Страница:
Что же получается?
Во сне привиделся мне отряд сидов, который выкрал Пяту Силы из островного капища, положив тем самым начало истребления народа фир-болг. Болг говорил, что все перворожденные, участвовавшие в том дерзком походе, погибли, так и не достигнув Облачного кряжа и главной святыни сидов. Похоже на правду. Ох как похоже. Одна такая хватун-рыба могла запросто изничтожить их всех. Но, видно, не справилась. Не захотела или не дали. Были в отряде филиды поопытнее Ругана и бойцы посильнее Лох Дуг. Надо думать, отогнали хищницу. А что же с ними потом приключилось?
Так никогда и не узнать, кроме того последнего завершающего события, связанного с падением сида, вернее, сиды — Грайне Соленый Ветер — в пещеру.
Водицы бы испить после такого потрясения. Отвар сушеной земляники и мяты в котелке, не снятом с рогульки, уже остыл. Как ни крути, а всё же осень начинается. Того и гляди, задождит, повеет холодным ветром с недалеких гор. Успеть бы до Лесогорья добраться. Там кажущиеся непроходимыми чащобы да буреломы самую малость, но защищают от стужи, не дают ледяным ветрам прорваться.
Когда я пил, отхлебывая прямо из котелка, зубы стучали по металлу. Надо же! До сих пор в себя прийти не могу…
А что же мои спутники? Как я раньше о них не вспомнил? Хорош, нечего сказать, одни свои кошмары и беспокоят.
Я огляделся.
Они еще спали, но, судя по всему, тоже находились во власти неприятных сновидений.
Гелка, свернувшись клубочком, тихонько поскуливала и дергала плечами. Бедный ребенок! Сотник, задрав вверх бороду, что-то несвязно бормотал. Отрывистые слова, похожие на команды. Похоже, руководит какой-то схваткой, но смысла не понять. Что там происходит с Мак Кехтой, по другую сторону костра, не видно, но приглушенные полой плаща хриплые вздохи говорили всё о том же.
Я хлопнул в ладоши:
— Эй, подъем! — И еще раз, погромче: — Хватит спать!
Пригорянин и сида отреагировали моментально. Еще бы! Походная выучка! Да я и сам был бы рад, когда бы кто вырвал меня из недавнего сновидения.
— Ас'кэн'э! Проклятие! — Мак Кехта вытащила до половины один из мечей. — Баас эр шив'… Смерть на вас…
Сотник тряхнул головой, как застоявшийся конь.
— Мор и глад! Что это было?
Толкая упрямо не желавшую просыпаться Гелку в плечо, я ответил:
— Сон, всего лишь сон. — И добавил: — Ни ас'пе клив, феанни. Нет нужды в оружии, госпожа.
— Ну и ну! Вот тебе и сон! — Глан схватил котелок, приложился, проливая отвар на бороду. — Мор и глад!
Куда девалась его обычная сдержанность? Впрочем, что мне известно о человеке, прожившем зиму по соседству? Ничего почти. Даже настоящее имя узнал два дня назад.
Мак Кехта сжала виски ладонями, шепча что-то одними губами, без голоса. И ее проняло. Интересно, мы один кошмар все видели или каждый свой?
И тут проснулась Гелка. Увидела нас, всполошенных, с перекошенными лицами, и беззвучно расплакалась. Слезы ручьем.
Утешальщик из меня, как из липы рукоять для кайла.
— Тише, белочка, тише. Всё хорошо. Мы здесь… — Она кивала и всхлипывала.
— Да что ж ты плачешь? Это был сон. Всего-то… Она опять кивнула. Пришлось прибегнуть к старому доброму средству — дать отпить из котелка.
Девка зацокотала зубами о край. Больше расплескала, чем выпила. Но помогло. Вот уже и всхлипывания тише стали. Потом Гелка перевела дух, выговорила с трудом:
— Я не от страху плачу. Вот те и нате!
— А от чего же, белочка?
— От радости. Думала, не увижу вас больше.
— Ну, разве можно так? Куда ж мы денемся?
— Так-то оно так, а боязно… — И добавила совсем робко, а потому еле слышно: — Молчун… А я сидом была…
— Да ну?!
— Угу. Во сне. Это плохо? Меня Пастырь Оленей накажет теперь?
Вот дуреха. Против воли собственные страхи исчезают, когда слышишь такие наивные суждения.
— Не бойся. За что тебя наказывать? Если б Сущий за сны карал, спасенных бы не было.
Гелка вытерла нос рукавом.
— Что ты видела? — спросил я и осекся. А ну как, вспоминая, вновь разрыдается?
— Я сидом была. Мы в лесу этих, как их… болгов поубивали. Корень забрали. Тот самый. Пяту…
— Пяту Силы?
— Угу.
— Ты, белочка, если не хочешь, не рассказывай.
— Нет, чего ж. Я уже не боюсь. Жалко болгов. Они не трогали никого. Песню пели. А их…
Я бросил косой взгляд в сторону Мак Кехты. Пусть попробует ляпнуть что-нибудь навроде: мохнатые твари, высшая раса, благородные цели… Не погляжу, что ярлесса, по шее накостыляю. И за мечи взяться не успеет. Перед глазами воочию предстали окровавленные бесформенные туши… Нет, не туши. Туши у зверей. Тела болгов. И злобная радость в глазах сидов, кромсающих их плоть острой сталью. Странная раса. Всех иных за зверей держит, слова доброго не скажет, а сами что творят? Ни один зверь такого не удумает. Сидов зверями назвать — всем хищникам лесным оскорбление.
Мак Кехта молчала. Продолжала держаться за голову, будто страшась, что лопнет черепушка. Вот и молчи. Всё одно, сказать тебе нечего. Не оправдаешься никак.
— Потом мы на лодочках плыли, — вела Гелка дальше. — Чудные такие лодочки. Маленькие, ровно игрушки. А потом рыбина выскочила. Из-под воды. Страшенная. Ротище-то… Во! — раскинула руки, стремясь показать величину поразившей ее воображение пасти.
— Верно, белочка, верно. Это хватун-рыба. У нас ими детей пугают. Не ходи на пруд — хватун-рыба утащит.
— И утаскивала?
— Случалось, — не стал я кривить душой. — Только давно это было. Еще моему отцу его дед сказывал. Теперь их мало осталось, а может, и нет вовсе. И в прудах они не водились.
— Это хорошо. А то я в реку не пойду — боюсь.
— Да она и в реке не водится. Только в Озере. Далеко-далеко, на Юге.
— Постой, Молчун, ты ровно знал всё про рыбу и про лодочки?
— Знал, белочка, знал.
— Как так?
— Я тоже сон видел. И сидом был. В той лодке, что рыба разбила, я сидел.
— Бедненький…
— Ну, уж и бедненький. Это ж во сне.
— Всё равно. Жалко. А Мак Тьорл сказал, что надо быстрее плыть. И никого спасать из воды не стал. А Грайне ту рыбу пуганула мороком…
Что ж такого нужно показать хватун-рыбе, чтоб ее напугать?
