди с отчествами Маркович, Генрихович, Юзефович – и один несчастный паренек Леша, отчеством которого никому в голову интересоваться не приходило и чьи заметки коллеги по очереди переписывали, поскольку печатать их в оригинале было решительно невозможно.
– Он еще недавно в цеху тачки с газетами возил – и может, у него даже неплохо получалось, – сокрушался Трахтенберг. – Но кто-то из начальства каким-то образом прознал, что этот Леша в синем халате – болельщик, и привели его ко мне – русские фамилии под заметками тоже должны иногда в газете появляться. Да я что – против, что ли?! Но он бездарен и неграмотен одновременно, а в его возрасте это уже не лечится. Вчера вот принес очередную белиберду. Я прочитал и спрашиваю: зачем он свой бред сам за собой записал? И знаешь, что мне на это автор отвечает? Это, Леонид Федорыч, наверное, оттого, что у меня вчера температура высокая была! Но ведь если судить по тому, что он писал раньше, – он никогда и не выздоравливал! Тогда сноски надо делать под заметкой: дорогие читатели, не взыщите строго – наш корреспондент на задании заболел, причем тяжело, но мы надеемся, что его следующий репортаж из больницы вам понравится больше – так, что ли, с такими текстами поступать?! Черт, меня внизу уже Серега Шакуров ждет, на хоккей ехать, а я тут, видите ли, должен читать сочинения пролетариев – а ведь еще не всего Анатоля Франса прочел…
(Леше из цеха все в отделе тоже советовали читать побольше. Игорь Германович Фейн за розливом коньяка, который Алексей принес ему за очередную переделанную рукой мастера заметку, наставлял начать с Толстого и Достоевского. Леша внял – сходил в редакционную библиотеку, взял «Преступление и наказание» и, после того как его послали на задание по звонку из какого-то ЖЭКа, на чьей территории рушился спортзал, начал свое повествование так: «Этот зал своей сыростью и мрачностью напоминал занимающимся жилище Родиона Раскольникова…»)
Леонид Федорович Трахтенберг был на короткой ноге со всем московским бомондом – не найдется, наверное, ни одного авторитетного и интересующегося спортом актера, певца, завмага или парикмахера, с которым Леня не появился бы на футболе-хоккее – сначала в буфете, а затем в ложе прессы. А уж лучшие советские физкультурники все ходили у него в друзьях. Я вообще не могу вспомнить его вне компании. Поэтому все, что он писал, было не только ярко и талантливо – но и еще со многими людьми прожито. Понятно, что такой незаменимый во всех отношениях человек не мог не оказаться в компании ушедших из «Совспорта» в «Спорт-Экспресс», не мог не получить титул зама главного и не заняться продвижением газеты по всем направлениям.
А первейшим из них было получение газетой достойного помещения – уж больно убогой была наша избушка в подворотне – еще и с живописным видом на помойку. Этот животрепещущий вопрос обсуждался на одном из первых собраний – к кому бы повыше рангом зайти через знакомых посредников? Фамилии и тех и других назывались разные, пока вдруг Трахтенберг, поминутно выскакивавший из комнаты в ожидании какого-то сверхважного – других у него не бывало – звонка, не покрыл все кандидатуры козырным тузом: Ельцин! А как же мы до него доберемся, Леня? Элементарно – я знаю, где и когда он с Тарпищевым играет в теннис. А уж с Шамилем мы, можно сказать, выросли вместе.
Леня произнес это, стоя в дверях, и мне даже стало не по себе, что я сижу, хоть, за неимением места, и на подоконнике, в присутствии такого великого человека. И еще подумалось: а может, Ельцин когда из Свердловска своего в Москву на разные пленумы приезжал, Леня водил его, мастера спорта, на любимый волейбол – просто тогда никто из нас не знал в лицо будущего президента…
А потом будет коллективный поход редколлегии «Спорт-Экспресса» на какой-то пафосный футбол, посвященный первому в истории газеты рекламному контракту: в Лужниках повесят нашу растяжку, и мы прямо под ней разопьем несколько бутылок уж и не вспомню сейчас чего. А после игры Леня, пребывавший по случаю выпивания без автомобиля, подойдет к выходившему со стадиона Тарпищеву и спросит на глаза у всех: «Шама, у тебя есть место в машине?» – «Леня, для тебя – всегда», – ответит советник Президента России, и перед Трахтенбергом распахнутся двери та-акого лимузина… И укатят они – ну почему бы и не к Ельцину в Кремль, а мы, пронаблюдав за отправлением нашего товарища в мир избранных существ, пойдем еще куда-то выпить по поводу скорого заселения в особняк от президента – сами только что видели – дело ну совсем на мази.
После этого случая Леня, по-моему, вообще перестанет ходить на работу, выполняя важнейшее из мыслимых заданий, а если его примутся разыскивать по домашнему телефону, то жена Люба будет отвечать на манер автоответчика: «Леонида Федоровича? Леонид Федорович в Кремле!» И звонивший, вешая трубку, будет сознавать свое полное ничтожество. Встретив Леню как-то на стадионе, я выражу ему восхищение – умеют же люди в жизни устраиваться! Леня восторг мой примет сдержанно: «Неплохо я придумал, правда? Кремль ведь не та организация, куда будут звонить на вахту и спрашивать: нет ли там где у вас поблизости Леонида Федоровича Трахтенберга?..»
