Страница:
Несколько мгновений он молча стоял на берегу, глядя перед собой, потом повернулся и отдал приказ. Труба разнесла над Самосом призыв к оружию; толпа рассыпалась, моряки побежали к кораблям, воины - в лагерь за оружием и доспехами; Алкивиад ушел на свой корабль. Вернувшись вместе с гоплитами, я увидел, как он мерит шагами палубу на носу, взад и вперед, порой окликает людей на корабле, который задерживается, и с проклятиями велит им поторопиться. Затем он отдал команду к отходу; флот оторвался от берега и, поставив паруса, направился к Эфесу. Я ощущал, как снова разогревается в жилах кровь, как выходит из нее яд поражения; мы шли за ним, словно потерявшиеся собаки, которые нашли своего хозяина и бегают вокруг него с лаем, готовые наброситься на все, что попадется на глаза.
Спартанцы проводили учения перед гаванью, когда мы их увидели. Но, пока мы туда добрались, перед плавучими заграждениями уже никого не было. Лисандр охотно ввязывался в дело, если видел, что победа обойдется недорого; но он знал, кто явился сейчас сводить счеты. Его корабли получили приказы, а в Спарте принято приказы выполнять.
Весь день мы болтались между Эфесом и Дождливым мысом, пока Алкивиад ждал, что спартанцы выйдут и дадут ему бой. Но когда солнце спустилось к закату, пришлось вернуться обратно на Самос. Когда мы вошли в гавань, в портовых тавернах уже горели лампы, ласково маня к себе. Мы вытащили корабль на песок, и я сказал Лисию:
– Сегодня я напьюсь. Идешь со мной?
– Сам собирался предложить, - ответил он.
Мы устроили веселую ночь, но в конце концов избавились от компании, которую нашли было, и ушли вдвоем; думаю, мы оба чувствовали, что лишь друг с другом можем разделить то, что лежит камнем на сердце. Горечь потери пронизывала нас, словно мелодия без слов. И потеря Алкивиада была не самой большей причиной этого горя, он и без того уже какое-то время отдалялся от нас. Если вы в состоянии поверить, что лира тоскует по своей музыке, когда поэт вешает ее на стену и оставляет мальчикам, тогда поймете, в чем было наше горе.
В должное время Город осудил Алкивиада и снял с поста командующего. Афиняне еще не совсем забыли о справедливости и потому тем ограничились; но среди нас никто не удивился, когда он, вместо того, чтобы вернуться в Афины, уплыл один во Фракию. За время между своими появлениями и исчезновениями он построил себе там крепость; и его враги говорили, что если бы у него была когда-либо верность в сердце, он бы не стал себе готовить эту нору. С другой стороны, он знал афинян не хуже, чем горшечник знает свою глину.
Он любил быть любимым, но ему хватало проницательности, чтобы догадываться: если дела пойдут плохо, ему придется платить тем дороже, чем больше от него ждали. Похоже, люди там, дома, не верили, что он смертен и что есть такое, чего он не сможет сделать. Похоже, они думали, что он, как царь Мидас, может превращать камни в золото, - по крайней мере, когда стало известно, что в своей последней вылазке он совершил набег на одного из зависимых союзников, это вызвало страшное негодование; но они много месяцев ничего не посылали ему, и наше положение было отчаянным. А если хотите знать мое мнение, так я никогда не осуждал его за то, что он выстроил себе крепость: ход событий его оправдал. Он отплыл, не попрощавшись с нами; за прошедшие после битвы недели он стал просто невозможен, и видеть его уход было в какой-то мере облегчением; но когда его парус исчез за горизонтом, солнце потускнело, а вино выдохлось.
На его место прислали целый совет стратегов. Мы решили заниматься своими обязанностями и говорили друг другу, что мы здесь для того, чтобы вести войну, а не жаловаться на каждого, кто не умеет гнать колесницу, как олимпийский победитель. Так было в самые первые дни.
А осенью спартанцы поймали в ловушку отряд наших кораблей в гавани Митилены, и мы, похоже, теряли не только корабли и людей, но Лесбос тоже. Чтобы отвести беду, нам прислали в подкрепление флот из Афин, и мы поплыли на север все вместе. У Аргинусов, Белых островов, ветреным серым утром мы встретили и разбили спартанцев. Ночью прошел дождь с грозой, развело высокую волну. Мы радостно закричали, когда они начали отходить к Хиосу не слишком быстро, впрочем, ибо ветер свежел. Но некоторые из их кораблей все еще сохранили боевой дух - мы это поняли, увидев, как один из них устремился на "Сирену", явно желая протаранить нам борт.
Это был большой черный корабль с носовой фигурой в виде дракона, оскалившего на нас красную пасть. Ветер и волны подгоняли его, наши гребцы ломали себе спины, но я уже видел, что уйти нам не удастся. Мы сами успели дважды таранить врага в этой битве. Мне приходилось видеть корабль, который совершил три тарана и благополучно добрался до дому, но мы уже сейчас протекали, как ивовая корзинка. Мы тащились, валяясь с борта на борт на волнах, а он несся на нас. Я услышал, как Лисий и кормчий кричали палубной команде, приказывая взять запасные весла, чтобы попытаться уйти из-под удара. Тогда я побежал к оружейной стойке, набрал целую охапку дротиков, раздал людям и полез вместе с остальными на крышу надстройки, ибо видел, что враг хочет ударить нас вблизи кормы. Когда он приблизился, я проверил, хорошо ли наточены мои дротики, выбрал самый лучший, обернул ремешок вокруг древка и, пропустив пальцы в петлю, приподнял над плечом, готовясь совершить хороший бросок. "Сирена" была отличным кораблем, и мы собирались взять за нее самую дорогую цену.
Я выбрал человека, стоявшего на забортной галерейке, но не бросал, дожидаясь, пока он полезет на палубу перед таранным ударом. В таких случаях часто можно приколоть руку или ногу противника к борту и вывести его из дела до конца сражения. Это был, судя по алой тунике, спартанец, муж высокого роста - он сдвинул шлем назад, чтобы лучше видеть. Лицо у него было хорошее, и я пожалел, что кроме него рядом нет другой удобной цели. Корабль надвигался, очень быстро, а он оставался на месте, гордый и хладнокровный, даже с каким-то восторгом в глазах; я на миг забыл, что целюсь в него, мне хотелось закричать: "На борт, дурак! Сейчас ударит!" Их качнуло на крутой волне, таран оказался ниже уровня воды, но я помнил его длину. Тут мне пришло в голову: "О Зевс! Это же триерарх!" - и тогда я закинул руку назад и метнул дротик. И сразу же корабли столкнулись.