— А потом мы к лошадям выбрались. Поскакали. На Север. В это, как его… Уэсэл-Клох-Балэ. У Ройга конь ногу сломал. Его бросили. Эле Утренняя Заря зверюга страшный из седла выбил. Зубы такие длинные. Полруки. Сам рыжий, как дядька Ловор…
— Клыкан. Их, сказывают, тоже сейчас не осталось. Почти…
Убедительно говоришь, Молчун, а веришь сам тому, что сказал? Наверняка клыканы с космачами еще не перевелись. Особенно здесь, в диких землях правобережья.
— Это хорошо. Страсть какой злой. Его пока убили, он еще одного успел покалечить — Ойсина из… не помню.
— Ничего. Не помнишь, и не надо.
— А потом на нас стая стрыгаев слетела. Я раньше про стрыг да стрыгаев в сказках слышала. Ох страшные…
И про стрыгаев не уверен я, что пропали, сгинули. Слишком много раз слыхал про беды, ими чинимые.
— Мак Тьорл обещал их увести… — Гелка запнулась, видно было, что и сочувствует она перворожденному, пожертвовавшему жизнью ради своих сородичей, и ненавидит его же за кровь болгов и за то, что других погибающих братьев выручить не пожелал.
— Мак Тьорлом был я, — глухо проговорил Сотник. — Не скажу, что это красивая смерть. Лучше бы… — не закончил, махнул рукой.
— Выходит, мы все один сон видели, — высказал догадку я.
— Выходит, что так, — согласился пригорянин. Любопытно, а Мак Кехта тоже была в сновидении в этом походе? Уж ей-то не привыкать кровь невинных лить. Сама как…
Полно тебе, Молчун. Не нужно. Ее и так уже жизнь наказала сполна. Лишила всех, кого она любила. Полностью сломала жизненный уклад. Да что там говорить!
— Феанни… — позвал я.
Сида не отвечала, сохраняя прежнюю позу.
— Феанни!
Зеленые глаза, отразив блики костра, сверкнули яростно и неукротимо. Я и раньше замечал, что Мак Кехта великолепно говорит на человеческой речи. Чисто, правильно и без акцента.
— Не трожь меня, салэх. Ничего вам не скажу.
Значит, слышала всё, о чем мы говорили. Догадалась, зачем с расспросами пристаю. И, надо думать, стыдно за своих стало. Хорошо, не буду ее трогать. К чему в душу лезть, теребить раны? Пусть ее…
Другое меня волнует. Как могли мы, четверо таких разных существ, разных по возрасту, по жизненному опыту, расовой принадлежности — девочка-подросток, четырехсотлетняя сида, воин-пригорянин и старатель бесталанный… как могли увидеть одно и то же сновидение? Даже, пожалуй, не сновидение, а воочию прошлое узрели. Причем не со стороны, а глазами очевидцев, участников событий. Видеть их глазами, чувствовать их боль, умирать вместе с ними.
Что за способности в нас пробуждаются? И уж не Пята Силы ли тому виной?
— Укладывайся спать, — проворчал Сотник. — Мой черед.
— Ну, уж нет. Если б я сторожил, тогда да, а так…
— Что «так»?
— До утра поохраняю.
— Потом в седле уснешь и сверзишься.
— Ничего. Уж как-нибудь…
Мне действительно было очень стыдно за то, что позволил сну одолеть себя. Не поддался бы — глядишь, и к спутникам моим кошмар не пришел бы. Почему-то меня не оставляла уверенность, что первопричиной этих снов являюсь всё же я.
— Как хочешь. — Глан пожал плечами. — Рядом посижу.
— Вот и славно! — Я обернулся к Гелке: — Спи, белочка. Завтра дорога трудная.
— Да мне не хочется, — жалобно отозвалась она.
— Нужно. Не отдохнешь — в пути вдвое тяжелее покажется. Не хочешь спать, так полежи.
Она вздохнула. Прилегла на бок, укрылась полой плаща.
Мак Кехта давно уже утихла. Дышала ровно и почти неслышно. Спала. А может, и нет, но виду не подавала. Как в ее душе отразилось сновидение? Заставило задуматься о жестокости и вероломстве собственной расы или только утвердило в осознании превосходства перворожденных над прочими живыми существами. Странное дело, впечатления тупой и кровожадной бестии феанни не производила, хотя иногда совершала поступки, понуждавшие ужаснуться. Имею ли я право ее судить? Переносил ли я те испытания, что выпали на ее долю? Нет и еще раз нет. Значит, не суди, и сам не будешь осужден…
Вот таким раздумьям я и предавался, сидя напротив Сотника у погасшего костра. В тени раскидистого вяза шумно вздыхали и переступали с ноги на ногу кони. Что ни говори, а лошадь — животное умное, красивое, благородное. Ну и пускай мне ходить ногами больше нравится. Это не повод не восхищаться грацией и сообразительностью коней.
Лес жил своей жизнью. Сполохи прогорающих углей в костре не давали видеть что-либо за пределами освещенного круга, но вовсе не мешали слышать.
Ухали совы, перекликаясь перед охотой. Их протяжное «пугу-ух, пугу-ух» гулко проносилось меж ветвей, распугивая мелких зверьков и птиц. Неопытный человек тоже может испугаться, заслышав подобный клич. Не зря среди трапперов Восточной марки бытует название сов и филинов — пугач. По мне, так очень метко.
Прочих птиц слышно не было. Где уж там — осень на дворе. Уважающие себя певуны, вроде бурокрылок, услаждавших слух путников всё лето, отправились восвояси, в теплые края. Зимуют они у нас, в Приозерной империи. И то не везде, а южнее Вальоны, почти у рубежей Пригорья.
А вот звери приходили проверить, что за существа жгут огонь посреди их вотчины. Правда, какие именно звери, я так и не понял. Просто зашуршало в кустарнике, хрустнул сучок, фыркнул чей-то любопытный нос. Барсук? Зверь любопытный, хотя и в меру осторожный. А кому еще могло понадобиться пошарить в кустах у нашего лагеря? Лиса? Она прошмыгнула бы незаметно. Я, во всяком случае, не услышал бы. Волк? Лошади почуяли бы. Но нет. Лошади продолжали стоять спокойно.
За размышлениями я и не заметил, как Ночное Око, блеклым пятном просвечивающее сквозь облака, склонилось к верхушкам вязов и буков. Ветер слабел. Хотелось бы от всего сердца, чтобы совсем пропал. Подумать только — северный суховей! Если буду на старости лет внукам рассказывать, ведь не поверят, на смех дедушку беззубого поднимут… Что-то принесет нам смена погоды? Дожди после летней засухи? Туман с моросью? Или сразу морозы? Я уже ничему не удивлюсь, любой каприз природы приму как должное.
Протяжный, жалобный стон заставил меня вскочить прежде, чем разум осознал необычность звука.
Что еще за напасть?!
И Глан вскинулся, словно дворовой пес, ужаленный шершнем в ухо.
Кому неймется в чащобе стонать?
Стон повторился, переходя во всхлипывание.
Уж не изюбр ли меня на испуг взять вздумал? А заодно и соперников рогатых постращать? Время сейчас такое — самый гон у оленей. Одна неувязка — они на зорьке ревут, а солнце еще и не думает вставать. И еще… Оленей я слышал. Их рев больше на вздохи похож, а не на стоны и заканчивается утробным низким мычанием, а не рыданиями, какие услыхал я в третий раз.
