Страница:
С сердцем, трепещущим и колеблющимся между надеждой и страхом, ждала Эвтибида целый день, спрятавшись в храме, возвращения жреца. Он пришел к вечеру и рассказал, что место, где стена была разрушена, заново восстановлено Спартаком, который, как предусмотрительный полководец, уже давно обследовал все стены и укрепил слабые места.
Эвтибида была очень огорчена сообщением жреца. Она бесилась и проклинала предусмотрительность Спартака.
Погрузившись надолго в свои мысли, она наконец спросила жреца:
— А Мирца, сестра гладиатора, когда она придет снова в этот храм?
— Но.., я не знаю… — ответил нерешительно жрец, — вероятно.., она придет послезавтра.., в день антимахий — праздника в честь Геркулеса, во время которого в память о бегстве его в женской одежде с острова Коса обычно приносятся в жертву нашему богу женские платья. Сестра фракийца сказала мне, что она намерена придти послезавтра в храм, чтобы совершить такое жертвоприношение с целью испросить покровительство бога оружию восставших рабов и в особенности своему брату!
— А! Юпитер, ты справедлив! Справедлив и ты. Геркулес! Справедливы все боги Олимпа! — подняв глаза к небу с выражением жестокой радости, воскликнула гречанка. — Я отомщу страшнее, чем мстила ему до сих пор. Это будет настоящая кровавая месть!
— О какой мести говоришь ты? — спросил с удивлением жрец. — Ты знаешь, что боги не одобряют и не покровительствуют мести…
— Да, но если эта месть вызвана тяжким оскорблением, если такое оскорбление нанесено без всякого основания… О, тогда, наверно, даже боги неба, не только боги ада, одобряют месть и помогают ей, — сказала Эвтибида. Она сняла с плеч толстую золотую цепь, к которой был привешен ее маленький меч с рукояткой, усыпанной драгоценными камнями, и подала все это Стендидию.
— Не правда ли, Стендидий? — прибавила она в то время как жрец жадными взорами окидывал полученный дар, — не правда ли, справедливая месть угодна и небесным богам?
— Конечно.., когда она справедлива.., когда обида была несправедлива, — ответил тот, — и потом разве месть не была названа радостью богов?
Эвтибида сняла с головы серебряный шлем, обвитый сверху маленькой золотой змейкой с двумя огромными рубинами вместо глаз, и протянула его жрецу.
Пока жрец, жадно сверкая глазами, разглядывал новые драгоценные дары, она продолжала:
— Непобедимому Геркулесу подношу я эти ничтожные вещи, а завтра принесу еще десять талантов… Непобедимому Геркулесу, — и она сильно подчеркнула последние два слова, — для того, чтобы ты помог мне осуществить мою месть.
— Клянусь Кастором и Поллуксом! — воскликнул жрец. — Раз она справедлива.., конечно, надо, чтобы я тебе помог! Клянусь скипетром Прозерпины!
— Ты должен спрятать здесь завтра ночью двух храбрых и верных воинов.
— Здесь?.. В храме?.. Осквернить священное место божественного Геркулеса?.. Подвергнуться риску быть повешенным гладиаторами, если они случайно найдут здесь твоих двух воинов? — сказал, отступив на два шага, жрец.
— Но ведь ты только что обещал помочь мне в моей мести, — сказала Эвтибида.
— Ну, я.., не могу допустить, чтобы та.., чтобы Мирца.., была убита.., когда придет в храм моего бога… Ведь не в этом призвание жреца… Если бы дело шло о том, чтобы захватить ее как пленницу.., и отдать ее тебе…
Зеленые сверкающие глаза Эвтибиды вспыхнули мрачным блеском, загадочная улыбка появилась на ее губах.
— Да, да! — закричала она. — Пленницей.., в моих руках… Так как я.., я сама хочу убить ее, если Спартак не придет отдать мне себя взамен сестры!
— Что ты сделаешь с ней.., я не хочу знать… Я только хочу знать, что моя рука не принимает участия в кровавом преступлении.., что я не участвую в убийстве, — сказал лицемерно жрец. — Я покажу твоим верным воинам место где они должны будут спрятаться.., совсем недалеко отсюда.., у самой дороги.., в роще, которая будто нарочно для этого создана!
— Не сможет ли она убежать оттуда?
— Но раз я Тебе говорю, что роща будто нарочно посажена, чтобы поймать дроздов в ловушку…
— Ну, хорошо.., пусть будет так, как ты хочешь… И пусть успокоится твоя совесть, — сказала с тонкой иронией девушка и тут же добавила:
— Мне пришла в голову прекрасная мысль.
— А именно?
— Чтобы ты, не сообщая об этом своим двум товарищам-жрецам, со мною вместе сошел в долину и сел за стол.., за роскошный стол.., которым я в твоем лице хочу почтить не только жреца Геркулеса Оливария, но и честного человека и настоящего гражданина.
— Клянусь богами! — воскликнул жрец, притворяясь негодующим. — Ты, значит, не доверяешь мне?
— Нет, я не тебе не доверяю.., а угрызениям нечистой совести.
— Но я не знаю, следует ли…
— Нужно ли тебе идти со мной?!. Да. Мне необходимо, чтобы ты помог мне принести сюда пятнадцать условленных талантов… Кажется, я раньше сказала десять?
— Пятнадцать, пятнадцать ты сказала! — поспешно подхватил жрец.
— Во всяком случае, если я даже сказала десять.., то это была ошибка.., так как я ради моей мести приношу богу пятнадцать талантов! Так пойдем вместе, честный Стендидий, ты будешь доволен сегодняшним днем!
Жрец спрятал в укромном месте шлем и меч Эвтибиды и пошел с ней в лагерь римлян.
Марк Красе теперь слишком доверял гречанке, чтобы не позволять ей совершенно свободно уходить и приходить в лагерь, одной или с кем-либо по ее желанию.
В лагере Эвтибида устроила Стендидию роскошный пир, и тот утопил в восьми или десяти чашах превосходного вина горе, причиненное ему недоверием куртизанки.
Тем временем последняя позвала к себе своего верного Ксенократа и переговорила с ним о чем-то вполголоса.
Около полуночи Эвтибида, надев на голову стальной шлем и перекинув через правое плечо ремень, на котором висел небольшой острый меч, вышла из лагеря в сопровождении жреца, который не особенно твердо держался на ногах, так как был сильно пьян.
В нескольких шагах позади Эвтибиды и Аия Стендидия следовали в полном вооружении два раба-каппадокийца, принадлежавшие Марку Лицинию Крассу.