"Сирена" вздрогнула, послышался скрежет дерева, крики с палубы, вопли и вой гребцов снизу. Меня повалило на колени, я едва удержался на крыше. Что же касается спартанца, не могу сказать, попал ли я него, да это и неважно: поручни карниза, слабенькие на большинстве кораблей, лопнули при ударе, и он полетел вниз. Вытянутая рука хватала воздух, потом он упал в зеленую волну и под весом доспехов камнем пошел на дно. Сейчас я думаю, что, возможно, это был их недавно назначенный наварх Калликратид, который именно так погиб во время битвы - упав за борт; самый большой соперник Лисандра в войне, а в чести - куда выше его; по любому счету, великодушный воин и полный благородства человек. Если бы он не оказался слишком горд, чтобы перенести поражение, многое могло бы измениться впоследствии.
Во всяком случае, он умер, довершив свое последнее дело, ибо их таран пробил нам борт насквозь. Если бы не мощный пеньковый канат-стяжка, охватывающий "Сирену" от носа до кормы, думаю, трирема сразу развалилась бы на две части. Но и без того, как только спартанцы отошли, море хлынуло в пробоину.
Я послал последний дротик вслед спартанскому кораблю - поступок, продиктованный яростью, столь же бесполезный, как детские слезы, - а потом спрыгнул вниз: надо было попытаться навести какой-то порядок на палубе. Лисий ушел вниз командовать гребцами. Я свистнул воинов и выстроил из них живую цепочку, чтобы вычерпывать воду. У моряков были ведра, а у нас только шлемы. Мы оскальзывались и плескали водой, а моряки тем временем вылавливали из трюма балласт и выбрасывали за борт. Нагрудники мешали нам, растирали кожу - доспехи не приспособлены для работы, - но человек, который сбрасывает броню в битве, выбрасывает с ней и что-то большее, а впоследствии - свое честное имя. Заметив, что кто-то возится с пряжкой, я метнул на него такой взгляд, что он кинулся работать, покраснев от стыда. Ждать недолго, флот вернется нам на помощь, ведь спартанцы бежали по всей линии; и, насколько это от меня зависит, никто потом не сможет сказать, что людей с "Сирены" подобрали в час победы в таком виде, будто это кучка бежавших трусов. Снизу доносился голос Лисия, подбодрявший гребцов. Мне его видно не было (я стоял в люке, передавая шлемы с водой вверх, на палубу), но даже от одного звука этого голоса становилось легче.
Команда не могла больше вытаскивать балласт, и моряки начали выбрасывать припасы, а потом и запасное оснащение. Когда за борт полетели щиты, я отвернулся. На палубу вынесли двух или трех раненых гребцов. Один, которого ударило тараном, явно умирал. Других побило рукоятками весел верхнего ряда (их заливают свинцом, чтобы был противовес, - это ведь самые длинные весла), они, похоже, были сильно оглушены. Я поймал на себе взгляд одного из них - черные глаза с чистым белым ободком; он смотрел так, словно ненавидел меня, но в такие мгновения, в моменты счастья или горя, люди понимают друг друга, и я знал, что точно так же он ненавидит каждого человека с двумя целыми руками, который сможет спастись в море.
Тем временем кормчий и несколько моряков спустили большой парус за борт и попытались закрепить его на пробоине с помощью толстых веревок, пропущенных под килем. Парус перекрыл дыру от тарана, и хоть было ясно, что трирема берет воду через щели по всему корпусу, вычерпывание стало немного помогать. Нас подняло на волне, и я огляделся по сторонам, выискивая помощь, но все корабли вокруг, какие я смог увидеть, сами терпели бедствие. Один затонул прямо у меня на глазах. Он опускался кормой, и его таран торчал кверху, словно бивень единорога; а потом он погрузился, и в воде остались маленькие черные точки - головы. Я заорал на своих людей какие-то глупости, лишь бы отвлечь их от этой картины.
Лисий уже вернулся на палубу и разделил нас на три смены: две работали, третья переводила дух. Люди были довольны; однако он сначала поднялся на крышу надстройки, и я догадался: это значит, что помощи все еще не видно. Рабы работали вместе со свободными гребцами. Их скамьи уже ушли под воду, но никто не погиб: в море Лисий никогда не держал их прикованными. Скоро подошла моя очередь передохнуть, и я поднялся к нему наверх.
– Как там идет, Алексий? - спросил он, потом добавил: - Ты отлично справлялся с гоплитами.
Как бы ни был он занят, но всегда находил время сказать доброе слово.
– Кажется, их триерарх свалился за борт, - сказал я, - хоть поручиться не могу. Ты видел наши корабли?
Сначала он не ответил, потом наконец проговорил:
– Да, видел. Неслись с попутным ветром во всю прыть.
Я уставился на него:
– Но ведь противник уйдет с Лесбоса в тот же миг, как получит весть! Наше дело сделано - почему же они не вернулись за нами?
– Полагаю, хотели отрезать бегущих спартанцев.
Но в голосе его прозвучала нотка, которой я не слышал с того дня в Коринфе, когда он лежал в храме Асклепия.
За его словами чувствовалась горечь; я проворчал:
– Алкивиад бы вернулся.
Лисий кивнул.
Я продолжал:
– Сколько раз было, что мы отправлялись помочь охромевшим уткам, теряя из-за этого добычу!
Тут мы нырнули в волну и зачерпнули достаточно воды, чтобы свести на нет работу целой смены. Он сказал:
– Корабль уже раздет догола; пришло время снять и с людей лишний груз.
Я понял, что он имеет в виду.
Он прошел к гоплитам.
– Что ж, друзья, враг бежал. Ни один спартанец не сможет похвастать, что видел, как мы сбрасываем доспехи. Но то, что мы не отдали людям, можно без позора принести в жертву отцу Посейдону. Разоружитесь, свободные люди.
Я возился с мокрыми ремнями своей брони, стараясь справиться побыстрее. Он сделал меня воином, и я должен был отдать ему часть долга, сбросив доспехи раньше него. Панцирь Архагора, с его золотыми заклепками и головой Горгоны, слетел с меня. Я прошел по мокрой палубе и бросил его в море.
Тут подошел Терас, кормчий, и сказал:
– Ты не слишком торопишься, Лисий.
Я огляделся, оценивая погоду, и понял, что он прав.
– С твоего разрешения, - продолжал он, - я прикажу сломать надстройку.
Не было нужды говорить что-то еще: так делают в самом конце, чтобы тем, кто останется на плаву, было за что держаться.
– Отлично, - отозвался Лисий. - Разбей и лодку тоже.
У нас была на борту небольшая лодка, чтобы подвозить на корабль воду и припасы в тех местах, где нельзя вытащить его на берег.