Пальцы сомкнулись на рукоятке топорика. Тоже мне, вояка! Из тебя, Молчун, боец, как из березового сока — творог.
А невидимый плакальщик заголосил уже из-за ближайших деревьев. Захрапели, затоптались на месте, прижимая уши, кони. На сей раз в крике слышалось нечто довольно близко напоминающее ночные рулады котов в трущобах Соль-Эльрина в разгар березозола.
Рывком села Мак Кехта, заозиралась по сторонам.
Я сделал единственное, что посчитал возможным. Подкинул хвороста в огонь. Языки пламени присели, а потом взвились, пожирая отсыревшее, а потому недовольно шипящее топливо.
Плакальщик взвыл вновь, странным образом смешивая в едином крике и стон, и рыдание, и кошачий ор.
— Мор и глад! — Сотник вцепился в дротик. Странно видеть его если не испуганным, то по крайней мере растерянным.
— Мор и глад! — повторил Сотник. — Держи коней!
Можно и подержать. Правда, особой необходимости я в этом не видел. Спутанные с вечера передние ноги всё равно ускакать с перепугу им не дадут. А существо, пугающее нас из кустов, похоже, нападать не собирается.
— Что это? — обратился я сразу ко всем. Глядишь, кто-то сообразит и ответит.
Пригорянин только плечами пожал. Мол, кто его знает.
А вот Мак Кехта поднялась на ноги с выражением ужаса на лице. Такой я ее не видел ни во время схватки с петельщиками на прииске, ни в момент нападения стуканца.
Побелевшие губы сиды выговорили в голос, но за общей сумятицей я едва расслышал:
— Шкиил э'мар'… Легенда ожила… — О чем-то догадалась?
— Кад ан, феанни? Что такое, госпожа?
Мак Кехта, будто очарованная звуками, прошла мимо меня, шагнула к лесу.
— Киин'э, тарэнг'эр'эхт баас. Плакальщик, предвещающий смерть.
Да неужели? Плакальщик, предвещающий смерть — это же…
Запугивающее меня существо показалось призрачной тенью из тьмы между стволами, тьмы, казавшейся еще более густой и плотной за пределами освещенного костром круга.
Тонкая фигурка — по виду женщина или подросток лет пятнадцати от роду, спутанные серебристые космы до колен, на плечах рваная-драная накидка — не поймешь даже, какой частью платья она была раньше. А из-под грязной, утыканной сосновыми иглами и сухими травинками челки — пронзительно-ясный взгляд. Взгляд, пронзающий до спинного мозга. Безжалостный и злорадный. Руки (или лапы?) с длинными когтями существо держало перед грудью — пальцы скрючены, словно у неведомой хищной птицы.
Кажется, я понял, с кем нас столкнула моя извечная привычка притягивать неудачи. А когда плакальщик, вернее сказать, плакальщица открыла рот, обнажая острые, неестественно длинные клыки, всякие сомнения развеялись окончательно. Бэньши!
Летописи и сборники исторических сказаний утверждают: услышал крик бэньши — кто-то из близких вскорости помрет, увидел бэньши воочию — к своей скорой смерти. И, глядя на когти-крючья и клыки-иглы, я, кажется, догадался почему.
Вот как нелепо заканчивается наше путешествие. А ведь вознамерился мир спасти, положить конец тысячелетней межрасовой вражде. Человек предполагает, а Сущий Вовне располагает… Гелку жалко. Ей бы жить да жить.
Плакальщица заголосила вновь, запрокидывая голову к выглянувшей из-за тучи луне. Откуда они такие берутся, интересно знать? С хищниками и так всё понятно, загадку тролля мы совсем недавно разгадали. А бэньши?
Тьфу ты! Спасаться надо, что-то делать надо, а я рассуждаю, как книгочей ученый в музее. Будто по гравюрам нежить изучаю, а не нос к носу в ночном лесу столкнулся!
Сотник сгорбился и пошел вперед. Уж он-то свою жизнь задешево не отдаст. Дротик в правой, опущенной ниже колена руке, наконечник в землю. Походка чудная. Такая вихляющая, что и не знаешь, в какую сторону следующий раз шагнет.
Попытаться Силу собрать? Жаль, артефакт далеко лежит — в сумке в головах моего одеяла. Без него надежда на успех у меня ой какая слабая. А сбегать бэньши не даст.
Мак Кехта опередила нас всех. Три стремительных шага — и она стоит перед незваной гостьей. Лица мне не видно. Только напряженно выпрямленная спина. Безоружные ладони простерты вперед и развернуты в сторону нежити. Бешеная сидка — и вдруг пытается дело миром уладить?
— Фан! Фан, бохт д'эр'эфююр м'э! — звонко выкрикнула Мак Кехта. И я не поверил своим ушам. — Стой! Стой, несчастная сестра моя!
Или я перестал понимать старшую речь? Да нет, слова все понятные, тем более что сида продолжала:
— С'киил' шо салэх, д'эр'эфююр м'э! Отпусти этих людей, сестра моя! Сэа ни науд. Они не враги.
Ну, спасибо и на том, что я не враг. И Сотник, и Гелка.
Бэньши разжала тонкие бескровные губы, заклокотала луженой глоткой. Опять кричать вознамерилась?
— Гэ д'охар тьеп нил эр ме, — скороговоркой выговорила Мак Кехта. — Пусть беда падет лишь на меня. Мах ме, д'эр'эфююр м'э! Прости меня, сестра моя! — И гордая сида поклонилась лесному чудовищу. Не в пояс, конечно, не как крестьянин барону, но всё равно вполне смиренным поклоном.
Затаив дыхание, я — да и не я один — ждал ответа плакальщицы.
И он последовал. Горло твари забулькало, зашипело и исторгло несколько звуков.
Загрызи меня стрыгай, если это не слова на старшей речи! Вот только смысл их ускользнул от меня. Уж очень непривычно слышать осмысленные фразы от существа, которое привык считать ночным кошмаром. Так же необычно, как и принимать спасение от того, кого привык считать бессердечной убийцей. Но каков бы ни был смысл произнесенного, бэньши ответила кивком головы на поклон Мак Кехты и скрылась во тьме, просто шагнув назад.
Я смахнул со лба обильные капельки пота — жарко стало, несмотря на прохладную довольно-таки ночь. И не успел заметить начала движения Сотника, подхватившего на руки обмякшую сиду.
— Что с ней?
— Я ж откуда знаю? — Глан осторожно уложил феанни возле костра.
Гелка, пришедшая в себя после пережитого ужаса, на четвереньках подползла к нам. Взяла Мак Кехту за руку:
— Горячая какая! Ровно печь-каменка.
Я прикоснулся ко лбу феанни. В самом деле, она просто пылала. Как в горячке.
— Ты ж колдуешь малость. — Сотник тронул меня за рукав. — Что за беда случилась?
— Да когда б знал… Бэньши не могла?
— Кто?
— Бэньши. Мы так называем ночную плакальщицу. Говорят, она предвещает смерть.
Судя по бесчувственному телу Мак Кехты, рассказчики, пугавшие честной народ встречей с бэньши, не врали.