Пока они двигаются по направлению к храму Геркулеса Оливария, заглянем на время в Темезу, где Спартак уже три дня как заготовил многочисленную флотилию. Он ждал темной ночи, чтобы перевезти пятнадцать тысяч гладиаторов, так как множество собранных судов не могло поднять большего числа людей.
Как только зашло солнце, которое весь день было скрыто за серыми и черными тучами, все сгущавшимися на небе, Спартак велел трем легионам, стоявшим лагерем на берегу, тихо собрать палатки и спуститься на суда; затем, дав Гранику все необходимые инструкции, он, едва настал час первого факела, приказал отплыть.
Гладиаторская флотилия, взяв курс в открытое море, в глубокой тишине вышла из Темезы.
Однако ветер — сильный сирокко — дул с берегов Африки и, несмотря на геркулесовские усилия мореплавателей, не позволял им взять курс на Сицилию.
Бешено работая веслами, гладиаторы продвинулись на несколько миль вперед, но после часа пения петухов, так как море стало еще более бурным, Граник пристал к берегу и велел пятнадцати тысячам восставших спуститься на пустынный берег близ Никотеры. Оттуда он немедленно повел их в горы и послал к Спартаку легкое суденышко с центурионом я десятью солдатами для сообщения о случившемся.
Между тем оба каппадокийца, подойдя к храму Геркулеса Оливария с жрецом и Эвтибидой, были оставлены в дубовой роще, находившейся у края дороги, ведущей из города в храм. На небольшом расстоянии от этой рощи стояла вилла, в которой помещался аванпост гладиаторов. Оба каппадокийца слышали по временам, когда в их сторону неслись порывы бешено дувшего ветра, шум шагов и тихий разговор.
— Значит, Эрцидан, нужно сделать все, — говорил шепотом на родном языке один из рабов другому, — чтобы взять эту молодую амазонку живьем.
— Сделаем, Аскубари, — ответил Эрцидан, — если только сумеем…
— Я это тоже говорил.., если сумеем.
— Потому что, сказать откровенно, когда я увижу, что она собирается защищаться мечом или кинжалом, я убью ее двумя ударами; тем более, что если мы слышим отсюда тихий шепот гладиаторов, то они, наверно, услышат крик, который поднимет эта плакса.
— Конечно они услышат, бросятся на нас, и мы погибнем — Ты прав, клянусь Юпитером!., это начинает меня беспокоить. Оба каппадокийца замолчали, погрузившись в тяжелые размышления. Вдруг среди шелеста листьев, вызванного ветром, они очень ясно услыхали шум шагов между кустарниками.
— Кто там? — опросил приглушенным голосом Аскубари, вынимая из ножен меч.
— Кто там? — повторил Эрцидан, подражая своему товарищу.
— Молчите! — произнес женский голос. — Это я… Эвтибида… Я обхожу окрестности… Не заботьтесь о том, что происходит позади вас, наблюдайте за дорогой. — И гречанка скрылась в кустарниках.
Аскубари и Эрцидан долго молчали; наконец первый сказал очень тихо, обращаясь ко второму:
— Эрцидан!
— Ну!
— Надо сообразить, как нам выйти с честью из этого дела, чтобы сохранить в целости свои шкуры.
— Очень хорошо! И ты нашел способ?
— Кажется.
— Ну-ка — Когда маленькая амазонка приблизится, ты и я тихонько возьмем наши луки и в двенадцати или пятнадцати шагах пустим в нее две хороших стрелы, одну — в шею, другую — в сердце… Я ручаюсь, что она тогда не будет в состоянии кричать. Что ты скажешь?
— Браво, Аскубари Это недурно.
А той, другой, мы скажем, что она попыталась сопротивляться.
— Превосходно!
— Так решено? Решено.
И оба каппадокийца, приготовив луки, стояли неподвижно и молча, прислушиваясь к малейшему шуму.
Между тем Эвтибида в беспокойстве блуждала вокруг и в страстном нетерпении ожидала наступления рассвета Часы казались ей вечностью. Много раз доходила она до конца рощи, чуть не к самому аванпосту гладиаторов, и возвращалась обратно Наконец она заметила, что сирокко, бушевавший всю ночь, понемногу совершенно затих. Поглядев на край горизонта, на вершины Апеннинских гор, и заметив, что сгустившиеся там тучи начали слабо окрашиваться в бледно-оранжевый цвет, она глубоко удовлетворенно вздохнула, поняв, что это были первые признаки рассвета.
Тогда она еще раз прошла на дорогу, ведущую к вилле, и осторожно двинулась к аванпосту. Но едва она сделала двести шагов, как приглушенный, грозный голос остановил ее словами:
— Кто там?
Это был патруль гладиаторов, который вышел до рассвета из аванпоста осмотреть окрестности.
Эвтибида не ответила ничего. Повернувшись спиной к патрулю она быстро побежала в сторону рощи.
Патруль, не получив ответа, погнался за нею Очень скоро бегущая и преследователи приблизились к роще, на краю которой с натянутыми луками стояли, спрятавшись, оба каппадокийца.
— Слышишь шум шагов — спросил Аскубари у Эрцидана.
— Слышу.
— Так будь готов — Я готов.
Первые проблески зари начали рассеивать густой ночной мрак, и поэтому оба раба могли заметить маленького воина, быстро к ним приближавшегося, не различая, однако, его лица.
— Это она… — сказал едва внятным голосом Аскубари своему товарищу.
— Да, на ней панцирная туника.., шлем.., и она такого маленького роста, что несомненно, это — женщина.
— Это она... это она…
И оба каппадокийца, прицелившись, одновременно спустили тетиву луков. Две стрелы полетели со свистом: одна вонзилась в шею, а другая, пробив серебряный панцирь, в грудь… Эвтибиды. Раздался долгий, пронзительный крик. Аскубари и Эрцидан тотчас же услышали топот многих бегущих ног.
Громкий голос воскликнул:
— К оружию!
Оба каппадокийца стремглав побежали по направлению к римскому лагерю, а патруль — декан и четыре гладиатора остановились у тела Эвтибиды, которая глухо стонала, отчаянно хрипела, но не могла выговорить ни слова.
Гладиаторы, положив Эвтибиду на краю дороги и прислонив ее спиной к стволу дуба, сняли с ее головы шлем. Увидев распустившиеся по плечам умирающей рыжие густые волосы, они воскликнули в один голос:
— Женщина!
Наклонившись, чтобы разглядеть ее лицо, уже все покрытое предсмертной бледностью, они сейчас же узнали ее и воскликнули разом:
— Эвтибида!..