А однажды Леня возникнет в избушке в костюме, в котором только в Кремль и ходить, и будет держать на отлете левую руку. А на запястье у него обнаружатся новые часы, с изображением российского флага на циферблате. Он их отстегнет раньше, чем я спрошу, который час. Леня подаст мне их крышечкой вперед, а на крышке будет выгравировано: «Трахтенбергу Л.Ф. – от Президента России Ельцина Б.Н.» – «Видал? Вчера в Кремле прием был, причем я не сказал бы, что для широкого круга». – «Отличные часы, Лень, только время по ним затруднительно узнавать». – «Это еще почему?» – «Так придется же их все время циферблатом вниз носить, а то никто не узнает, что их тебе сам Ельцин подарил…»
Кучмию те часы не понравились:
– Лень, если бы Ельцин с Тарпищевым каждому из нас часы подарили, тогда бы еще куда ни шло. Но ты уже столько времени вокруг них отираешься – Шамиль хоть письмо наше отдал?!
– Да конечно отдал, Володь!
– Ну и где ответ?
– А ты его к какому-то определенному числу ждешь?
Я вот, например, не знаю, когда именно Ельцин ставит после партии ракетку в угол и начинает помещения раздавать. Наверное, этот день еще не настал. По крайней мере – для нас.
– Может, тогда другой подход попробовать поискать?
– Но мы же тогда Шаму подставим! Смотри: он одно письмо уже передал, а тут еще что-то возникнет. Ельцин, он ведь по характеру такой, знаешь… непредсказуемый. У него сегодня одно, а завтра другое. Люди в Кремле говорят, что его действия тяжело просчитать – теперь там все не так, как в брежневские времена было.
– Лень, ты Брежнева только давай не трогай, ладно? Будь он жив, мы бы уж точно не здесь сейчас сидели.
А часов, кстати, у меня от Брежнева ни одних нет – все на свои купил…
(Кстати, знаменитое «дети Трахтенберга» придумал Александр Львович Львов, и мне даже повезло присутствовать при рождении этого крылатого выражения. И Львов имел тогда в виду вовсе даже не журналистов. Дело было так: приехавший откуда-то из-за границы Леня угощал народ в стенбюро «МК» каким-то напитком из фришопа. На угощение заглянул Львович, благо ему спуститься с седьмого этажа, где он тогда служил в «Спортивной Москве», на третий было недолго, и, произнося свой тост, он вдруг обратил внимание на висевший на стене плакат, оставшийся с Московского фестиваля молодежи и студентов, на котором дети самых разных национальностей водили хоровод. И тут же выдал экспромт: «Вот поездит Леня по заграницам, а потом родятся такие вот…» – «Кто родится, Саш?» – «Да дети Трахтенберга!»)
Знаете, что было самым сложным? Узнать на стадии подписания номера точный счет матча чемпионата по русскому хоккею где-нибудь в Караганде или Сыктыквкаре. Счета были совершенно необходимы, потому что Кучмий с первого номера ввел железное правило: если нет результата одной игры, то считайте, что весь тур не состоялся. Жестко, но вполне справедливо. Проблема заключалась в том, что по ленте ТАССа счет мог прийти неверным – местный корреспондент решал уйти с игры чуть пораньше – пока магазин не закрылся – и передать цифры, несколько отличавшиеся от конечных. В «Совспорте» результаты публиковались через день после матча, и это уже были счета из протоколов, а у нас все шло с пылу, с жару, и мы, случалось, бежали звонить друзьям и родственникам из городов, где проходили матчи по какому-нибудь регби, те перезванивали своим друзьям и родственникам – и так по цепочке. Могу гордиться тем, что придумал звонить, по справке, в отделения милиции дальних городов – дежурные или сами оказывались болельщиками, или консультировались с задержанными, многие из которых попадали к ним непосредственно со стадионов. Так, общими усилиями, и формировались к ночи турнирные таблицы.
И коль уж мы адаптировали к себе модель западной спортивной газеты, то сам бог велел чаще пользоваться международным спортивным сленгом, причем безнаказанно. Мне даже трудно передать, какой это был кайф, когда стало можно писать «плей-офф» вместо «игры на выбывание», «овертайм» вместо «дополнительное время», «фол» вместо «персональная ошибка»! Нет, я очень во многом согласен с теми, кто сегодня выступает против засилья американизмов в русском языке, но в те годы засилье некоторых устойчивых выражений в спортивной журналистике порой превращало отчет о матче в какую-то канцелярщину: теперь, когда начались игры на выбывание, возрастает цена каждой персональной ошибки, ведь любая команда рискует остаться к окончанию основного времени матча без своих лидеров, а ведь возможно еще и дополнительное…
Зашоренность словесная уходила не сразу, постепенно – на что я считал себя свободным человеком, которому большинство табу просто не успели залезть под кожу, но как-то нарвался на назидательный смешок от Кучмия при прочтении какой-то моей хоккейной заметки: «Серега, я думал, ты первым от этого избавишься, а у тебя, гляди-ка, старорежимное написание слова «профи» – оно же теперь идет без кавычек, ты уж, давай, как-нибудь запомни».