— Что она ей говорила? — вмешалась Гелка и тут же прибавила: — Может, ей тряпку мокрую на лоб?
— А вода есть еще?
— Да было в котелке на донышке.
— Тогда давай.
Девчонка кинулась к мешкам в поисках лоскутка почище. А Сотник вперил в меня единственный глаз:
— Так что она ей говорила?
— Просила не трогать нас. Просила, чтоб беда пала только на нее…
— Бона как. Так, может?..
Не высказанный им вопрос и у меня в голове крутился. Не ударила ли бэньши на прощание по нашей спутнице каким черным колдовством?
— Эх, если бы я знал.
— А поглядеть можешь? Как там у вас, чародеев, заведено.
Горе мне, горе. И этот туда же!
— Пшик из меня, а не колдун, Глан. Недоучка я. Если б мог, поглядел бы.
— Ясно…
— И еще, — скорее для собственного оправдания добавил я. — Перворожденные — не люди. Их лечить по-другому надо. Я не уверен, что справился бы, даже если бы Сила далась.
Вернулась Гелка, наложила феанни на лоб смоченный водой и отжатый лоскут. Котелок поставила рядом.
— Значит, от нас беду отвела, — пробормотал себе под нос Сотник.
Больше ни он, ни я не проронили ни слова. Да уж, говорливыми мы и на Красной Лошади не были. А тут что попусту языком молоть?
Так в молчании просидели до рассвета. Гелка то и дело меняла компресс на голове сиды.
Жар у феанни не уменьшился, но и не рос, хвала Сущему, как бывает при простуженных легких или сильном отравлении. Да и обморочное состояние пошло вроде как на убыль. Она даже пошевелилась, когда я нащупал жилку на ее горле — проверить сердцебиение. Живчик бился часто. Но кто знает, может, для сидов это обычно?
— Малины бы собрать. На простуду похоже…
— Была малина. В мешочке, — немедленно отозвалась Гелка. — Я заварю?
— Завари… Или нет, погоди, белочка! — Неужто я нашел причину недомогания?!
— Гляди, — показал я на округлое бледно-розовое пятнышко на щеке сиды. Рядом было еще одно, и еще… Казалось, пятна появляются буквально на глазах.
— Что это? — испуганно прошептала Гелка. Я позволил себе улыбнуться:
— Помнишь детишек на фактории, чистотелом мазанных?
— Помню…
— Думаешь, зачем они мазались?
— Так это… Ветрянка?
— Мор и глад! — воскликнул Сотник. — Ветрянка!
— Она. Ветряная хворь. Мы-то все наверняка в детстве переболели. А сиды в замках живут. У них наших, звериных, болезней нет. А на фактории заразилась. Тут многого не надо — ветром надуло, и всего делов.
— Что ж она так мучается, — недоверчиво протянула девочка. — Мы с сестрами, когда болели, даже по харчевне убираться не бросали.
— Вы в детстве болели, — строго сказал Глан. — Взрослых ветряная хворь не в пример злее крутит.
— Так что, она и помереть может? — опять дрожащим голосом проговорила Гелка.
— Может. Может… Но мы еще поборемся.
Стоит ли говорить, что задерживаться на месте из-за внезапной болезни Мак Кехты мы не стали? Не хватало еще какое-нибудь чудище приманить запахом костра, голосами… А то и того хуже — людей лихих.
Сотник научил меня делать конные носилки. Подобно тем, на каких, по его словам, частенько перевозят раненых воинов. Две тонкие березки связали ремнями, потом закрепили на седлах двух лошадей — Гелкиной и той, на которой ехала прежде сида. Meжду жердинками плащ натянули. Мак Кехту уложили поверх плаща и для верности ремнем через пояс прихватили. Так и в путь тронулись, двигаясь скоро и споро.
Глава 7
— Что ж, во имя милости Сущего Вовне, приступим.
Сидевший по другую сторону низкого ложа воин нахмурился и лишь покрепче стиснул зубы. На гладко выбритых щеках заиграли тугие узлы желваков. Его вороненую, двойного плетения кольчугу прикрывал сверху бело-зеленый табард: грудь и спина могли поспорить цветом со свежей весенней листвой, рукава — белые. С жилистой шеи свешивалась витая посеребренная цепочка с бляхой, рисунок на которой изображал распластавшегося в прыжке изюбра. Герб Ард'э'Клуэна. Вкупе с протянувшимся через грудь воина тройным позолоченным шнуром он означал немалое звание владельца, а именно — капитан конных егерей короля Экхарда.
Жрец аккуратно развернул мягкую тряпицу, извлекая амулет, выполненный в виде человеческой фигурки. Не маленький амулет — ладони три в длину. На розовато-коричневой поверхности камня — весьма дорогого орлеца, добываемого на южных отрогах Восходного кряжа, — с великим тщанием изображался рисунок внутренних органов человека — сердце, печень, желудок, легкие, главные кровеносные сосуды. Однако жрецы изрядно преуспели в деле изучения анатомии человека. Не меньше, чем вальонские мудрецы. И почему только Священный Синклит терпит этот вертеп вольнодумства в пределах Озерной империи?
— Во имя Сущего… — едва слышно прошептал воин.
— Молись, молись, Брицелл, — мягко проговорил жрец. — Молись Сущему Вовне в сердце своем. Ибо только молитва от чистого сердца достигнет горнего престола и склонит божественный слух к нашей скорбной суете.
Капитан конных егерей молитвенно сложил руки перед грудью и опустил глаза долу.
Священнослужитель простер руки с амулетом над вытянувшимся на меховом покрывале ребенком. Потом нахмурил кустистые брови, сосредоточась на тяжелой задаче, и застыл.
Брицелл, конечно же, не видел тугие петли и узлы чистой Силы, исходящие из пальцев Терциела (а никакого иного жреца имперского Храма в Ард'э'Клуэне не было, да и быть не могло). Но он ощущал их присутствие тем чувством, которое предупреждает бывалого воина о занесенном сзади над головой вражьем клинке. Сила преломлялась в амулете и вливалась в худенькое тело мальчика восьми-девяти весен от роду.
Чародей повел руками над грудиной ребенка, описал круг в месте, где срастались ребра, опустил амулет чуть ниже, прочертил второй — в области пупка, а оттуда начал осторожное движение вдоль ног, тонких и безжизненных.
Капитан егерей, не уставая взывать с мольбой к Сущему Вовне, всё же бросал тяжелые взгляды исподлобья на служителя Храма. И если бы этому суровому и безжалостному бойцу показалось, что жизни и здоровью его единственного сына угрожает хотя бы призрачная опасность, мгновения земного существования Терциела были бы сочтены. И для расправы не понадобился бы даже аккуратно прислоненный к изголовью кровати поясной меч в ножнах с начищенными бронзовыми бляхами. Голыми руками Брицелл управился бы с Терциелом едва ли не быстрее, чем сталью. Потому что малыш Эльвий был единственной связью между внешним миром и той толикой добра и света, что еще теплилась в душе Брицелла.
