Джованьоли Рафаэло. Спартак

   — Софрония!.. Софрония!.. На помощь.. Софрония!. В эту минуту он услышал стук в дверь, через которую раньше хотел уйти, повернулся к этой двери и прислушался: шум и крики, бушевавшие недавно, прекратились Через мгновение снова послышался стук, и мужской голос произнес:
   — Милостивая Валерия!., госпожа моя!..
   С быстротой молнии Спартак поднял меч и, приоткрыв немного дверь, спросил:
   — Чего тебе?
   — Пятьдесят конных солдат.., сюда.., явились, — сказал, дрожа и заикаясь, старый домоуправитель (это был именно он), смотря выпученными глазами на Спартака, — и говорят.., и кричат.., что они желают, чтобы им вернули.., их.., начальника.., и уверяют, что ты… Спартак.
   — Ступай и скажи им, что через минуту я выйду. И Спартак закрыл дверь перед носом старика-домоуправителя, оставшегося на месте в позе человека, превращенного в статую.
   В тот момент, как Спартак возвратился к дивану, на котором без движения лежала Валерия, через другую дверь вошла служанка.
   — Поди, — сказал ей Спартак, — возьми эссенции и духи и приходи с какой-нибудь другой рабыней позаботиться о твоей госпоже Она в обмороке.
   — О моя добрая.., моя бедная госпожа! — воскликнула рабыня.
   — Ну, скорее!.. К делу… Не болтай!.. — закричал Спартак повелительным тоном.
   Софрония вышла и очень скоро вернулась с двумя другими рабынями и с пахучими эссенциями на спирту. Они нежно стали хлопотать около Валерии, лежавшей без сознания. Через несколько минут бледное лицо матроны окрасилось легким румянцем, и дыхание ее стало более ровным и глубоким.
   Спартак, стоявший неподвижно и пристально смотревший на свою возлюбленную, испустил вздох удовлетворения и поднял глаза к небу, как бы благодаря богов; затем, отстранив рабынь, преклонил одно колено и поцеловал белоснежную руку Валерии, бессильно свисавшую с края дивана, запечатлел долгий поцелуй на ее лбу и быстро вышел из комнаты.
   В одно мгновение он дошел до площадки, перед которой стояли пятьдесят спешившихся кавалеристов; лошадей они держали за повода.
   — Ну?.. — спросил он строгим голосом. — Зачем вы здесь? Чего вы хотите?
   — По приказу Мамилия, — ответил декурион, командовавший этим отрядом, — мы следовали за тобою издали и боялись…
   — Садись! — скомандовал Спартак.
   И в один миг пятьдесят кавалеристов, схватившись за гривы, вскочили на спины коней, покрытых простыми темно-синими чепраками.
   Несколько рабов, оставшихся на вилле вследствие своей старости, а страхе толпились, с факелами в руках, v входа в дом.
   — Коня! — приказал им Спартак.
   Трое или четверо из этих стариков поспешно побежали в соседние конюшни, вывели оттуда вороного и подвели Спартаку. Он вскочил на него и, приблизившись к старику-домоуправителю, спросил его:
   — Как имена твоих сыновей?
   — О знаменитый Спартак! — ответил плаксиво старик. — Не поставь в вину им мои необдуманные слова, сказанные вчера утром…
   — Низкий раб! — закричал в негодовании фракиец. — Неужели ты меня считаешь таким же подлым трусом, как ты сам? Если я спрашиваю мена доблестных юношей, отцом которых ты недостоин быть, то лишь затем, чтобы позаботиться о них.
   — Прости меня.., славный Спартак… Аквилий и Ацилий их имена.., сыновья Либедия. Возьми их под свое покровительство, великий вождь, и да будут тебе благоприятствовать боги и Юпитер…
   — В ад низких льстецов! — закричал Спартак. И, пришпорив своего коня, воскликнул, обращаясь к своим кавалеристам.
   — В галоп!
   Отряд, следуя за Спартаком, пустился галопом по аллее и быстро выехал за ограду виллы.
   Старые слуги семейства, Мессалы стояли некоторое время на площади, безмолвные и изумленные и только тогда начали приходить в себя от страха, когда услыхали, что топот лошадей совсем затих.
   Велико было горе Валерии, когда она, придя, благодаря стараниям ее рабынь, в себя, узнала, что Спартак уехал.