Ну и воплощением нашей прозападной ориентации стала подписка газеты на «Рейтер» и «Франс Пресс» – в «Совспорте» такое невозможно было себе представить, поскольку там нам вменялось в обязанность пропагандировать свой здоровый образ жизни, а для этого ТАССа казалось более чем достаточно.
Все эти грандиозные новации осуществлялись на первом этаже здания на Пушечной улице, которое, по-хорошему, давно требовало сноса – ремонтом мы постарались вдохнуть в него новую жизнь. Да и этаж-то весь был площадью с кабинет Кудрявцева, разделенный перегородками на шесть комнатушек. Для полноты картины могу еще добавить, что заметки в первые номера я ваял в комнате, где одновременно добеливали потолок – стол с табуреткой я перемещал в зависимости от траектории движения маляра. А он, добродушно усмехаясь, предполагал вслух – больше ж поговорить ему было не с кем, – что я, видимо, хорошо успевал в школе по русскому языку, раз теперь мне доверяют писать в газету за деньги.
Я отвечал, что это – от безысходности, знал бы в детстве, где настоящие деньги зарыты, не стал бы прогуливать уроки труда. Так, с шутками и прибаутками, и занимались мы каждый своим делом. И вроде даже оба – успешно.
Кстати, о деньгах – мы ведь, помимо всего прочего, не за фантики в новый проект пошли. Но если я вспомню, что мой первоначальный оклад-жалованье составлял одну тысячу рублей, вы все равно не сможете перевести ее в доллары. Да я и сам не смогу – потому что четкого обменного курса тогда не существовало в природе, зато действовала статься УК о незаконных валютных операциях. А люди, которым меняли деньги по официальному курсу, вообще в этой стране понять ничего были не в состоянии.
Вот, к примеру, перед самым уходом из «Совспорта» группы сотрудников в редакцию приезжают американские телевизионщики – проведать, как живет самая крупнотиражная в мире спортивная газета. Это уже перестройка, Игры доброй воли и т. д. – общайтесь на здоровье, господа-товарищи. Им выдвигают для удовлетворения капиталистического любопытства Вову Гескина – послушайте, как наш новоиспеченный замредактора по-английски говорит. Вова говорил хорошо, и даже не скрыл – правда, не от американцев, а от переводчика, который его на всякий случай все же страховал (ну, вы же понимаете, от чего), размер своей новой зарплаты. А составлял он ни много ни мало 380 рублей. Переводчик рассекретил эти разведданные американцам, те пересчитали на свой манер, то есть на те копейки, по каким им меняли баксы перед поездкой, получили, что Гес имеет больше тысячи долларов в месяц, и стали за него спокойны.
Но – ненадолго. Они же фильм о стране во всей ее красе приехали снимать – вот и влезли со своей камерой, едва уйдя из редакции, в рейсовый автобус. И узрели там табличку с какими-то цифрами. И переводчик, наш, кстати, с Сашкой Федоровым друг, от кого я историю эту и узнал, им и перевел, что водитель автобуса – интересная профессия, и что если овладеть ей в достаточной степени, то на выходе можно будет получать аж до 390 рублей. И впали американские исследователи СССР в ступор – не возвращаться же им, в самом деле, было в редакцию, чтобы узнать у Вовы, умеет ли он водить автобус, а если да, то знает ли, сколько за это платят…
Понятно, что в доме-уродце на Пушечной долго задерживаться никто не планировал. Сейчас чуть раскрутимся, и варианты переезда появятся сами собой. У нас же есть зам по хозяйству? Есть – он и мебель купил. Естественно, в комиссионке – это же временно, только такая в такую дыру и годится. А как там зам по рекламе? Три дня назад поехал договариваться с «Мерседесом» и с тех пор не звонил? Так, может, потому, что что-то наклевывается? А где у нас самый главный зам – Трахтенберг? Что, опять в Кремле?!
Впервые я увидел Леонида Федоровича Трахтенберга – который во все времена просил называть его просто Леней – еще будучи студентом пединститута. Тогда завкафедрой спорта, величайшая советская спортсменка Тамара Натановна Пресс задумала известить любимую газету «Советский спорт» о проведении институтского спортивного праздника в Лужниках – а вдруг кто придет и пару строк напишет. Я сам вызвался быть курьером, и, когда завернул во двор по улице Архипова, дом номер 8, застал сцену, которую мне не суждено, видимо, забыть никогда. Соберусь когда умирать – может, ее именно и вспомню.
Во дворе ссорились два человека, стоявшие возле двух машин. Один, невысокий и крепко сбитый, с типично рязанской физиономией, отбивался от натиска другого, высокого и сутуловатого, с совсем не рязанским лицом.
– Ты кто такой, чтоб так машины здесь ставить?!
– Да не ори ты – сейчас отъеду.
– Нет, ты почему меня запер – видел же, что мне не проехать!
– Да я на пару минут всего отходил…
– Слушай, ты, пролетарий, я не хочу из-за тебя и таких, как ты, и на две минуты опаздывать!
– Я, бл… может, и пролетарий, а ты сам-то кто такой?
– Да я Трахтенберг, бл…!!!