В эту минуту к дубу подошла манипула гладиаторов и окружила раненую.
— Раз она ранена, значит кто-то должен был ее ранить, — сказал центурион, командовавший солдатами. — Пусть пятьдесят человек поймают убийц, которые не могли уйти далеко.
Пятьдесят гладиаторов побежали к храму Геркулеса Оливария. Остальные, окружив умирающую, стояли с мрачными лицами и в глубоком молчании смотрели на агонию этой несчастной, причинившей им столько бед.
— Эвтибида! Проклятая предательница! — воскликнул после некоторого молчания суровым голосом центурион. — Что ты здесь делала в этот час?.. Кто тебя ранил? Я ничего не понимаю.., но чую с твоей стороны какой-то новый злодейский замысел, жертвой которого случайно стала ты сама.
Из посиневших губ Эвтибиды вырвался мучительный стон, и она сделала руками знак гладиаторам, чтобы они ушли от нее.
— Нет! — закричал центурион, грозя ей рукой. — Ты своим предательством погубила тридцать тысяч наших братьев.., и напоминая тебе о твоих преступлениях, усиливая твои предсмертные муки, мы топим умилостивить их неотмщенные тени.
Эвтибида склонила голову на грудь, и если бы не тяжелые, прерывистые стоны ее, можно было подумать, что она уже умерла.
В это время пятьдесят гладиаторов, посланных вдогонку за каппадокийцами, вернулись назад, ведя за собой Эрцидана, который, будучи ранен стрелой в ляжку, упал и был взят в плен.
Каппадокиец рассказал все, что ему было известно, и тогда гладиаторы поняли происшедшее.
— Что тут случилось? — спросил в эту минуту женский голос. Это была Мирца. Она шла к храму Геркулеса.
— Стрелы, которые эта гнусная Эвтибида приготовила для тебя и которые должны были в этот момент тебя поразить, благодаря вмешательству Геркулеса, пронзили ее, — ответил центурион, уступая Мирце дорогу, чтобы она могла войти в круг, образованный гладиаторами.
Услыхав голос Мирцы, Эвтибида подняла голову и устремила на нее сверкающие ненавистью и отчаянием глаза. Искривив губы, как бы желая произнести какие-то слова, и протягивая руки с растопыренными пальцами, словно намереваясь схватить Мирцу, она с величайшим усилием бросилась всем телом вперед, затем, испустив последний стон, закрыла глаза, ударилась головой о ствол дерева и бездыханной упала на землю.
— На этот раз птицелов сам попал в сеть! — воскликнул центурион. Предложив Мирце и всем остальным последовать за собою, он в молчании удалился от трупа ненавистной предательницы.
Эвтибида была очень огорчена сообщением жреца. Она бесилась и проклинала предусмотрительность Спартака.
Погрузившись надолго в свои мысли, она наконец спросила жреца:
— А Мирца, сестра гладиатора, когда она придет снова в этот храм?
— Но.., я не знаю… — ответил нерешительно жрец, — вероятно.., она придет послезавтра.., в день антимахий — праздника в честь Геркулеса, во время которого в память о бегстве его в женской одежде с острова Коса обычно приносятся в жертву нашему богу женские платья. Сестра фракийца сказала мне, что она намерена придти послезавтра в храм, чтобы совершить такое жертвоприношение с целью испросить покровительство бога оружию восставших рабов и в особенности своему брату!
— А! Юпитер, ты справедлив! Справедлив и ты. Геркулес! Справедливы все боги Олимпа! — подняв глаза к небу с выражением жестокой радости, воскликнула гречанка. — Я отомщу страшнее, чем мстила ему до сих пор. Это будет настоящая кровавая месть!
— О какой мести говоришь ты? — спросил с удивлением жрец. — Ты знаешь, что боги не одобряют и не покровительствуют мести…
— Да, но если эта месть вызвана тяжким оскорблением, если такое оскорбление нанесено без всякого основания… О, тогда, наверно, даже боги неба, не только боги ада, одобряют месть и помогают ей, — сказала Эвтибида. Она сняла с плеч толстую золотую цепь, к которой был привешен ее маленький меч с рукояткой, усыпанной драгоценными камнями, и подала все это Стендидию.
— Не правда ли, Стендидий? — прибавила она в то время как жрец жадными взорами окидывал полученный дар, — не правда ли, справедливая месть угодна и небесным богам?
— Конечно.., когда она справедлива.., когда обида была несправедлива, — ответил тот, — и потом разве месть не была названа радостью богов?
Эвтибида сняла с головы серебряный шлем, обвитый сверху маленькой золотой змейкой с двумя огромными рубинами вместо глаз, и протянула его жрецу.
Пока жрец, жадно сверкая глазами, разглядывал новые драгоценные дары, она продолжала:
— Непобедимому Геркулесу подношу я эти ничтожные вещи, а завтра принесу еще десять талантов… Непобедимому Геркулесу, — и она сильно подчеркнула последние два слова, — для того, чтобы ты помог мне осуществить мою месть.
— Клянусь Кастором и Поллуксом! — воскликнул жрец. — Раз она справедлива.., конечно, надо, чтобы я тебе помог! Клянусь скипетром Прозерпины!
— Ты должен спрятать здесь завтра ночью двух храбрых и верных воинов.
— Здесь?.. В храме?.. Осквернить священное место божественного Геркулеса?.. Подвергнуться риску быть повешенным гладиаторами, если они случайно найдут здесь твоих двух воинов? — сказал, отступив на два шага, жрец.
— Но ведь ты только что обещал помочь мне в моей мести, — сказала Эвтибида.
— Ну, я.., не могу допустить, чтобы та.., чтобы Мирца.., была убита.., когда придет в храм моего бога… Ведь не в этом призвание жреца… Если бы дело шло о том, чтобы захватить ее как пленницу.., и отдать ее тебе…
Зеленые сверкающие глаза Эвтибиды вспыхнули мрачным блеском, загадочная улыбка появилась на ее губах.
— Да, да! — закричала она. — Пленницей.., в моих руках… Так как я.., я сама хочу убить ее, если Спартак не придет отдать мне себя взамен сестры!
— Что ты сделаешь с ней.., я не хочу знать… Я только хочу знать, что моя рука не принимает участия в кровавом преступлении.., что я не участвую в убийстве, — сказал лицемерно жрец. — Я покажу твоим верным воинам место где они должны будут спрятаться.., совсем недалеко отсюда.., у самой дороги.., в роще, которая будто нарочно для этого создана!
— Не сможет ли она убежать оттуда?
