Страница:
Его и самого вывела из строя колотая рана в предплечье, которую он получил, отбивая от меня спартанцев. Тогда он ею пренебрег, но через некоторое время в ней скопились дурные соки и ее приходилось перевязывать каждый день. Большинство из нас заметило, что теперь мы поправляемся не так быстро, как вначале: пища была плоха, а сами мы утомлены. Тогда в первый раз мы с Лисием были ранены одновременно - и восприняли это как отдых.
Однажды мы с ним шли на Агору, и оба чувствовали себя слабыми и больными: Лисия лихорадило от раны, я лишь недавно поднялся на ноги. Мы услышали громкий гомон на другой стороне площади и пошли туда взглянуть, в чем дело, не особенно торопясь, потому что толкаться в толпе было больно. Но так вышло, что человек, вызвавший весь этот шум, направлялся в нашу сторону, а орущая толпа - за ним следом. Это был метек, фригиец, в переднике брадобрея. Он воздевал руки, призывая богов в свидетели того, что говорит правду, и требовал, чтобы его поставили перед архонтами.
Я хорошо помню его внешность: коротенький, гладкий и пухлый, с рубином в каждом ухе и черной бородой, завитой и уложенной для демонстрации его искусства. Видно, он шел в большой спешке, ибо пот заливал его, будто свинью, от волос до самой бороды; он выглядел, как маленький человечек в комедии, вызывающий смех тем, что притворяется, будто обделался со страху. Но никто не смеялся, разве что боги, сидящие над облаками. Они, может быть, говорили: "Мы послали Перикла давать вам советы, и разве мало было для Города этой чести? Мы посылали вам знаки и предзнаменования, мы начертали письмена среди звезд, и в качестве знамения были ранены боги на ваших улицах; но вы полагались лишь на себя, афиняне. Вам хотелось топтать пурпур, вы желали быть выше Неизбежности и Рока. Отлично, теперь получите, что заслужили".
Он шел в нашу сторону, едва переводя дыхание, а вокруг него разгорался скандал, словно он порезал клиента во время бритья или запросил лишнюю плату. Увидев нас, он бросился вперед, обогнав кричащих на него людей, и взмолился:
– О господин, я вижу, ты благородный человек, господин, и воин, скажи им, господин! Вот уже семь лет Город дает мне заработать на жизнь, и чего ради бросил бы я свою мастерскую в такое утро, когда пришел корабль и полно работы, и начал придумывать подобную басню? Я клянусь, господин, и часа не прошло, как этот человек покинул меня, и я бросился прямо сюда, боги мне свидетели! Заступись за меня, господин, ты и благородный юноша, твой друг, и отведите меня к архонтам, ибо люди позволяют себе вольности с чужеземцами, господин, хоть я семь лет…
Тогда Лисий обратился к людям и сказал, что этого человека следует оставить на волю закона, что бы он ни говорил, и любой свободен пойти и увидеть, как свершится правосудие. Они стали понемногу успокаиваться, пока некий старик в кожаной одежде, панцирщик, не возразил:
– И скольким еще он расскажет по дороге? Залепи ему рот смолой, говорю! Хорошо тебе, сын Демократа, сдерживать свой гнев, но у меня три сына ушли с войском, три сына, и сколько еще таких как я не сомкнет глаз нынче ночью из-за басен этого лжеца?! И все для того, чтобы стать известным хоть на день, ты, чужеземный ублюдок, и прославить свою вонючую цирюльню!
И поднялся шум громче прежнего; маленький человечек бросился к нам, прячась между Лисием и мною, словно цыпленок под крылом у курицы, и нам пришлось пойти с ним туда, куда он направлялся. Он трещал нам в уши, толпа позади нас кричала и созывала других, а те тоже начинали кричать и лезли в давку. А брадобрей, сопя и тяжело дыша, выкладывал свою историю, перемежая ее именами постоянных клиентов, которые могли бы замолвить словечко за него, а то вдруг прерывал рассказ, обещая нам бесплатную стрижку и бритье.
Таким оказался посланец, отправленный богами к афинянам с сообщением, что наше войско на Сицилии стерто с лица земли.
Он держал мастерскую в Пирее, вблизи причала, куда приходят торговые суда из Италии. Высадившись на берег, колонисты заходят к нему привести себя в порядок после долгого путешествия. И вот пришел корабль, и один из пассажиров сел на скамью, дожидаясь своей очереди. Вступив в разговор с людьми, сидящими рядом, он поведал: "Когда я в последний раз приезжал в ваш Город, было время праздника: гирлянды на улицах, ночью факела - и вино рекой. А теперь мне страшно встретить друзей, которых я завел тогда, ибо что можно сказать людям в таком бедствии? Я сам считал эту войну ошибкой, ибо, живя в Регии, знал кое-что о Сицилии и сомневался, что афиняне сумеют взять там большую добычу. Но, клянусь Гераклом, если бы кто-нибудь сказал мне, что все будет потеряно - два больших войска, два флота кораблей, - что славный Никий и отважный Демосфен погибнут оба жалкой смертью, точно воры… но что значат они, в конце концов, рядом с таким огромным числом храбрых мужей, изрубленных в куски или, хуже того, обращенных в рабство?..". При этом все, кто был в цирюльне, остановили его криками, спрашивая, о чем это он толкует; а он, оглядев их в изумлении, пробормотал: "Но разве это известие еще не дошло до вас? Неужели никто не слышал? Вся Италия только о том и говорит…". И тогда брадобрей бросил свою бритву, пробежал всю дорогу от самого Пирея - и вот он здесь.
Мы с Лисием поверили ему не больше, чем все остальные.
В Пританей мы доставили его целым и невредимым, ибо не годится, чтобы эллины, живущие по законам, совершали наказание на улице, на основании одних лишь слухов. Мы оставили его там и ушли. Я видел, как проступили красные пятна вдоль костей на лице Лисия, как горят от лихорадки его глаза.
– Ты слишком много ходил.
– Это ничего, только вот рана горит.
Я заставил его вернуться домой и промыл рану настоем, который прописал лекарь, отжал намоченную в горячей воде ткань и перевязал его; пока я работал, у меня снова разболелось плечо - уже несколько дней так больно не было. Все это время мы говорили, как нужно, другим в назидание, отделать брадобрея за то, что поверг Афины в горе ложными новостями. Но тела наши словно знали правду.