Такая серьезная фамилия, похоже, произвела на крепыша впечатление – он сел в свое авто и сдал назад, а представившийся Трахтенбергом (я читал, конечно, его заметки, но самого до того дня не видел) тоже сел в свое и резко рванул с места – я, заслушавшись, еле успел отскочить к стене, чтобы дать ему дорогу. Парень из-под Рязани злобно смотрел вслед уехавшему из открытого окна. «Видал, – кивнул он, приглашая меня в свидетели. – Трах, его, берг! Так и парковался бы с той стороны, раз он там в авторитете! Чего в наш-то двор переться и нормальных людей здесь грузить?!» И кивнул на стену здания, с которым редакция «Советского спорта» соседствовала. Зданием этим была синагога…
Тогда Леня Федорыч еще служил в «Московском комсомольце», заведуя, естественно, спортом, а на Архипова приехал получать гонорар. К слову, все издательские кассы в Москве открывались тогда для сторонних авторов только пятого и двадцатого числа, и порой опоздание куда-либо на две минуты действительно могло быть критичным. А с другой стороны, вдруг Леня в тот раз в синагогу накоротке заглянуть собирался – кто его знает…
Пройдет время, и я сам начну носить заметки в «МК» и Леню там еще застану, но уже на стадии его перехода в «Совспорт». У него в отделе будут работать люди с отчествами Маркович, Генрихович, Юзефович – и один несчастный паренек Леша, отчеством которого никому в голову интересоваться не приходило и чьи заметки коллеги по очереди переписывали, поскольку печатать их в оригинале было решительно невозможно.
– Он еще недавно в цеху тачки с газетами возил – и может, у него даже неплохо получалось, – сокрушался Трахтенберг. – Но кто-то из начальства каким-то образом прознал, что этот Леша в синем халате – болельщик, и привели его ко мне – русские фамилии под заметками тоже должны иногда в газете появляться. Да я что – против, что ли?! Но он бездарен и неграмотен одновременно, а в его возрасте это уже не лечится. Вчера вот принес очередную белиберду. Я прочитал и спрашиваю: зачем он свой бред сам за собой записал? И знаешь, что мне на это автор отвечает? Это, Леонид Федорыч, наверное, оттого, что у меня вчера температура высокая была! Но ведь если судить по тому, что он писал раньше, – он никогда и не выздоравливал! Тогда сноски надо делать под заметкой: дорогие читатели, не взыщите строго – наш корреспондент на задании заболел, причем тяжело, но мы надеемся, что его следующий репортаж из больницы вам понравится больше – так, что ли, с такими текстами поступать?! Черт, меня внизу уже Серега Шакуров ждет, на хоккей ехать, а я тут, видите ли, должен читать сочинения пролетариев – а ведь еще не всего Анатоля Франса прочел…
(Леше из цеха все в отделе тоже советовали читать побольше. Игорь Германович Фейн за розливом коньяка, который Алексей принес ему за очередную переделанную рукой мастера заметку, наставлял начать с Толстого и Достоевского. Леша внял – сходил в редакционную библиотеку, взял «Преступление и наказание» и, после того как его послали на задание по звонку из какого-то ЖЭКа, на чьей территории рушился спортзал, начал свое повествование так: «Этот зал своей сыростью и мрачностью напоминал занимающимся жилище Родиона Раскольникова…»)
Леонид Федорович Трахтенберг был на короткой ноге со всем московским бомондом – не найдется, наверное, ни одного авторитетного и интересующегося спортом актера, певца, завмага или парикмахера, с которым Леня не появился бы на футболе-хоккее – сначала в буфете, а затем в ложе прессы. А уж лучшие советские физкультурники все ходили у него в друзьях. Я вообще не могу вспомнить его вне компании. Поэтому все, что он писал, было не только ярко и талантливо – но и еще со многими людьми прожито. Понятно, что такой незаменимый во всех отношениях человек не мог не оказаться в компании ушедших из «Совспорта» в «Спорт-Экспресс», не мог не получить титул зама главного и не заняться продвижением газеты по всем направлениям.
А первейшим из них было получение газетой достойного помещения – уж больно убогой была наша избушка в подворотне – еще и с живописным видом на помойку. Этот животрепещущий вопрос обсуждался на одном из первых собраний – к кому бы повыше рангом зайти через знакомых посредников? Фамилии и тех и других назывались разные, пока вдруг Трахтенберг, поминутно выскакивавший из комнаты в ожидании какого-то сверхважного – других у него не бывало – звонка, не покрыл все кандидатуры козырным тузом: Ельцин! А как же мы до него доберемся, Леня? Элементарно – я знаю, где и когда он с Тарпищевым играет в теннис. А уж с Шамилем мы, можно сказать, выросли вместе.
Леня произнес это, стоя в дверях, и мне даже стало не по себе, что я сижу, хоть, за неимением места, и на подоконнике, в присутствии такого великого человека. И еще подумалось: а может, Ельцин когда из Свердловска своего в Москву на разные пленумы приезжал, Леня водил его, мастера спорта, на любимый волейбол – просто тогда никто из нас не знал в лицо будущего президента…
А потом будет коллективный поход редколлегии «Спорт-Экспресса» на какой-то пафосный футбол, посвященный первому в истории газеты рекламному контракту: в Лужниках повесят нашу растяжку, и мы прямо под ней разопьем несколько бутылок уж и не вспомню сейчас чего. А после игры Леня, пребывавший по случаю выпивания без автомобиля, подойдет к выходившему со стадиона Тарпищеву и спросит на глаза у всех: «Шама, у тебя есть место в машине?» – «Леня, для тебя – всегда», – ответит советник Президента России, и перед Трахтенбергом распахнутся двери та-акого лимузина… И укатят они – ну почему бы и не к Ельцину в Кремль, а мы, пронаблюдав за отправлением нашего товарища в мир избранных существ, пойдем еще куда-то выпить по поводу скорого заселения в особняк от президента – сами только что видели – дело ну совсем на мази.