   А Спартак в это время беспрерывно пришпоривал своего коня, точно конь мог унести его от мучительных забот и избавить от тревог.
   Быстрота, с которой он, сам не замечая этого, пустил своего скакуна, была так стремительна, что хотя кавалеристы гнали своих лошадей во всю мочь, он опередил их на два выстрела из самострела.
   Он думал о Валерии, о том, как она очнется, о горе, которое ее охватит, и о ее слезах. Судорожным, невольным движением он вонзил шпоры в живот коня, который, с дымящимися ноздрями, с тяжело дышащей грудью, с гривой, развевающейся по ветру, продолжал пожирать пространство.
   Несчастный старался изгнать образ Валерии из своих мыслей. Но тогда он вспоминал о Постумии, об этой очаровательной девочке, резней, милой, понятливой, белокурой, розовой, счастливой, которая во всем, кроме черных как у матери глаз, была точным его портретом. Какая она красавица!.. Как мила!.. Как ласкова!.. Ему казалось, что она радостно протягивает к нему свои пухлые рученки, и его терзала мысль, что он, вероятно, больше ее не увидит. Он продолжал бессознательно, невольно терзать шпорами окровавленные бока своего бедного коня.
   Так продолжалось бы и дальше, и кто знает, где остановились бы конь и седок, если бы, к счастью для обоих, новые мысли не мелькнули неожиданно в голове Спартака.
   А вдруг Валерия не очнулась? А вдруг, узнав о его внезапном отъезде, она снова упала в более тяжелый обморок?.. А вдруг она в этот момент была уже серьезно больна?.. А вдруг — это было невозможно, не могло, не должно было быть! — но если к величайшему его несчастью любимая женщина…
   При этой мысли, жестоко стиснув коленями бока лошади, он сильно дернул за повод и сразу остановил благородное животное.
   Скоро к нему подъехали его товарищи и остановились возле него.
   — Мне необходимо вернуться на виллу Мессалы, — сказал он мрачным голосом, — а вы поезжайте в Лабик.
   — Нет!..
   — Никогда! — ответили сразу почти все кавалеристы.
   — А почему?… Кто мне помешает?..
   — Мы! — сказало несколько голосов.
   — Наша любовь к тебе! — проговорил еще один.
   — Твоя честь! — заметил третий.
   — Твои клятвы, — закричало четыре-пять голосов.
   — Наше дело, которое погибнет без тебя!
   — Долг!.. Долг!..
   И здесь раздался общий ропот, смешанный шум голосов и единодушные просьбы.
   — Но вы не понимаете, клянусь всемогуществом Юпитера, что там находится женщина, которую я обожаю и которая, может быть, умирает от горя.., и что я не могу…
   — Если к несчастью — да избавят от этого боги! — она умерла, тебе не спасти ее, только себя погубишь; если же то, чего ты боишься, не произошло, то, чтобы вы оба успокоились, направь к ней посланца, — сказал с выражением уважения и любви в голосе декурион.
   — Значит, я должен бежать от опасностей и подвергнуть им другого, вместо себя?.. Клянусь всеми богами Олимпа, никогда обо мне не посмеют сказать такой гнусности!
   — Я без всякого риска вернусь на виллу Мессалы. — сказал громко и решительно один из кавалеристов.
   — А как ты это сделаешь?.. Кто ты?..
   — Я — твой верный почитатель, человек, готовый отдать за тебя свою жизнь, — ответил всадник, направляя своего коня через ряды товарищей, чтобы подъехать к Спартаку.
   — И ничем не рискую, — продолжал он, приблизившись к вождю, — так как я латинянин и хорошо знаю местность и язык страны. В первом же крестьянском доме, который мне попадется, я обменяюсь одеждой с одним из крестьян и пойду на виллу Валерии Мессалы. Я вернусь к тебе много раньше, чем ты прибудешь в Нэлу, и доставлю точные вести от нее.
   — Но ты.., я не ошибаюсь, — сказал Спартак, — ты Рутилий, свободнорожденный.
   — Верно, — ответил тот, — я — Рутилий, и очень рад и горжусь, Спартак, что среди десяти тысяч гладиаторов ты меня узнаешь. Ты меня не забыл.
   Рутилий был храбрый и осторожный юноша, и на него можно было положиться. Поэтому, уступив, в конце концов, просьбам своих солдат, Спартак согласился на предложение латинянина. Снова пустившись в путь во главе отряда, он очень быстро добрался до одной маленькой дачки, где написал на дощечке страстное письмо Валерии на греческом языке и отдал его юноше, который обещал лично передать письмо в руки Валерии.