Архонты обошлись с брадобреем сурово. Слухи разрастались как на дрожжах, а он не мог ни назвать имя человека, принесшего эти сведения, ни сказать, куда тот пошел. Под конец он, не будучи гражданином, должен был отвечать под пыткой; не выдавив из него ничего нового, решили, что он наказан достаточно, и отпустили его. Девятью днями позднее из Италии пришел другой корабль, и люди, прибывшие на нем, не пошли в первую очередь к брадобрею, хоть и нуждались в том. Это были уцелевшие от нашего сицилийского войска беглецы, которые, бросив щиты, спрятались в лесах. И тогда мы узнали, что слова брадобрея были слишком милосердны по сравнению с правдой.
Когда Демосфен прибыл к войску, он оказался в положении человека, посетившего друга после долгого отсутствия. Семья друга говорит: "Он прихварывает последний год", но свежий глаз видит, что за спиной у больного уже стоит смерть. Сиракузцы удерживали оба мыса, прикрывающие гавань, и высоты над ними. Он избрал дерзкую линию действий и атаковал высоты. Какое-то время ни та, ни другая сторона не имели преимущества в битве, но тьма сражается на стороне человека, который знает местность. Даже тогда Никий медлил, видя, как вся жизнь, прошедшая в чести, вот-вот окончится позором; но Демосфен, более крепкий телом и благородный разумом, пристыдил его и заставил решиться. Никий согласился отступить. Все было подготовлено с осмотрительностью и секретностью, сиракузцы ничего не знали, требовалась только темная ночь, чтобы флот мог уплыть. Вечером в день праздника Афины было полнолуние. Здесь, в Городе, ночь выдалась облачная, но там луна ярко сияла над морем и скалистыми мысами; лишь когда она дошла до своего зенита, лик ее вдруг стал ущербляться, словно урезанный, а потом потемнел вовсе, как если бы перед ним поставили большой щит.
Вы можете подумать, что Никий воздел обе руки к небу и дал обет принести гекатомбу, жертву в сто быков, Афине, которая так позаботилась о своем народе. Ибо случилось это в ночь ее праздника, когда к ней вознеслись молитвы всех афинян; и мне всегда казалось, что отвергнуть ее дар, укрытие ее щита, было столь же великим неблагочестием, как богохульство Анаксагора [77], который утверждал, что Гелиос - всего лишь сияющий камень. Но Никий не увидел в этом знаке ничего, кроме предзнаменования беды, и его поддержали столь многие, что перекричали Демосфена. Они решили отложить отплытие на целый лунный месяц.
Итак, они ждали, а сиракузцы снова напали и потопили много больше кораблей, чем могли потерять наши, не утратив превосходства в силе. Пока стратеги спорили, что теперь делать, враг выстроил свои корабли поперек входа в гавань и связал их между собой. После этого не потребовалось знака свыше, чтобы понять: остается либо пробиться силой, либо умереть. Они приготовились к битве.
Никий, словно только теперь пробудившийся от вызванного зельями сна, работал за двоих, следя за подготовкой кораблей, подбодряя и подгоняя триерархов и воинов. Он напоминал им знаменитые слова Перикла, что они принадлежат к самому свободному народу на свете, - как будто сиракузцы были подданными тирана, а не такими же эллинами, решившими сохранить свободу или умереть. Ибо в течение двух лет они видели нависшую над собой судьбу Мелоса. Они послали людей на свои корабли, стоящие вдоль берега, и ждали.
На прорыв заграждения повел корабли Демосфен. Они бросились вперед с таким мужеством, что сумели захватить некоторые корабли в заграждении и начали сбрасывать канаты и цепи; но тут на них напал сзади сиракузский флот.
Говорят, в тот день в Большой Гавани сражались две сотни кораблей. За ними не было видно воды; они таранили друг друга и шли на абордаж, дрейфовали, сцепившись с судами, уже связанными, так что отдельные схватки сливались и соединялись в неописуемую сумятицу; гоплиты перепрыгивали с палубы на палубу и, в пылу боя, попадали под дротики с собственных кораблей; рулевые весла ломались в толчее судов, потерявшие управление корабли повреждали чужих и своих; шум был столь велик, а теснота столь ужасна, что люди не могли понять, слышат ли они команды своих триерархов или вражеских.
А тем временем афиняне на берегу беспомощно наблюдали за битвой, словно то была игра в кости, в которой на кону стояла их жизнь. Они впадали то в горе, то в радость, то кричали с торжеством, то задыхались в отчаянии - в зависимости от того, какая часть битвы представала их глазам. Но сиракузцы удерживали четыре пятых береговой линии; они могли отступить куда угодно, если их потеснят. А у афинян был лишь крохотный пятачок, который оставил им спартанский полководец Гилипп и его люди. Они оказались в ловушке, окруженные со всех сторон; корабли, еще не затонувшие, направлялись обратно к берегу. Видя их возвращение, ожидающее войско издало страшный горестный стон и обратило взгляды от моря, кишевшего обломками кораблей и телами погибших, к враждебной суше.
В конце концов они встали лицом к суше, оставив мертвых не погребенными; и, словно упреков бездомных теней было недостаточно, они бросили также раненых и больных - иначе им пришлось бы остаться и умереть вместе с ними. А те тащились по бокам, цепляясь за своих друзей, пока не могли уже больше ни идти, ни ползти, и оставались лежать, молясь, проклиная либо выкрикивая последние слова для передачи близким; их голоса висели над войском вместе с воронами и коршунами. Остатки войска брели по каменистой земле, страдая от голода и жажды, подгоняемые врагом со всех сторон, - шли к своему концу. И вот, придя к реке с крутыми берегами, они бросились в воду, чтобы утолить жажду и перебраться на другую сторону, а сиракузцы сомкнулись вокруг них, спереди и сзади. Афиняне боролись с водой, а сверху на них дождем сыпались камни, жалящие стрелы и дротики. Воды реки вспенились и замутились от поднятого со дна ила, покраснели от крови умирающих. Но жажда так терзала людей, что те, кто добирался до воды, падали на берег и пили, пока не умирали, затоптанные насмерть другими или поверженные в воду и захлебнувшиеся.
Демосфен бросился грудью на собственный меч, но был захвачен еще живым, и враг смог насладиться, убивая его. Никий также был предан смерти, хоть никто не знает, какой. А из простых воинов многие тысячи погибли на месте, многие были захвачены сиракузскими воинами для продажи в рабство ради выгоды. Все прочие же стали общей добычей государства. Беглецы, прячущиеся в лесах, видели, как их угоняли, словно отощалый скот, а больше ничего не знали.
Покидали они Афины под плач и причитания женщин, ступая по разбросанным на улицах цветам. Но плакать можно, когда умирает Адонис, ибо плач облегчает сердце и возвращение богов.