Терас взглянул на него; Лисий спросил:
– Сколько человек она сможет поднять при такой волне?
– Четверых, - ответил Терас. - Может, пятерых.
– А досок от нее хватит на десяток, а то и дюжину. Разбей ее.
Я вернулся к вычерпыванию и вскоре услышал стук топоров. Но следом донеслись и другие звуки. Я велел людям продолжать без меня, а сам выскочил на палубу. Четверо моряков встали перед лодкой, обратив топоры к своим товарищам. Они хотели уплыть в лодке, и бунт распространялся. Уже столько людей дрались из-за этой лодчонки, что их хватило бы затопить ее сразу, как и предвидел Лисий. И тут я увидел, как он, безоружный, большими шагами приближается к месту потасовки.
Все это заняло какой-то миг. Но, помню, я еще подумал: "Неужели он до сих пор сохранил столько веры в людей?" На палубе, у разбитой надстройки, все еще оставались в стойке несколько дротиков. Я выхватил один. Лисий обратился к людям, и большинство из них опустили топоры с пристыженным видом. Но сзади него человек, глаза которого я успел прочитать еще прежде, занес топор над его незащищенной головой. Я метнул дротик, призвав на помощь Аполлона. Острие вонзилось глубоко, чуть левее позвоночника; тяжесть топора завалила этого человека назад, и он упал на древко. Я думаю, наконечник прошел через сердце. На "Сирене" дротики всегда были хорошо заточены. Это входило в число тех дел, за которыми я следил сам.
Когда они снова взялись за работу, Лисий подошел ко мне.
– Ты сказал однажды, что твоя жизнь принадлежит мне. Теперь ты свой залог выкупил.
Я улыбнулся и ответил:
– Ненадолго.
На нас надвигалась большая волна; когда она ударила, я подумал, что нас сразу затопит, но "Сирена" кое-как выползла. Только тут я ощутил на руке пальцы Лисия - он успел поймать ее, чтобы меня не смыло за борт.
– Хотел бы я знать, о чем сейчас говорит Сократ, - заметил он.
Мы переглянулись. После долгого дела нам не хватало слов, да мы в них и не нуждались. Я думал: "Стало быть, все кончено; что же, пусть бог возьмет свое".
Потом кто-то подбежал к нам с криком:
– Земля!
Мы посмотрели в ту сторону, куда он показывал, - там, за скачущими волнами, неясно проступали серые тени небольших островов. Лисий спросил:
– Где сейчас вода?
Я заглянул в люк.
– Покрыла скамьи второго яруса.
Он кивнул и дал сигнал свистком, собирая всех. Он едва успел сообщить людям, что видна земля, и показать, где она, как нас ударила следующая волна.
"Сирена" пошатнулась, как больная, тяжело и тупо, а потом пошла под воду почти на ровном киле, медленно-медленно. Думаю, если бы Лисий не крикнул мне: "Прыгай!", я бы так и стоял там, лишь бы подольше ощущать палубу под ногами, пока меня не засосало бы в воронку вслед за триремой.
Я не слишком ясно припоминаю то время, что находился в воде. Как будто сначала я цеплялся за доску обшивки, но она была слишком мала, чтобы держать меня на плаву, и все уходила под воду. Я нетерпеливо оттолкнул ее, потом подумал: "Вот это я отшвырнул свою жизнь; что ж, на том и конец". Я не знал, где восток, где запад; волны швыряли меня, я захлебывался, говорил себе, что лучше уйти под воду прямо сейчас и умереть быстро, но жизнь во мне была сильнее рассудка и продолжала бороться. Повсюду вокруг слышались крики и вопли. Кто-то повторял одно и то же:
– Скажи Крату, чтобы не продавал землю! Не продавать землю!
А потом голос оборвался на полуслове - его перекрыл рев воды у меня в ушах; когда я вынырнул, крики еще были слышны, хотя теперь слабее; что-то в голове у меня твердило: "Слушай, слушай!", а я мысленно повторял в ответ: "Не могу… С меня хватит…". Но потом все же прислушался - это кричал Лисий:
– Алексий! Алексий! Алексий!
Я крикнул в ответ и подумал: "Вот хорошо, мы поговорили напоследок". Но потом услышал рядом тяжелое дыхание плывущего человека - это приближался Лисий, подталкивая ко мне одно из рулевых весел.
Я вцепился в него руками, потом, немного придя в себя, спросил:
– Оно выдержит двоих?
– Видишь же - держит.
На время его ответ успокоил меня - я был наполовину оглушен, да и привык верить тому, что он говорит. Я не думал, что он делает что-то большее, чем просто подталкивает весло, чтобы помочь мне продвигаться вперед.
Мы плыли долго - дни и ночи, так мне казалось. По мере того как накапливалась усталость, тело мое начало забывать свою жажду жизни, в груди залегла тяжкая боль, и вскоре настало время, когда отдых представлялся мне единственным прекрасным и благостным, что осталось на свете. Я настолько отупел, что хотел просто отпустить весло и исчезнуть без единого слова, но под конец душа шевельнулась во мне на миг, и я сказал:
– Прощай, Лисий…
А потом бросил весло и начал опускаться под воду. Но тут меня сильно потянули за волосы, и я вынырнул снова.
– Держись, - говорил он, - держись, дурак, мы уже близко к земле!
А мне хотелось лишь одного - покоя.
– Не могу, Лисий. Я конченый. Отпусти меня.
– Держись, будь ты проклят! И ты еще называешь себя мужем?
Не помню всего, что он говорил мне. Потом уже, когда я лежал в доме пастуха на острове, приходя в себя, я чувствовал, что мозг мой весь в синяках, и не мог сообразить, откуда они - так может ощущать свое тело человек, которого измолотили, пока он, оглушенный, валялся без сознания… Кажется, Лисий обзывал меня трусом. Во всяком случае он сумел убедить меня, что отпустить весло - это все равно, что умереть с раной в спине. Позже, уже ночью, когда мы, укутавшись в одеяла, сидели возле костра из плавника и пили черную бобовую похлебку, он начал извиняться, но в самых общих словах, надеясь, что я все забыл. И я, когда наконец понял, чего ему хочется, сказал, что ничего не помню.
Нам с ним единственным с "Сирены" удалось спастись. В битве погибло двадцать пять афинских кораблей, большинство из них - вместе со всеми людьми.