   С душой менее тревожной и с несколько успокоенным умом, Спартак в сопровождении отряда гладиаторов направился в Лабик.
   На заре он достиг места, где Мамилий со своими двумястами пятидесятые кавалеристами в тревоге ждал его. Он доложил вождю, что их прибытие в Лабик навело на окрестных жителей сильный страх; поэтому будет разумным не ожидать здесь до вечера, а немедленно двинуться по направлению к Аквинуму.
   Спартак согласился с благоразумным мнением Мамилия и, не теряя времени, выступил из маленького лагеря при Лабике. Проскакав весь день и следующую ночь, он на рассвете прибыл на совершенно измученных лошадях в Алатри, где приказал своей кавалерии сделать привал, разрешив ей отдых на весь этот день. А в следующую ночь он быстрым маршем направился в Ферентинум, куда прибыл спустя два часа после восхода солнца. Здесь он узнал от нескольких дезертиров из римского легиона, которые ушли к гладиаторам из Норбы, где стоял лагерем Вариний, что жители Лабика поспешили к Варинию сообщить ему о присутствии отряда конных гладиаторов возле Тускулума. Претор вследствие этого разделил свою кавалерию на две части по пятьсот человек в каждой; одну направил в погоню за врагами, добравшимися до Тускулума, другую — в Ферентинум, чтобы отнять у гладиаторов возможность вернуться в аквинский лагерь в закрыть всякий путь к спасению.
   Поэтому Спартак немедленно покинул Ферентинум и не дал отдыха своим товарищам, пока не достиг Фрегелл; отсюда в полночь он двинулся по направлению к Аквинуму, куда и прибыл на рассвете.
   Вечером сюда же прискакал Рутилий, доставив фракийцу успокоительные известия о здоровьи Валерии, которая на письмо Спартака ответила очень страстным, хотя и полным упреков письмом.
   Валерия писала своему возлюбленному, что с этого дня через старика домоуправителя Либедия она время от времени будет посылать известия о себе в лагерь, и очень просила его, чтобы он тем же способом давал весть о своем житье-бытье. Либедий, всегда готовый исполнить всякое желание своей госпожи, с великой радостью согласился по временам ездить в лагерь гладиаторов, где он будет иметь возможность повидаться со своими сыновьями.
   На следующий день, посоветовавшись с Эномаем, Борториксом и остальными командирами легионов, Спартак приказал снять лагерь при Аквияуме и во главе своих двадцати тысяч гладиаторов направился в Нолу.
   Двадцать пять тысяч гладиаторов, стоявшие лагерем в Ноле, приняли своих братьев, вернувшихся из Аквинума и покрытых славой побед, с бурными изъявлениями радости.
   В течение трех дней продолжались песни и веселье в лагере при Ноле. Совет верховного штаба Союза угнетенных постановил перевести армию гладиаторов на зимние квартиры, так как все понимали, что ввиду быстрого приближения сурового периода дождей и снега, Вариния можно было не опасаться. Все понимали также и то, что было бы безумием думать о нападении на Рим, против которого, как он ни был ослаблен после поражения при Канна, ничего не мог поделать даже Ганнибал. А ведь Ганнибал был величайшим полководцем, какого знали в то время, и Спартак ставил его много выше Кира и Александра Македонского.
   Поэтому, оставив прежний лагерь, гладиаторы построили новый, более обширный, сильно укрепленный широким и глубоким рвом и грозным частоколом.
   Как только гладиаторы устроились в новом лагере, Спартак, давно уже мечтавший о новой организации своих легионов, задумал составить их по национальностям, к которым принадлежали восставшие. Это новое построение, представлявшее некоторые неудобства в том смысле, что могло вызвать споры и ревность между отдельными легионами, давало, однако, величайшее преимущество более прочной спайки между бойцами каждого легиона; помимо этого вождь гладиаторов преследовал еще другую, весьма важную цель — разделив войско на несколько корпусов по национальностям, он хотел подчинить каждый из них начальнику соответствующей национальности, чтобы солдаты питали больше доверия к вождям.