После этого случая Леня, по-моему, вообще перестанет ходить на работу, выполняя важнейшее из мыслимых заданий, а если его примутся разыскивать по домашнему телефону, то жена Люба будет отвечать на манер автоответчика: «Леонида Федоровича? Леонид Федорович в Кремле!» И звонивший, вешая трубку, будет сознавать свое полное ничтожество. Встретив Леню как-то на стадионе, я выражу ему восхищение – умеют же люди в жизни устраиваться! Леня восторг мой примет сдержанно: «Неплохо я придумал, правда? Кремль ведь не та организация, куда будут звонить на вахту и спрашивать: нет ли там где у вас поблизости Леонида Федоровича Трахтенберга?..»
А однажды Леня возникнет в избушке в костюме, в котором только в Кремль и ходить, и будет держать на отлете левую руку. А на запястье у него обнаружатся новые часы, с изображением российского флага на циферблате. Он их отстегнет раньше, чем я спрошу, который час. Леня подаст мне их крышечкой вперед, а на крышке будет выгравировано: «Трахтенбергу Л.Ф. – от Президента России Ельцина Б.Н.» – «Видал? Вчера в Кремле прием был, причем я не сказал бы, что для широкого круга». – «Отличные часы, Лень, только время по ним затруднительно узнавать». – «Это еще почему?» – «Так придется же их все время циферблатом вниз носить, а то никто не узнает, что их тебе сам Ельцин подарил…»
Кучмию те часы не понравились:
– Лень, если бы Ельцин с Тарпищевым каждому из нас часы подарили, тогда бы еще куда ни шло. Но ты уже столько времени вокруг них отираешься – Шамиль хоть письмо наше отдал?!
– Да конечно отдал, Володь!
– Ну и где ответ?
– А ты его к какому-то определенному числу ждешь?
Я вот, например, не знаю, когда именно Ельцин ставит после партии ракетку в угол и начинает помещения раздавать. Наверное, этот день еще не настал. По крайней мере – для нас.
– Может, тогда другой подход попробовать поискать?
– Но мы же тогда Шаму подставим! Смотри: он одно письмо уже передал, а тут еще что-то возникнет. Ельцин, он ведь по характеру такой, знаешь… непредсказуемый. У него сегодня одно, а завтра другое. Люди в Кремле говорят, что его действия тяжело просчитать – теперь там все не так, как в брежневские времена было.
– Лень, ты Брежнева только давай не трогай, ладно? Будь он жив, мы бы уж точно не здесь сейчас сидели.
А часов, кстати, у меня от Брежнева ни одних нет – все на свои купил…
(Кстати, знаменитое «дети Трахтенберга» придумал Александр Львович Львов, и мне даже повезло присутствовать при рождении этого крылатого выражения. И Львов имел тогда в виду вовсе даже не журналистов. Дело было так: приехавший откуда-то из-за границы Леня угощал народ в стенбюро «МК» каким-то напитком из фришопа. На угощение заглянул Львович, благо ему спуститься с седьмого этажа, где он тогда служил в «Спортивной Москве», на третий было недолго, и, произнося свой тост, он вдруг обратил внимание на висевший на стене плакат, оставшийся с Московского фестиваля молодежи и студентов, на котором дети самых разных национальностей водили хоровод. И тут же выдал экспромт: «Вот поездит Леня по заграницам, а потом родятся такие вот…» – «Кто родится, Саш?» – «Да дети Трахтенберга!»)
Загул демократии
Лучшую сравнительную характеристику работы редакций «Спорт-Экспресса» и «Советского спорта» выдал заглянувший к нам осенью 91-го после очередного вояжа на родину Зураб Табатадзе. Приехал он, как и положено было, не пустым, и в правильное вроде время, аккурат в районе обеда, но до позднего вечера не мог найти человека, который пригубил бы его эксклюзивной чачи – настолько всем было некогда. Мне удалось освободиться первым, и, желая через меня успеха всем остальным, Зурик глубокомысленно изрек: «С таким рвением вы скоро их уделаете. Я заходил к ребятам вчера днем – кто-то уже успел выпить, остальные готовились. Стабильно все у людей – и это успокаивает. А у вас – какой-то энтузиазм первых комсомольских строек. Поздравляю, но не завидую».
Вскоре я сам зайду на Архипова, проведать кассу «Футбола». Первым в здании меня встретит Толя Чернышов и похвалится новой должностью: ответственный секретарь. «Вот видишь, не пошел с вами – и повысили. Ты, конечно, можешь считать меня предателем…» – «И буду считать – пока не проставишься!» – «Да не вопрос – сегодня как раз легкий номер!»