Ныне же на пустых улицах человек, видя приближающихся друзей, переходил на другую сторону, дабы от него не просили речей. Порой, проходя мимо какого-нибудь дома, можно было слышать, как плачет в одиночестве женщина и унылый звук перемещается с места на место по мере того, как она ходит по дому, совершая свою работу. Я слышал такой плач у себя дома и в конце концов сбежал в Город. Мы с Лисием жались друг к другу, будто звери зимой, и просиживали часами без слова.
Дня через два, вечером я пошел в Анакейон. Лошади переступали с ноги на ногу и фыркали, обеспокоенные тишиной. Тут и там у сторожевых костров немногочисленные люди играли в кости, чтобы убить время. Я подошел сзади к тому, которого искал. Он выбросил две шестерки - и сам не заметил, пока кто-то не придвинул к нему выигрыш. Я тронул его за плечо и позвал:
– Ксенофонт!
Он оглянулся, встал и отошел от костра вместе со мной. Я видел, как его глаза испытующе озирают меня, но заговорил он спокойно, будто мы просто случайно встретились:
– Рад видеть тебя, Алексий. Ты уже можешь ездить верхом?
– Нет. Но у меня есть известие для тебя. Твой отец мертв.
Я видел, как поднялась и опустилась у него грудь в долгом беззвучном вздохе, словно с плеч у него свалился тяжкий груз.
– Это точно?
– Я разговаривал с человеком, который видел его смерть. Он пал во время штурма высот, за месяц до конца. Все, павшие там, были погребены у берега гавани, в братской могиле.
Он взял меня за руку, чего не делал никогда.
– Благодарю тебя, Алексий. Не уходи, у меня есть немного вина.
Не раз я задумывался, что смогу сказать Ксенофонту в утешение, если его отец погибнет. Вот так события обращают в глупость все наши ожидания. Он разделил вино на двоих, настаивая, как поступает человек с тем, кто принес ему добрые вести; а когда я собрался уходить, он спросил:
– А у тебя самого, Алексий? Нет еще вестей?
– Пока нет.
– Прости. Но еще есть время.
Однако я ничего не сумел узнать, хоть и расспрашивал каждого уцелевшего, кого мог найти.
Итак, созвали Собрание, и мужи отправились на Пникс. Они оставались там не очень долго. Я ждал Лисия на условленном месте, возле мастерской седельщика на одной из ближних улиц. Здесь пахло старой кожей и лошадиным потом. Вряд ли тут изготовлялось хоть что-то новое - слишком мало всадников могли нынче позволить себе такой расход; основную работу составляла починка. Седельщик был на Собрании; я поговорил с его управляющим, метеком, о растираниях и мазях для лошадей и о распухших скакательных суставах. Наши кони из-за недостаточного отдыха почти все время хромали; так что по крайней мере Фениксу от моего сломанного плеча была польза. Затем пришел Лисий - выглядел он лучше, чем все эти недели после ранения. С ним был и седельщик, они вместе смеялись чему-то. Лисий сказал мне:
– Все хорошо. Сдаваться не будем.
Седельщик хлопнул управляющего по плечу:
– Приободрись, Бриг. Пока что из тебя не сделают илота.
– Не чеши руку, Лисий, - сказал я. - Сам знаешь, от этого будет хуже.
– Зудит - значит, заживает. Я по самочувствию ощущаю, что ядовитые соки ушли.
Наступила осень. Лозы во дворе принесли свои немногие грозди, а разоренные виноградники на холмах Аттики - лишь сорную траву. Война снова притихла, как любая война с приходом зимы. Мы выезжали в дозор; иногда появлялись фиванцы, совершающие набеги, но мы чувствовали облегчение. Половина конных сил несла стражу у Анакейона, остальные посменно отправлялись домой. Начались утренние холода, когда, сбросив с себя одежду и выбежав в палестру, видишь, как от борцов валит пар. Но большую часть свободного времени я отдавал бегу. Ибо жители Коринфа прислали нам глашатая, объявляя священное перемирие Посейдона и приглашая послать атлетов на Истмийские Игры. Я не говорил Лисию о своих надеждах - на случай, если ничего не выйдет. Город, который вынужден был отправлять всех участников кружным путем по морю, не мог выбрать многих.
В очередной дозор мы выехали в хорошую погоду: морозные ночи, серебряные утра и полудни из золота. Однажды вечером мы проезжали крестьянский хутор - тот самый, где я лежал со сломанным плечом. Пока мы покупали там сыр, жена крестьянина поманила меня за угол. Столь многое случилось с тех пор, что у меня в памяти остался лишь ее плохой уход за моей раной; но при новой встрече дела выглядели по-иному, и ей не понадобилось долго убеждать меня, что если нечто было хорошо с больным плечом, то со здоровым будет еще лучше. Она была светловолосая молодая женщина, стройная и крепкая; лицо ее загорело, но тело оставалось белым. Кончился наш разговор тем, что я пообещал вернуться сегодня ночью, если мы станем лагерем неподалеку, и встретиться с ней в амбаре.
Будучи не в силах что-нибудь долго таить от Лисия, я давно уже покаялся ему, рассказав о прошлом приключении. Даже если ему это пришлось не по нраву, он не унизился, показывая свое огорчение, заметил лишь, что я не должен гоняться за замужними женщинами, как будто у мужа нет никаких прав.
– Конечно, в подобных обстоятельствах такое может случиться с каждым, - говорил он, - но все равно это воровство. В конце концов, ты бы постыдился увести лошадь другого человека, так зачем же вольничать с иной его собственностью? Когда в следующий раз захочешь женщину, изволь заплатить за нее.
– Но Лисий! - воскликнул я. - Он не думает о таких вещах, он давно уже забыл о них и ему нужна только домашняя хозяйка - она мне сама говорила.
Видя, что я выкладываю эту старую сказочку с самым серьезным лицом, он не смог удержаться от смеха. Ну, как вы можете догадаться, сейчас я не пожелал рассказать ему, куда отправляюсь. В ту ночь мне не надо было стоять в карауле, и потому я удрал, как только он заснул.
Я знал - или думал, что знаю, - короткий путь через гору, а потому оставил в лагере лошадь и доспехи, однако взял меч, что было глупее даже, чем вообще ничего не взять, как мне следовало бы понимать. Выйдя до восхода луны, я потерял тропу и блуждал какое-то время, пока не нашел знакомую примету - выступ разбитой скалы. И в тот же момент услышал голоса и лязг доспехов. Скала отражала звуки эхом и искажала их. Обходя ее, я наткнулся прямо на фиванского гоплита. Потянул из ножен меч, но еще двое схватили меня сзади. Так что я никак не мог обмануть его и прикинуться своим.