   Поэтому в несколько дней Спартак из своих пятидесяти тысяч человек — до этой цифры дошло уже число восставших — мог сформировать десять легионов по пять тысяч в каждом и разделить все войско таким образом; два первых легиона, состоявшие из германцев, под командой Вильмира и Мероведа, образовали первый корпус под начальством Эномая; третий и четвертый, пятый и шестой легионы, набранные все из галлов, под командой Арторикса, Борторикса, Арвиния и Брезовира, образовали второй корпус с Криксом во главе; седьмой легион, составленный из греков, имел командиром очень храброго эпирота Фессалония; восьмой, в который были зачислены гладиаторы и пастухи из Самниума, был поставлен под команду Рутилия; в девятом и десятом были объединены фракийцы, и Спартак отдал эти два последних легиона под начальство двух уроженцев этой страны, которые соединяли в себе, наряду с силой рук и твердостью духа, греческую культуру и большой ум. Один из них, командир девятого легиона, назывался Мессембрий; это был человек беззаветно преданный Спартаку, точный и ревностный исполнитель своего дела; другой, очень молодой, по имени Артак, настолько презирал опасность, что фракийцы признавали его наиболее отважным среди всех гладиаторов их национальности после Спартака. Последние четыре легиона составляли третий корпус, командиром которого был Граник, уроженец Иллирии, тридцати пяти лет Отроду; красивый, очень высокого роста, ловкий, серьезный, молчаливый, он был самым смелым и грозным из десяти тысяч гладиаторов равеннских школ.
   Кавалерию, насчитывавшую до трех тысяч человек, Спартак разделил на шесть эскадронов и начальником над ней назначил Мамилия.
   Верховным вождем снова был провозглашен, под бурные возгласы пятидесяти трех тысяч бойцов, самый храбрый и опытнейший — Спартак.
   Через несколько дней фракиец пожелал сделать смотр войску, и когда он появился на равнине, где стояли три корпуса, построенные в три линии, одетый в свои скромные доспехи, верхом на своем коне, не имевшем на себе ни украшений, ни богатой уздечки, ни драгоценного чепрака, — единодушный крик, мощный как удар грома, вырвался одновременно из груди пятидесяти трех тысяч гладиаторов:
   — Слава Спартаку!.
   В течение трех часов Спартак обходил фронт всех своих легионов, расточая слова похвалы и одобрения, и призывая воинов соблюдать строжайшую дисциплину, ибо она является главным условием победы.
   По окончании смотра вождь гладиаторов вскочил на своего коня и, вынув из ножен меч, дал знак к сигналу «стройся». Затем скомандовал несколько движений, выполненных легионами с безукоризненной точностью; потом три корпуса последовательно ринулись в атаку, сперва выступая шагом, затем бегом, оглашая воздух страшным «барра».
   Когда закончилась атака третьей линии, легионы выстроились, в превосходном порядке прошли маршем перед своим вождем и вернулись один за другим в лагерь.
   Спартак удалился туда последним в сопровождении Эномая, Крикса. Граника и всех начальников легионов.
   При постройке нового лагеря гладиаторы воздвигли для Спартака, без его ведома, достойную полководца палатку. Там в этот день был устроен скромный обед для десяти начальников легионов, трех заместителей Спартака и начальника кавалерии. Пирушка была приготовлена умеренная и скромная, чтобы не доставить неприятности Спартаку, который был врагом всяких кутежей и дебоша и с самого детства был умерен в пище, крайне выдержан в питье и по своему характеру и привычкам питал отвращение к бражничеству и разгулу.
   Поэтому на сей раз угощение было умеренным, вопреки желаниям и аппетитам большинства сотрапезников, так как Эномай, Борторикс, Вильмир, Брезовир, Рутилий и другие были бы непрочь кутнуть как следует.
   Тем не менее на пирушке царило самое сердечное веселье и самая живая и искренняя дружба… В конце обеда Рутилий, подняв руку с чашей, полной пенящегося вина, звучным голосом воскликнул:
   — За свободу рабов, за победу угнетенных! За здоровье победоносного и непобедимого Спартака! — И осушил чашу под рукоплескания и одобрительные возгласы всех товарищей, последовавших его примеру.
   Только Спартак едва омочил губы в своем кубке.
   Когда несколько затих шум рукоплесканий, Спартак в свою очередь поднял чашу и твердым голосом сказал:
   — За Юпитера всеблагого, величайшего освободителя! За чистую непорочную богиню Свободу, чтобы она на нас обратила свои божественные взоры и светила нам и ходатайствовала за нас перед всеми богами, обитающими на Олимпе!