— Но раз я Тебе говорю, что роща будто нарочно посажена, чтобы поймать дроздов в ловушку…
— Ну, хорошо.., пусть будет так, как ты хочешь… И пусть успокоится твоя совесть, — сказала с тонкой иронией девушка и тут же добавила:
— Мне пришла в голову прекрасная мысль.
— А именно?
— Чтобы ты, не сообщая об этом своим двум товарищам-жрецам, со мною вместе сошел в долину и сел за стол.., за роскошный стол.., которым я в твоем лице хочу почтить не только жреца Геркулеса Оливария, но и честного человека и настоящего гражданина.
— Клянусь богами! — воскликнул жрец, притворяясь негодующим. — Ты, значит, не доверяешь мне?
— Нет, я не тебе не доверяю.., а угрызениям нечистой совести.
— Но я не знаю, следует ли…
— Нужно ли тебе идти со мной?!. Да. Мне необходимо, чтобы ты помог мне принести сюда пятнадцать условленных талантов… Кажется, я раньше сказала десять?
— Пятнадцать, пятнадцать ты сказала! — поспешно подхватил жрец.
— Во всяком случае, если я даже сказала десять.., то это была ошибка.., так как я ради моей мести приношу богу пятнадцать талантов! Так пойдем вместе, честный Стендидий, ты будешь доволен сегодняшним днем!
Жрец спрятал в укромном месте шлем и меч Эвтибиды и пошел с ней в лагерь римлян.
Марк Красе теперь слишком доверял гречанке, чтобы не позволять ей совершенно свободно уходить и приходить в лагерь, одной или с кем-либо по ее желанию.
В лагере Эвтибида устроила Стендидию роскошный пир, и тот утопил в восьми или десяти чашах превосходного вина горе, причиненное ему недоверием куртизанки.
Тем временем последняя позвала к себе своего верного Ксенократа и переговорила с ним о чем-то вполголоса.
Около полуночи Эвтибида, надев на голову стальной шлем и перекинув через правое плечо ремень, на котором висел небольшой острый меч, вышла из лагеря в сопровождении жреца, который не особенно твердо держался на ногах, так как был сильно пьян.
В нескольких шагах позади Эвтибиды и Аия Стендидия следовали в полном вооружении два раба-каппадокийца, принадлежавшие Марку Лицинию Крассу.
Пока они двигаются по направлению к храму Геркулеса Оливария, заглянем на время в Темезу, где Спартак уже три дня как заготовил многочисленную флотилию. Он ждал темной ночи, чтобы перевезти пятнадцать тысяч гладиаторов, так как множество собранных судов не могло поднять большего числа людей.
Как только зашло солнце, которое весь день было скрыто за серыми и черными тучами, все сгущавшимися на небе, Спартак велел трем легионам, стоявшим лагерем на берегу, тихо собрать палатки и спуститься на суда; затем, дав Гранику все необходимые инструкции, он, едва настал час первого факела, приказал отплыть.
Гладиаторская флотилия, взяв курс в открытое море, в глубокой тишине вышла из Темезы.
Однако ветер — сильный сирокко — дул с берегов Африки и, несмотря на геркулесовские усилия мореплавателей, не позволял им взять курс на Сицилию.
Бешено работая веслами, гладиаторы продвинулись на несколько миль вперед, но после часа пения петухов, так как море стало еще более бурным, Граник пристал к берегу и велел пятнадцати тысячам восставших спуститься на пустынный берег близ Никотеры. Оттуда он немедленно повел их в горы и послал к Спартаку легкое суденышко с центурионом я десятью солдатами для сообщения о случившемся.
Между тем оба каппадокийца, подойдя к храму Геркулеса Оливария с жрецом и Эвтибидой, были оставлены в дубовой роще, находившейся у края дороги, ведущей из города в храм. На небольшом расстоянии от этой рощи стояла вилла, в которой помещался аванпост гладиаторов. Оба каппадокийца слышали по временам, когда в их сторону неслись порывы бешено дувшего ветра, шум шагов и тихий разговор.
— Значит, Эрцидан, нужно сделать все, — говорил шепотом на родном языке один из рабов другому, — чтобы взять эту молодую амазонку живьем.
— Сделаем, Аскубари, — ответил Эрцидан, — если только сумеем…
— Я это тоже говорил.., если сумеем.
— Потому что, сказать откровенно, когда я увижу, что она собирается защищаться мечом или кинжалом, я убью ее двумя ударами; тем более, что если мы слышим отсюда тихий шепот гладиаторов, то они, наверно, услышат крик, который поднимет эта плакса.
— Конечно они услышат, бросятся на нас, и мы погибнем — Ты прав, клянусь Юпитером!., это начинает меня беспокоить. Оба каппадокийца замолчали, погрузившись в тяжелые размышления. Вдруг среди шелеста листьев, вызванного ветром, они очень ясно услыхали шум шагов между кустарниками.
— Кто там? — опросил приглушенным голосом Аскубари, вынимая из ножен меч.
— Кто там? — повторил Эрцидан, подражая своему товарищу.
— Молчите! — произнес женский голос. — Это я… Эвтибида… Я обхожу окрестности… Не заботьтесь о том, что происходит позади вас, наблюдайте за дорогой. — И гречанка скрылась в кустарниках.
Аскубари и Эрцидан долго молчали; наконец первый сказал очень тихо, обращаясь ко второму:
— Эрцидан!
— Ну!
— Надо сообразить, как нам выйти с честью из этого дела, чтобы сохранить в целости свои шкуры.
— Очень хорошо! И ты нашел способ?
— Кажется.
— Ну-ка — Когда маленькая амазонка приблизится, ты и я тихонько возьмем наши луки и в двенадцати или пятнадцати шагах пустим в нее две хороших стрелы, одну — в шею, другую — в сердце… Я ручаюсь, что она тогда не будет в состоянии кричать. Что ты скажешь?
— Браво, Аскубари Это недурно.
А той, другой, мы скажем, что она попыталась сопротивляться.
— Превосходно!
— Так решено? Решено.
И оба каппадокийца, приготовив луки, стояли неподвижно и молча, прислушиваясь к малейшему шуму.
Между тем Эвтибида в беспокойстве блуждала вокруг и в страстном нетерпении ожидала наступления рассвета Часы казались ей вечностью. Много раз доходила она до конца рощи, чуть не к самому аванпосту гладиаторов, и возвращалась обратно Наконец она заметила, что сирокко, бушевавший всю ночь, понемногу совершенно затих. Поглядев на край горизонта, на вершины Апеннинских гор, и заметив, что сгустившиеся там тучи начали слабо окрашиваться в бледно-оранжевый цвет, она глубоко удовлетворенно вздохнула, поняв, что это были первые признаки рассвета.