Во сне привиделся мне отряд сидов, который выкрал Пяту Силы из островного капища, положив тем самым начало истребления народа фир-болг. Болг говорил, что все перворожденные, участвовавшие в том дерзком походе, погибли, так и не достигнув Облачного кряжа и главной святыни сидов. Похоже на правду. Ох как похоже. Одна такая хватун-рыба могла запросто изничтожить их всех. Но, видно, не справилась. Не захотела или не дали. Были в отряде филиды поопытнее Ругана и бойцы посильнее Лох Дуг. Надо думать, отогнали хищницу. А что же с ними потом приключилось?
Так никогда и не узнать, кроме того последнего завершающего события, связанного с падением сида, вернее, сиды — Грайне Соленый Ветер — в пещеру.
Водицы бы испить после такого потрясения. Отвар сушеной земляники и мяты в котелке, не снятом с рогульки, уже остыл. Как ни крути, а всё же осень начинается. Того и гляди, задождит, повеет холодным ветром с недалеких гор. Успеть бы до Лесогорья добраться. Там кажущиеся непроходимыми чащобы да буреломы самую малость, но защищают от стужи, не дают ледяным ветрам прорваться.
Когда я пил, отхлебывая прямо из котелка, зубы стучали по металлу. Надо же! До сих пор в себя прийти не могу…
А что же мои спутники? Как я раньше о них не вспомнил? Хорош, нечего сказать, одни свои кошмары и беспокоят.
Я огляделся.
Они еще спали, но, судя по всему, тоже находились во власти неприятных сновидений.
Гелка, свернувшись клубочком, тихонько поскуливала и дергала плечами. Бедный ребенок! Сотник, задрав вверх бороду, что-то несвязно бормотал. Отрывистые слова, похожие на команды. Похоже, руководит какой-то схваткой, но смысла не понять. Что там происходит с Мак Кехтой, по другую сторону костра, не видно, но приглушенные полой плаща хриплые вздохи говорили всё о том же.
Я хлопнул в ладоши:
— Эй, подъем! — И еще раз, погромче: — Хватит спать!
Пригорянин и сида отреагировали моментально. Еще бы! Походная выучка! Да я и сам был бы рад, когда бы кто вырвал меня из недавнего сновидения.
— Ас'кэн'э! Проклятие! — Мак Кехта вытащила до половины один из мечей. — Баас эр шив'… Смерть на вас…
Сотник тряхнул головой, как застоявшийся конь.
— Мор и глад! Что это было?
Толкая упрямо не желавшую просыпаться Гелку в плечо, я ответил:
— Сон, всего лишь сон. — И добавил: — Ни ас'пе клив, феанни. Нет нужды в оружии, госпожа.
— Ну и ну! Вот тебе и сон! — Глан схватил котелок, приложился, проливая отвар на бороду. — Мор и глад!
Куда девалась его обычная сдержанность? Впрочем, что мне известно о человеке, прожившем зиму по соседству? Ничего почти. Даже настоящее имя узнал два дня назад.
Мак Кехта сжала виски ладонями, шепча что-то одними губами, без голоса. И ее проняло. Интересно, мы один кошмар все видели или каждый свой?
И тут проснулась Гелка. Увидела нас, всполошенных, с перекошенными лицами, и беззвучно расплакалась. Слезы ручьем.
Утешальщик из меня, как из липы рукоять для кайла.
— Тише, белочка, тише. Всё хорошо. Мы здесь… — Она кивала и всхлипывала.
— Да что ж ты плачешь? Это был сон. Всего-то… Она опять кивнула. Пришлось прибегнуть к старому доброму средству — дать отпить из котелка.
Девка зацокотала зубами о край. Больше расплескала, чем выпила. Но помогло. Вот уже и всхлипывания тише стали. Потом Гелка перевела дух, выговорила с трудом:
— Я не от страху плачу. Вот те и нате!
— А от чего же, белочка?
— От радости. Думала, не увижу вас больше.
— Ну, разве можно так? Куда ж мы денемся?
— Так-то оно так, а боязно… — И добавила совсем робко, а потому еле слышно: — Молчун… А я сидом была…
— Да ну?!
— Угу. Во сне. Это плохо? Меня Пастырь Оленей накажет теперь?
Вот дуреха. Против воли собственные страхи исчезают, когда слышишь такие наивные суждения.
— Не бойся. За что тебя наказывать? Если б Сущий за сны карал, спасенных бы не было.
Гелка вытерла нос рукавом.
— Что ты видела? — спросил я и осекся. А ну как, вспоминая, вновь разрыдается?
— Я сидом была. Мы в лесу этих, как их… болгов поубивали. Корень забрали. Тот самый. Пяту…
— Пяту Силы?
— Угу.
— Ты, белочка, если не хочешь, не рассказывай.
— Нет, чего ж. Я уже не боюсь. Жалко болгов. Они не трогали никого. Песню пели. А их…
Я бросил косой взгляд в сторону Мак Кехты. Пусть попробует ляпнуть что-нибудь навроде: мохнатые твари, высшая раса, благородные цели… Не погляжу, что ярлесса, по шее накостыляю. И за мечи взяться не успеет. Перед глазами воочию предстали окровавленные бесформенные туши… Нет, не туши. Туши у зверей. Тела болгов. И злобная радость в глазах сидов, кромсающих их плоть острой сталью. Странная раса. Всех иных за зверей держит, слова доброго не скажет, а сами что творят? Ни один зверь такого не удумает. Сидов зверями назвать — всем хищникам лесным оскорбление.
Мак Кехта молчала. Продолжала держаться за голову, будто страшась, что лопнет черепушка. Вот и молчи. Всё одно, сказать тебе нечего. Не оправдаешься никак.
— Потом мы на лодочках плыли, — вела Гелка дальше. — Чудные такие лодочки. Маленькие, ровно игрушки. А потом рыбина выскочила. Из-под воды. Страшенная. Ротище-то… Во! — раскинула руки, стремясь показать величину поразившей ее воображение пасти.
— Верно, белочка, верно. Это хватун-рыба. У нас ими детей пугают. Не ходи на пруд — хватун-рыба утащит.
— И утаскивала?
— Случалось, — не стал я кривить душой. — Только давно это было. Еще моему отцу его дед сказывал. Теперь их мало осталось, а может, и нет вовсе. И в прудах они не водились.
— Это хорошо. А то я в реку не пойду — боюсь.
— Да она и в реке не водится. Только в Озере. Далеко-далеко, на Юге.
— Постой, Молчун, ты ровно знал всё про рыбу и про лодочки?
— Знал, белочка, знал.
— Как так?
— Я тоже сон видел. И сидом был. В той лодке, что рыба разбила, я сидел.
— Бедненький…
— Ну, уж и бедненький. Это ж во сне.
— Всё равно. Жалко. А Мак Тьорл сказал, что надо быстрее плыть. И никого спасать из воды не стал. А Грайне ту рыбу пуганула мороком…
Что ж такого нужно показать хватун-рыбе, чтоб ее напугать?
— А потом мы к лошадям выбрались. Поскакали. На Север. В это, как его… Уэсэл-Клох-Балэ. У Ройга конь ногу сломал. Его бросили. Эле Утренняя Заря зверюга страшный из седла выбил. Зубы такие длинные. Полруки. Сам рыжий, как дядька Ловор…
— Клыкан. Их, сказывают, тоже сейчас не осталось. Почти…
Убедительно говоришь, Молчун, а веришь сам тому, что сказал? Наверняка клыканы с космачами еще не перевелись. Особенно здесь, в диких землях правобережья.