Я думал, меня убьют на месте, но они повели меня кружным путем в свой лагерь на склоне холма. Человеку не понять, пока не ощутит на себе, разницы между схваткой с другом в палестре и обхождением настоящего врага.
Это был небольшой отряд, человек двадцать или тридцать. Приблизившись к сторожевому костру, где сидел их командир, они грубо толкнули меня вперед, так что я споткнулся; руки были связаны, я не смог сохранить равновесие и рухнул наземь. У них это вызвало громкий хохот. Я кое-как поднялся на колени, потом на ноги. У меня была ссадина на голове под волосами, кровь сочилась из нее и стекала по лицу.
Командир был коренастый муж с густой черной бородой и лысой головой. Они сказали ему, что поймали лазутчика, который выискивал их лагерь. Он подошел, повернул меня кругом и осмотрел предплечья. На левом была пара шрамов, которых не бывает у гоплита, носящего щит.
– Пограничная Стража? - спросил он.
Я не ответил.
– Где твой отряд?
– Не знаю; у меня пала лошадь, я блуждал весь день.
Я надеялся, он поверит, ибо мне было страшно. Но он ухмыльнулся и спросил:
– А где же тогда твои доспехи?
Муж, который поймал меня, заметил:
– У него был меч.
Командир сказал:
– Я не беру пленных, афинянин. Но если скажешь, где твой отряд, я тебя отпущу. Посмотри, как нас мало - нам нужно только самим спастись.
Двое из его людей переглянулись. В стороне, за камнями, слышались какие-то звуки - там находились остальные; виден был отблеск другого костра.
– Скажи, - повторил он, - и сбережешь жизнь.
Я думал: "Если я что-то выдумаю, так они просто потащат меня за собой заложником, а в конце будет только худшая смерть". И я промолчал.
Кто-то предложил:
– Попробуй посадить его в костер.
Командир возразил:
– Мы все здесь эллины. Будешь ты говорить, афинянин?
– Я ничего не знаю.
– Ладно. Кто поймал этого мужа?
Тот гоплит шагнул вперед.
– Закончи свою работу.
Двое схватили меня за плечи, кто-то ударил сзади под коленки древком копья, чтобы у меня подогнулись ноги. Они поставили меня на колени и держали так. Ночь выдалась ясная и холодная, и звезды сверкали в небе, как искры с наковальни, белые и голубые. Никогда не узнаешь, сколь большим мужеством обязан ты желанию сохранить доброе имя среди людей, ощущению следящих за тобой глаз любимого и друзей, пока не очутишься один среди врагов. Если бы я надеялся, что, попросив пощады, смогу разжалобить их, то наверное попросил бы; но я не мог стать для них посмешищем. Я думал о своей матери, остающейся в одиночестве с ребенком. Во рту пересохло, язык чувствовал горечь. Я гадал, долго ли умираешь, когда меч пронзит тебя. Потом подумал о Лисии.
Командир поманил к себе человека, который поймал меня, и сделал жест рукой. Тот кивнул и отошел из моего поля зрения. Я слышал, как скрипнула кожа его доспехов у меня за спиной. Сердце прыгнуло мне прямо в горло, и я сказал:
– Подожди.
Кто-то засмеялся. Один из людей, державших меня за плечи, сплюнул и проговорил:
– Никак ты испугался, афинянин? Мой сын был в Микаллесе, который твой Город захватил с помощью фракийцев. Неужели ты слишком молод, эфеб, чтобы быть храбрым? Ему было восемь лет.
– Дай покой тени ребенка; кровь за кровь оплачивает все. Этот человек, что у меня за спиной, - пусть зайдет спереди.
Гоплит, стоявший сзади, спросил:
– Так тебе будет легче?
– Думаю, да, - отвечал я. - Мне говорили, вы, фиванцы, понимаете такие вещи. А если так, скажи: все ли тебе равно, найдет тебя твой друг убитым ударом в грудь или в спину?
Они замерли, переговариваясь неразборчиво. И вдруг вмешался человек, подошедший откуда-то сбоку:
– Я знаю этот голос. Дайте-ка мне посмотреть на него.
Он поднял горящую ветку и заглянул мне в лицо. Его я не видел, пламя ослепило меня; но что-то как будто зашевелилось в памяти.
– Да, я знаю его, - сказал он. - Мне надо свести счеты с этим человеком. Пусть больше никто не тревожится, отдайте его мне.
Командир ответил:
– Забирай - и на здоровье, если тебе это доставит удовольствие. Но сделай так, как он просил.
Этот человек поднял меня на ноги, показал мне свой меч и бросил:
– Пошли!
Я думал в недоумении, что же такое хочет он сделать со мной, если стыдится, чтобы это увидели другие? Он отвел меня подальше, за скалы и деревья. Звезды вспыхивали и мерцали. Вдалеке от костра было холодно. Наконец он остановился.
Я сказал:
– Твоих друзей здесь нет, фиванец, но боги есть.
– Пусть же они рассудят нас. Ты узнаешь меня?
– Нет. Что плохого я тебе сделал?
– Прошлым летом я был захвачен Пограничной Стражей, вместе с моим другом. Там был юноша по имени Алексий; говорили, что филарх - его любовник.
– Тебе говорили правду. Если у тебя счеты с Лисием, то вот я здесь вместо него. Но он убьет тебя.
– Ночью он прислал нам пищу, а ты ее принес. Мой друг не мог сесть, чтобы напиться, и ты приподнял ему голову.
Тогда я вспомнил.
– Его звали Толмид, - сказал я. - Он хотел собрать войско из любовников и завоевать весь свет. Он тоже здесь?
– Он умер на следующий вечер. Если бы ты обошелся с ним грубо, сегодня я отрубил бы тебе голову.
Он просунул меч под связывающие меня веревки и перерезал их двумя движениями лезвия; меч его был остер, а сам он силен.
– Не тот ли ты Алексий, который был увенчан за бег на дальнее расстояние?
– Я бегун.
– Все афиняне - хвастуны, - сказал он. - Докажи, что говоришь правду.
Когда я вернулся в лагерь, до рассвета оставался всего час. Караульный на посту, которому я назвал условное слово, и говорить со мной не захотел. Буркнул только, что Лисий ждал всю ночь. Я нашел его лежащим на месте, возле составленного оружия и разложенных рядом доспехов. Он лежал, завернувшись в плащ, и когда я подошел, не раскрыл глаз. Я понял, что он не спит, но сердится, и сказал себе: "Если я заговорю сейчас, у нас будет все разорвано. Ладно, просто лягу спать рядом с ним, и пусть сердится утром". Взял свой плащ и устроился возле него. Я устал, но спать не мог, и не знал, спит он или нет. Должно быть, под конец я все же задремал, потому что проснулся в рассветных сумерках и увидел склонившегося надо мной Лисия.