Тогда она еще раз прошла на дорогу, ведущую к вилле, и осторожно двинулась к аванпосту. Но едва она сделала двести шагов, как приглушенный, грозный голос остановил ее словами:
— Кто там?
Это был патруль гладиаторов, который вышел до рассвета из аванпоста осмотреть окрестности.
Эвтибида не ответила ничего. Повернувшись спиной к патрулю она быстро побежала в сторону рощи.
Патруль, не получив ответа, погнался за нею Очень скоро бегущая и преследователи приблизились к роще, на краю которой с натянутыми луками стояли, спрятавшись, оба каппадокийца.
— Слышишь шум шагов — спросил Аскубари у Эрцидана.
— Слышу.
— Так будь готов — Я готов.
Первые проблески зари начали рассеивать густой ночной мрак, и поэтому оба раба могли заметить маленького воина, быстро к ним приближавшегося, не различая, однако, его лица.
— Это она… — сказал едва внятным голосом Аскубари своему товарищу.
— Да, на ней панцирная туника.., шлем.., и она такого маленького роста, что несомненно, это — женщина.
— Это она... это она…
И оба каппадокийца, прицелившись, одновременно спустили тетиву луков. Две стрелы полетели со свистом: одна вонзилась в шею, а другая, пробив серебряный панцирь, в грудь… Эвтибиды. Раздался долгий, пронзительный крик. Аскубари и Эрцидан тотчас же услышали топот многих бегущих ног.
Громкий голос воскликнул:
— К оружию!
Оба каппадокийца стремглав побежали по направлению к римскому лагерю, а патруль — декан и четыре гладиатора остановились у тела Эвтибиды, которая глухо стонала, отчаянно хрипела, но не могла выговорить ни слова.
Гладиаторы, положив Эвтибиду на краю дороги и прислонив ее спиной к стволу дуба, сняли с ее головы шлем. Увидев распустившиеся по плечам умирающей рыжие густые волосы, они воскликнули в один голос:
— Женщина!
Наклонившись, чтобы разглядеть ее лицо, уже все покрытое предсмертной бледностью, они сейчас же узнали ее и воскликнули разом:
— Эвтибида!..
В эту минуту к дубу подошла манипула гладиаторов и окружила раненую.
— Раз она ранена, значит кто-то должен был ее ранить, — сказал центурион, командовавший солдатами. — Пусть пятьдесят человек поймают убийц, которые не могли уйти далеко.
Пятьдесят гладиаторов побежали к храму Геркулеса Оливария. Остальные, окружив умирающую, стояли с мрачными лицами и в глубоком молчании смотрели на агонию этой несчастной, причинившей им столько бед.
— Эвтибида! Проклятая предательница! — воскликнул после некоторого молчания суровым голосом центурион. — Что ты здесь делала в этот час?.. Кто тебя ранил? Я ничего не понимаю.., но чую с твоей стороны какой-то новый злодейский замысел, жертвой которого случайно стала ты сама.
Из посиневших губ Эвтибиды вырвался мучительный стон, и она сделала руками знак гладиаторам, чтобы они ушли от нее.
— Нет! — закричал центурион, грозя ей рукой. — Ты своим предательством погубила тридцать тысяч наших братьев.., и напоминая тебе о твоих преступлениях, усиливая твои предсмертные муки, мы топим умилостивить их неотмщенные тени.
Эвтибида склонила голову на грудь, и если бы не тяжелые, прерывистые стоны ее, можно было подумать, что она уже умерла.
В это время пятьдесят гладиаторов, посланных вдогонку за каппадокийцами, вернулись назад, ведя за собой Эрцидана, который, будучи ранен стрелой в ляжку, упал и был взят в плен.
Каппадокиец рассказал все, что ему было известно, и тогда гладиаторы поняли происшедшее.
— Что тут случилось? — спросил в эту минуту женский голос. Это была Мирца. Она шла к храму Геркулеса.
— Стрелы, которые эта гнусная Эвтибида приготовила для тебя и которые должны были в этот момент тебя поразить, благодаря вмешательству Геркулеса, пронзили ее, — ответил центурион, уступая Мирце дорогу, чтобы она могла войти в круг, образованный гладиаторами.
Услыхав голос Мирцы, Эвтибида подняла голову и устремила на нее сверкающие ненавистью и отчаянием глаза. Искривив губы, как бы желая произнести какие-то слова, и протягивая руки с растопыренными пальцами, словно намереваясь схватить Мирцу, она с величайшим усилием бросилась всем телом вперед, затем, испустив последний стон, закрыла глаза, ударилась головой о ствол дерева и бездыханной упала на землю.
— На этот раз птицелов сам попал в сеть! — воскликнул центурион. Предложив Мирце и всем остальным последовать за собою, он в молчании удалился от трупа ненавистной предательницы.
Глава 22
Последние сражения. Поражение при Браданусе. Смерть
В то самое время, когда Эвтибида умирала на глазах Мирцы, в Темезу пришло суденышко, с которым Граник послал вести Спартаку.
Фракиец был сильно озадачен известием о высадке Граника на берегах Бруции и долго размышлял, что ему следует предпринять дальше Наконец, повернувшись к Арториксу, он сказал:
— Ладно… Раз Граник находится с пятнадцатью тысячами наших У Никотеры.., переправим туда морем все войско, и там снова, с еще большей энергией, возобновим военные действия.
Он отослал лодку обратно к Гранику с приказом, чтобы флот вернулся следующей ночью в Темезу. В течение восьми ночей фракиец переправил все войско в Никотеру, и все эти ночи, кроме последней, когда он сам отчалил с кавалерией, он приказывал делать вылазки со стороны суши, чтобы отвести глаза римлянам.
Как только флот, увозивший с собой Спартака, Мамилия и кавалерию, удалился на несколько миль от берега, темезинцы поспешили уведомить Красса о случившемся.
Римский полководец был взбешен. Он разразился проклятиями по адресу темезинцев за то, что они побоялись предупредить его каким-либо способом о бегстве Спартака; теперь гладиаторы; вырвавшись из тисков, с еще большим упорством поведут войну, которую он готов был считать оконченной, о чем он даже писал в Рим.
Наложив большой штраф на жителей города в наказание за их трусость, он на следующий день приказал войску сняться с лагеря и повел его к Никотере.
Но Спартак на рассвете того дня, когда прибыл в Никотеру, пустился в путь со всеми своими легионами и остановился только после двадцатичасового марша, расположившись лагерем у Сциллема.