Прошел почти месяц, пока мы вернулись обратно в Город, - островок был небольшой, сюда редко заходил кто-нибудь, только рыбаки. Наконец мы попали на корабль с Лесбоса и проделали свой обратный путь уже оттуда. Я пришел домой - и увидел всех в трауре по мне и отца с обритой головой. Он выглядел старым, больным, и так разволновался, увидев меня, что я даже смутился и тупо молчал, не находя слов. Думаю, он винил себя, что позволил мне покинуть дом и уйти в море. Сам же я не искал ничьей вины, ибо время научило меня видеть во всем лишь сочетание планет и руку судьбы. Моя мать держалась намного спокойнее - она видела во сне, что я не умер. Харита, сестренка, выплясывала вокруг нас на длинных ножках, ругала бороду, которую я отрастил на острове, и говорила, что не даст поцеловать себя, пока я ее не сбрею.
Позже, когда домашние успокоились и я изложил свою историю по порядку, отец рассказал, что Город очень разгневался на навархов и лишил всех их командования. Они писали письма со всевозможными оправданиями, твердя сперва, что, мол, буря была слишком сильна и не позволила им вернуться за нами, а потом - что приказали сделать это двум младшим навархам. Поскольку одним из этих двоих был Фрасибул, а вторым - Ферамен, надежность которых мы испытали в битвах, я догадался, что подумали о нас уже после, когда флот благополучно добрался до гавани. Наверное, половина из нас успела уже утонуть, прежде чем они вышли на поиски. А то, что они выбрали в качестве козла отпущения Фрасибула, разозлило меня как никогда.
– Когда их будут судить? - спросил я.
– Как только они вернутся, - ответил отец. - В интересах справедливости лучше сделать это попозже, когда страсти толпы немного остынут.
– Избавьте толпу от трудов, отец, - сказал я, - и отдайте их тем, кому удалось выбраться живыми с тонущих кораблей. Нас совсем немного, толпы из нас не получится. Мы воздадим им по справедливости. Хотел бы я, чтобы все их шеи оказались в одной петле, а моя рука держала веревку.
– Ты изменился, Алексий, - отозвался он, глядя на меня. - Когда ты был ребенком, мне казалось, ты слишком мягок, чтобы стать воином.
– С тех пор я увидел, как целые команды отважных мужей были преданы и покинуты. И на поле выигранной битвы я был вынужден сбросить свои доспехи. - При воспоминании об этом гнев мой снова усилился, и я добавил: - Будь там Алкивиад, он бы рассмеялся им в лицо и приказал сидеть за ткацким станком среди женщин, а сам уплыл за нами. Они могут говорить что угодно, но пока нас возглавлял он, мы имели предводителем мужа.
Отец сидел молча, глядя в свой кубок. Потом проговорил:
– Ладно, Алексий, я не в силах превратить в благо то злое, что ты перенес, и сами боги, полагаю, тоже. Но что касается доспехов, то, будь я в Городе, когда пришла тебе пора записываться в граждане, ты получил бы броню от меня, как любой другой человек твоего положения. Состояние наше уже не то, что прежде, но, рад сказать, это я еще могу обеспечить.
Он подошел к большому шкафу в стене и открыл его. Там висел полный набор доспехов, почти новый.
– Отнеси его к надежному мастеру, - сказал он, - пусть подгонит по тебе. Пока он пылится тут, от него никому нет толку.
Это были очень хорошие доспехи. Должно быть, он заказал их, когда ощутил, что силы вновь возвращаются к нему. Мне не следовало так громогласно жаловаться, что я сбросил свои доспехи, обращаясь к человеку, с которого их сорвал враг.
– Нет, отец, - проговорил я, - я не могу принять их от тебя. Я справлюсь как-нибудь иначе.
– Кажется, я забыл тебе сказать: Феникс пал. Давай признаемся, что миновало время, когда мы могли позволить себе купить новую лошадь; а пеший поход теперь уже не для меня, как я понял. Мой щит вон там, в углу. Возьми его и попробуй на вес.
Я поднял щит и продел руку в ремни. Он был хорошо уравновешен и лишь чуть-чуть тяжелее того, к которому я привык.
– Конечно, отец, - сказал я, - для меня он немного тяжеловат. Но жаль было бы портить такой хороший щит. Может, если я поупражняюсь, то смогу пользоваться им.
Глава двадцать третья
Спартанцы проводили учения перед гаванью, когда мы их увидели. Но, пока мы туда добрались, перед плавучими заграждениями уже никого не было. Лисандр охотно ввязывался в дело, если видел, что победа обойдется недорого; но он знал, кто явился сейчас сводить счеты. Его корабли получили приказы, а в Спарте принято приказы выполнять.
Весь день мы болтались между Эфесом и Дождливым мысом, пока Алкивиад ждал, что спартанцы выйдут и дадут ему бой. Но когда солнце спустилось к закату, пришлось вернуться обратно на Самос. Когда мы вошли в гавань, в портовых тавернах уже горели лампы, ласково маня к себе. Мы вытащили корабль на песок, и я сказал Лисию:
– Сегодня я напьюсь. Идешь со мной?
– Сам собирался предложить, - ответил он.
Мы устроили веселую ночь, но в конце концов избавились от компании, которую нашли было, и ушли вдвоем; думаю, мы оба чувствовали, что лишь друг с другом можем разделить то, что лежит камнем на сердце. Горечь потери пронизывала нас, словно мелодия без слов. И потеря Алкивиада была не самой большей причиной этого горя, он и без того уже какое-то время отдалялся от нас. Если вы в состоянии поверить, что лира тоскует по своей музыке, когда поэт вешает ее на стену и оставляет мальчикам, тогда поймете, в чем было наше горе.
В должное время Город осудил Алкивиада и снял с поста командующего. Афиняне еще не совсем забыли о справедливости и потому тем ограничились; но среди нас никто не удивился, когда он, вместо того, чтобы вернуться в Афины, уплыл один во Фракию. За время между своими появлениями и исчезновениями он построил себе там крепость; и его враги говорили, что если бы у него была когда-либо верность в сердце, он бы не стал себе готовить эту нору. С другой стороны, он знал афинян не хуже, чем горшечник знает свою глину.
Он любил быть любимым, но ему хватало проницательности, чтобы догадываться: если дела пойдут плохо, ему придется платить тем дороже, чем больше от него ждали. Похоже, люди там, дома, не верили, что он смертен и что есть такое, чего он не сможет сделать. Похоже, они думали, что он, как царь Мидас, может превращать камни в золото, - по крайней мере, когда стало известно, что в своей последней вылазке он совершил набег на одного из зависимых союзников, это вызвало страшное негодование; но они много месяцев ничего не посылали ему, и наше положение было отчаянным. А если хотите знать мое мнение, так я никогда не осуждал его за то, что он выстроил себе крепость: ход событий его оправдал. Он отплыл, не попрощавшись с нами; за прошедшие после битвы недели он стал просто невозможен, и видеть его уход было в какой-то мере облегчением; но когда его парус исчез за горизонтом, солнце потускнело, а вино выдохлось.
