Джованьоли Рафаэло. Спартак

   В то же время Муммий с четырьмя легионами стремительно бросился в обход правого фланга гладиаторов. Граник тотчас же вывел два последних легиона из резерва и в свою очередь напал на Муммия.
   Численное превосходство римлян было слишком заметным в этой отчаянной борьбе. Римские легионы, сражавшиеся с гладиаторами в центре, продолжали отступать и уже пустились было бежать, но Красе с тремя последними легионами своего резерва подошел туда и приказал расстроенным войскам очистить место. Они в четверть часа, отступив направо и налево, дали место новым когортам, которые под предводительством самого Красса и трибуна Мамерка яростно бросились на Спартака.
   И бой, еще более страшный и упорный, вновь разгорелся в центре; в это время остальные пять тысяч римских всадников обошли с левого фланга конницу Мамилия и напали на нее с тыла.
   Конница была опрокинута и смята. Несмотря на искусство и энергию Граника и нечеловеческие усилия доблестных гладиаторов на крайнем правом фланге, Муммию удалось обойти их.
   Теперь уже не надежда на спасение и победу воодушевляла гладиаторов, но жажда дорого продать жизнь, желание мести, решимость отчаявшихся людей.
   Сражение превращалось в кровавую, зверскую резню.
   Правый и левый фланг гладиаторов, преследуемые и окруженные, далеко отступили, только центр, где храбро сражался Спартак и недалеко от него — Арторикс, сопротивлялся неприятелям.
   Граник, увидев, что его легионы разбиты, бросился в самую гущу схватки и, убив собственноручно трибуна, двух деканов и восемь или десять солдат, истек кровью, пронзенный двадцатью мечами, Македонянин Эростен, начальник десятого легиона, покрытый ранами, мужественно пал рядом с ним.
   Конница, смятая и совершенно разгромленная, видела, как упал, пораженный десятью стрелами, их доблестный начальник Мамилий.
   Наступил вечер. Но гладиаторы, обессиленные, раненые, истекающие кровью, не переставали сопротивляться врагу. Они дрались уже не как храбрейшие люди, а как дикие звери.
   Спартак не отступил ни на шаг. Наоборот, во главе тысячи своих, он врезался клином в ряды шестого римского легиона, который, хотя и состоял из ветеранов, все же не мог противостоять его натиску; все время он звал Красса, сражавшегося недалеко от того места, где был фракиец.
   Трибун Мамерк, который с толпою храбрецов Мария и Суллы бросился на Спартака, был тотчас им убит. От быстрых, неотразимых ударов фракийца в несколько мгновений пали два центуриона и восемь или десять деканов, желавших показать солдатам, как нужно отражать эти удары, — они лишь могли научить их встречать смерть.
   Сумерки уже сгущались над полем сражения, а римляне, окончательно победившие, вынуждены были еще драться. Вскоре взошла луна, чтобы осветить своими бледными лучами эту ужасную картину кровавой бойни.
   Более тридцати тысяч гладиаторов и восемнадцати тысяч римлян лежали на обширной равнине. Битва была уже закончена, и небольшие группы гладиаторов, спасшиеся от гибели, усталые и обессиленные восьмичасовой битвой, беспорядочно бежали по направлению к ближайшим холмам и горам.
   Только в одном месте продолжалась яростная, кровопролитная схватка.
   Это было в центре, где тысяча воинов, следуя примеру Спартака, сражалась с неослабевающей силой.
   — Красе!.. Где ты?.. — кричал Спартак время от времени голосом хриплым и прерывающимся. — Ты обещал сразиться со мной… Красе, где ты?..
   Уже два часа назад Спартак приказал увести подальше от сражения Мирцу; ее увлекли всю в слезах, чуть ли не силой.
   Прошел еще час. Спартак, щит которого был изрешечен дротиками, видел, как упали последние его два товарища — Вибсальд и Арторикс; последний, пронзенный стрелой в грудь, повалился на землю, крикнув с нежностью своему другу:
   — Спартак!., в Элизиуме.., увижу тебя.., среди… Один против семисот или восьмисот врагов, сомкнувшихся вокруг него, весь покрытый ранами, Спартак, вращая с молниеносной быстротой свой страшный меч, поражал и валил всех, кто пытался нападать на него. Наконец дротик, брошенный на расстоянии двенадцати шагов, тяжело ранил его в левое бедро; он упал на колено, подставив врагам щит, мечом совершая чудеса нечеловеческой доблести, подобный Геркулесу, окруженному центаврами. Пронзенный, наконец, семью или восемью дротиками, пущенными ему в спину на расстоянии десяти шагов он упал навзничь и прошептал одно только слово:
   — Ва…ле…рия…
   В безмолвном удивлении окружили его труп римляне, видевшие, как геройски сражался он с начала битвы до последней минуты и как он погиб.
   Так кончил свои дни этот необыкновенный человек, соединивший в себе высокие душевные качества, недюжинный ум, неукротимое мужество, редкую доблесть, глубокую мудрость — дарования, дающие право поставить его рядом с знаменитейшими полководцами, каких знает история.
   Два часа спустя римляне ушли в свои палатки, и мрачное молчание поля битвы, освещаемого печальными лучами луны, нарушалось только стонами раненых и умирающих.
   Но какая-то тень бродила по этой равнине, среди бездыханных тел.
   Медленно приближалась она к месту, где битва была особенно продолжительной и жестокой. По-видимому, это был воин: шлем и оружие его блестели, когда попадал на них свет луны. Воин шагал долго, пока не достиг места, где упал Спартак. Здесь воин остановился. Он был мал ростом и строен. Нагнув голову над бездыханными телами, он рассматривал их одно за другим, пока, наконец, не заметил труп вождя гладиаторов. Он встал перед ним на колени, не без труда приподнял его белокурую голову и прислонил ее к трупу одного из римских центурионов, убитого Спартаком.
   Луч луны упал на бледное лицо гладиатора. Маленький солдат, горько рыдая, прижал губы к этому бездыханному лицу и стал целовать его с трогательной нежностью.
   Этот воин, как догадались, конечно, наши читатели, была Мирца Когда гладиаторы были окончательно разбиты, Мирца ускользнула от тех, кому Спартак ее доверил, и вернулась на поле битвы. Она уже не надеялась найти Спартака и Арторикса живыми и шла с одной только надеждой — поцеловать последний раз дорогие лица.
   — О, Спартак!.. Брат мой!.. — воскликнула слабым голосом девушка, рыдая и покрывая поцелуями его лицо. — Каким я нахожу тебя!.. Живого места нет на тебе… Сколько ран!.. Сколько крови!..
   Девушка остановилась. Стон, более отчетливый и более близкий, чем все остальные стоны, доносившийся до нее среди этого мрачного молчания, коснулся ее слуха.
   Девушка не двинулась и продолжала целовать безжизненное лицо Спартака.
   Опять послышался стон, и на этот раз в нем можно было разобрать какое-то слово.
   Она немного пришла в себя, напрягла слух и услышала, как голос умирающего медленно произносил ее имя.
   Девушка вскочила на ноги. Дрожь пробежала по ее телу. Она почувствовала, как капли холодного пота выступили у нее на лбу; с зрачками, расширенными от ужаса, спросила она громким голосом, не сознавая даже, что говорит, как будто ее мог слышать кто-нибудь:
   — Во имя богов!.. Кто это?.. Кто меня зовет?..
   — Мирца!.. О моя Мирца!.. — воскликнул на этот раз ясно умирающий.
   — Что это? — закричала с внезапной радостью девушка. — Неужели правда?.. Арторикс?..
   И прыгая через трупы, добежала до места, где лежал в луже крови, с холодным и бледным лицом Арторикс. Время от времени он медленно открывал веки, на которые смерть уже наложила свою тяжелую руку.
   Мирца бросилась на землю рядом с ним и, покрывая его лицо поцелуями, восклицала:
   — Ты жив… Мой любимый, мой обожаемый Арторикс! Может быть, я смогу спасти тебя.., Согрею тебя моим дыханием… Перевяжу твои раны… Унесу тебя в безопасное место…
   Эти слова, пламя этих пылких поцелуев вывели умирающего из оцепенения. Открыв угасающие глаза, он произнес слабым голосом:
   — Уже вместе?.. Так скоро?.. Значит, мы уже в Элизиуме… О моя Мирца?.. Но почему.., так холодно в Элизиуме?..
   — Нет! — воскликнула девушка в порыве страсти, удваивая свои ласки. — Нет! Мы не в Элизиуме, это я, я — твоя Мирца!.. Ты жив.., будешь жить.., потому что я хочу, чтобы ты жил.., потому что мне нужно, чтобы ты был жив!..
   Галл, медленно обвивая ослабевшими руками шею девушки, прошептал:
   — Но значит это правда?.. Я еще жив.., и мне действительно.., дано счастье перед смертью.., поцеловать тебя?..
   — Да, да, мой Арторикс.., но ты не должен умереть.., я твоя.., твоя всей душой…
   — О, я умираю счастливый! Гез услышал.., мои молитвы… Голос Арторикса ослабевал; волнение и радость, испытанные им, окончательно его обессилили.
   — О, Мирца! — воскликнул он, целуя девушку. — Я чувствую.., я умираю…
   — Не умирай один.., подожди меня.., умрем вместе и вместе пойдем в Элизиум.
   Выхватив в одно мгновение кинжал, который висел на поясе Арторикса, она твердой рукой вонзила его себе в шею. И, крепко обняв любимого юношу, воскликнула:
   — С тобой умру, с тобой приду в обитель добрых душ!
   — Что.., ты.., сделала? — прошептал чуть слышно умирающий.
   — Разделяю твою судьбу.., возлюбленный мой…
   Она также начинала говорить с трудом, ибо она почти совершенно перерезала себе сонную артерию; она еще крепче обняла юношу, прижалась губами к его губам, и оба застыли, соединенные в этом последнем поцелуе.
   В этот момент два гладиатора, шагая очень осторожно через поле, пришли к месту, где упал Спартак. Они подняли труп, завернули его в большое Шерстяное одеяло и понесли.
   В двух милях у дороги ил ждала деревенская телега, запряженная быками.
   Положив в нее тело Спартака, они навалили на него мешки с зерном, которые лежали возле телеги, и труп гладиатора оказался совершенно скрытым.
   Телега двинулась, а следом за нею пошли оба воина.
   Эти два воина были близнецы Ацилий и Аквилий, сыновья Либедия, управителя тускуланской виллы Валерии. Они везли останки погибшего вождя в виллу любимой им женщины, чтобы сласти его тело от позора, которому его, наверно, подвергла бы наглая дерзость победителей. Заключение
   Пятнадцать дней спустя после битвы при Браданусе война с гладиаторами была окончена. Те несколько тысяч, которые уцелели от этой резни, рассеянные в горах, без начальников, преследуемые по пятам с одной стороны Крассом, с другой Помпеем, были в несколько дней изрублены; только шесть тысяч взяты были живыми и повешены вдоль Аппиевой дороги от Калуи до Рима.
   Среди убитых при Браданусе напрасно искали тело Спартака. Найти его так и не удалось. По этому поводу высказывались самые разнообразные предположения, очень далекие от истины.
   Так окончилась эта война, которая длилась почти Четыре года и в которой гладиаторы доказали своим мужеством, что они были людьми, достойными свободы и способными к великим делам.
   А теперь закончим эту историю, приведя наших читателей туда, где они вновь найдут двух действующих лиц этого рассказа.
   Двадцать два дня спустя после Браданской битвы, когда Красе и Помпей, горя взаимной ненавистью и завистью, приближались с армиями к Риму, приписывая каждый себе честь подавления восстания и требуя консульства, в конклаве своей тускуланской виллы сидела на скамейке прекрасная Валерия, одетая в серую траурную столу.
   Дочь Мессалы была очень бледна, и на ее лице лежала печать недавнего тяжелого горя. Веки ее опухли и были красны от долгих слез. Мягкие и густые, цвета воронова крыла волосы прядями падали на ее дивные плечи, и в темных глазах ее, на всем лице проглядывало глубокое отчаяние, терзавшее ее сердце. Она сидела, подперши голову рукой, перед изящным мраморным столиком, на котором стояла бронзовая позолоченная урна работы греческого мастера.
   В другой руке она сжимала папирус. Черные глаза ее были устремлены на урну. В ее немом и глубоком горе прекрасную женщину можно было сравнить с Ниобеей, ибо, казалось, она говорила: «Смотрите, есть ли страдание, равное моему!»
   Возле того же столика, на скамеечке, тоже в трауре стояла белокурая миловидная Постумия.
   Девочка водила своими ручками по фигурам, листьям и рельефам, которые украшали погребальную урну, и время от времени смотрела на мать своими умными глазками, как бы сердясь на нее за это долгое молчание.
   Та, вдруг очнувшись и переведя глаза на письмо, которое держала в правой руке, принялась снова его читать.
   Вот что гласило это письмо:

   Божественной Валерии Мессале от Спартака

   Привет — и счастье

   «Из любви к тебе, моя божественная Валерия, я встретился с Марком Крассом. На это я согласился ради тебя и нашей любимой Постумии, но претор Сицилии предложил мне жизнь и свободу ценой предательства.

   Я предпочел быть неблагодарным по отношению к тебе, быть бесчеловечным к моей дочери, чем предать своих братьев и покрыть свое имя вечным позором.

   Когда ты получишь это письмо, вероятно, меня уже не будет: мы накануне большой и решительной битвы, где я погибну со славой.

   Такова воля враждебной судьбы.

   На грани смерти я чувствую необходимость, о, мои обожаемая Валерия, просить у тебя прощения за все страдания, которые я причинил тебе.

   Будь мужественной и живи, живи ради любви ко мне, живи ради нашей невинной девочки Такова просьба умирающего.

   Слезы сжимают мне горло, я задыхаюсь, и меня утешает лишь одна мысль — что я смогу обнять тебя, твой бессмертный дух, в лучшем мире. К тебе с последним поцелуем летит последняя мысль, последнее биение сердца твоего Спартака.»

   Кончив читать, она поднесла письмо к губам и разразилась рыданиями.
   — Мама, почему ты так плачешь? — печально спросила девочка.
   — Бедная моя девочка! — воскликнула Валерия, лаская белокурую кудрявую головку Постумии. — Ничего.. Ничего, не горюй, моя родная!
   Прижав к себе головку девочки и покрывая ее поцелуями, она снова залилась слезами.
   — С тобой ничего не случилось, а ты плачешь! — сказала Постумия с упреком. — Когда я плачу, ты говоришь, что я нехорошая. Сейчас ты нехорошая…
   — О, не говори так!.. — воскликнула бедная женщина, лаская и целуя девочку еще горячее. — О, если бы ты знала, как мне больно от твоих слов.
   — А когда ты плачешь, ты тоже делаешь мне больно.
   — О, как ты мила и вместе с тем жестока, единственная отныне любовь моя!
   И говоря гак, несчастная, снова поцеловав письмо и спрятав его на груди, протянула руки к Постумии Она посадила ее к себе на колени и, стараясь удержать слезы, сказала:
   — Ты права, бедная малютка, я была нехорошей.., но больше не буду. Я буду всегда хорошей, буду думать только о тебе. А ты будешь любить бедную маму?
   — О, всегда, всегда, крепко, крепко!
   Говоря так, девочка подняла голову и, обвив шею матери, стала целовать ее.
   Освободившись от материнских объятий, девочка стала гладить урну руками.
   В конклаве наступило долгое молчание.
   Вдруг Постумия спросила у матери:
   — Скажи мне, мама, что там внутри?
   Глаза Валерии наполнились слезами: скорбно подняв их к небу, она воскликнула:
   — О, бедная малютка!..
   И через мгновение, с трудом удержав рыдание, сказала дрожащим голосом — В этой урне, бедняжка, лежит прах твоего отца. И снова зарыдала.