На следующий день он передвинулся в Региум, призывая на своем пути к оружию рабов, и там, заняв превосходные позиции, заставил гладиаторов в течение трех дней и трех ночей работать над устройством рва и заграждений, так что прибывший сюда Красе сразу увидел, что этот лагерь неприступен.
Тогда он решил заставить Спартака принять сражение или сдаться. Он построил колоссальное и чисто римское сооружение, которое, если бы о нем не существовало единогласных свидетельств Плутарха, Аппиана и Флора, могло казаться совершенно невероятным.
Красе увидел, что сама природа местности подсказывала ему способ действия, и принялся строить стену через перешеек, избавляя этим, с одной стороны, от безделья своих солдат, а с другой — отнимая у неприятеля возможность получения продовольствия. В короткий промежуток времени он выкопал ров от одного до другого моря длиною в триста стадий, шириной и глубиной в пятнадцать футов; на краю рва он воздвиг стену необыкновенной высоты и прочности.
Пока сто тысяч римлян трудились над этим титаническим сооружением, Спартак организовал еще два легиона из одиннадцати тысяч сбежавшихся к нему из Бруции рабов и обучал их военному искусству. В то же время он уже обдумывал, как уйти из ловушки, устроенной Крассом.
— Скажи, Спартак, — спросил его на двенадцатый день Арторикс, — разве ты не видишь, что они заперли нас в западню?
— Ты думаешь?
— Но я же вижу стену, которую они кончают строить, и мне кажется, что мы попались.
— И на Везувии бедняга Клод Глабр думал, что поймал меня в мышеловку.
— Но через десять дней выйдет все продовольствие.
— У кого?
— У нас.
— Где?
— Здесь.
— А!.. Но кто тебе сказал, мой милый Арторикс, что через десять дней мы будем еще здесь?
Арторикс замолчал и опустил голову, стыдясь того, что вздумал давать советы предусмотрительнейшему полководцу; а тот, смотря с нежностью на юношу и тронутый его смущением, дружески похлопал его по плечу и сказал:
— Ты хорошо сделал, Арторикс, предупредив меня о положении с нашим продовольствием, но не бойся за нас, мы оставим Красса в дураках с разинутым ртом перед его страшной стеною.
— Однако надо сознаться, что этот Красе опытный полководец!
— Самый опытный из всех, которые сражались за эти три года против нас, — ответил Спартак и после минутного молчания добавил:
— Хотя он нас еще не победил.
— И не победит, пока ты жив.
— Ах, Арторикс, ведь и я — только человек.
— Нет, ты — мысль, ты — мощь, ты — знамя. В тебе воплощается и живет идея: «долой угнетение, счастье обездоленным, свобода рабам!» От тебя исходит свет, покоряющий самых буйных из наших товарищей. Пока ты жив, они всегда будут исполнять твою волю и совершать невозможное, как до сих пор; пока ты жив, они будут проходить по тридцати миль в день, выносить всякие лишения, терпеть голод, сражаться как львы. Погибнешь ты, вместе с тобой погибнет наше знамя, и через двадцать дней война закончится нашим полным уничтожением… Да сохранят тебя боги надолго, чтобы мы достигли окончательной победы!
В этот момент подошел центурион с сообщением, что три тысячи пращников, далматов и иллирийцев, бежавших из римского лагеря, явились к преторским воротам с просьбой принять их в ряды их братьев.
Спартак немного подумал об этой просьбе трех тысяч дезертиров. Затем, потому ля, что сомневался в их искренности, или потому, что не желал дать своим солдатам печальный пример, он отправился к воротам лагеря и сказал пришедшим:
— Покидать свои знамена — дело, заслуживающее порицания и недостойное доблестных воинов; покровительствовать дезертирам и принимать в свои ряды беглецов из вражеского лагеря является делом не только недостойным честного полководца, но и опасным, вследствие пагубного примера для солдат, которые должны были бы принять к себе людей, изменивших своему делу и знамени.
И он им отказал.
Семь дней спустя, перед вечером, деканы и центурионы обошли палатки гладиаторов. Они объявили приказ Спартака, чтобы все, не дожидаясь трубных сигналов и соблюдая полнейшую тишину, снялись с лагеря.
А тем временем кавалеристы, по распоряжению вождя, отправились с топорами в соседние леса, чтобы нарубить деревьев и ночью доставить, их в лагерь в огромном количестве.
В час первого факела Спартак велел зажечь внутри лагеря яркие костры. Затем, под прикрытием дождя и снега, беспрерывно падавших, уже два дня, в глубокой темноте бесшумно выступил он к тому месту Крассова рва, у которого не была еще воздвигнута стена. Здесь он приказал бросать в ров все стволы и ветви, заготовленные его кавалеристами, а сверху шесть тысяч легионеров уложили шесть тысяч заранее заготовленных мешков с землей. Заполнив таким образом обширный участок рва, он велел своим легионерам пройти втихомолку по этому мосту, а потом безостановочно идти дальше, невзирая на дождь, вплоть до Каулония.
Сам он с кавалерией остался, спрятавшись в лесу близ вражеского лагеря. В полдень наступившего дня он обрушился на два легиона Красса, которые направлялись в окрестности за провиантом, в полчаса уничтожил свыше четырех тысяч римлян и умчался по направлению к Каулонии.
— О!.. Клянусь всеми богами ада! — зарычал Марк Красе, узнав о случившемся. — Да что же это за человек?.. Я запираю его в железном? кольце, он убегает; я разбиваю его, он собирает новые войска и нападает на меня еще более сильным, чем раньше; я сообщаю, что война приходит к концу, он разжигает ее еще сильнее!.. Клянусь душами умерших! Это злей призрак! Это вампир, который с каждым часом все больше жаждет крови! Это волк-оборотень, питающийся резней и убийством!
— Нет, это просто великий полководец, — возразил молодой Катон, который за строгое соблюдение дисциплины, за выносливость и за доблесть был произведен в контуберналии Красса.
Марк Лициний, не помнивший себя от гнева, взглянул на юношу злыми глазами и, казалось, хотел ответить очень резко, но затем, успокоившись, сказал:
— Пожалуй, ты прав, смелый юноша, — Если смелость состоит в привычке всегда говорить правду, то ни Персей, ни Язон, ни Диомед и никакой другой человек на свете не был смелее меня, — гордо сказал Катон.
Замолчал Красе, молчали Скрофа, Квинт, Мумми и остальные начальники. Все были погружены в тяжелые думы. Наконец Красе проговорил, словно вслух продолжая свою мысль:
— Мы можем преследовать его, но не догнать; он передвигается как борзая собака или олень, а не как человек! А если он теперь, имея восемьдесят тысяч солдат, бросится на Рим?.. Ах, клянусь богами! Какая неожиданность! И какая опасность! Что делать, чтобы помешать, ему?.. Что делать?..