— Это хорошо. Страсть какой злой. Его пока убили, он еще одного успел покалечить — Ойсина из… не помню.
— Ничего. Не помнишь, и не надо.
— А потом на нас стая стрыгаев слетела. Я раньше про стрыг да стрыгаев в сказках слышала. Ох страшные…
И про стрыгаев не уверен я, что пропали, сгинули. Слишком много раз слыхал про беды, ими чинимые.
— Мак Тьорл обещал их увести… — Гелка запнулась, видно было, что и сочувствует она перворожденному, пожертвовавшему жизнью ради своих сородичей, и ненавидит его же за кровь болгов и за то, что других погибающих братьев выручить не пожелал.
— Мак Тьорлом был я, — глухо проговорил Сотник. — Не скажу, что это красивая смерть. Лучше бы… — не закончил, махнул рукой.
— Выходит, мы все один сон видели, — высказал догадку я.
— Выходит, что так, — согласился пригорянин. Любопытно, а Мак Кехта тоже была в сновидении в этом походе? Уж ей-то не привыкать кровь невинных лить. Сама как…
Полно тебе, Молчун. Не нужно. Ее и так уже жизнь наказала сполна. Лишила всех, кого она любила. Полностью сломала жизненный уклад. Да что там говорить!
— Феанни… — позвал я.
Сида не отвечала, сохраняя прежнюю позу.
— Феанни!
Зеленые глаза, отразив блики костра, сверкнули яростно и неукротимо. Я и раньше замечал, что Мак Кехта великолепно говорит на человеческой речи. Чисто, правильно и без акцента.
— Не трожь меня, салэх. Ничего вам не скажу.
Значит, слышала всё, о чем мы говорили. Догадалась, зачем с расспросами пристаю. И, надо думать, стыдно за своих стало. Хорошо, не буду ее трогать. К чему в душу лезть, теребить раны? Пусть ее…
Другое меня волнует. Как могли мы, четверо таких разных существ, разных по возрасту, по жизненному опыту, расовой принадлежности — девочка-подросток, четырехсотлетняя сида, воин-пригорянин и старатель бесталанный… как могли увидеть одно и то же сновидение? Даже, пожалуй, не сновидение, а воочию прошлое узрели. Причем не со стороны, а глазами очевидцев, участников событий. Видеть их глазами, чувствовать их боль, умирать вместе с ними.
Что за способности в нас пробуждаются? И уж не Пята Силы ли тому виной?
— Укладывайся спать, — проворчал Сотник. — Мой черед.
— Ну, уж нет. Если б я сторожил, тогда да, а так…
— Что «так»?
— До утра поохраняю.
— Потом в седле уснешь и сверзишься.
— Ничего. Уж как-нибудь…
Мне действительно было очень стыдно за то, что позволил сну одолеть себя. Не поддался бы — глядишь, и к спутникам моим кошмар не пришел бы. Почему-то меня не оставляла уверенность, что первопричиной этих снов являюсь всё же я.
— Как хочешь. — Глан пожал плечами. — Рядом посижу.
— Вот и славно! — Я обернулся к Гелке: — Спи, белочка. Завтра дорога трудная.
— Да мне не хочется, — жалобно отозвалась она.
— Нужно. Не отдохнешь — в пути вдвое тяжелее покажется. Не хочешь спать, так полежи.
Она вздохнула. Прилегла на бок, укрылась полой плаща.
Мак Кехта давно уже утихла. Дышала ровно и почти неслышно. Спала. А может, и нет, но виду не подавала. Как в ее душе отразилось сновидение? Заставило задуматься о жестокости и вероломстве собственной расы или только утвердило в осознании превосходства перворожденных над прочими живыми существами. Странное дело, впечатления тупой и кровожадной бестии феанни не производила, хотя иногда совершала поступки, понуждавшие ужаснуться. Имею ли я право ее судить? Переносил ли я те испытания, что выпали на ее долю? Нет и еще раз нет. Значит, не суди, и сам не будешь осужден…
Вот таким раздумьям я и предавался, сидя напротив Сотника у погасшего костра. В тени раскидистого вяза шумно вздыхали и переступали с ноги на ногу кони. Что ни говори, а лошадь — животное умное, красивое, благородное. Ну и пускай мне ходить ногами больше нравится. Это не повод не восхищаться грацией и сообразительностью коней.
Лес жил своей жизнью. Сполохи прогорающих углей в костре не давали видеть что-либо за пределами освещенного круга, но вовсе не мешали слышать.
Ухали совы, перекликаясь перед охотой. Их протяжное «пугу-ух, пугу-ух» гулко проносилось меж ветвей, распугивая мелких зверьков и птиц. Неопытный человек тоже может испугаться, заслышав подобный клич. Не зря среди трапперов Восточной марки бытует название сов и филинов — пугач. По мне, так очень метко.
Прочих птиц слышно не было. Где уж там — осень на дворе. Уважающие себя певуны, вроде бурокрылок, услаждавших слух путников всё лето, отправились восвояси, в теплые края. Зимуют они у нас, в Приозерной империи. И то не везде, а южнее Вальоны, почти у рубежей Пригорья.
А вот звери приходили проверить, что за существа жгут огонь посреди их вотчины. Правда, какие именно звери, я так и не понял. Просто зашуршало в кустарнике, хрустнул сучок, фыркнул чей-то любопытный нос. Барсук? Зверь любопытный, хотя и в меру осторожный. А кому еще могло понадобиться пошарить в кустах у нашего лагеря? Лиса? Она прошмыгнула бы незаметно. Я, во всяком случае, не услышал бы. Волк? Лошади почуяли бы. Но нет. Лошади продолжали стоять спокойно.
За размышлениями я и не заметил, как Ночное Око, блеклым пятном просвечивающее сквозь облака, склонилось к верхушкам вязов и буков. Ветер слабел. Хотелось бы от всего сердца, чтобы совсем пропал. Подумать только — северный суховей! Если буду на старости лет внукам рассказывать, ведь не поверят, на смех дедушку беззубого поднимут… Что-то принесет нам смена погоды? Дожди после летней засухи? Туман с моросью? Или сразу морозы? Я уже ничему не удивлюсь, любой каприз природы приму как должное.
Протяжный, жалобный стон заставил меня вскочить прежде, чем разум осознал необычность звука.
Что еще за напасть?!
И Глан вскинулся, словно дворовой пес, ужаленный шершнем в ухо.
Кому неймется в чащобе стонать?
Стон повторился, переходя во всхлипывание.
Уж не изюбр ли меня на испуг взять вздумал? А заодно и соперников рогатых постращать? Время сейчас такое — самый гон у оленей. Одна неувязка — они на зорьке ревут, а солнце еще и не думает вставать. И еще… Оленей я слышал. Их рев больше на вздохи похож, а не на стоны и заканчивается утробным низким мычанием, а не рыданиями, какие услыхал я в третий раз.