На его место прислали целый совет стратегов. Мы решили заниматься своими обязанностями и говорили друг другу, что мы здесь для того, чтобы вести войну, а не жаловаться на каждого, кто не умеет гнать колесницу, как олимпийский победитель. Так было в самые первые дни.
А осенью спартанцы поймали в ловушку отряд наших кораблей в гавани Митилены, и мы, похоже, теряли не только корабли и людей, но Лесбос тоже. Чтобы отвести беду, нам прислали в подкрепление флот из Афин, и мы поплыли на север все вместе. У Аргинусов, Белых островов, ветреным серым утром мы встретили и разбили спартанцев. Ночью прошел дождь с грозой, развело высокую волну. Мы радостно закричали, когда они начали отходить к Хиосу не слишком быстро, впрочем, ибо ветер свежел. Но некоторые из их кораблей все еще сохранили боевой дух - мы это поняли, увидев, как один из них устремился на "Сирену", явно желая протаранить нам борт.
Это был большой черный корабль с носовой фигурой в виде дракона, оскалившего на нас красную пасть. Ветер и волны подгоняли его, наши гребцы ломали себе спины, но я уже видел, что уйти нам не удастся. Мы сами успели дважды таранить врага в этой битве. Мне приходилось видеть корабль, который совершил три тарана и благополучно добрался до дому, но мы уже сейчас протекали, как ивовая корзинка. Мы тащились, валяясь с борта на борт на волнах, а он несся на нас. Я услышал, как Лисий и кормчий кричали палубной команде, приказывая взять запасные весла, чтобы попытаться уйти из-под удара. Тогда я побежал к оружейной стойке, набрал целую охапку дротиков, раздал людям и полез вместе с остальными на крышу надстройки, ибо видел, что враг хочет ударить нас вблизи кормы. Когда он приблизился, я проверил, хорошо ли наточены мои дротики, выбрал самый лучший, обернул ремешок вокруг древка и, пропустив пальцы в петлю, приподнял над плечом, готовясь совершить хороший бросок. "Сирена" была отличным кораблем, и мы собирались взять за нее самую дорогую цену.
Я выбрал человека, стоявшего на забортной галерейке, но не бросал, дожидаясь, пока он полезет на палубу перед таранным ударом. В таких случаях часто можно приколоть руку или ногу противника к борту и вывести его из дела до конца сражения. Это был, судя по алой тунике, спартанец, муж высокого роста - он сдвинул шлем назад, чтобы лучше видеть. Лицо у него было хорошее, и я пожалел, что кроме него рядом нет другой удобной цели. Корабль надвигался, очень быстро, а он оставался на месте, гордый и хладнокровный, даже с каким-то восторгом в глазах; я на миг забыл, что целюсь в него, мне хотелось закричать: "На борт, дурак! Сейчас ударит!" Их качнуло на крутой волне, таран оказался ниже уровня воды, но я помнил его длину. Тут мне пришло в голову: "О Зевс! Это же триерарх!" - и тогда я закинул руку назад и метнул дротик. И сразу же корабли столкнулись.
"Сирена" вздрогнула, послышался скрежет дерева, крики с палубы, вопли и вой гребцов снизу. Меня повалило на колени, я едва удержался на крыше. Что же касается спартанца, не могу сказать, попал ли я него, да это и неважно: поручни карниза, слабенькие на большинстве кораблей, лопнули при ударе, и он полетел вниз. Вытянутая рука хватала воздух, потом он упал в зеленую волну и под весом доспехов камнем пошел на дно. Сейчас я думаю, что, возможно, это был их недавно назначенный наварх Калликратид, который именно так погиб во время битвы - упав за борт; самый большой соперник Лисандра в войне, а в чести - куда выше его; по любому счету, великодушный воин и полный благородства человек. Если бы он не оказался слишком горд, чтобы перенести поражение, многое могло бы измениться впоследствии.
Во всяком случае, он умер, довершив свое последнее дело, ибо их таран пробил нам борт насквозь. Если бы не мощный пеньковый канат-стяжка, охватывающий "Сирену" от носа до кормы, думаю, трирема сразу развалилась бы на две части. Но и без того, как только спартанцы отошли, море хлынуло в пробоину.
Я послал последний дротик вслед спартанскому кораблю - поступок, продиктованный яростью, столь же бесполезный, как детские слезы, - а потом спрыгнул вниз: надо было попытаться навести какой-то порядок на палубе. Лисий ушел вниз командовать гребцами. Я свистнул воинов и выстроил из них живую цепочку, чтобы вычерпывать воду. У моряков были ведра, а у нас только шлемы. Мы оскальзывались и плескали водой, а моряки тем временем вылавливали из трюма балласт и выбрасывали за борт. Нагрудники мешали нам, растирали кожу - доспехи не приспособлены для работы, - но человек, который сбрасывает броню в битве, выбрасывает с ней и что-то большее, а впоследствии - свое честное имя. Заметив, что кто-то возится с пряжкой, я метнул на него такой взгляд, что он кинулся работать, покраснев от стыда. Ждать недолго, флот вернется нам на помощь, ведь спартанцы бежали по всей линии; и, насколько это от меня зависит, никто потом не сможет сказать, что людей с "Сирены" подобрали в час победы в таком виде, будто это кучка бежавших трусов. Снизу доносился голос Лисия, подбодрявший гребцов. Мне его видно не было (я стоял в люке, передавая шлемы с водой вверх, на палубу), но даже от одного звука этого голоса становилось легче.
Команда не могла больше вытаскивать балласт, и моряки начали выбрасывать припасы, а потом и запасное оснащение. Когда за борт полетели щиты, я отвернулся. На палубу вынесли двух или трех раненых гребцов. Один, которого ударило тараном, явно умирал. Других побило рукоятками весел верхнего ряда (их заливают свинцом, чтобы был противовес, - это ведь самые длинные весла), они, похоже, были сильно оглушены. Я поймал на себе взгляд одного из них - черные глаза с чистым белым ободком; он смотрел так, словно ненавидел меня, но в такие мгновения, в моменты счастья или горя, люди понимают друг друга, и я знал, что точно так же он ненавидит каждого человека с двумя целыми руками, который сможет спастись в море.
Тем временем кормчий и несколько моряков спустили большой парус за борт и попытались закрепить его на пробоине с помощью толстых веревок, пропущенных под килем. Парус перекрыл дыру от тарана, и хоть было ясно, что трирема берет воду через щели по всему корпусу, вычерпывание стало немного помогать. Нас подняло на волне, и я огляделся по сторонам, выискивая помощь, но все корабли вокруг, какие я смог увидеть, сами терпели бедствие. Один затонул прямо у меня на глазах. Он опускался кормой, и его таран торчал кверху, словно бивень единорога; а потом он погрузился, и в воде остались маленькие черные точки - головы. Я заорал на своих людей какие-то глупости, лишь бы отвлечь их от этой картины.