Все высказались за то, что Красе должен обо всем написать Сенату, не скрывая, что война стала еще более упорной и грозной, чем раньше, что для быстрой ликвидации ее необходимо двинуть против гладиатора кроме армии Красса также и возвращающиеся в Рим армии Кнея Помпея и Луция Лициния Лукулла. Окруженный тремя армиями в сто тысяч человек каждая, с лучшими полководцами республики во главе, Спартак будет раздавлен в несколько дней; только при этом условии может быть закончена позорная война.
Хотя Крассу было очень неприятно писать такие вещи, однако он был вынужден отправить в Рим послание, составленное в таком духе. Снявшись с лагеря, он двинулся со своим войском по следам Спартака.
Фракиец решил идти через горы и из Каулонии, быстрейшими дневными переходами, направился к горам Никастра и Полиластра.
Когда войска Спартака пришли к Полцкастру, Кай Ганник, человек упрямого и мятежного характера, поднял бунт в лагере, привлек на свою сторону пять легионов, громко заявляя, что надо сперва разбить Красса, а потом двигаться на Рим. К нему присоединился Каст. Угрозы и увещевания Спартака были бессильны Бунтовщики покинули гладиаторский лагерь и расположились в десяти милях от Спартака Спартак, не имея мужества оставить их на верный и полный разгром, ожидал, что благоразумие возьмет верх и мятежники вернутся; из-за этого он терял время и все то расстояние, на которое он опередив Красса.
Последний двигался очень быстро. Он догнал через несколько дней легионы Кая Ганника возле возвышенности у Поликастра и тотчас же стремительно атаковал их Тридцать тысяч гладиаторов бились с величайшим мужеством, но без быстрой помощи со стороны Спартака были бы несомненно искрошены в куски С появлением фракийца сражение стало бурным и ожесточенным, и только ночь развела сражавшихся; ни та, ни другая сторона не уступила ни пяди пространства Гладиаторы потеряли в этом сражении двадцать тысяч убитыми, римляне — десять тысяч.
В ту же ночь войска гладиаторов, которые численностью были слабее Неприятеля, ушли из лагеря и, убедив непокорных следовать за ними, направились в Бизияьян Спартак старался убедить Кая Ганника и Каста не разъединяться и избегать пока сражения с Крассом; он надеялся разбить его, сперва утомив маршами и маневрами.
Фракиец был сильно озадачен известием о высадке Граника на берегах Бруции и долго размышлял, что ему следует предпринять дальше Наконец, повернувшись к Арториксу, он сказал:
— Ладно… Раз Граник находится с пятнадцатью тысячами наших У Никотеры.., переправим туда морем все войско, и там снова, с еще большей энергией, возобновим военные действия.
Он отослал лодку обратно к Гранику с приказом, чтобы флот вернулся следующей ночью в Темезу. В течение восьми ночей фракиец переправил все войско в Никотеру, и все эти ночи, кроме последней, когда он сам отчалил с кавалерией, он приказывал делать вылазки со стороны суши, чтобы отвести глаза римлянам.
Как только флот, увозивший с собой Спартака, Мамилия и кавалерию, удалился на несколько миль от берега, темезинцы поспешили уведомить Красса о случившемся.
Римский полководец был взбешен. Он разразился проклятиями по адресу темезинцев за то, что они побоялись предупредить его каким-либо способом о бегстве Спартака; теперь гладиаторы; вырвавшись из тисков, с еще большим упорством поведут войну, которую он готов был считать оконченной, о чем он даже писал в Рим.
Наложив большой штраф на жителей города в наказание за их трусость, он на следующий день приказал войску сняться с лагеря и повел его к Никотере.
Но Спартак на рассвете того дня, когда прибыл в Никотеру, пустился в путь со всеми своими легионами и остановился только после двадцатичасового марша, расположившись лагерем у Сциллема.
На следующий день он передвинулся в Региум, призывая на своем пути к оружию рабов, и там, заняв превосходные позиции, заставил гладиаторов в течение трех дней и трех ночей работать над устройством рва и заграждений, так что прибывший сюда Красе сразу увидел, что этот лагерь неприступен.
Тогда он решил заставить Спартака принять сражение или сдаться. Он построил колоссальное и чисто римское сооружение, которое, если бы о нем не существовало единогласных свидетельств Плутарха, Аппиана и Флора, могло казаться совершенно невероятным.
Красе увидел, что сама природа местности подсказывала ему способ действия, и принялся строить стену через перешеек, избавляя этим, с одной стороны, от безделья своих солдат, а с другой — отнимая у неприятеля возможность получения продовольствия. В короткий промежуток времени он выкопал ров от одного до другого моря длиною в триста стадий, шириной и глубиной в пятнадцать футов; на краю рва он воздвиг стену необыкновенной высоты и прочности.
Пока сто тысяч римлян трудились над этим титаническим сооружением, Спартак организовал еще два легиона из одиннадцати тысяч сбежавшихся к нему из Бруции рабов и обучал их военному искусству. В то же время он уже обдумывал, как уйти из ловушки, устроенной Крассом.
— Скажи, Спартак, — спросил его на двенадцатый день Арторикс, — разве ты не видишь, что они заперли нас в западню?
— Ты думаешь?
— Но я же вижу стену, которую они кончают строить, и мне кажется, что мы попались.
— И на Везувии бедняга Клод Глабр думал, что поймал меня в мышеловку.
— Но через десять дней выйдет все продовольствие.
— У кого?
— У нас.
— Где?
— Здесь.
— А!.. Но кто тебе сказал, мой милый Арторикс, что через десять дней мы будем еще здесь?
Арторикс замолчал и опустил голову, стыдясь того, что вздумал давать советы предусмотрительнейшему полководцу; а тот, смотря с нежностью на юношу и тронутый его смущением, дружески похлопал его по плечу и сказал:
— Ты хорошо сделал, Арторикс, предупредив меня о положении с нашим продовольствием, но не бойся за нас, мы оставим Красса в дураках с разинутым ртом перед его страшной стеною.
— Однако надо сознаться, что этот Красе опытный полководец!
— Самый опытный из всех, которые сражались за эти три года против нас, — ответил Спартак и после минутного молчания добавил:
— Хотя он нас еще не победил.
— И не победит, пока ты жив.
— Ах, Арторикс, ведь и я — только человек.