Он спросил тихонько, потому что остальные еще спали:
– Сильно ты ранен?
– Ранен? Нет.
– Ты весь в синяках и покрыт кровью.
Однажды мы с ним шли на Агору, и оба чувствовали себя слабыми и больными: Лисия лихорадило от раны, я лишь недавно поднялся на ноги. Мы услышали громкий гомон на другой стороне площади и пошли туда взглянуть, в чем дело, не особенно торопясь, потому что толкаться в толпе было больно. Но так вышло, что человек, вызвавший весь этот шум, направлялся в нашу сторону, а орущая толпа - за ним следом. Это был метек, фригиец, в переднике брадобрея. Он воздевал руки, призывая богов в свидетели того, что говорит правду, и требовал, чтобы его поставили перед архонтами.
Я хорошо помню его внешность: коротенький, гладкий и пухлый, с рубином в каждом ухе и черной бородой, завитой и уложенной для демонстрации его искусства. Видно, он шел в большой спешке, ибо пот заливал его, будто свинью, от волос до самой бороды; он выглядел, как маленький человечек в комедии, вызывающий смех тем, что притворяется, будто обделался со страху. Но никто не смеялся, разве что боги, сидящие над облаками. Они, может быть, говорили: "Мы послали Перикла давать вам советы, и разве мало было для Города этой чести? Мы посылали вам знаки и предзнаменования, мы начертали письмена среди звезд, и в качестве знамения были ранены боги на ваших улицах; но вы полагались лишь на себя, афиняне. Вам хотелось топтать пурпур, вы желали быть выше Неизбежности и Рока. Отлично, теперь получите, что заслужили".
Он шел в нашу сторону, едва переводя дыхание, а вокруг него разгорался скандал, словно он порезал клиента во время бритья или запросил лишнюю плату. Увидев нас, он бросился вперед, обогнав кричащих на него людей, и взмолился:
– О господин, я вижу, ты благородный человек, господин, и воин, скажи им, господин! Вот уже семь лет Город дает мне заработать на жизнь, и чего ради бросил бы я свою мастерскую в такое утро, когда пришел корабль и полно работы, и начал придумывать подобную басню? Я клянусь, господин, и часа не прошло, как этот человек покинул меня, и я бросился прямо сюда, боги мне свидетели! Заступись за меня, господин, ты и благородный юноша, твой друг, и отведите меня к архонтам, ибо люди позволяют себе вольности с чужеземцами, господин, хоть я семь лет…
Тогда Лисий обратился к людям и сказал, что этого человека следует оставить на волю закона, что бы он ни говорил, и любой свободен пойти и увидеть, как свершится правосудие. Они стали понемногу успокаиваться, пока некий старик в кожаной одежде, панцирщик, не возразил:
– И скольким еще он расскажет по дороге? Залепи ему рот смолой, говорю! Хорошо тебе, сын Демократа, сдерживать свой гнев, но у меня три сына ушли с войском, три сына, и сколько еще таких как я не сомкнет глаз нынче ночью из-за басен этого лжеца?! И все для того, чтобы стать известным хоть на день, ты, чужеземный ублюдок, и прославить свою вонючую цирюльню!
И поднялся шум громче прежнего; маленький человечек бросился к нам, прячась между Лисием и мною, словно цыпленок под крылом у курицы, и нам пришлось пойти с ним туда, куда он направлялся. Он трещал нам в уши, толпа позади нас кричала и созывала других, а те тоже начинали кричать и лезли в давку. А брадобрей, сопя и тяжело дыша, выкладывал свою историю, перемежая ее именами постоянных клиентов, которые могли бы замолвить словечко за него, а то вдруг прерывал рассказ, обещая нам бесплатную стрижку и бритье.
Таким оказался посланец, отправленный богами к афинянам с сообщением, что наше войско на Сицилии стерто с лица земли.
Он держал мастерскую в Пирее, вблизи причала, куда приходят торговые суда из Италии. Высадившись на берег, колонисты заходят к нему привести себя в порядок после долгого путешествия. И вот пришел корабль, и один из пассажиров сел на скамью, дожидаясь своей очереди. Вступив в разговор с людьми, сидящими рядом, он поведал: "Когда я в последний раз приезжал в ваш Город, было время праздника: гирлянды на улицах, ночью факела - и вино рекой. А теперь мне страшно встретить друзей, которых я завел тогда, ибо что можно сказать людям в таком бедствии? Я сам считал эту войну ошибкой, ибо, живя в Регии, знал кое-что о Сицилии и сомневался, что афиняне сумеют взять там большую добычу. Но, клянусь Гераклом, если бы кто-нибудь сказал мне, что все будет потеряно - два больших войска, два флота кораблей, - что славный Никий и отважный Демосфен погибнут оба жалкой смертью, точно воры… но что значат они, в конце концов, рядом с таким огромным числом храбрых мужей, изрубленных в куски или, хуже того, обращенных в рабство?..". При этом все, кто был в цирюльне, остановили его криками, спрашивая, о чем это он толкует; а он, оглядев их в изумлении, пробормотал: "Но разве это известие еще не дошло до вас? Неужели никто не слышал? Вся Италия только о том и говорит…". И тогда брадобрей бросил свою бритву, пробежал всю дорогу от самого Пирея - и вот он здесь.
Мы с Лисием поверили ему не больше, чем все остальные.
В Пританей мы доставили его целым и невредимым, ибо не годится, чтобы эллины, живущие по законам, совершали наказание на улице, на основании одних лишь слухов. Мы оставили его там и ушли. Я видел, как проступили красные пятна вдоль костей на лице Лисия, как горят от лихорадки его глаза.
– Ты слишком много ходил.
– Это ничего, только вот рана горит.
Я заставил его вернуться домой и промыл рану настоем, который прописал лекарь, отжал намоченную в горячей воде ткань и перевязал его; пока я работал, у меня снова разболелось плечо - уже несколько дней так больно не было. Все это время мы говорили, как нужно, другим в назидание, отделать брадобрея за то, что поверг Афины в горе ложными новостями. Но тела наши словно знали правду.
Архонты обошлись с брадобреем сурово. Слухи разрастались как на дрожжах, а он не мог ни назвать имя человека, принесшего эти сведения, ни сказать, куда тот пошел. Под конец он, не будучи гражданином, должен был отвечать под пыткой; не выдавив из него ничего нового, решили, что он наказан достаточно, и отпустили его. Девятью днями позднее из Италии пришел другой корабль, и люди, прибывшие на нем, не пошли в первую очередь к брадобрею, хоть и нуждались в том. Это были уцелевшие от нашего сицилийского войска беглецы, которые, бросив щиты, спрятались в лесах. И тогда мы узнали, что слова брадобрея были слишком милосердны по сравнению с правдой.