Пальцы сомкнулись на рукоятке топорика. Тоже мне, вояка! Из тебя, Молчун, боец, как из березового сока — творог.
А невидимый плакальщик заголосил уже из-за ближайших деревьев. Захрапели, затоптались на месте, прижимая уши, кони. На сей раз в крике слышалось нечто довольно близко напоминающее ночные рулады котов в трущобах Соль-Эльрина в разгар березозола.
Рывком села Мак Кехта, заозиралась по сторонам.
Я сделал единственное, что посчитал возможным. Подкинул хвороста в огонь. Языки пламени присели, а потом взвились, пожирая отсыревшее, а потому недовольно шипящее топливо.
Плакальщик взвыл вновь, странным образом смешивая в едином крике и стон, и рыдание, и кошачий ор.
— Мор и глад! — Сотник вцепился в дротик. Странно видеть его если не испуганным, то по крайней мере растерянным.
— Мор и глад! — повторил Сотник. — Держи коней!
Можно и подержать. Правда, особой необходимости я в этом не видел. Спутанные с вечера передние ноги всё равно ускакать с перепугу им не дадут. А существо, пугающее нас из кустов, похоже, нападать не собирается.
— Что это? — обратился я сразу ко всем. Глядишь, кто-то сообразит и ответит.
Пригорянин только плечами пожал. Мол, кто его знает.
А вот Мак Кехта поднялась на ноги с выражением ужаса на лице. Такой я ее не видел ни во время схватки с петельщиками на прииске, ни в момент нападения стуканца.
Побелевшие губы сиды выговорили в голос, но за общей сумятицей я едва расслышал:
— Шкиил э'мар'… Легенда ожила… — О чем-то догадалась?
— Кад ан, феанни? Что такое, госпожа?
Мак Кехта, будто очарованная звуками, прошла мимо меня, шагнула к лесу.
— Киин'э, тарэнг'эр'эхт баас. Плакальщик, предвещающий смерть.
Да неужели? Плакальщик, предвещающий смерть — это же…
Запугивающее меня существо показалось призрачной тенью из тьмы между стволами, тьмы, казавшейся еще более густой и плотной за пределами освещенного костром круга.
Тонкая фигурка — по виду женщина или подросток лет пятнадцати от роду, спутанные серебристые космы до колен, на плечах рваная-драная накидка — не поймешь даже, какой частью платья она была раньше. А из-под грязной, утыканной сосновыми иглами и сухими травинками челки — пронзительно-ясный взгляд. Взгляд, пронзающий до спинного мозга. Безжалостный и злорадный. Руки (или лапы?) с длинными когтями существо держало перед грудью — пальцы скрючены, словно у неведомой хищной птицы.
Кажется, я понял, с кем нас столкнула моя извечная привычка притягивать неудачи. А когда плакальщик, вернее сказать, плакальщица открыла рот, обнажая острые, неестественно длинные клыки, всякие сомнения развеялись окончательно. Бэньши!
Летописи и сборники исторических сказаний утверждают: услышал крик бэньши — кто-то из близких вскорости помрет, увидел бэньши воочию — к своей скорой смерти. И, глядя на когти-крючья и клыки-иглы, я, кажется, догадался почему.
Вот как нелепо заканчивается наше путешествие. А ведь вознамерился мир спасти, положить конец тысячелетней межрасовой вражде. Человек предполагает, а Сущий Вовне располагает… Гелку жалко. Ей бы жить да жить.
Плакальщица заголосила вновь, запрокидывая голову к выглянувшей из-за тучи луне. Откуда они такие берутся, интересно знать? С хищниками и так всё понятно, загадку тролля мы совсем недавно разгадали. А бэньши?
Тьфу ты! Спасаться надо, что-то делать надо, а я рассуждаю, как книгочей ученый в музее. Будто по гравюрам нежить изучаю, а не нос к носу в ночном лесу столкнулся!
Сотник сгорбился и пошел вперед. Уж он-то свою жизнь задешево не отдаст. Дротик в правой, опущенной ниже колена руке, наконечник в землю. Походка чудная. Такая вихляющая, что и не знаешь, в какую сторону следующий раз шагнет.
Попытаться Силу собрать? Жаль, артефакт далеко лежит — в сумке в головах моего одеяла. Без него надежда на успех у меня ой какая слабая. А сбегать бэньши не даст.
Мак Кехта опередила нас всех. Три стремительных шага — и она стоит перед незваной гостьей. Лица мне не видно. Только напряженно выпрямленная спина. Безоружные ладони простерты вперед и развернуты в сторону нежити. Бешеная сидка — и вдруг пытается дело миром уладить?
— Фан! Фан, бохт д'эр'эфююр м'э! — звонко выкрикнула Мак Кехта. И я не поверил своим ушам. — Стой! Стой, несчастная сестра моя!
Или я перестал понимать старшую речь? Да нет, слова все понятные, тем более что сида продолжала:
— С'киил' шо салэх, д'эр'эфююр м'э! Отпусти этих людей, сестра моя! Сэа ни науд. Они не враги.
Ну, спасибо и на том, что я не враг. И Сотник, и Гелка.
Бэньши разжала тонкие бескровные губы, заклокотала луженой глоткой. Опять кричать вознамерилась?
— Гэ д'охар тьеп нил эр ме, — скороговоркой выговорила Мак Кехта. — Пусть беда падет лишь на меня. Мах ме, д'эр'эфююр м'э! Прости меня, сестра моя! — И гордая сида поклонилась лесному чудовищу. Не в пояс, конечно, не как крестьянин барону, но всё равно вполне смиренным поклоном.
Затаив дыхание, я — да и не я один — ждал ответа плакальщицы.
И он последовал. Горло твари забулькало, зашипело и исторгло несколько звуков.
Загрызи меня стрыгай, если это не слова на старшей речи! Вот только смысл их ускользнул от меня. Уж очень непривычно слышать осмысленные фразы от существа, которое привык считать ночным кошмаром. Так же необычно, как и принимать спасение от того, кого привык считать бессердечной убийцей. Но каков бы ни был смысл произнесенного, бэньши ответила кивком головы на поклон Мак Кехты и скрылась во тьме, просто шагнув назад.
Я смахнул со лба обильные капельки пота — жарко стало, несмотря на прохладную довольно-таки ночь. И не успел заметить начала движения Сотника, подхватившего на руки обмякшую сиду.
— Что с ней?
— Я ж откуда знаю? — Глан осторожно уложил феанни возле костра.
Гелка, пришедшая в себя после пережитого ужаса, на четвереньках подползла к нам. Взяла Мак Кехту за руку:
— Горячая какая! Ровно печь-каменка.
Я прикоснулся ко лбу феанни. В самом деле, она просто пылала. Как в горячке.
— Ты ж колдуешь малость. — Сотник тронул меня за рукав. — Что за беда случилась?
— Да когда б знал… Бэньши не могла?
— Кто?
— Бэньши. Мы так называем ночную плакальщицу. Говорят, она предвещает смерть.
Судя по бесчувственному телу Мак Кехты, рассказчики, пугавшие честной народ встречей с бэньши, не врали.
— Что она ей говорила? — вмешалась Гелка и тут же прибавила: — Может, ей тряпку мокрую на лоб?