— Нет, ты — мысль, ты — мощь, ты — знамя. В тебе воплощается и живет идея: «долой угнетение, счастье обездоленным, свобода рабам!» От тебя исходит свет, покоряющий самых буйных из наших товарищей. Пока ты жив, они всегда будут исполнять твою волю и совершать невозможное, как до сих пор; пока ты жив, они будут проходить по тридцати миль в день, выносить всякие лишения, терпеть голод, сражаться как львы. Погибнешь ты, вместе с тобой погибнет наше знамя, и через двадцать дней война закончится нашим полным уничтожением… Да сохранят тебя боги надолго, чтобы мы достигли окончательной победы!
В этот момент подошел центурион с сообщением, что три тысячи пращников, далматов и иллирийцев, бежавших из римского лагеря, явились к преторским воротам с просьбой принять их в ряды их братьев.
Спартак немного подумал об этой просьбе трех тысяч дезертиров. Затем, потому ля, что сомневался в их искренности, или потому, что не желал дать своим солдатам печальный пример, он отправился к воротам лагеря и сказал пришедшим:
— Покидать свои знамена — дело, заслуживающее порицания и недостойное доблестных воинов; покровительствовать дезертирам и принимать в свои ряды беглецов из вражеского лагеря является делом не только недостойным честного полководца, но и опасным, вследствие пагубного примера для солдат, которые должны были бы принять к себе людей, изменивших своему делу и знамени.
И он им отказал.
Семь дней спустя, перед вечером, деканы и центурионы обошли палатки гладиаторов. Они объявили приказ Спартака, чтобы все, не дожидаясь трубных сигналов и соблюдая полнейшую тишину, снялись с лагеря.
А тем временем кавалеристы, по распоряжению вождя, отправились с топорами в соседние леса, чтобы нарубить деревьев и ночью доставить, их в лагерь в огромном количестве.
В час первого факела Спартак велел зажечь внутри лагеря яркие костры. Затем, под прикрытием дождя и снега, беспрерывно падавших, уже два дня, в глубокой темноте бесшумно выступил он к тому месту Крассова рва, у которого не была еще воздвигнута стена. Здесь он приказал бросать в ров все стволы и ветви, заготовленные его кавалеристами, а сверху шесть тысяч легионеров уложили шесть тысяч заранее заготовленных мешков с землей. Заполнив таким образом обширный участок рва, он велел своим легионерам пройти втихомолку по этому мосту, а потом безостановочно идти дальше, невзирая на дождь, вплоть до Каулония.
Сам он с кавалерией остался, спрятавшись в лесу близ вражеского лагеря. В полдень наступившего дня он обрушился на два легиона Красса, которые направлялись в окрестности за провиантом, в полчаса уничтожил свыше четырех тысяч римлян и умчался по направлению к Каулонии.
— О!.. Клянусь всеми богами ада! — зарычал Марк Красе, узнав о случившемся. — Да что же это за человек?.. Я запираю его в железном? кольце, он убегает; я разбиваю его, он собирает новые войска и нападает на меня еще более сильным, чем раньше; я сообщаю, что война приходит к концу, он разжигает ее еще сильнее!.. Клянусь душами умерших! Это злей призрак! Это вампир, который с каждым часом все больше жаждет крови! Это волк-оборотень, питающийся резней и убийством!
— Нет, это просто великий полководец, — возразил молодой Катон, который за строгое соблюдение дисциплины, за выносливость и за доблесть был произведен в контуберналии Красса.
Марк Лициний, не помнивший себя от гнева, взглянул на юношу злыми глазами и, казалось, хотел ответить очень резко, но затем, успокоившись, сказал:
— Пожалуй, ты прав, смелый юноша, — Если смелость состоит в привычке всегда говорить правду, то ни Персей, ни Язон, ни Диомед и никакой другой человек на свете не был смелее меня, — гордо сказал Катон.
Замолчал Красе, молчали Скрофа, Квинт, Мумми и остальные начальники. Все были погружены в тяжелые думы. Наконец Красе проговорил, словно вслух продолжая свою мысль:
— Мы можем преследовать его, но не догнать; он передвигается как борзая собака или олень, а не как человек! А если он теперь, имея восемьдесят тысяч солдат, бросится на Рим?.. Ах, клянусь богами! Какая неожиданность! И какая опасность! Что делать, чтобы помешать, ему?.. Что делать?..
Все высказались за то, что Красе должен обо всем написать Сенату, не скрывая, что война стала еще более упорной и грозной, чем раньше, что для быстрой ликвидации ее необходимо двинуть против гладиатора кроме армии Красса также и возвращающиеся в Рим армии Кнея Помпея и Луция Лициния Лукулла. Окруженный тремя армиями в сто тысяч человек каждая, с лучшими полководцами республики во главе, Спартак будет раздавлен в несколько дней; только при этом условии может быть закончена позорная война.
Хотя Крассу было очень неприятно писать такие вещи, однако он был вынужден отправить в Рим послание, составленное в таком духе. Снявшись с лагеря, он двинулся со своим войском по следам Спартака.
Фракиец решил идти через горы и из Каулонии, быстрейшими дневными переходами, направился к горам Никастра и Полиластра.
Когда войска Спартака пришли к Полцкастру, Кай Ганник, человек упрямого и мятежного характера, поднял бунт в лагере, привлек на свою сторону пять легионов, громко заявляя, что надо сперва разбить Красса, а потом двигаться на Рим. К нему присоединился Каст. Угрозы и увещевания Спартака были бессильны Бунтовщики покинули гладиаторский лагерь и расположились в десяти милях от Спартака Спартак, не имея мужества оставить их на верный и полный разгром, ожидал, что благоразумие возьмет верх и мятежники вернутся; из-за этого он терял время и все то расстояние, на которое он опередив Красса.
Последний двигался очень быстро. Он догнал через несколько дней легионы Кая Ганника возле возвышенности у Поликастра и тотчас же стремительно атаковал их Тридцать тысяч гладиаторов бились с величайшим мужеством, но без быстрой помощи со стороны Спартака были бы несомненно искрошены в куски С появлением фракийца сражение стало бурным и ожесточенным, и только ночь развела сражавшихся; ни та, ни другая сторона не уступила ни пяди пространства Гладиаторы потеряли в этом сражении двадцать тысяч убитыми, римляне — десять тысяч.
В ту же ночь войска гладиаторов, которые численностью были слабее Неприятеля, ушли из лагеря и, убедив непокорных следовать за ними, направились в Бизияьян Спартак старался убедить Кая Ганника и Каста не разъединяться и избегать пока сражения с Крассом; он надеялся разбить его, сперва утомив маршами и маневрами.