Когда Демосфен прибыл к войску, он оказался в положении человека, посетившего друга после долгого отсутствия. Семья друга говорит: "Он прихварывает последний год", но свежий глаз видит, что за спиной у больного уже стоит смерть. Сиракузцы удерживали оба мыса, прикрывающие гавань, и высоты над ними. Он избрал дерзкую линию действий и атаковал высоты. Какое-то время ни та, ни другая сторона не имели преимущества в битве, но тьма сражается на стороне человека, который знает местность. Даже тогда Никий медлил, видя, как вся жизнь, прошедшая в чести, вот-вот окончится позором; но Демосфен, более крепкий телом и благородный разумом, пристыдил его и заставил решиться. Никий согласился отступить. Все было подготовлено с осмотрительностью и секретностью, сиракузцы ничего не знали, требовалась только темная ночь, чтобы флот мог уплыть. Вечером в день праздника Афины было полнолуние. Здесь, в Городе, ночь выдалась облачная, но там луна ярко сияла над морем и скалистыми мысами; лишь когда она дошла до своего зенита, лик ее вдруг стал ущербляться, словно урезанный, а потом потемнел вовсе, как если бы перед ним поставили большой щит.
Вы можете подумать, что Никий воздел обе руки к небу и дал обет принести гекатомбу, жертву в сто быков, Афине, которая так позаботилась о своем народе. Ибо случилось это в ночь ее праздника, когда к ней вознеслись молитвы всех афинян; и мне всегда казалось, что отвергнуть ее дар, укрытие ее щита, было столь же великим неблагочестием, как богохульство Анаксагора [77], который утверждал, что Гелиос - всего лишь сияющий камень. Но Никий не увидел в этом знаке ничего, кроме предзнаменования беды, и его поддержали столь многие, что перекричали Демосфена. Они решили отложить отплытие на целый лунный месяц.
Итак, они ждали, а сиракузцы снова напали и потопили много больше кораблей, чем могли потерять наши, не утратив превосходства в силе. Пока стратеги спорили, что теперь делать, враг выстроил свои корабли поперек входа в гавань и связал их между собой. После этого не потребовалось знака свыше, чтобы понять: остается либо пробиться силой, либо умереть. Они приготовились к битве.
Никий, словно только теперь пробудившийся от вызванного зельями сна, работал за двоих, следя за подготовкой кораблей, подбодряя и подгоняя триерархов и воинов. Он напоминал им знаменитые слова Перикла, что они принадлежат к самому свободному народу на свете, - как будто сиракузцы были подданными тирана, а не такими же эллинами, решившими сохранить свободу или умереть. Ибо в течение двух лет они видели нависшую над собой судьбу Мелоса. Они послали людей на свои корабли, стоящие вдоль берега, и ждали.
На прорыв заграждения повел корабли Демосфен. Они бросились вперед с таким мужеством, что сумели захватить некоторые корабли в заграждении и начали сбрасывать канаты и цепи; но тут на них напал сзади сиракузский флот.
Говорят, в тот день в Большой Гавани сражались две сотни кораблей. За ними не было видно воды; они таранили друг друга и шли на абордаж, дрейфовали, сцепившись с судами, уже связанными, так что отдельные схватки сливались и соединялись в неописуемую сумятицу; гоплиты перепрыгивали с палубы на палубу и, в пылу боя, попадали под дротики с собственных кораблей; рулевые весла ломались в толчее судов, потерявшие управление корабли повреждали чужих и своих; шум был столь велик, а теснота столь ужасна, что люди не могли понять, слышат ли они команды своих триерархов или вражеских.
А тем временем афиняне на берегу беспомощно наблюдали за битвой, словно то была игра в кости, в которой на кону стояла их жизнь. Они впадали то в горе, то в радость, то кричали с торжеством, то задыхались в отчаянии - в зависимости от того, какая часть битвы представала их глазам. Но сиракузцы удерживали четыре пятых береговой линии; они могли отступить куда угодно, если их потеснят. А у афинян был лишь крохотный пятачок, который оставил им спартанский полководец Гилипп и его люди. Они оказались в ловушке, окруженные со всех сторон; корабли, еще не затонувшие, направлялись обратно к берегу. Видя их возвращение, ожидающее войско издало страшный горестный стон и обратило взгляды от моря, кишевшего обломками кораблей и телами погибших, к враждебной суше.
В конце концов они встали лицом к суше, оставив мертвых не погребенными; и, словно упреков бездомных теней было недостаточно, они бросили также раненых и больных - иначе им пришлось бы остаться и умереть вместе с ними. А те тащились по бокам, цепляясь за своих друзей, пока не могли уже больше ни идти, ни ползти, и оставались лежать, молясь, проклиная либо выкрикивая последние слова для передачи близким; их голоса висели над войском вместе с воронами и коршунами. Остатки войска брели по каменистой земле, страдая от голода и жажды, подгоняемые врагом со всех сторон, - шли к своему концу. И вот, придя к реке с крутыми берегами, они бросились в воду, чтобы утолить жажду и перебраться на другую сторону, а сиракузцы сомкнулись вокруг них, спереди и сзади. Афиняне боролись с водой, а сверху на них дождем сыпались камни, жалящие стрелы и дротики. Воды реки вспенились и замутились от поднятого со дна ила, покраснели от крови умирающих. Но жажда так терзала людей, что те, кто добирался до воды, падали на берег и пили, пока не умирали, затоптанные насмерть другими или поверженные в воду и захлебнувшиеся.
Демосфен бросился грудью на собственный меч, но был захвачен еще живым, и враг смог насладиться, убивая его. Никий также был предан смерти, хоть никто не знает, какой. А из простых воинов многие тысячи погибли на месте, многие были захвачены сиракузскими воинами для продажи в рабство ради выгоды. Все прочие же стали общей добычей государства. Беглецы, прячущиеся в лесах, видели, как их угоняли, словно отощалый скот, а больше ничего не знали.
Покидали они Афины под плач и причитания женщин, ступая по разбросанным на улицах цветам. Но плакать можно, когда умирает Адонис, ибо плач облегчает сердце и возвращение богов.
Ныне же на пустых улицах человек, видя приближающихся друзей, переходил на другую сторону, дабы от него не просили речей. Порой, проходя мимо какого-нибудь дома, можно было слышать, как плачет в одиночестве женщина и унылый звук перемещается с места на место по мере того, как она ходит по дому, совершая свою работу. Я слышал такой плач у себя дома и в конце концов сбежал в Город. Мы с Лисием жались друг к другу, будто звери зимой, и просиживали часами без слова.