— А вода есть еще?
— Да было в котелке на донышке.
— Тогда давай.
Девчонка кинулась к мешкам в поисках лоскутка почище. А Сотник вперил в меня единственный глаз:
— Так что она ей говорила?
— Просила не трогать нас. Просила, чтоб беда пала только на нее…
— Бона как. Так, может?..
Не высказанный им вопрос и у меня в голове крутился. Не ударила ли бэньши на прощание по нашей спутнице каким черным колдовством?
— Эх, если бы я знал.
— А поглядеть можешь? Как там у вас, чародеев, заведено.
Горе мне, горе. И этот туда же!
— Пшик из меня, а не колдун, Глан. Недоучка я. Если б мог, поглядел бы.
— Ясно…
— И еще, — скорее для собственного оправдания добавил я. — Перворожденные — не люди. Их лечить по-другому надо. Я не уверен, что справился бы, даже если бы Сила далась.
Вернулась Гелка, наложила феанни на лоб смоченный водой и отжатый лоскут. Котелок поставила рядом.
— Значит, от нас беду отвела, — пробормотал себе под нос Сотник.
Больше ни он, ни я не проронили ни слова. Да уж, говорливыми мы и на Красной Лошади не были. А тут что попусту языком молоть?
Так в молчании просидели до рассвета. Гелка то и дело меняла компресс на голове сиды.
Жар у феанни не уменьшился, но и не рос, хвала Сущему, как бывает при простуженных легких или сильном отравлении. Да и обморочное состояние пошло вроде как на убыль. Она даже пошевелилась, когда я нащупал жилку на ее горле — проверить сердцебиение. Живчик бился часто. Но кто знает, может, для сидов это обычно?
— Малины бы собрать. На простуду похоже…
— Была малина. В мешочке, — немедленно отозвалась Гелка. — Я заварю?
— Завари… Или нет, погоди, белочка! — Неужто я нашел причину недомогания?!
— Гляди, — показал я на округлое бледно-розовое пятнышко на щеке сиды. Рядом было еще одно, и еще… Казалось, пятна появляются буквально на глазах.
— Что это? — испуганно прошептала Гелка. Я позволил себе улыбнуться:
— Помнишь детишек на фактории, чистотелом мазанных?
— Помню…
— Думаешь, зачем они мазались?
— Так это… Ветрянка?
— Мор и глад! — воскликнул Сотник. — Ветрянка!
— Она. Ветряная хворь. Мы-то все наверняка в детстве переболели. А сиды в замках живут. У них наших, звериных, болезней нет. А на фактории заразилась. Тут многого не надо — ветром надуло, и всего делов.
— Что ж она так мучается, — недоверчиво протянула девочка. — Мы с сестрами, когда болели, даже по харчевне убираться не бросали.
— Вы в детстве болели, — строго сказал Глан. — Взрослых ветряная хворь не в пример злее крутит.
— Так что, она и помереть может? — опять дрожащим голосом проговорила Гелка.
— Может. Может… Но мы еще поборемся.
Стоит ли говорить, что задерживаться на месте из-за внезапной болезни Мак Кехты мы не стали? Не хватало еще какое-нибудь чудище приманить запахом костра, голосами… А то и того хуже — людей лихих.
Сотник научил меня делать конные носилки. Подобно тем, на каких, по его словам, частенько перевозят раненых воинов. Две тонкие березки связали ремнями, потом закрепили на седлах двух лошадей — Гелкиной и той, на которой ехала прежде сида. Meжду жердинками плащ натянули. Мак Кехту уложили поверх плаща и для верности ремнем через пояс прихватили. Так и в путь тронулись, двигаясь скоро и споро.
Глава 7
Ард'э'Клуэн, Фан-Белл, яблочник, день тридцатый, перед обедом
Высокий худой мужчина с заметной сединой на висках, одетый в светло-коричневый жреческий балахон, энергично потряс пальцами, потер ладонь о ладонь и вздохнул:— Что ж, во имя милости Сущего Вовне, приступим.
Сидевший по другую сторону низкого ложа воин нахмурился и лишь покрепче стиснул зубы. На гладко выбритых щеках заиграли тугие узлы желваков. Его вороненую, двойного плетения кольчугу прикрывал сверху бело-зеленый табард: грудь и спина могли поспорить цветом со свежей весенней листвой, рукава — белые. С жилистой шеи свешивалась витая посеребренная цепочка с бляхой, рисунок на которой изображал распластавшегося в прыжке изюбра. Герб Ард'э'Клуэна. Вкупе с протянувшимся через грудь воина тройным позолоченным шнуром он означал немалое звание владельца, а именно — капитан конных егерей короля Экхарда.
Жрец аккуратно развернул мягкую тряпицу, извлекая амулет, выполненный в виде человеческой фигурки. Не маленький амулет — ладони три в длину. На розовато-коричневой поверхности камня — весьма дорогого орлеца, добываемого на южных отрогах Восходного кряжа, — с великим тщанием изображался рисунок внутренних органов человека — сердце, печень, желудок, легкие, главные кровеносные сосуды. Однако жрецы изрядно преуспели в деле изучения анатомии человека. Не меньше, чем вальонские мудрецы. И почему только Священный Синклит терпит этот вертеп вольнодумства в пределах Озерной империи?
— Во имя Сущего… — едва слышно прошептал воин.
— Молись, молись, Брицелл, — мягко проговорил жрец. — Молись Сущему Вовне в сердце своем. Ибо только молитва от чистого сердца достигнет горнего престола и склонит божественный слух к нашей скорбной суете.
Капитан конных егерей молитвенно сложил руки перед грудью и опустил глаза долу.
Священнослужитель простер руки с амулетом над вытянувшимся на меховом покрывале ребенком. Потом нахмурил кустистые брови, сосредоточась на тяжелой задаче, и застыл.
Брицелл, конечно же, не видел тугие петли и узлы чистой Силы, исходящие из пальцев Терциела (а никакого иного жреца имперского Храма в Ард'э'Клуэне не было, да и быть не могло). Но он ощущал их присутствие тем чувством, которое предупреждает бывалого воина о занесенном сзади над головой вражьем клинке. Сила преломлялась в амулете и вливалась в худенькое тело мальчика восьми-девяти весен от роду.
Чародей повел руками над грудиной ребенка, описал круг в месте, где срастались ребра, опустил амулет чуть ниже, прочертил второй — в области пупка, а оттуда начал осторожное движение вдоль ног, тонких и безжизненных.
Капитан егерей, не уставая взывать с мольбой к Сущему Вовне, всё же бросал тяжелые взгляды исподлобья на служителя Храма. И если бы этому суровому и безжалостному бойцу показалось, что жизни и здоровью его единственного сына угрожает хотя бы призрачная опасность, мгновения земного существования Терциела были бы сочтены. И для расправы не понадобился бы даже аккуратно прислоненный к изголовью кровати поясной меч в ножнах с начищенными бронзовыми бляхами. Голыми руками Брицелл управился бы с Терциелом едва ли не быстрее, чем сталью. Потому что малыш Эльвий был единственной связью между внешним миром и той толикой добра и света, что еще теплилась в душе Брицелла.