Лисий уже вернулся на палубу и разделил нас на три смены: две работали, третья переводила дух. Люди были довольны; однако он сначала поднялся на крышу надстройки, и я догадался: это значит, что помощи все еще не видно. Рабы работали вместе со свободными гребцами. Их скамьи уже ушли под воду, но никто не погиб: в море Лисий никогда не держал их прикованными. Скоро подошла моя очередь передохнуть, и я поднялся к нему наверх.
– Как там идет, Алексий? - спросил он, потом добавил: - Ты отлично справлялся с гоплитами.
Как бы ни был он занят, но всегда находил время сказать доброе слово.
– Кажется, их триерарх свалился за борт, - сказал я, - хоть поручиться не могу. Ты видел наши корабли?
Сначала он не ответил, потом наконец проговорил:
– Да, видел. Неслись с попутным ветром во всю прыть.
Я уставился на него:
– Но ведь противник уйдет с Лесбоса в тот же миг, как получит весть! Наше дело сделано - почему же они не вернулись за нами?
– Полагаю, хотели отрезать бегущих спартанцев.
Но в голосе его прозвучала нотка, которой я не слышал с того дня в Коринфе, когда он лежал в храме Асклепия.
За его словами чувствовалась горечь; я проворчал:
– Алкивиад бы вернулся.
Лисий кивнул.
Я продолжал:
– Сколько раз было, что мы отправлялись помочь охромевшим уткам, теряя из-за этого добычу!
Тут мы нырнули в волну и зачерпнули достаточно воды, чтобы свести на нет работу целой смены. Он сказал:
– Корабль уже раздет догола; пришло время снять и с людей лишний груз.
Я понял, что он имеет в виду.
Он прошел к гоплитам.
– Что ж, друзья, враг бежал. Ни один спартанец не сможет похвастать, что видел, как мы сбрасываем доспехи. Но то, что мы не отдали людям, можно без позора принести в жертву отцу Посейдону. Разоружитесь, свободные люди.
Я возился с мокрыми ремнями своей брони, стараясь справиться побыстрее. Он сделал меня воином, и я должен был отдать ему часть долга, сбросив доспехи раньше него. Панцирь Архагора, с его золотыми заклепками и головой Горгоны, слетел с меня. Я прошел по мокрой палубе и бросил его в море.
Тут подошел Терас, кормчий, и сказал:
– Ты не слишком торопишься, Лисий.
Я огляделся, оценивая погоду, и понял, что он прав.
– С твоего разрешения, - продолжал он, - я прикажу сломать надстройку.
Не было нужды говорить что-то еще: так делают в самом конце, чтобы тем, кто останется на плаву, было за что держаться.
– Отлично, - отозвался Лисий. - Разбей и лодку тоже.
У нас была на борту небольшая лодка, чтобы подвозить на корабль воду и припасы в тех местах, где нельзя вытащить его на берег.
Терас взглянул на него; Лисий спросил:
– Сколько человек она сможет поднять при такой волне?
– Четверых, - ответил Терас. - Может, пятерых.
– А досок от нее хватит на десяток, а то и дюжину. Разбей ее.
Я вернулся к вычерпыванию и вскоре услышал стук топоров. Но следом донеслись и другие звуки. Я велел людям продолжать без меня, а сам выскочил на палубу. Четверо моряков встали перед лодкой, обратив топоры к своим товарищам. Они хотели уплыть в лодке, и бунт распространялся. Уже столько людей дрались из-за этой лодчонки, что их хватило бы затопить ее сразу, как и предвидел Лисий. И тут я увидел, как он, безоружный, большими шагами приближается к месту потасовки.
Все это заняло какой-то миг. Но, помню, я еще подумал: "Неужели он до сих пор сохранил столько веры в людей?" На палубе, у разбитой надстройки, все еще оставались в стойке несколько дротиков. Я выхватил один. Лисий обратился к людям, и большинство из них опустили топоры с пристыженным видом. Но сзади него человек, глаза которого я успел прочитать еще прежде, занес топор над его незащищенной головой. Я метнул дротик, призвав на помощь Аполлона. Острие вонзилось глубоко, чуть левее позвоночника; тяжесть топора завалила этого человека назад, и он упал на древко. Я думаю, наконечник прошел через сердце. На "Сирене" дротики всегда были хорошо заточены. Это входило в число тех дел, за которыми я следил сам.
Когда они снова взялись за работу, Лисий подошел ко мне.
– Ты сказал однажды, что твоя жизнь принадлежит мне. Теперь ты свой залог выкупил.
Я улыбнулся и ответил:
– Ненадолго.
На нас надвигалась большая волна; когда она ударила, я подумал, что нас сразу затопит, но "Сирена" кое-как выползла. Только тут я ощутил на руке пальцы Лисия - он успел поймать ее, чтобы меня не смыло за борт.
– Хотел бы я знать, о чем сейчас говорит Сократ, - заметил он.
Мы переглянулись. После долгого дела нам не хватало слов, да мы в них и не нуждались. Я думал: "Стало быть, все кончено; что же, пусть бог возьмет свое".
Потом кто-то подбежал к нам с криком:
– Земля!
Мы посмотрели в ту сторону, куда он показывал, - там, за скачущими волнами, неясно проступали серые тени небольших островов. Лисий спросил:
– Где сейчас вода?
Я заглянул в люк.
– Покрыла скамьи второго яруса.
Он кивнул и дал сигнал свистком, собирая всех. Он едва успел сообщить людям, что видна земля, и показать, где она, как нас ударила следующая волна.
"Сирена" пошатнулась, как больная, тяжело и тупо, а потом пошла под воду почти на ровном киле, медленно-медленно. Думаю, если бы Лисий не крикнул мне: "Прыгай!", я бы так и стоял там, лишь бы подольше ощущать палубу под ногами, пока меня не засосало бы в воронку вслед за триремой.
Я не слишком ясно припоминаю то время, что находился в воде. Как будто сначала я цеплялся за доску обшивки, но она была слишком мала, чтобы держать меня на плаву, и все уходила под воду. Я нетерпеливо оттолкнул ее, потом подумал: "Вот это я отшвырнул свою жизнь; что ж, на том и конец". Я не знал, где восток, где запад; волны швыряли меня, я захлебывался, говорил себе, что лучше уйти под воду прямо сейчас и умереть быстро, но жизнь во мне была сильнее рассудка и продолжала бороться. Повсюду вокруг слышались крики и вопли. Кто-то повторял одно и то же:
– Скажи Крату, чтобы не продавал землю! Не продавать землю!