Дня через два, вечером я пошел в Анакейон. Лошади переступали с ноги на ногу и фыркали, обеспокоенные тишиной. Тут и там у сторожевых костров немногочисленные люди играли в кости, чтобы убить время. Я подошел сзади к тому, которого искал. Он выбросил две шестерки - и сам не заметил, пока кто-то не придвинул к нему выигрыш. Я тронул его за плечо и позвал:
– Ксенофонт!
Он оглянулся, встал и отошел от костра вместе со мной. Я видел, как его глаза испытующе озирают меня, но заговорил он спокойно, будто мы просто случайно встретились:
– Рад видеть тебя, Алексий. Ты уже можешь ездить верхом?
– Нет. Но у меня есть известие для тебя. Твой отец мертв.
Я видел, как поднялась и опустилась у него грудь в долгом беззвучном вздохе, словно с плеч у него свалился тяжкий груз.
– Это точно?
– Я разговаривал с человеком, который видел его смерть. Он пал во время штурма высот, за месяц до конца. Все, павшие там, были погребены у берега гавани, в братской могиле.
Он взял меня за руку, чего не делал никогда.
– Благодарю тебя, Алексий. Не уходи, у меня есть немного вина.
Не раз я задумывался, что смогу сказать Ксенофонту в утешение, если его отец погибнет. Вот так события обращают в глупость все наши ожидания. Он разделил вино на двоих, настаивая, как поступает человек с тем, кто принес ему добрые вести; а когда я собрался уходить, он спросил:
– А у тебя самого, Алексий? Нет еще вестей?
– Пока нет.
– Прости. Но еще есть время.
Однако я ничего не сумел узнать, хоть и расспрашивал каждого уцелевшего, кого мог найти.
Итак, созвали Собрание, и мужи отправились на Пникс. Они оставались там не очень долго. Я ждал Лисия на условленном месте, возле мастерской седельщика на одной из ближних улиц. Здесь пахло старой кожей и лошадиным потом. Вряд ли тут изготовлялось хоть что-то новое - слишком мало всадников могли нынче позволить себе такой расход; основную работу составляла починка. Седельщик был на Собрании; я поговорил с его управляющим, метеком, о растираниях и мазях для лошадей и о распухших скакательных суставах. Наши кони из-за недостаточного отдыха почти все время хромали; так что по крайней мере Фениксу от моего сломанного плеча была польза. Затем пришел Лисий - выглядел он лучше, чем все эти недели после ранения. С ним был и седельщик, они вместе смеялись чему-то. Лисий сказал мне:
– Все хорошо. Сдаваться не будем.
Седельщик хлопнул управляющего по плечу:
– Приободрись, Бриг. Пока что из тебя не сделают илота.
– Не чеши руку, Лисий, - сказал я. - Сам знаешь, от этого будет хуже.
– Зудит - значит, заживает. Я по самочувствию ощущаю, что ядовитые соки ушли.
Наступила осень. Лозы во дворе принесли свои немногие грозди, а разоренные виноградники на холмах Аттики - лишь сорную траву. Война снова притихла, как любая война с приходом зимы. Мы выезжали в дозор; иногда появлялись фиванцы, совершающие набеги, но мы чувствовали облегчение. Половина конных сил несла стражу у Анакейона, остальные посменно отправлялись домой. Начались утренние холода, когда, сбросив с себя одежду и выбежав в палестру, видишь, как от борцов валит пар. Но большую часть свободного времени я отдавал бегу. Ибо жители Коринфа прислали нам глашатая, объявляя священное перемирие Посейдона и приглашая послать атлетов на Истмийские Игры. Я не говорил Лисию о своих надеждах - на случай, если ничего не выйдет. Город, который вынужден был отправлять всех участников кружным путем по морю, не мог выбрать многих.
В очередной дозор мы выехали в хорошую погоду: морозные ночи, серебряные утра и полудни из золота. Однажды вечером мы проезжали крестьянский хутор - тот самый, где я лежал со сломанным плечом. Пока мы покупали там сыр, жена крестьянина поманила меня за угол. Столь многое случилось с тех пор, что у меня в памяти остался лишь ее плохой уход за моей раной; но при новой встрече дела выглядели по-иному, и ей не понадобилось долго убеждать меня, что если нечто было хорошо с больным плечом, то со здоровым будет еще лучше. Она была светловолосая молодая женщина, стройная и крепкая; лицо ее загорело, но тело оставалось белым. Кончился наш разговор тем, что я пообещал вернуться сегодня ночью, если мы станем лагерем неподалеку, и встретиться с ней в амбаре.
Будучи не в силах что-нибудь долго таить от Лисия, я давно уже покаялся ему, рассказав о прошлом приключении. Даже если ему это пришлось не по нраву, он не унизился, показывая свое огорчение, заметил лишь, что я не должен гоняться за замужними женщинами, как будто у мужа нет никаких прав.
– Конечно, в подобных обстоятельствах такое может случиться с каждым, - говорил он, - но все равно это воровство. В конце концов, ты бы постыдился увести лошадь другого человека, так зачем же вольничать с иной его собственностью? Когда в следующий раз захочешь женщину, изволь заплатить за нее.
– Но Лисий! - воскликнул я. - Он не думает о таких вещах, он давно уже забыл о них и ему нужна только домашняя хозяйка - она мне сама говорила.
Видя, что я выкладываю эту старую сказочку с самым серьезным лицом, он не смог удержаться от смеха. Ну, как вы можете догадаться, сейчас я не пожелал рассказать ему, куда отправляюсь. В ту ночь мне не надо было стоять в карауле, и потому я удрал, как только он заснул.
Я знал - или думал, что знаю, - короткий путь через гору, а потому оставил в лагере лошадь и доспехи, однако взял меч, что было глупее даже, чем вообще ничего не взять, как мне следовало бы понимать. Выйдя до восхода луны, я потерял тропу и блуждал какое-то время, пока не нашел знакомую примету - выступ разбитой скалы. И в тот же момент услышал голоса и лязг доспехов. Скала отражала звуки эхом и искажала их. Обходя ее, я наткнулся прямо на фиванского гоплита. Потянул из ножен меч, но еще двое схватили меня сзади. Так что я никак не мог обмануть его и прикинуться своим.
Я думал, меня убьют на месте, но они повели меня кружным путем в свой лагерь на склоне холма. Человеку не понять, пока не ощутит на себе, разницы между схваткой с другом в палестре и обхождением настоящего врага.