   Все подхватили и выпили, хотя галлы и германцы не верили ни в Юпитера, ни в других богов, греческих и римских. Поэтому Эномай тоже чокнулся, призывая на помощь Одина, а Крикс — взывая о благосклонности Геза к войску гладиаторов и их предприятию. Наконец эпирот Фессалоний, бывший последователем Эпикура и не веривший в богов, взяв в свою очередь слово, сказал:
   — Я уважаю вашу веру.., и я вам завидую.., но не разделяю ее с вами.., так как боги — это призраки, созданные страхом народов, о чем я узнал из учения несравненного Эпикура. Всякий раз, как нас постигает большое несчастье, выгодно верить в сверхъестественную силу, выгодно прибегать к этой вере и черпать в ней силу духа и утешение!.. Но когда вы убеждены, что природа творит и разрушает сама по себе, и что, творя, она пользуется всеми своими силами, не всегда нам известными, но все-таки всегда силами материальными, то как можно верить в так называемых богов?.. Поэтому позвольте мне, друзья, воздать хвалу нашему делу согласно моим мыслям и убеждениям.
   И после наступившего на миг молчания, он продолжал:
   — За единение душ, за смелость сердец, за крепость мечей в лагере гладиаторов!
   Все присоединились к тосту эпикурейца, выпили с ним и, снова усевшись, возобновили веселую и оживленную беседу.
   Изящно одетая в пеплум из голубой льняной материи с мелкими серебряными полосками, Мирца, распоряжавшаяся приготовлением обеда, но не принявшая в нем участия, стояла в стороне, смотря на Спартака ласковыми, полными любви глазами. Ее бледное и обычно грустное лицо, на котором в течение последних дней чаще можно было заметить слезы, чем улыбку, в эту минуту светилось радостью, спокойным счастьем, столь тихим, что легко было понять, как кратковременна была эта радость и как плохо это видимое и поверхностное веселье скрывало тайную боль ее страдающего сердца.
   На нее влюбленными глазами смотрел Арторикс; она украдкой и словно против воли поглядывала по временам на мужественного юношу, лицо которого побледнело и исхудало за эти несколько дней от безнадежной любви.
   Уже долгое время Арторикс не принимал участия в веселой беседе гостей Спартака, сидел молча и неподвижно, весь поглощенный созерцанием девушки, пристально смотревшей на своего брата. Эта глубокая преданность, это безграничное восхищение, которое Мирца высказывала Спартаку, делали ее еще более дорогой и более привлекательной для Арторикса. Охваченный восторгом, он поднялся с места и, набравшись неожиданно храбрости, воскликнул, высоко поднимая свою чашу.
   — Я предлагаю, друзья, выпить за счастье Мирцы, возлюбленной сестры нашего любимейшего вождя!
   Все выпили, и никто в пылу тостов и возлияний не обратил внимания на яркий румянец, покрывший щеки юного галла, лишь Мирца, вздрогнув при звуке голоса, произнесшего ее имя, быстро повернулась в сторону Арторикса и кинула на него взгляд благодарности, смешанный с упреком; затем, когда она сообразила, что перешла границы той сдержанности, которую намеревалась честно и стойко соблюдать в своем отношении к юноше, ее лицо вспыхнуло, она с стыдливым жестом склонила голову и больше не подымала глаз на гостей, не двигалась и не говорила ни слова.
   Еще с полчаса продолжалась пирушка, сопровождавшаяся беззлобными шутками, вполне пристойным весельем и легкой беседой, как это бывает между людьми, связанными искренней дружбой.
   Когда друзья Спартака простились с ним, солнце уже клонилось к закату.
   Спартак проводил своих гостей до выхода из палатки и, когда они удалились, остался на месте посмотреть на огромный лагерь гладиаторов.
   И, переходя от одной мысли к другой, он подумал о могуществе магического слова «свобода», которое меньше чем в год подняло пятьдесят тысяч несчастных, лишенных всякого будущего, всякой надежды, огрубевших благодаря своему положению и потерявших человеческое достоинство; это слово подняло их на высоту первых солдат мира, вливая в их души мужество, самоотверженность и сознание своего человеческого достоинства; он подумал о таинственном и непреодолимом влиянии этого слова, которое его, бедного, презренного гладиатора, сделало храбрым и страшным вождем могучего войска и влило в его душу способность победить всякую другую страсть, даже благородную и сильнейшую любовь, связывающую его с Валерией. Эту божественную женщину он любил вв сто раз больше, чем себя самого, но не больше, чем святое дело, которому он посвятил свою жизнь.