Легким номер был потому, что в тот день проходило какое-то очередное заседание ЦК КПСС, и «Совспорт», как обычно, отдавал под это большую часть первой полосы. Ее Толя держал под личным контролем, отдав остальные на откуп заместителям. Обмывание Толиной «звездочки» скоро переросло в мою пресс-конференцию – я ведь был гостем с той стороны баррикад и выступал поэтому при аншлаге. Пока я вещал, несколько раз приносили куски стенограммы пленума – важнейшие решения партии и правительства, как правило, спускались в редакции по частям. Чернышов всякий раз надеялся, что следующая будет последней, но все шли с неизменной пометкой «продолжение следует». Толя мрачнел, матерился, пьянел, а потом куда-то вышел и долго не возвращался.
Спустя какое-то время его решили пойти поискать – и вскоре обнаружили в кабинете Кудрявцева (в мою бытность такое и представить было невозможно, но теперь, заигрывая с присягнувшими ему на верность, главный, уходя, сам отдавал дежурному ключи: мой кабинет – ваш кабинет, это казалось даже не разгулом, а каким-то загулом демократии) за аппаратом «вертушки». Оказывается, он уже успел позвонить Лигачеву Егору Кузьмичу – благо справочник с телефонами всех абонентов кремлевской связи лежал тут же, но на том конце провода никто не снял трубку. «Небось из цэка еще не вернулся, козел», – предположил только назначенный ответсек. «А что ты ему сказать-то хотел, Толян?» – «А чтоб они там быстрей закруглялись – или пусть Лигачев сам штраф типографии платит!» – «Но почему именно Лигачев?» – «А кто антиалкогольную кампанию развязал – Пушкин?!» Тут уж спрашивавшим крыть было нечем.
Назавтра я расскажу про свой поход в гости у нас на работе – думая, что для поднятия настроения, – но неожиданно нарвусь на тотальное непонимание. А зачем ты туда ходил, а что ты о нас рассказывал, да Чернышов нас кинул, и не он один, не ожидали, в общем, от тебя. Стоп, ребята – я там полтора года, напоминаю, прослужил, но вы-то, суммарно, больше века той конторе отдали – и что, раз новое дело затеялось, ваши вчерашние коллеги у вас теперь все за козлов проходят, как Лигачев у Толи Чернышова? За козлов – не за козлов, но отныне у нас с ними совсем другие отношения, как ты этого не понимаешь. Ну, я уж в своих отношениях как-нибудь без советчиков разберусь.
И еще Кучмию жутко не нравилось, что я продолжаю писать на сторону.
– Слушай, тебе чего здесь не хватает: места газетного, денег, славы, а?
– Пока по трем перечисленным пунктам все устраивает.
– Тут мне вчера заметку о Колыванове в «Труде» подсунули – интересная, сказали. Я только читать начал, чувствую – твоя. Ну скажи, зачем тебе это нужно?
– Это «Труду» нужно. Они – учредители приза лучшему бомбардиру чемпионата, и если они считают, что я напишу о забившем больше всех Колыванове интереснее остальных, то лучше мне написать, чем на словах людей раз-убеждать.
– А у нас, значит, тебе уже такой материал публиковать не интересно?
– А у нас интервью с Колывановым вышло на следующий день после окончания чемпионата, и что характерно, тоже в моем исполнении. А в «Труде» про него – только вчера. А тем, кто заметочку подсунул, передайте – пусть подсовывают дальше, мне всегда приятно, когда вы меня с пристрастием читаете.
– Ладно, проехали. Но сейчас зима наступает, о футболе писать нечего будет – вот бы и тиснул про то, как зимует лучший бомбардир.
– У меня есть идея получше: недавно мы с Игорем Уткиным были у Колыванова дома, и Уткин там таких фотографий с женой и дочкой наснимал…
– Так что ж ты молчишь! Ждешь, когда эти снимки в «Труде» появятся?! Звони Игорю – пусть все несет!
(Важное примечание: отделом спорта в газете «Труд» с ее тиражом из книги рекордов Гиннесса командовал Владимир Алексеевич Ватутин. Как видите, у него был хороший вкус на авторов и тексты. Поэтому не стоит удивляться, что у его сына, Андрея Владимировича Ватутина, президента баскетбольного ЦСКА, отменный вкус на игроков – это наследственное. Андрея, когда он еще не был таким высоким функционером, а состоял студентом журфака, приводил к нам в «Спорт-Экспресс» отец. Однажды я взял его с собой на футбол, и, как он рассказывал много лет спустя, на него произвело сильное впечатление, как мы с Игорем Ледяховым отметили после матча очередную победу «Спартака». У нас это называлось «футбол после футбола».)
А маэстро Игорь Уткин был величайшим профессионалом – и, как он сам себя именовал, «трижды чемпионом мира по фотографиям». Это Игорь Владимирович так на свой манер называл три первых премии, полученные им в разные годы на международном конкурсе «Мир фотографии». (Но если вы ждете, что он окажется родственником Уткина Василия, то напрасно. Хотя, когда Вася только возник на экране, чтобы, как выяснилось, с него уже не сходить никогда, и многие стали интересоваться степенью его родства с Игорем, телевизионный Уткин, как сам потом признавался, хотел из озорства запустить фразу: «Да, но папа нас давно бросил», однако потом передумал.) Еще Игорь был лауреатом очень престижной премии «Золотой глаз» – я так его и звал, Золотым Глазом, и ему это очень нравилось.