А потом голос оборвался на полуслове - его перекрыл рев воды у меня в ушах; когда я вынырнул, крики еще были слышны, хотя теперь слабее; что-то в голове у меня твердило: "Слушай, слушай!", а я мысленно повторял в ответ: "Не могу… С меня хватит…". Но потом все же прислушался - это кричал Лисий:
– Алексий! Алексий! Алексий!
Я крикнул в ответ и подумал: "Вот хорошо, мы поговорили напоследок". Но потом услышал рядом тяжелое дыхание плывущего человека - это приближался Лисий, подталкивая ко мне одно из рулевых весел.
Я вцепился в него руками, потом, немного придя в себя, спросил:
– Оно выдержит двоих?
– Видишь же - держит.
На время его ответ успокоил меня - я был наполовину оглушен, да и привык верить тому, что он говорит. Я не думал, что он делает что-то большее, чем просто подталкивает весло, чтобы помочь мне продвигаться вперед.
Мы плыли долго - дни и ночи, так мне казалось. По мере того как накапливалась усталость, тело мое начало забывать свою жажду жизни, в груди залегла тяжкая боль, и вскоре настало время, когда отдых представлялся мне единственным прекрасным и благостным, что осталось на свете. Я настолько отупел, что хотел просто отпустить весло и исчезнуть без единого слова, но под конец душа шевельнулась во мне на миг, и я сказал:
– Прощай, Лисий…
А потом бросил весло и начал опускаться под воду. Но тут меня сильно потянули за волосы, и я вынырнул снова.
– Держись, - говорил он, - держись, дурак, мы уже близко к земле!
А мне хотелось лишь одного - покоя.
– Не могу, Лисий. Я конченый. Отпусти меня.
– Держись, будь ты проклят! И ты еще называешь себя мужем?
Не помню всего, что он говорил мне. Потом уже, когда я лежал в доме пастуха на острове, приходя в себя, я чувствовал, что мозг мой весь в синяках, и не мог сообразить, откуда они - так может ощущать свое тело человек, которого измолотили, пока он, оглушенный, валялся без сознания… Кажется, Лисий обзывал меня трусом. Во всяком случае он сумел убедить меня, что отпустить весло - это все равно, что умереть с раной в спине. Позже, уже ночью, когда мы, укутавшись в одеяла, сидели возле костра из плавника и пили черную бобовую похлебку, он начал извиняться, но в самых общих словах, надеясь, что я все забыл. И я, когда наконец понял, чего ему хочется, сказал, что ничего не помню.
Нам с ним единственным с "Сирены" удалось спастись. В битве погибло двадцать пять афинских кораблей, большинство из них - вместе со всеми людьми.
Прошел почти месяц, пока мы вернулись обратно в Город, - островок был небольшой, сюда редко заходил кто-нибудь, только рыбаки. Наконец мы попали на корабль с Лесбоса и проделали свой обратный путь уже оттуда. Я пришел домой - и увидел всех в трауре по мне и отца с обритой головой. Он выглядел старым, больным, и так разволновался, увидев меня, что я даже смутился и тупо молчал, не находя слов. Думаю, он винил себя, что позволил мне покинуть дом и уйти в море. Сам же я не искал ничьей вины, ибо время научило меня видеть во всем лишь сочетание планет и руку судьбы. Моя мать держалась намного спокойнее - она видела во сне, что я не умер. Харита, сестренка, выплясывала вокруг нас на длинных ножках, ругала бороду, которую я отрастил на острове, и говорила, что не даст поцеловать себя, пока я ее не сбрею.
Позже, когда домашние успокоились и я изложил свою историю по порядку, отец рассказал, что Город очень разгневался на навархов и лишил всех их командования. Они писали письма со всевозможными оправданиями, твердя сперва, что, мол, буря была слишком сильна и не позволила им вернуться за нами, а потом - что приказали сделать это двум младшим навархам. Поскольку одним из этих двоих был Фрасибул, а вторым - Ферамен, надежность которых мы испытали в битвах, я догадался, что подумали о нас уже после, когда флот благополучно добрался до гавани. Наверное, половина из нас успела уже утонуть, прежде чем они вышли на поиски. А то, что они выбрали в качестве козла отпущения Фрасибула, разозлило меня как никогда.
– Когда их будут судить? - спросил я.
– Как только они вернутся, - ответил отец. - В интересах справедливости лучше сделать это попозже, когда страсти толпы немного остынут.
– Избавьте толпу от трудов, отец, - сказал я, - и отдайте их тем, кому удалось выбраться живыми с тонущих кораблей. Нас совсем немного, толпы из нас не получится. Мы воздадим им по справедливости. Хотел бы я, чтобы все их шеи оказались в одной петле, а моя рука держала веревку.
– Ты изменился, Алексий, - отозвался он, глядя на меня. - Когда ты был ребенком, мне казалось, ты слишком мягок, чтобы стать воином.
– С тех пор я увидел, как целые команды отважных мужей были преданы и покинуты. И на поле выигранной битвы я был вынужден сбросить свои доспехи. - При воспоминании об этом гнев мой снова усилился, и я добавил: - Будь там Алкивиад, он бы рассмеялся им в лицо и приказал сидеть за ткацким станком среди женщин, а сам уплыл за нами. Они могут говорить что угодно, но пока нас возглавлял он, мы имели предводителем мужа.
Отец сидел молча, глядя в свой кубок. Потом проговорил:
– Ладно, Алексий, я не в силах превратить в благо то злое, что ты перенес, и сами боги, полагаю, тоже. Но что касается доспехов, то, будь я в Городе, когда пришла тебе пора записываться в граждане, ты получил бы броню от меня, как любой другой человек твоего положения. Состояние наше уже не то, что прежде, но, рад сказать, это я еще могу обеспечить.
Он подошел к большому шкафу в стене и открыл его. Там висел полный набор доспехов, почти новый.
– Отнеси его к надежному мастеру, - сказал он, - пусть подгонит по тебе. Пока он пылится тут, от него никому нет толку.
Это были очень хорошие доспехи. Должно быть, он заказал их, когда ощутил, что силы вновь возвращаются к нему. Мне не следовало так громогласно жаловаться, что я сбросил свои доспехи, обращаясь к человеку, с которого их сорвал враг.
– Нет, отец, - проговорил я, - я не могу принять их от тебя. Я справлюсь как-нибудь иначе.