Глава 15

Спартак одерживает победу еще над одним претором и преодолевает тяжелые искушения

   Тем временем в Риме начинали серьезно задумываться над оборотом, который приняли дела в Кампанье после вторичного поражения Публия Вариния. Пятьдесят тысяч вооруженных гладиаторов под начальством человека, в котором уже все, краснея от стыда, были вынуждены признать отвагу, мужество и опытность являлись полным хозяевами кампанской провинции, в которой, за исключением нескольких городов, всякая тень власти Рима, всякий след его авторитета уже были уничтожены; эти пятьдесят тысяч вооруженных гладиаторов, серьезно угрожали Самниуму и Лациуму, то есть передовым укреплениям Рима, становились слишком, грозной опасностью, чтобы относиться к ней легкомысленно и небрежно, Поэтому в комициях этого года управление провинцией Сицилией, а вместе с ней и ведение войны с гладиаторами были отняты у Вариния и переданы почти единодушным голосованием народа и Сената Каю Анфидию Оресту. Это был патриций лет сорока пяти, очень опытный в военном деле. За свое мужество и проницательность он пользовался большим авторитетом и симпатией как у народа, так и у Сената.
   В первые месяцы 681 года Орест собрал сильное войско из трех легионов: один состоял из римлян, другой — только из италийцев и третий — из союзников — далматов и иллирийцев. Эти три легиона представляли силу приблизительно в двадцать тысяч человек. В соединении с десятью тысячами, спасшимися после разгрома при Аквинуме, они образовали армию в тридцать тысяч бойцов. Ее Орест приводил в порядок и обучал в Лациуме. С ней он обещал на голову разбить Спартака ближайшей весной.
   Весна пришла с изливающим тепло лучезарным солнцем, с чистым синим небом, с опьяняющим ароматом чудных цветов, с роскошным, ковром зелени, с сладким пеньем разных пернатых, с таинственной истомой бесчисленных голосов любви. Войска — римское и гладиаторское — двинулись: первое из Лациума, второе из Кампаньи, чтобы оросить человеческой кровью зеленеющие поля Италии.
   Претор Анфидий Орест вышел из Норбы и по Аппиевой дороге продвинулся до Фунди. Там он, узнав, что Спартак двигается ему навстречу по Домициевой дороге, расположился лагерем, заняв позиции, на которых он мог использовать преимущества своей многочисленной кавалерии, доходившей почти до шести тысяч человек.
   Через несколько дней Спартак пришел в Формии и раскинул свой лагерь на двух холмах, господствуя над Аппиевой дорогой; затем во главе своей трехтысячной конницы он пробрался к лагерю врагов, чтобы ознакомиться с их расположением и узнать их намерения.
   Однако претор Анфидий Орест, значительно превосходивший опытностью тех полководцев, с которыми до сих пор сражался Спартак, тотчас же вышел ему навстречу со своей грозной кавалерией. После схватки, правда не имевшей решающего значения и очень короткой, Спартак должен был стремительно отступить и вернуться в Формии.
   Больше пятнадцати дней Спартак ждал, что неприятель, воодушевленный этим легким успехом, перейдет в наступление, но тщетно! Орест был не из тех, кого легко завлечь в засаду.
   Тогда Спартак решил прибегнуть к одной из тех хитростей, которые приходят в голову только великим полководцам. Темной ночью, в полнейшей тишине он вышел с восемью легионами из лагеря, оставив в нем Эномая с его двумя легионами и с кавалерией; всю ночь он шел вдоль морского берега, забирая с собой всех встречных колонов, крестьян, рыбаков, женщин и детей, чтобы известие о его движении не дошло до неприятеля. Затем быстрым маршем прошел через лес, находившийся близ Террацины, и раскинул лагерь на окраине леса, с тылу неприятеля, в нескольких милях от него.
   Орест изумился, увидев, что Спартак обошел его, но осторожный и рассудительный, как всегда, он всеми способами постарался сдержать пыл своих легионов: пращники гладиаторов доходили до самых частоколов римского лагеря, и солдаты громкими криками требовали, чтобы их вели в бой.
   Спартак в течение восьми дней напрасно пытался вызвать врага:
   Орест оставался на месте, не желая принять бой в неблагоприятных для себя условиях.