Помимо несомненного таланта, Игорь обладал какой-то сверхфантастической работоспособностью – если сегодня в Москве не намечалось никакой физкультуры, за исключением матчей на первенство города по водному поло среди мальчиков, – он шел снимать детское водное поло, а потом брал с этими карточками очередные валютные призы. К нему смело можно было обращаться за снимком на любую тему, но в то, что возникла газета, где могут теперь появляться очерковые «картинки», мэтр поверил не сразу. Но мы это пробили.
Кодовое слово, ставшее ключом к успеху, Кучмий нашел быстро. В одном из самых первых номеров Алексей Алексеич Патрикеев начал заметку так: «Сподобился тут я…» Когда текст лег на стол главному, он аж вскрикнул: «Не с того слова начал, Леш!» – «Не нравится «сподобился»?» – «Вчера сподобился» – вот как должно теперь быть! Ты вчера общался с Ломановым или кем там еще, а не месяц назад, понимаешь?!» Так родилось знаменитое клише: «Как вчера уже сообщал «СЭ»…», показывавшее, что руку на пульсе мы держим, не отпуская, с самого момента зарождения новости.
Но если в оперативности и в стиле мы свою мини-революцию в спортивной журналистике осуществили, то в плане ведения газетного бизнеса оказались полными профанами. Коммерцией у нас взялись поначалу заправлять производственники из «Советского спорта» – отличные ребята, но очень быстро выяснилось, что в отдельно взятой типографии они ориентировались явно лучше, чем в процессе продажи и продвижения газеты. С рекламой был вообще швах – нас в упор не замечали на этом рынке, растяжка в Лужниках долго оставалась нашим единственным достижением на этом поприще. А тут еще в агонизирующей стране отпустили цены – как недавно вспоминал певец гандбола на «НТВ-Плюс» Артем Шмельков, ходивший в ту пору в шестой класс: «Началось все с 25 копеек за номер, но скоро надо было собирать уже полтинник, а там и рублишко подоспел – для отъема от школьных завтраков это было ощутимо». И не успели коммерсанты наши порадоваться своей предприимчивости, объявивши подписку за 63 с копейками рубля на первое полугодие следующего года, как к концу года этого рубли стремительно стали превращаться в копейки. И никто не мог предугадать, что случится с деньгами дальше – может, первый посленовогодний номер один будет стоить дороже всей подписки.
Вскоре я сам зайду на Архипова, проведать кассу «Футбола». Первым в здании меня встретит Толя Чернышов и похвалится новой должностью: ответственный секретарь. «Вот видишь, не пошел с вами – и повысили. Ты, конечно, можешь считать меня предателем…» – «И буду считать – пока не проставишься!» – «Да не вопрос – сегодня как раз легкий номер!»
Легким номер был потому, что в тот день проходило какое-то очередное заседание ЦК КПСС, и «Совспорт», как обычно, отдавал под это большую часть первой полосы. Ее Толя держал под личным контролем, отдав остальные на откуп заместителям. Обмывание Толиной «звездочки» скоро переросло в мою пресс-конференцию – я ведь был гостем с той стороны баррикад и выступал поэтому при аншлаге. Пока я вещал, несколько раз приносили куски стенограммы пленума – важнейшие решения партии и правительства, как правило, спускались в редакции по частям. Чернышов всякий раз надеялся, что следующая будет последней, но все шли с неизменной пометкой «продолжение следует». Толя мрачнел, матерился, пьянел, а потом куда-то вышел и долго не возвращался.
Спустя какое-то время его решили пойти поискать – и вскоре обнаружили в кабинете Кудрявцева (в мою бытность такое и представить было невозможно, но теперь, заигрывая с присягнувшими ему на верность, главный, уходя, сам отдавал дежурному ключи: мой кабинет – ваш кабинет, это казалось даже не разгулом, а каким-то загулом демократии) за аппаратом «вертушки». Оказывается, он уже успел позвонить Лигачеву Егору Кузьмичу – благо справочник с телефонами всех абонентов кремлевской связи лежал тут же, но на том конце провода никто не снял трубку. «Небось из цэка еще не вернулся, козел», – предположил только назначенный ответсек. «А что ты ему сказать-то хотел, Толян?» – «А чтоб они там быстрей закруглялись – или пусть Лигачев сам штраф типографии платит!» – «Но почему именно Лигачев?» – «А кто антиалкогольную кампанию развязал – Пушкин?!» Тут уж спрашивавшим крыть было нечем.
Назавтра я расскажу про свой поход в гости у нас на работе – думая, что для поднятия настроения, – но неожиданно нарвусь на тотальное непонимание. А зачем ты туда ходил, а что ты о нас рассказывал, да Чернышов нас кинул, и не он один, не ожидали, в общем, от тебя. Стоп, ребята – я там полтора года, напоминаю, прослужил, но вы-то, суммарно, больше века той конторе отдали – и что, раз новое дело затеялось, ваши вчерашние коллеги у вас теперь все за козлов проходят, как Лигачев у Толи Чернышова? За козлов – не за козлов, но отныне у нас с ними совсем другие отношения, как ты этого не понимаешь. Ну, я уж в своих отношениях как-нибудь без советчиков разберусь.
И еще Кучмию жутко не нравилось, что я продолжаю писать на сторону.