Это был небольшой отряд, человек двадцать или тридцать. Приблизившись к сторожевому костру, где сидел их командир, они грубо толкнули меня вперед, так что я споткнулся; руки были связаны, я не смог сохранить равновесие и рухнул наземь. У них это вызвало громкий хохот. Я кое-как поднялся на колени, потом на ноги. У меня была ссадина на голове под волосами, кровь сочилась из нее и стекала по лицу.
Командир был коренастый муж с густой черной бородой и лысой головой. Они сказали ему, что поймали лазутчика, который выискивал их лагерь. Он подошел, повернул меня кругом и осмотрел предплечья. На левом была пара шрамов, которых не бывает у гоплита, носящего щит.
– Пограничная Стража? - спросил он.
Я не ответил.
– Где твой отряд?
– Не знаю; у меня пала лошадь, я блуждал весь день.
Я надеялся, он поверит, ибо мне было страшно. Но он ухмыльнулся и спросил:
– А где же тогда твои доспехи?
Муж, который поймал меня, заметил:
– У него был меч.
Командир сказал:
– Я не беру пленных, афинянин. Но если скажешь, где твой отряд, я тебя отпущу. Посмотри, как нас мало - нам нужно только самим спастись.
Двое из его людей переглянулись. В стороне, за камнями, слышались какие-то звуки - там находились остальные; виден был отблеск другого костра.
– Скажи, - повторил он, - и сбережешь жизнь.
Я думал: "Если я что-то выдумаю, так они просто потащат меня за собой заложником, а в конце будет только худшая смерть". И я промолчал.
Кто-то предложил:
– Попробуй посадить его в костер.
Командир возразил:
– Мы все здесь эллины. Будешь ты говорить, афинянин?
– Я ничего не знаю.
– Ладно. Кто поймал этого мужа?
Тот гоплит шагнул вперед.
– Закончи свою работу.
Двое схватили меня за плечи, кто-то ударил сзади под коленки древком копья, чтобы у меня подогнулись ноги. Они поставили меня на колени и держали так. Ночь выдалась ясная и холодная, и звезды сверкали в небе, как искры с наковальни, белые и голубые. Никогда не узнаешь, сколь большим мужеством обязан ты желанию сохранить доброе имя среди людей, ощущению следящих за тобой глаз любимого и друзей, пока не очутишься один среди врагов. Если бы я надеялся, что, попросив пощады, смогу разжалобить их, то наверное попросил бы; но я не мог стать для них посмешищем. Я думал о своей матери, остающейся в одиночестве с ребенком. Во рту пересохло, язык чувствовал горечь. Я гадал, долго ли умираешь, когда меч пронзит тебя. Потом подумал о Лисии.
Командир поманил к себе человека, который поймал меня, и сделал жест рукой. Тот кивнул и отошел из моего поля зрения. Я слышал, как скрипнула кожа его доспехов у меня за спиной. Сердце прыгнуло мне прямо в горло, и я сказал:
– Подожди.
Кто-то засмеялся. Один из людей, державших меня за плечи, сплюнул и проговорил:
– Никак ты испугался, афинянин? Мой сын был в Микаллесе, который твой Город захватил с помощью фракийцев. Неужели ты слишком молод, эфеб, чтобы быть храбрым? Ему было восемь лет.
– Дай покой тени ребенка; кровь за кровь оплачивает все. Этот человек, что у меня за спиной, - пусть зайдет спереди.
Гоплит, стоявший сзади, спросил:
– Так тебе будет легче?
– Думаю, да, - отвечал я. - Мне говорили, вы, фиванцы, понимаете такие вещи. А если так, скажи: все ли тебе равно, найдет тебя твой друг убитым ударом в грудь или в спину?
Они замерли, переговариваясь неразборчиво. И вдруг вмешался человек, подошедший откуда-то сбоку:
– Я знаю этот голос. Дайте-ка мне посмотреть на него.
Он поднял горящую ветку и заглянул мне в лицо. Его я не видел, пламя ослепило меня; но что-то как будто зашевелилось в памяти.
– Да, я знаю его, - сказал он. - Мне надо свести счеты с этим человеком. Пусть больше никто не тревожится, отдайте его мне.
Командир ответил:
– Забирай - и на здоровье, если тебе это доставит удовольствие. Но сделай так, как он просил.
Этот человек поднял меня на ноги, показал мне свой меч и бросил:
– Пошли!
Я думал в недоумении, что же такое хочет он сделать со мной, если стыдится, чтобы это увидели другие? Он отвел меня подальше, за скалы и деревья. Звезды вспыхивали и мерцали. Вдалеке от костра было холодно. Наконец он остановился.
Я сказал:
– Твоих друзей здесь нет, фиванец, но боги есть.
– Пусть же они рассудят нас. Ты узнаешь меня?
– Нет. Что плохого я тебе сделал?
– Прошлым летом я был захвачен Пограничной Стражей, вместе с моим другом. Там был юноша по имени Алексий; говорили, что филарх - его любовник.
– Тебе говорили правду. Если у тебя счеты с Лисием, то вот я здесь вместо него. Но он убьет тебя.
– Ночью он прислал нам пищу, а ты ее принес. Мой друг не мог сесть, чтобы напиться, и ты приподнял ему голову.
Тогда я вспомнил.
– Его звали Толмид, - сказал я. - Он хотел собрать войско из любовников и завоевать весь свет. Он тоже здесь?
– Он умер на следующий вечер. Если бы ты обошелся с ним грубо, сегодня я отрубил бы тебе голову.
Он просунул меч под связывающие меня веревки и перерезал их двумя движениями лезвия; меч его был остер, а сам он силен.
– Не тот ли ты Алексий, который был увенчан за бег на дальнее расстояние?
– Я бегун.
– Все афиняне - хвастуны, - сказал он. - Докажи, что говоришь правду.
Когда я вернулся в лагерь, до рассвета оставался всего час. Караульный на посту, которому я назвал условное слово, и говорить со мной не захотел. Буркнул только, что Лисий ждал всю ночь. Я нашел его лежащим на месте, возле составленного оружия и разложенных рядом доспехов. Он лежал, завернувшись в плащ, и когда я подошел, не раскрыл глаз. Я понял, что он не спит, но сердится, и сказал себе: "Если я заговорю сейчас, у нас будет все разорвано. Ладно, просто лягу спать рядом с ним, и пусть сердится утром". Взял свой плащ и устроился возле него. Я устал, но спать не мог, и не знал, спит он или нет. Должно быть, под конец я все же задремал, потому что проснулся в рассветных сумерках и увидел склонившегося надо мной Лисия.
Он спросил тихонько, потому что остальные еще спали:
– Сильно ты ранен?
– Ранен? Нет.
– Ты весь в синяках и покрыт кровью.