– Кажется, я забыл тебе сказать: Феникс пал. Давай признаемся, что миновало время, когда мы могли позволить себе купить новую лошадь; а пеший поход теперь уже не для меня, как я понял. Мой щит вон там, в углу. Возьми его и попробуй на вес.
Я поднял щит и продел руку в ремни. Он был хорошо уравновешен и лишь чуть-чуть тяжелее того, к которому я привык.
– Конечно, отец, - сказал я, - для меня он немного тяжеловат. Но жаль было бы портить такой хороший щит. Может, если я поупражняюсь, то смогу пользоваться им.
Глава двадцать третья
Вскоре после того вся толпа наших навархов вернулась в Афины - кроме двоих, которые, воспользовавшись своим искусством избегать дурной погоды, удрали в Ионию и домой возвращаться не стали.
Ни разу со дня разрушения герм не видел я Города в подобном гневе. Вышло так, что Праздник Семей выпал как раз перед судом. Вместо обычной картины - люди в гирляндах и лучших одеждах - повсюду попадались родственники утонувших моряков; в траурных одеждах, с остриженными головами, они напоминали друзьям и соседям, что нельзя забыть мертвых.
И вот настал день суда. Я пошел в Собрание вместе с отцом; поприветствовав вежливо его друзей, я ускользнул искать Лисия, но меня окружила кучка граждан - родных и друзей утонувших; они попросили рассказать о битве. Думаю, только теперь, окруженный чужими людьми, я на самом деле понял глубину своего горя. Я рассказал им все - и то, что видел сам, и то, что слышал от других.
То же самое происходило по всему Пниксу; люди толкались, пробиваясь поближе к кому-нибудь из выживших, ибо нас было совсем немного. Когда начались речи, глашатай едва смог добиться тишины.
Никто сейчас не был склонен тратить много времени на этих людей. Когда обвинение предложило судить всех шестерых сразу, я радостно кричал не меньше других. Меня согревал гнев людей вокруг, каждый казался мне другом. Но тут вскочила защита и подняла шум. Действительно, было что-то такое в законах против группового рассмотрения дел по обвинениям, за которые полагается смертная казнь, - разумное правило, позволявшее в обычных случаях защитить порядочных людей; но все чувствовали, что сейчас - другой случай. Шума было много. И в тот момент, когда защита сумела снова заставить собрание слушать свои слова, у трибуны началась возня и наверх взбежал какой-то моряк. Его ремесло можно было определить с первого взгляда, и обычный порядок речей был нарушен.
– Простите меня, друзья, что вылезаю, - заорал он (думаю, другого способа сделать свой голос слышным он не знал), - но я дал клятву. Был я помощником боцмана на старой "Элевтерии". И вот что мне надо вам сказать: когда она пошла ко дну, я ухватился за здоровенную обеденную миску, оловянную, и она меня удерживала на воде. Вокруг в море было много моих товарищей и кое-кто из пехотинцев, почти все раненые и все знали, что им осталось недолго. Я слышал, как они кричали: "Антандр - это меня так зовут - Антандр, если попадешь домой, скажи, что мы честно послужили Городу!". А другой говорит: "И еще им скажи, чем нам за это отплатили. Утоплены, как собаки! Скажи им, Антандр!" И я дал клятву, которую человек обязан сдержать. Так что простите мне эту вольность. Спасибо.
Он сбежал вниз с трибуны; на миг воцарилась тишина, а потом поднялся такой рев, что слышно было, наверное, до самого Элевсина. Кто-то закричал, что любого, кто противится воле народа, надо судить вместе с навархами. Мы орали, пока в глотках не пересохло. Чувство было такое, словно поешь боевой пеан, или напился пьяным на Дионисии, или бежишь последний круг на состязаниях, когда толпа хочет, чтобы ты победил. Такое - но не совсем.
Ни разу со дня разрушения герм не видел я Города в подобном гневе. Вышло так, что Праздник Семей выпал как раз перед судом. Вместо обычной картины - люди в гирляндах и лучших одеждах - повсюду попадались родственники утонувших моряков; в траурных одеждах, с остриженными головами, они напоминали друзьям и соседям, что нельзя забыть мертвых.
И вот настал день суда. Я пошел в Собрание вместе с отцом; поприветствовав вежливо его друзей, я ускользнул искать Лисия, но меня окружила кучка граждан - родных и друзей утонувших; они попросили рассказать о битве. Думаю, только теперь, окруженный чужими людьми, я на самом деле понял глубину своего горя. Я рассказал им все - и то, что видел сам, и то, что слышал от других.
То же самое происходило по всему Пниксу; люди толкались, пробиваясь поближе к кому-нибудь из выживших, ибо нас было совсем немного. Когда начались речи, глашатай едва смог добиться тишины.
Никто сейчас не был склонен тратить много времени на этих людей. Когда обвинение предложило судить всех шестерых сразу, я радостно кричал не меньше других. Меня согревал гнев людей вокруг, каждый казался мне другом. Но тут вскочила защита и подняла шум. Действительно, было что-то такое в законах против группового рассмотрения дел по обвинениям, за которые полагается смертная казнь, - разумное правило, позволявшее в обычных случаях защитить порядочных людей; но все чувствовали, что сейчас - другой случай. Шума было много. И в тот момент, когда защита сумела снова заставить собрание слушать свои слова, у трибуны началась возня и наверх взбежал какой-то моряк. Его ремесло можно было определить с первого взгляда, и обычный порядок речей был нарушен.
– Простите меня, друзья, что вылезаю, - заорал он (думаю, другого способа сделать свой голос слышным он не знал), - но я дал клятву. Был я помощником боцмана на старой "Элевтерии". И вот что мне надо вам сказать: когда она пошла ко дну, я ухватился за здоровенную обеденную миску, оловянную, и она меня удерживала на воде. Вокруг в море было много моих товарищей и кое-кто из пехотинцев, почти все раненые и все знали, что им осталось недолго. Я слышал, как они кричали: "Антандр - это меня так зовут - Антандр, если попадешь домой, скажи, что мы честно послужили Городу!". А другой говорит: "И еще им скажи, чем нам за это отплатили. Утоплены, как собаки! Скажи им, Антандр!" И я дал клятву, которую человек обязан сдержать. Так что простите мне эту вольность. Спасибо.
Он сбежал вниз с трибуны; на миг воцарилась тишина, а потом поднялся такой рев, что слышно было, наверное, до самого Элевсина. Кто-то закричал, что любого, кто противится воле народа, надо судить вместе с навархами. Мы орали, пока в глотках не пересохло. Чувство было такое, словно поешь боевой пеан, или напился пьяным на Дионисии, или бежишь последний круг на состязаниях, когда толпа хочет, чтобы ты победил. Такое - но не совсем.