– Слушай, тебе чего здесь не хватает: места газетного, денег, славы, а?
– Пока по трем перечисленным пунктам все устраивает.
– Тут мне вчера заметку о Колыванове в «Труде» подсунули – интересная, сказали. Я только читать начал, чувствую – твоя. Ну скажи, зачем тебе это нужно?
– Это «Труду» нужно. Они – учредители приза лучшему бомбардиру чемпионата, и если они считают, что я напишу о забившем больше всех Колыванове интереснее остальных, то лучше мне написать, чем на словах людей раз-убеждать.
– А у нас, значит, тебе уже такой материал публиковать не интересно?
– А у нас интервью с Колывановым вышло на следующий день после окончания чемпионата, и что характерно, тоже в моем исполнении. А в «Труде» про него – только вчера. А тем, кто заметочку подсунул, передайте – пусть подсовывают дальше, мне всегда приятно, когда вы меня с пристрастием читаете.
– Ладно, проехали. Но сейчас зима наступает, о футболе писать нечего будет – вот бы и тиснул про то, как зимует лучший бомбардир.
– У меня есть идея получше: недавно мы с Игорем Уткиным были у Колыванова дома, и Уткин там таких фотографий с женой и дочкой наснимал…
– Так что ж ты молчишь! Ждешь, когда эти снимки в «Труде» появятся?! Звони Игорю – пусть все несет!
(Важное примечание: отделом спорта в газете «Труд» с ее тиражом из книги рекордов Гиннесса командовал Владимир Алексеевич Ватутин. Как видите, у него был хороший вкус на авторов и тексты. Поэтому не стоит удивляться, что у его сына, Андрея Владимировича Ватутина, президента баскетбольного ЦСКА, отменный вкус на игроков – это наследственное. Андрея, когда он еще не был таким высоким функционером, а состоял студентом журфака, приводил к нам в «Спорт-Экспресс» отец. Однажды я взял его с собой на футбол, и, как он рассказывал много лет спустя, на него произвело сильное впечатление, как мы с Игорем Ледяховым отметили после матча очередную победу «Спартака». У нас это называлось «футбол после футбола».)
А маэстро Игорь Уткин был величайшим профессионалом – и, как он сам себя именовал, «трижды чемпионом мира по фотографиям». Это Игорь Владимирович так на свой манер называл три первых премии, полученные им в разные годы на международном конкурсе «Мир фотографии». (Но если вы ждете, что он окажется родственником Уткина Василия, то напрасно. Хотя, когда Вася только возник на экране, чтобы, как выяснилось, с него уже не сходить никогда, и многие стали интересоваться степенью его родства с Игорем, телевизионный Уткин, как сам потом признавался, хотел из озорства запустить фразу: «Да, но папа нас давно бросил», однако потом передумал.) Еще Игорь был лауреатом очень престижной премии «Золотой глаз» – я так его и звал, Золотым Глазом, и ему это очень нравилось.
Помимо несомненного таланта, Игорь обладал какой-то сверхфантастической работоспособностью – если сегодня в Москве не намечалось никакой физкультуры, за исключением матчей на первенство города по водному поло среди мальчиков, – он шел снимать детское водное поло, а потом брал с этими карточками очередные валютные призы. К нему смело можно было обращаться за снимком на любую тему, но в то, что возникла газета, где могут теперь появляться очерковые «картинки», мэтр поверил не сразу. Но мы это пробили.
Кодовое слово, ставшее ключом к успеху, Кучмий нашел быстро. В одном из самых первых номеров Алексей Алексеич Патрикеев начал заметку так: «Сподобился тут я…» Когда текст лег на стол главному, он аж вскрикнул: «Не с того слова начал, Леш!» – «Не нравится «сподобился»?» – «Вчера сподобился» – вот как должно теперь быть! Ты вчера общался с Ломановым или кем там еще, а не месяц назад, понимаешь?!» Так родилось знаменитое клише: «Как вчера уже сообщал «СЭ»…», показывавшее, что руку на пульсе мы держим, не отпуская, с самого момента зарождения новости.
Но если в оперативности и в стиле мы свою мини-революцию в спортивной журналистике осуществили, то в плане ведения газетного бизнеса оказались полными профанами. Коммерцией у нас взялись поначалу заправлять производственники из «Советского спорта» – отличные ребята, но очень быстро выяснилось, что в отдельно взятой типографии они ориентировались явно лучше, чем в процессе продажи и продвижения газеты. С рекламой был вообще швах – нас в упор не замечали на этом рынке, растяжка в Лужниках долго оставалась нашим единственным достижением на этом поприще. А тут еще в агонизирующей стране отпустили цены – как недавно вспоминал певец гандбола на «НТВ-Плюс» Артем Шмельков, ходивший в ту пору в шестой класс: «Началось все с 25 копеек за номер, но скоро надо было собирать уже полтинник, а там и рублишко подоспел – для отъема от школьных завтраков это было ощутимо». И не успели коммерсанты наши порадоваться своей предприимчивости, объявивши подписку за 63 с копейками рубля на первое полугодие следующего года, как к концу года этого рубли стремительно стали превращаться в копейки. И никто не мог предугадать, что случится с деньгами дальше – может, первый посленовогодний номер один будет стоить дороже всей подписки.